Воронин Андрей Николаевич. Пощады не будет никому

   С тех пор прошло совсем немного времени, но как многое изменилось! Один за другим исчезли с деревьев желтые и красные листья, которым, казалось, не будет конца.
   Каждый день по несколько раз Дорогин брал в руки грабли и сгребал опавшую листву в кучи, поджигал и смотрел на тяжелый дым, который никак не мог подняться к небу.
   Теперь пейзаж возле дома доктора Рычагова изменился разительно. Выпал глубокий скрипучий снег, из которого торчали черные скелеты деревьев. Единственным зеленым пятном была елка, росшая возле самого дома, чуть тронутая голубизной сибирская ель. Она навевала мысли о близком Новом годе, о Рождестве.
   Дорогин пытался уверить себя, что пришедшее к нему в руки богатство не изменило его взглядов на мир. Если бы он захотел, мог бы покинуть дом доктора Рычагова, купить себе квартиру, машину, зажить новой жизнью. Но старая жизнь держала его крепко. Он пока еще не рассчитался по всем долгам. Удавшаяся месть убийцам его жены и детей пьянила его, туманила голову, и он боялся лишь одного — " не суметь остановиться в своем мщении. Ведь тяжело разобраться в том, кто и насколько виновен, всегда найдется кто-то крайний, повинный в твоих прежних бедах. И потому он не позволял себе ничего лишнего, деньги для него словно бы не существовали.
   Он просыпался раньше всех в доме, выпивал большую чашку крепкого кофе без сахара и выходил на улицу. Широкая лопата, обитая жестью, легко врезалась в снег. Минут через пять упорной работы кровь по телу бежала быстрее, чем ручей по горному склону, и за полчаса Сергей расчищал дорогу от гаража до ворот. Он уже привык изображать глухонемого из себя, спокойно объяснялся жестами.
   С наступлением зимы гостей в доме — званых и незваных — стало меньше. Изредка показывался Чекан, зато раза два-три в неделю приезжала Тамара Солодкина, ассистентка Рычагова. Каждый день приходил из деревни Пантелеич, поставивший на зиму свой велосипед на прикол, помогал расчищать снег, перекладывать дрова. Старик все делал обстоятельно.
   Вот и сегодня, уже изрядно потрудившись, Сергей Дорогин подбирался с широкой лопатой для снега к воротам. Метель, бушевавшая всю ночь, словно специально намела снег, закрыв ворота до середины. Потрескивала фанера, когда Дорогин погружал лопату в снег и откидывал его в сторону. Снежный покров доходил ему где-то до пояса, и поэтому приходилось поднимать лопату выше головы.
   Солнце еще не взошло, но небо уже немного посерело, звезды стали не такими яркими, словно отдалялись от Земли. За работой Дорогин не услышал, как скрипнул снег под подошвами крепких кирзовых сапог, и когда в следующий раз вознес лопату, сбрасывая с нее снег, то увидел опершегося руками на верх железных ворот Пантелеича. Это было странное зрелище, вроде бы и стоишь рядом, а человек находится на метр выше тебя.
   — Здоров, Муму! — крикнул Пантелеич, как большинство людей, разговаривающих с глухими, словно бы оттого, что громко говоришь, лишенный слуха может что-то услышать.
   Дорогин, заслышав кличку, которой его одарили еще в больнице у Рычагова, кивнул и подергал замок на воротах, мол, подождите, Пантелеич, сейчас снег расчищу и открою калитку, иначе не влезть.
   — Да что я, так не заберусь? — проворчал старик, недовольный тем, что его подозревают в том, будто бы он слаб.
   Пантелеич осторожно забросил левую ногу на хлипкие ворота и уселся на створке, похожий на большую замерзшую ворону. Черные, густо намазанные гуталином сапоги пахли даже на морозе. Затем, осторожно нагнувшись, поднял и поставил на колени полотняный мешок с двумя разноцветными латками (внутри явственно просматривались разнокалиберные банки), приспустил материю, заглянул вовнутрь.
   — Ну и мороз стоит! Слава Богу, молоко не замерзло.
   Уши отморозил, нос, пока шел. То ли дело летом, сел себе на велосипед и поехал, Он подал мешок Дорогину и, кряхтя, стал спускаться.
   По колено провалился в рыхлый снег и тут же принялся ругаться, словно кто-то, а не он сам был виноват, что снег забился за отвороты сапог.
   — Неси, неси в дом, — махнул рукой Пантелеич, показывая на мешок, — молоко замерзнет! Не понимаешь, что ли?
   Наконец-то, выбравшись на твердое место, Пантелеич снял овчинную рукавицу и подал Дорогину руку.
   — Здорово, Муму!
   Сергей качнул головой и крепко пожал протянутую руку.
   — Вот ты какой горячий! Небось кровь бурлит? — подмигнул он Дорогину. — Да баб здесь тебе не найти.
   Разве что Тамара, но она с доктором.
   Воспользовался тем, что лопата осталась без присмотра, Пантелеич взял ее и яростно принялся разгребать снег.
   — Иди в дом, так-то лучше, я согреюсь работой. Где замерз, там и отогреваться надо. Хотя погоди… — догнал он Дорогина на тропинке, запустил руку в мешок и вытащил начатую бутылку водки, аккуратно заткнутую бумажной скруткой, приложил стекло к щеке. — Чуть не забыл. Вот, Муму, даже через бутылку греет. Хочешь?
   Сергей отрицательно повертел головой и заспешил к дому.
   «Вот они, деревенские люди, — думал Сергей, взбираясь на крыльцо и обмахивая туго зашнурованные ботинки веником, освобождая их от снега, — не умеют тихо говорить. Небось Рычагова и Тамару разбудил!» — он бросил взгляд на окно спальни, в котором вспыхнул свет, не верхний, а нижний, свет настольной лампы, стоявшей на тумбочке возле кровати.
   Машинально Дорогин посмотрел на часы. Спать Рычагов мог еще с полчаса, в клинике его ждали к десяти. Он освободил мешок, поставив продукты в холодильник.
   — Эй, это ты там? — крикнул доктор Рычагов из двери спальни.
   Сергей усмехнулся:
   «Вот же, до чего рассеянный человек, никак не может привыкнуть, что для других я глухонемой».
   — Он же не слышит тебя, — донесся до Дорогина голос Тамары.
   — Ах да, все забываю.
   — Конечно, он, Муму, кому же еще быть? Слышишь, холодильник открывает, наверное, Пантелеич пришел с продуктами.
   — Да уж, того за версту слышно, полчаса с тобой недоспали. Тебе хорошо, Тамара, умеешь засыпать быстро, а вот я если проснулся, то снова заснуть не смогу.
   — Иногда я…
   — Ты хочешь, давай…
   Не желая подслушивать чужие секреты, зная, что Тамара может сболтнуть что-нибудь очень откровенное, пребывая в уверенности, что он и в самом деле глухой, Дорогин заспешил к двери.
   — Нет-нет, не надо, — все-таки услышал он голос Тамары, — мы же не одни.
   — Да он же ничего не слышит, — деланно рассмеялся Рычагов.
   — Я не могу, не хочу, слышишь? Дай мне уснуть еще на полчаса.
   — Тебе же все равно не надо ехать.
   Дорогин поймал себя на том, что остановился возле двери, ведущей на улицу, и не спешит ее открывать. Затем он шагнул на мороз, резко отрезав от себя звуки закрывшейся дверью.
   Пантелеич упорствовал в своем желании расчистить ворота раньше, чем вернется Сергей. Он что было силы разбрасывал снег, работая, как снегоуборочная хорошая машина.
   — А, это ты, Муму, вернулся? А я, видишь, времени зря не терял, почти все закончил. Еще немного, и ворота можно будет открыть. Отогрелся.
   Муму положил руку Пантелеичу на плечо и взялся за черенок лопаты. Старик дышал тяжело, прерывисто, было видно, что силы у него на исходе. Но Пантелеич еще хорохорился:
   — Ладно, Муму, поработай, а я тут немножко дыхание переведу.
   Пока Дорогин расчищал снег, старик продолжал говорить:
   — Я вот где-то читал, что с бабой в постели мужик тратит столько же сил, как если бы разгружал пульмановский вагон. Так что можно считать, что ты уже с самого утра вдоволь потрахался, а?
   Дорогин прятал от Пантелеича лицо, чтобы тот не заметил улыбку. Об отношениях с женщинами Пантелеич рассуждал с видом знатока, посвятившего этому занятию всю свою жизнь.
   — Вот ты, Муму, считаешь, наверное, что лучшая баба — это когда она сладкая, как конфетка. А по мне так — нет. Что это за женщина, если один сахар? В ней и горечь должна быть, и кислота, — говоря это, Пантелеич посматривал на бутылку с недопитой водкой.
   Наконец звякнул замок, и Муму отвалил одну створку ворот. Пантелеич тут же бросился ему помогать, запихивая бутылку за ремень брюк, хоть в этом и не было надобности, Дорогин легко справился бы и сам.
   Но так уж был устроен старик, любил помогать, даже когда его не просили. Оставалось расчистить небольшой участок у самых ворот, который не смог разгрести грейдер.
   — Вот и отлично, вот и хорошо, — приговаривал он, отряхивая рукавицы от налипшего снега. — Пошли, — и потопал по еле заметной после вчерашней метели тропинке к сараю, хоть можно было устроиться и дома, места там хватало.
   Странное дело, Дорогин чувствовал себя будто бы чем-то обязанным Пантелеичу, не мог ему отказать.
   «Какого черта делать мне там?» — недоумевал Сергей, шагая за стариком к сараю.
   Они устроились в импровизированной мастерской, где было холодно, на верстаке лежал перевернутый стакан, до половины заполненный льдом.
   — Непорядок, — Пантелеич поставил стакан вертикально и вынул из ящика две маленькие стограммовки.
   Из-за пазухи достал завернутые в газету бутерброды, порезанные толсто, так, что укусить можно только до боли в челюстях, раскрыв рот.
   — Давай, Муму, по маленькой для сугреву.
   Дорогин накрыл стакан ладонью и покачал головой.
   — У-у…
   — С утра не желаешь.
   — Угу.
   — Ты чего, Муму, мы же не пьянствовать собрались, а согреться, — старик мягко отстранил руку Дорогина и плеснул в стакан на самое дно.
   Он не мог себе позволить пить в одиночестве.
   — Ты что, Муму, и я же не алкоголик какой-нибудь, чтобы одному пить!
   Себя Пантелеич не обделил, налил ровно до краев — так, что еще бы одна капля, и водка полилась бы через край.
   — Сто грамм — это не выпивка, так, баловство, — Пантелеич запрокинул голову, открыл рот и не выпил, а сперва влил водку, а затем сглотнул. Зашуршал бумагой, ломая бутерброд. — Вот не могу я на тебя смотреть, Муму, — подобрел лицом Пантелеич, — как ты водку можешь мелкими глотками пить? Ее сразу, залпом глотать надо. Не научили тебя, что ли, мамка с папкой.
   Привстав с табуретки, старик качнул рукой ситцевую занавеску на маленьком окне, за которым уже брезжил рассвет, по-гусиному вытянул шею и посмотрел на оживший дом.
   — Не спят уже. Снова небось к нему эта, ассистентка, приехала.
   Дорогин сделал вид, что не понимает, и вопросительно посмотрел на Пантелеича, мол, что такое он говорит.
   Старик задумался, как бы ему изобразить жестами Тамару и сделать это не оскорбительно для женщины.
   Тамару он любил чисто по-отцовски, хотя наверняка бы не одобрил, если бы его дочь жила с кем-то без записи в паспорте. Но для городских у Пантелеича существовали собственные мерки, которыми нельзя было мерить деревенских. Лишь один Муму оставался для него загадкой: в чем-то прост, как деревенский, и в чем-то сложен и непонятен, как городские. Работает лихо, а пьет мелкими глотками, хлеб режет тонко…
   Наконец он сообразил и сперва указал заскорузлым пальцем на дом, а затем оттопырил двумя руками на груди свитер.
   — Да, она там?
   Муму кивнул.
   — Красивая баба, — вздохнул Пантелеич, — только тонкая какая-то, взяться не за что, — и он немного смутившись, улыбнулся, понимая, что ни по возрасту, ни по своему положению для Тамары не подходит. — Эх, — вздохнул он, — хороший человек Рычагов! Ему бы еще, жену хорошую. Тамара, она, конечно, так, но в то же время и нет, — не сумел прояснить свою мысль старик, затем махнул рукой. — Эх, все равно ты ни хрена не слышишь, да и сказать не можешь. Пойду я, а то еще Геннадий Федорович подумает, будто я за деньгами приходил, — Пантелеич выглянул за дверь и, опасливо косясь на дом, увязая в снегу, подался к забору.
   Довольно ловко для своего возраста он перебрался через него, и вскоре его черный силуэт уже замаячил на дороге, расчищенной грейдером.
   Те пару глотков водки, которые проглотил Дорогин, пошли ему на пользу, появился аппетит. У дома он нос к носу столкнулся с доктором Рычаговым. Тот вышел на крыльцо отдохнувший, свежевыбритый, еще пахнущий дорогим одеколоном. Одет он был в джинсы и свитер, стоял, держа на правой ладони блюдечко с кофейной чашкой, и курил. Была такая манера у доктора Рычагова — выходить по утрам на свежий воздух и курить.
   — Привет, — Рычагов подмигнул Дорогину и тихо добавил:
   — Сегодня у меня дел много в клинике, немцы приезжают, «гуманитарку» привезли, придется с ними вечером в ресторан идти.
   — Понятно, — шепотом ответил Дорогин.
   — Все еще не могу привыкнуть к тому, что, благодаря тебе, богат, — усмехнулся Рычагов, отпивая такой маленький глоток кофе, будто в чашечку было налито крепкое спиртное.
   — К этому никогда не привыкнешь.
   — Кое-что насчет моей новой клиники уже выясняет — не удержался от того, чтобы похвастаться, Рычагов — сегодня мне и точный ответ дадут.
   — Отлично.
   — Не пойму я тебя. Другой бы на твоем месте уже был бы далеко, жил в свое удовольствие, а ты до сих пор снег разгребаешь, дом мой смотришь…
   — Что, надоел?
   — Да нет, не в этом дело, — заспешил с ответом Рычагов, — живи сколько хочешь. Наоборот, с тобой мне спокойнее, ты единственный человек, с которым я могу поговорить начистоту. Не каждому же скажешь, что мы с тобой воровской общак прихватили. А несказанные слова язык жгут, как кипяток.
   — С глухонемым поговорить тянет? — сухо рассмеялся Дорогин.
   — Вот так-то парадоксы и получаются. Ты один о моих деньгах знаешь. С тобой одним начистоту говорить могу. Даже с ней, — Рычагов кивнул на дверь, — в последнее время ни о чем не могу говорить, так и подмывает рассказать правду.
   Сергей молчал, слушал, хоть доктор и сделал паузу, чтобы дождаться ответа. Вообще, в разговорах они часто касались Тамары. Кое о чем Рычагов догадывался, глядя на то, как временами меняется взгляд его странного постояльца. Он понимал, что этот человек горит местью и многие человеческие радости ему сейчас недоступны. Но были ли среди этих недоступных радостей и женщины, Геннадий Федорович не знал.
   — Все, я поехал, — Рычагов хлопнул Дорогина по плечу и зашел в дом.
   Собрался он быстро: портфель с бумагами, дорогое пальто. Даже здесь, за городом, Рычагов никогда не одевался тепло, а чисто по-городскому — демисезонное пальто, кепка с козырьком, тонкие перчатки. Выглядел он на фоне сельского пейзажа довольно-таки нелепо. Если раньше Геннадию Федоровичу приходилось искать побольше халтур, чтобы заработать деньги, то теперь он избегал их, брался лишь за те случаи, от которых невозможно было отвертеться, когда в его помощи нуждались или же люди, имевшие власть, или же люди Чекана — бандиты.
   — Надеюсь, и сегодня все будет хорошо.
   — Счастливо.
   Дорогина немного удивило, что Тамара не вышла проводить Рычагова до машины.
   «Поссорились они, что ли? Из-за чего? И утром как-то странно она с ним разговаривала…»
   Сергей проводил взглядом медленно катившуюся к шоссе машину Рычагова и пошел закрывать ворота.
   В доме уже повсюду горел свет, хотя на улице стало вполне светло. Дорогину казалось, что он поднялся давным-давно, хотя с того момента, как он скинул с себя одеяло, прошло всего лишь часа полтора, не больше. Тамара уже была на кухне.
   Дорогина удивляло то, как эта женщина умудряется привычно чувствовать себя в любой обстановке. Он тоже прожил в этом доме достаточно времени, но все равно ощущал себя здесь чужим. Она же спокойно ходила в халате, чуть схваченном поясом, в изящных кожаных тапочках на босую ногу и, казалось, совсем не замечала холода.
   — Привет, — она взбросила руку, уверенная, что Дорогин не слышит ее.
   Тот кивком головы поприветствовал Тамару и принялся сам себе готовить бутерброды.
   — Да погоди, — остановила его ассистентка доктора Рычагова, — какая разница, готовить мне на одну себя или на двоих? Все равно сил уходит столько же.
   Сергей не сопротивлялся. Он сел за стол и принялся вращать колесико настройки радиоприемника. Волна то и дело уходила в сторону.
   Тамара, обернувшись, с недоумением посмотрела на него, мол, как может глухонемой настраивать радиоприемник. Дорогин же знал, что делает. Когда вспыхнул красный индикаторный огонек, он снял пальцы с колесика и улыбнулся Тамаре.
   — Хитер ты, однако! — засмеялась женщина. — И станцию хорошую выбрал, хотя рок звучит, а не гнусная попса.
   Бутерброды исчезли в тостере, и вскоре тот щелкнул, выбросив из сверкающего нержавейкой нутра четыре ровно поджаренных кусочка хлеба. Масло тут же таяло, соприкасаясь с горячими ломтями, подплавлялся по краям и сыр.
   — На работу стоит ходить уже потому, что временами случаются отгулы, — говорила Тамара, разливая кофе и нарезая тонкими дольками лимон.
   — Ты кем был раньше? — спросила она Дорогина, склонив голову к плечу.
   И тут же пододвинула к себе лист бумаги, нарисовала фломастером здание, поверх которого написала «Больница», рядом циферблат часов со странной цифрой "О", возле которой сошлись обе стрелки. Затем сделала движение пальцем, будто бы откручивала стрелки назад, и затем показала на Дорогина, после нарисовала вопросительный знак.
   — Напиши, кем ты был? — она пододвинула Сергею лист и фломастер.
   Притворяться, будто он не понял вопроса, было бы бесполезно, Тамара доходчиво объяснила, чего она хочет.
   Но Сергей в ответ написал лишь одно слово — «зачем», пристроив его к вопросительному знаку, выведенному рукой женщины.
   — Так просто… Интересно, — Тамара пожала плечами. — Мне почему-то кажется, что у тебя была очень интересная профессия, редкая. Ты сам такой человек, каких встречаешь редко, и я не могу понять, чем ты занимался до того, как тебя без документов выловили из реки. Силен, а значит, работа была физическая, и в то же время ты реагируешь на многие вещи как человек, привыкший работать умом, а не руками, — она взяла руку Дорогина и посмотрела на его ладонь. — Вот видишь, кожа сильно загрубевшая, и не сейчас это случилось, а раньше. Нет, не пойму, — она тряхнула еще немного влажными после душа волосами и на какое-то мгновение продержала руку Сергея в своих пальцах дольше, чем следовало бы. Он ощутил тепло ее тела, ласковое прикосновение. — У тебя длинная линия жизни, но только очень странная. Видишь, вот одна, затем она постепенно растворяется, сходит на нет. Но рядом с ней начинается другая, такая же сильная, и тянется долго-долго.
   — Угу…
   Она ярким, накрашенным вишневым лаком ногтем вела по ладони Дорогина, отчерчивая линию жизни, словно хотела ее продолжить, и тот чувствовал, как странное ощущение пронизывает его тело. Он понимал, попроси его женщина сейчас о любой глупости, он готов будет ее исполнить. Ему стало не по себе. Он не мог позволить себе попасть в зависимость не из дружбы, не из любви, но даже просто оказаться кому-то обязанным.
   Он понимал, возле него существует опасное энергетическое поле. Смерть, которая стояла в полушаге от него, далеко не отошла. Он сумел сделать так, что ее острая коса снесла головы его врагам, но опасность не отступила, она лишь приблизилась к нему из-за денег, которыми он сейчас располагал.
   Дорогин мягко высвободил ладонь, допил кофе и, уже встав из-за стола, дожевал бутерброд. Затем размашисто написал на листе бумаги:
   «Вернусь часа через два-три».
   — Ты куда? — естественно, вопрос Тамары остался без ответа.
   Дорогин зашел в кладовку и вытащил из-за картонных коробок из-под аппаратуры лыжи, как-то купленные по случаю доктором Рычаговым и ни разу им не надетые.
   Широкие, предназначенные для спуска с гор, яркие пластиковые ботинки с мягким наполнением были укреплены в зажимах.
   В углу кладовки стояли и лыжные палки, явно не от этой пары, старые, еще бамбуковые, с кожаными ремешками и деревянными колечками. Дорогин уже давно к ним присматривался, но никак не получалось выбраться в лес. То наступала оттепель, то не находилось свободного времени.
   Он набросил стеганую куртку на плечи и вышел во двор. Тамара успела увидеть в окно только то, как Дорогин захлопывал калитку.
   «Куда его понесло? Зачем я привязалась с расспросами?» — она злилась за себя за то, что совершила за завтраком, сама не зная зачем.
   В Дорогине для нее всегда оставалась какая-то тайна, недосказанность. Она чувствовала, как с каждым днем возрастает влияние глухонемого Муму на доктора Рычагова, и не могла подыскать этому объяснение.
   Широкие горные лыжи скользили, почти не проваливаясь в снег. Дорогин не мог припомнить, когда в последний раз стоял на лыжах, и лишь доехав до-леса, вспомнил. Да, это было в последний год перед тем, как погибли его жена и дети.
   «Нет, не погибли, их убили Бирюковский, Мерзлов, Чекан, Винт и Митяй, а потом меня добил продажный Прошкин, — зло прищурил глаза Сергей, всматриваясь в приближавшийся к нему полусумрак, затаившийся под низкими ветвями елей. — Троих из вас уже нет, а Бог мне оставил жизнь, хоть я тоже должен был умереть. Значит, он сделал это не зря, значит, он хочет, чтобы я отомстил до конца. Всем вам. Иначе зачем тогда жить?»
   Пригнувшись, Дорогин нырнул под низкие ветви.
   С потревоженных деревьев крупными хлопьями посыпался снег. Сергей остановился, запрокинул лицо, подставляя его снежинкам. Те мягко ложились и тут же таяли. Он ловил их, кристально чистые, губами, словно те могли утолить жажду.
   "Странное ощущение, — думал Дорогин, — мне кажется, будто никакая напасть не может взять меня, пока я не отомстил. Я словно бы стал бессмертным на время.
   Я знаю, когда-нибудь пробьет час, и заклятье, довлеющее надо мной, вновь станет бессильным. Кем буду я тогда? Простым человеком, простым смертным, никому не нужным", — подумал Сергей.
   Свежий морозный воздух, казалось, разрывал легкие, с каждым вздохом его хотелось набрать все больше и больше. Чувство свободы переполняло его, горло сдавил спазм. Ему уже надоело разговаривать шепотом, притворяться глухонемым, делать вид, что он ничего не помнит из своего прошлого.
   И даже не успев еще подумать, не успев еще пожелать, Дорогин крикнул так громко, что его хриплый голос, давно не слышанный им самим, эхом раскатился по всему лесу:
   — Я жив, слышите? Я жив!
   — Жив.., жив.., жив… — возвращалось эхо.
   После этого ему стало немного легче. Казалось, сил, которых у него было в избытке, немного поубавилось, и Сергей побежал на лыжах, ловко уворачиваясь от несущихся ему навстречу деревьев. Лес уходил вниз по склону холма.
   Спуск легко подхватил лыжника и понес его ко дну ложбины, густо усыпанной рыхлым снегом.
   Впервые за последние несколько лет Дорогин чувствовал себя таким легким и свободным. Казалось, еще немного — и он взмоет, полетит среди деревьев. Но это чувство оказалось недолгим.
   Сергей заложил резкий вираж на дне долины и остановился, вслушался в звуки зимнего леса. Высоко над ним посвистывал в голых ветвях деревьев несильный ветер, потрескивали стволы. Он оставался один на один с природой, и ничего сделанное руками человека не окружало его. Деревья, кусты, земля, усыпанная снегом, и небо с тускло-желтоватым диском солнца, взбиравшимся на вершину холма.
   «Как трудно сейчас поверить в то, что в этом мире существуют подлость, зло, обман, предательство, измена, воровство!» — Дорогину казалось, что он может бесконечно перечислять проявления человеческой слабости и мерзости.
   — Сейчас, сейчас я вновь напомню о себе, если вы подзабыли то, что случилось с мерзавцем Мерзловым, — шептал он, втыкая лыжные палки в твердый наст и срывая рукавицы.
   Он достал из кармана стеганой куртки телефонную трубку, найденную им в портфеле Мерзлова. Как часто по ней говорили, говорили о том, что кого-то нужно убить, кого-то разорить, подставить. Скорее всего, в этот же микрофон Мерзлов говорил о том, что его, Дорогина, дни сочтены. И, сказав это, ошибся. Сам Мерзлов мертв, а смерть уже крадется к его друзьям-помощникам, к тем, кто виновен в смерти его жены, детей, к тем, кто хотел уничтожить его самого.
   «Этот телефон — часть паутины, которой они оплели меня. И вот теперь зло, пущенное ими, вернется. Никто из них не сможет спать спокойно!»
   Не торопясь Дорогин набрал номер банкира Бирюковского, который отыскал в записной книжке покойного Мерзлова.
   «Небось таскаешь с собой телефон повсюду — в баню, в сортир, кладешь его рядом с кроватью, когда залезаешь на проститутку, потому что думаешь, он принесет тебе известие или о новых деньгах, или о чьей-то смерти».
   Длинный зуммер прервался, и на том конце линии послышалось дыхание его смертельного врага.
   — Бирюковский, ты? — спокойно спросил Дорогин.
   Он проговаривал эти слова тысячу раз в мыслях и теперь даже не думал о разговоре, который вел, смотрел на засыпанные снегом деревья, на следы зверей, птиц. Он, естественно, не называл себя.
   — Кто? Кто это говорит? — истерично кричал в трубку Бирюковский.
   «Все, пока с него хватит, — решил Дорогин, отключая телефон. — Теперь он понял, что ему не уйти, месть настигнет его. Еще один звонок, но попозже, я сделаю Чекану. Они первыми в моем списке».
   Сергей легко въехал на вершину холма, где из-под снега виднелись большие гранитные валуны, словно специально расставленные правильным кругом.
   В лесу прозвучал выстрел, жалобный лай, затем все стихло, утонув в зимней тишине.
   «Охотник? — подумалось Дорогину. — Значит, я не один в этом лесу. Жизнь идет повсюду», — он съехал с холма, пересек расчищенную трактором дорогу, на которой уже виднелись следы машин.
   Ярко-красный «пежо» появился внезапно, словно из-под земли. Машина ехала неровно, ее заносило на частых поворотах, и тогда из-под колес летели комья снега.