Воронин Андрей Николаевич. Пощады не будет никому

   Взревев двигателем, автомобиль понесся по скользкой дороге дальше. За задним стеклом мелькнуло зачехленное охотничье ружье. Машина нырнула с горки и исчезла из поля зрения, лишь гул двигателя еще наполнял лес постепенно замирая.
   «Куда он несется? Какого черта так рано в лесу появилась машина с московским номером?» — думал Дорогин, скользя вдоль дороги.
   Он представлял себе Бирюковского, он мог предположить, что сейчас испытывает этот человек. Вчера было сорок дней по Мерзлову, значит, Бирюковский пил, и пил сильно. Утром, с похмелья, прозвучал странный звонок, когда его предупредили о смерти. А он даже не знает толком, что именно случилось с Мерзловым, какого черта тот ночью оказался на мосту и сиганул вниз головой в холодную ночную воду. И вот смутная догадка о том, что смерть подбирается и к нему самому, материализовалась в звонке.
   Страшная вещь — телефон. Ты слышишь голос, но не видишь лица говорящего, словно душа с того света разговаривает с тобой.
   Недобрая улыбка появилась на лице Дорогина, которую он бы никогда себе не позволил, смотрясь в зеркало.
   Но сейчас он мог позволить себе все что угодно, он был в лесу один. Ему хотелось ехать быстрее. Сергей лихорадочно работал палками. Широкие горные лыжи легко скользили по рыхлому снегу.
   Дорога делала поворот, и Сергей выехал на полянку.
   Тут он увидел, что машина — скорее всего тот самый красный «пежо» — разворачиваясь, заезжала в снег.
   И тут же, на середине поляны, он увидел темное пятно, к которому тянулись две вереницы следов. Затем, присмотревшись, увидел, что к высокому пню привязан поводок. И тут темное пятно сдвинулось, изменило форму, и он услышал жалобное тявканье. Сергей тут же сообразил, что произошло.
   «Мерзавцы! Сволочи!» — и он быстро побежал к пню, к которому тянулись следы собачьих лап и сапог с рифлеными подошвами.
   К центру поляны шли следы человека и собаки, а оттуда — только человека.
   7 — Ну и падла! — прошептал Сергей, быстрее двигаясь по рыхлому снегу.
   Над сугробом поднялась голова с настороженно поднятыми ушами, рыжими с белым. Голова пса была похожа на лисью шапку. Дорогин остановился в двух шагах от собаки. Та уже даже не могла ни тявкать, ни рычать, она лежала, положив голову на передние лапы, из-под лопатки текла алая кровь, клочья шерсти валялись на снегу.
   «Сука! Такую собаку! Даже второго патрона пожалел или побоялся, может, подойти проверить, пристрелил ли? Да нет, такой гад может и раненого пса бросить. Это же надо, такого кобеля застрелить! Наверное, когда то он была его другом, он ходил с ним на прогулку, может, его дети с псом играли».
   И тут Сергей подумал: а может, он бешеный? Взглянул в собачьи глаза. Из них покатились слезы.
   — Нет, точно, слезы. Песик, песик, спокойно." — Сергей протянул руку.
   Пес жалобно завизжал, повалился на бок и принялся отползать. Но задние лапы не слушались, и это ему не удалось, он лишь глубже зарылся в снег. Пес все время пытался дотянуться языком до раны, словно это была царапина и он мог ее зализать.
   — Э нет, братец, сдохнуть я тебе не дам, я тебя не брошу.
   Сергей снял шарф, как мог перевязал рану. Шарф мгновенно пропитался кровью. Пес не сопротивлялся,. лишь лапы подрагивали, а уши на голове даже не могли приподняться. Это была колли, досмотренная, с густой гривой, шею стягивал роскошный ошейник.
   — Ну давай, — Дорогин упал на колени и взял собаку на руки так, как берут женщину или ребенка, бережно, боясь причинить боль. — Потерпи, потерпи, маленький.., ничего, бог даст, не умрешь. Я тебя занесу к хорошему доктору. Со мной хуже было, и ничего, видишь, жив, здоров, бегаю на лыжах. А ведь лежал, не шевелясь, без чувств…
   Дорогин быстро бежал, бросив палки там, на поляне, где хозяин пытался убить собаку. Он бежал и все время приговаривал, словно его слова могли на время отогнать смерть.
   — Терпи, терпи. Ничего, я тебя скоро донесу.
   Теперь он больше не поднимался на холмы, а шел ложбиной, боясь одного — сбиться с дороги и проплутать по лесу лишние полчаса.
   — Вот и дом. Скоро, скоро доберемся, там тебя посмотрят.
   Толкнув плечом, Дорогин открыл калитку и прямо возле нее отстегнул лыжи, оставил их в снегу и по расчищенной дорожке побежал к дому.
   — Терпи, малыш, терпи, — шептал он.
   Он ввалился в дом окровавленный, в снегу, с собакой на руках. Он чуть было не закричал: «Тамара, скорей сюда», лишь в самый последний момент вспомнив, что для нее он глухонемой. Дорогин специально повалил вешалку на гнутых ножках, стоящую в прихожей, и та с грохотом упала на пол.
   Из гостиной выбежала Тамара с тонкой сигаретой в пальцах. Она смотрела то на Дорогина, то на огромного пса, перетянутого шарфом с ширящимся большим кровавым пятном.
   — Что случилось? — воскликнула она. — Откуда это? Где ты взял?
   Сергею страстно хотелось закричать: «Да скорее же ты, чертова кукла, делай что-нибудь, видишь, пес ранен, умирает!». Но так ничего и не сказал, пошел по коридору, ускоряя шаг, в сторону операционной. Хлопнула одна дверь, вторая — Дорогин открывал их ногой.
   Он принес и положил раненого пса на операционный стол.
   Тамара вбежала следом.
   — Ты что, куда? Здесь же людей оперируют! Тебе что здесь, ветеринарная лечебница? Котов, собак здесь не лечат!
   Дорогин показал пальцем на перевязанного пса и аккуратно развязал шарф, так аккуратно и бережно, словно бы снимал повязку с собственного ребенка, его глаза умоляли Тамару помочь псу.
   И та сдалась, как-то обреченно махнула рукой и распахнула шкаф с инструментами. Затем быстро надела халат, второй бросила Дорогину.
   — Надевай, инфекцию занесешь еще!
   Сергей сбросил куртку, а затем с трудом натянул узкий халат Геннадия Рычагова. А Тамара уже держала шприц. Тонкая струйка брызнула с иглы, острие сверкнуло.
   — Никогда не оперировала собак, никогда.
   Иголка скрылась в густой шерсти. Пес несколько раз дернулся, затем его взгляд остановился. Тамара несколько раз махнула рукой, зрачки уже не реагировали на изменение яркости света, использованный шприц полетел в никелированную урну.
   Сергею хотелось крикнуть:
   — Там в нем пуля, где-то внутри!
   Но вместо него это произнесла Тамара:
   — Пулевое ранение, черт подери. Это кто же его так?
   Придержи, — попросила она, словно бы Сергей мог ее слышать.
   Он несколько раз кивнул и стал ей помогать.
   Короткими ножницами женщина выстригала шерсть, затем взялась дезинфицировать рану, и лишь после этого в ее руках появился зонд.
   — Я никогда не оперировала собак, — сама с собой разговаривала женщина. — Но это какой же надо быть сволочью, чтобы стрелять в такого красавца! А может, он бешеный? Ладно, потом разберемся, а пока надо извлечь пулю. Приедет Рычагов, он разберется, если не выгонит меня отсюда и тебя, — она говорила это, внимательно и осторожно вводя зонд в пулевое отверстие.
   Тома нащупала пулю. Та сидела довольно глубоко.
   — Придется резать, — сказала женщина, — так до нее не добраться. Да и кость скорее всего раздроблена, пуля застряла.
   Операция длилась больше часа. Тамаре пришлось сделать еще один укол, потому что пес понемногу начал приходить в себя.
   — Не знаю, выдержит ли он два наркоза, — говорила она, уже зашивая рану и накладывая тугую повязку. — Куда его теперь? — когда была закончена перевязка, спросила Тамара, оглядевшись по сторонам.
   Дорогин взял пса, взял осторожно и бережно, а затем перенес на ту кровать, которую занимал когда-то Винт, подстреленный людьми Рафика Магомедова. Тамара хотела уже было закричать на Дорогина, но лишь махнула рукой и участливо покачала головой, дескать, что с него, дурака, возьмешь, какого-то пса, найденного черт знает где, приволок в дом, его пришлось оперировать, штопать, а он еще взял да и положил его на чистую кровать.
   — Ты бы его еще одеялом накрыл, — в сердцах произнесла Тамара.
   И тут же охнула: Сергей словно бы ее услышал, он накрыл пса одеялом, подложил ему под голову подушку.
   Затем подошел к Тамаре, взял ее руки в свои и по очереди поцеловал ладони.
   — Ну что ты…
   Тамара чуть не прослезилась, не ожидая подобного.
   Женщина хоть и злилась на Дорогина, но злость эта была доброй: так сестра может злиться на брата, мать на сына, когда тот напроказничает.
   — Конечно, следовало бы сделать рентгеновский снимок, — покачала головой ассистентка доктора Рычагова, — потому что кости мне пришлось составлять на ощупь, — она мельком взглянула на Сергея и дальше говорила уже сама для себя. — По-хорошему следовало бы вставить спицы, но собачья лапа — это не человеческая рука. Еще посмотришь, как потом этот кобель примется грызть бинт с гипсом, прогрызет насквозь, до дыр. Да и шерсть под повязкой заживанию не способствует.
   Она уселась на изящный, никелированного железа, стул и, положив правую руку на спинку кровати, стала ждать, когда собака очнется.
   Дорогин тоже присел, но в ногах кровати. Тамара то и дело приподнимала псу веко, заглядывала в остекленевший глаз, чуть помутневший оттого, что пересох. Было видно, как на его стеклянную поверхность падают пылинки и остаются, не смытые слезой.
   — Жаль, что ты не говоришь, — абсолютно не двигая губами, не смотря на Дорогина, сказала Тома.
   «А иначе что?» — хотелось спросить Сергею, но он, естественно, молчал, понимая, что Тамара Солодкина лишь рассуждает вслух, а он, по счастливому стечению обстоятельств, может читать ее мысли.
   — Вот и пса притащил. Наверное, из мужской, так сказать, солидарности, такого же, как ты сам. Раненный, неизвестно кем и за что, неизвестно, кем ты был до этого, был ли у тебя хозяин… Ну ничего, теперь у тебя появился, можно сказать, еще один Друг, с которым ты на равных: ни он тебе сказать ничего не может, ни ты. А если ты врешь и все слышишь?
   Губы Тамары абсолютно не двигались, она хитро покосилась на Муму и категорично добавила:
   — Ты врешь, ты все слышишь и умеешь говорить. — Затем уже абсолютно явно добавила:
   — Боже мой, какие глупости лезут в голову! Какого черта ты молчал бы, если бы мог сказать хоть слово? Неужели тебе ничего мне сказать не хочется?
   Дорогин склонился к лежащему псу и осторожно стал снимать с него ошейник, тяжелый, из нержавеющей стали, с шипами на обратной стороне. Стальные пластины звякнули в его руке, когда Муму расправил ошейник на руке. Сейчас он разглядел искусно выгравированные на нем готические буквы «Лютер». Ни адреса, ни телефона хозяина.
   — Покажи-ка, — попросила Тома и тоже прочла:
   — Лютер. Кличка, наверное?
   Пес вздрогнул, теперь его глаза открылись сами, но не широко. Наверное, животное испытывало боль, когда веки скользили по пересохшим глазным яблокам.
   — Вот так, ты жив, — Тамара потрепала пса по белому горлу, ее пальцы с длинными, ярко накрашенными ногтями исчезали среди шерсти.
   «Упрямая женщина, — подумал Сергей, — сколько Рычагов с ней ругается из-за того, что она носит такие длинные ногти. Есть профессии, где это недопустимо: хирург, гитаристка. И как только резиновые перчатки целыми остаются?»
   Обычно на подобные претензии Рычагова Тамара отвечала:
   — Вот когда перчатки прорвутся, тогда и будем ругаться, а так нечего и разговор заводить.
   Жизнь возвращалась к Лютеру толчками, порциями. Сперва открылись глаза, затем на них выступила влага, пес уже вертел мордой. Наверное, впервые ему приходилось лежать на кровати, накрытым одеялом.
   А затем скорее всего он почувствовал боль, вздрогнул, дернулся, одеяло упало на пол. Неловко перевернулся на бок и несколько раз зубами испытал на прочность гипс.
   — Ну вот, начинается, — Тамара погладила его между глаз, и пес притих.
   Затем он неловко поднялся на трех лапах, покачиваясь на мягком матрасе, и тут же завалился на бок.
   — Погоди, еще не время.
   Но животное оказалось упрямым. Пес вновь поднялся, вновь упал.
   — Лежи…
   Наконец Лютеру удалось соскочить на пол, и он побрел к двери.
   — Видишь, сам понимает, что ему здесь не место.
   Выбрав себе уголок возле батареи в прихожей, на ковровой дорожке, Лютер прилег и не отрываясь смотрел на дверь — то ли стерег, то ли ждал, что именно оттуда должен появиться его хозяин.
   — Ждет кого-то.
   Только тут Тамара спохватилась, что еще не помылась после операции. Забрызганный кровью халат, несколько капель собачьей крови запеклись на ее лице, Да и Дорогин выглядел не лучше.
   — Теперь обед придется готовить на троих. Ты хоть представляешь, сколько этот кобель жрать будет? Это сейчас он такой слабенький, а почувствует силу, будет хлебать будь здоров, мяса на него не напасешься, — Тамара говорила так, будто бы ей из своего кармана придется оплачивать проживание в доме нового постояльца — Лютера.
   Она сняла зеленоватый халат, заставила то же самое сделать Дорогина, забросила их в стиральную машину и включила ее на кипячение. Дорогина раздражало то, что в доме Рычагова нигде не было задвижек — ни в ванных комнатах, ни в туалетах. Дом ему строили, когда тот жил один, и в этих нехитрых приспособлениях, в общем-то, не было нужды. Теперь хирургу не хотелось портить новые двери, вворачивая в них шурупы.
   Тамара знаками показала Дорогину, что будет первой принимать душ, для этого продемонстрировала смену белья и сложенное в аккуратный брикет полотенце.
   Сергей остался сидеть в комнате, глядя на закрытую дверь ванной, из-под которой пробивалась узкая полоска света.
   — Какого черта я волнуюсь, как мальчишка?
   Слышался плеск воды, Тамара напевала без слов. И ему казалось, что сквозь занавеску душевой кабинки он видит окутанную паром обнаженную женщину. И почему-то ему виделось, что у Томы, стоявшей под душем, абсолютно сухие волосы, пышные, такие, какими он их запомнил, когда впервые случайно во время осмотра прикоснулся к ним рукой. Он чувствовал в себе желание встать, подойти к двери, открыть ее и нагло смотреть на то, как моется Тамара.
   По-другому случиться и не могло. Он жил в доме Рычагова затворником, единственная женщина, которая находилась рядом, это Тамара, которой он был обязан многим, по большому счету, жизнью. Ведь это она вместе с хирургом вытаскивала его из могилы, возвращала с того света.
   — Тамара, — беззвучно проговорил он, словно пробовал это слово на вкус.
   И Дорогин стал убеждать себя, что его фантазия, его желания — есть ложный посыл.
   "Она единственная женщина, которую я вижу в последние месяцы. Естественно, природа берет свое, и я начинаю думать о ней не так, как следовало бы делать это мне.
   Она — любовница Рычагова, значит, мне не стоит приближаться к ней. — Но тут же вспомнились слова, услышанные им от Тамары в больничной палате. — Ну что, что я услышал в них? — допытывался у себя Дорогин. — Ей тоже скучно… Да, да, все это происходит от скуки".
   Он даже на какое-то время забыл о том, что в прихожей лежит Лютер, и лишь жалобный лай вернул его к реальности. Явственно виденный им образ обнаженной женщины, окутанный паром, растворился, исчез.
   — Ну что? — он говорил тихо, так, чтобы не услышала Солодкина, присев на корточки возле пса. — Болит? Я знаю, что болит, но поверь, мне было не слаще. Тебе еще повезло, что сразу после операции увидел свет, я же ждал этого долгие дни.
   Шум воды смолк, и Дорогин, как будто бы был занят чем-то постыдным, заспешил в комнату, чтобы Тамара не застала его возле пса.
   Она вышла из ванной в халате, босиком, мокрые волосы прилипли ко лбу.
   Тамара тут же зябко поежилась:
   — И холодина же у нас!
   Она обошла комнату, включив все отопление, какое только было можно, задействовав калориферов киловатт на пять, от перепада напряжения даже мигнула лампочка в ванной.
   Дорогин слышал запахи шампуня, дезодоранта, исходившие от Тамары, они туманили ему голову. Ему казалось, что сквозь эти запахи он улавливает еще один, еле различимый, — запах женского тела, ощущает его так, как собака чует след прошедшего по дороге несколько дней тому назад человека.
   Он зашел в ванную комнату, плотно прикрыл дверь и стал раздеваться. Мелкие капельки воды на кафельном полу, испарина, выступившая на большом зеркале, женское белье, небрежно повешенное на полотенцесушители.
   Лифчик еще хранил форму женской груди, и Сергей Дорогин не удержался, провел пальцами по мягкой розовой стороне внутренней части кружевного конуса. Тут же отдернул руку, будто обжегся. Попытался заставить себя не думать о Тамаре. Но не думать он смог всего лишь секунд десять, повторяя про себя одно-единственное слово, называл вещь, которая первой попалась ему на глаза: занавеска, занавеска, занавеска.
   Но за те десять секунд он успел в мыслях, двигаясь вдоль логического ряда, вновь перейти от занавески к женщине.
   «Занавеска — она женского рода, за ней совсем недавно, когда я думал о ней, стояла Тамара. Капли воды на ней, они летели с ее обнаженного тела».
   Он ступил на поддон душа, сделанного из нержавеющей стали, ощутив подошвами тепло той воды, которая стекала с Тамары, взял в руки губку, еще покрытую пеной, в которой темнел вопросительный знак ее волоска, и долго-долго, сам не ступая под воду, мыл губку в струе горячей воды. Она напитывалась влагой, Дорогин ее сжимал, вновь выступала пена, вновь на белом черным росчерком возникал ее волосок. И на вопрос, который тот ставил, пока еще не существовало ответа. А ведь всегда и повсюду — так устроено — мужчина ставит вопрос, а женщина на него отвечает.
   — Проклятье, так и сойти с ума не долго.
   Дорогин, сняв усталость под душем, стал возле умывальника и вгляделся в свое отражение. К бороде он никак не мог привыкнуть, она казалась ему чем-то лишним.
   Тронул ее рукой.
   "Сбрить? Нет, потом. Но подровнять ее не мешало бы.
   Да и волосы следовало бы подстричь".
   Он огляделся. Никаких инструментов, пригодных для этого, на глаза не попалось, лишь легкий одноразовый станок в упаковке лежал на зеркальной полочке. Только Муму коснулся дверной ручки, как вновь его мыслями завладела Тамара. Он понимал, что лучший выход для них — разойтись по разным комнатам, не видеть друг друга до прихода доктора Рычагова. Он не знал, о чем именно сейчас думает женщина. Но тот факт, что она тоже оставалась в комнате, дожидаясь, пока он помоется и выйдет, говорил о многом.
   Тамара сидела в глубоком кожаном кресле, положив ноги на сиденье стула, который был чуть выше кресла. Полы махрового халата разошлись почти полностью, обнажив ее ноги. В комнате было очень тепло, даже жарко, и вместе с тем свежо. Ароматный дым тонкой сигареты, дымившейся в пальцах женщины, усиливал это ощущение.
   Солодкина, лишь только открылась дверь ванной, отложила книгу, прикрыв ею самый верх разреза халата.
   Лютер уже лежал на ковре возле женщины, преданно поглядывая на Сергея.
   — Чего уставился? — засмеялась Тамара. — Даже пес, и тот любит компанию.
   Ее волосы еще хранили влагу, она не расчесала их, и от этого выглядела более живописно, более правдиво, как определил это для себя Дорогин. На ее лице не виднелось ни капли косметики, и именно поэтому она выглядела еще более обворожительно.
   Дорогин развел два пальца и, изображая ими ножницы, прошелся по своей бороде, по кончикам волос.
   — Постричься решил?
   Дорогин кивнул.
   — Из меня, конечно, парикмахер неважный, но, думаю, окончательно не испорчу, — было видно, что она рада нашедшемуся делу. — Где же я видела ножницы? — Тамара стояла, приложив указательный палец к губам, и чисто по-детски часто моргала. — Где же ножницы? — она повернулась на босых пятках и указала на комод. — Здесь, в верхнем ящике.
   И точно, старые ножницы, стальные, потемневшие, нашлись в жестяной коробке из-под леденцов, среди разрозненных старых пуговиц, катушек, наборов ниток с иголками.
   — Садись, — предложила Тамара, устраивая стул поудобнее. — Только погоди, халат лучше снять, а то засыплем его волосами.
   Сергей распустил пояс и бросил халат на кресло, оставшись в темно-синих плавках. Тут же сел на стул и забросил ногу за ногу.
   Тамара придирчиво осмотрела его тело;
   — Ну вот, швы у тебя уже в полном порядке. Видишь, как я красиво зашивала, почти следов не оста лось, — она ногтем провела по розовому валику шва. — А вот это какие-то старые грехи, — засмеялась она, проводя подушечкой пальца по шву, сделанному после того, как Дорогин разбился на машине во время постановки трюка. — Однако и бурная же у тебя была жизнь! Давай, — она принялась расческой укладывать Дорогину волосы.
   Затем, нагнувшись, как геодезист, выставляющий колышки в одну линию, примерилась и клацнула ножницами, чуть-чуть задев кончиками ножниц мочку уха. Дорогин даже не вздрогнул.
   — Нервы-то у тебя железные, — раздался еще один щелчок ножницами.
   Короткие пряди волос падали Сергею на плечи. Тамара переходила с одной стороны на другую, что-то измеряла, что-то подправляла, но не оставалась довольной.
   — Ладно, это я выправлю чуть позже, а теперь займемся бородой. Вот уж чего мне никогда не приходилось стричь, так это бороду.
   Она сильно наклонилась вперед, чтобы удержать равновесие, поставила ногу на край стула, чуть не коснувшись Сергея коленом. Сергей увидел в разрезе халата чуть отклонившуюся к земле грудь.
   — Не крутись, — приказала Солодкина, целиком нацеленная на то, чтобы ровно подстричь бороду. — Не двигайся, я тебе сказала, — она положила левую руку на макушку мужчины и чуть прижала его к стулу, — иначе снова промахнусь.
   Взгляд Дорогина метался то от груди к ноге, то назад.
   А женщина будто бы этого и не замечала, клацала ножницами.
   — Ухо отрежу, не дергайся, — она засмеялась так, что сомнения возникли вновь.
   Сергей обнял ее за талию и чуть-чуть привлек к себе. Тамара тут же посмотрела ему в глаза строго и настороженно. Но в ее взгляде не было ни укора, ни недоумения.
   — Ты что, — спокойно спросила она, — хочешь меня? — это было произнесено тоном доктора, интересующегося самочувствием пациента.
   Дорогин, не мигая, глядел в глаза женщине, словно бы сквозь зрачки мог прочесть ее мысли.
   — Не знаю, как ты, а я тебя хочу давно, — вернувшись к прежней манере разговора, не двигая губами, произнесла Тома.
   Дорогин еще чуть сильнее привлек к себе женщину.
   Та, не снимая ноги со стула, подалась к нему. Он чувствовал, как ее колено уперлось ему в грудь, почувствовал, как напряжена ее нога.
   — Больно же…
   Он подался вперед и поцеловал ее в губы, сперва лишь прикосновением, как бы проверяя ее реакцию. Затем, поняв, что сопротивления не будет, уже долгим поцелуем. После него уже не требовалось никаких слов, так может ответить только женщина, страстно желающая близости.
   — Однако…
   Дорогин даже не успел заметить, когда пояс на халате Тамары оказался развязанным, как его тела коснулась ее грудь и они оказались стоящими посреди жарко натопленной комнаты.
   — Ты все-таки смешной, — приговаривала Тамара, проводя ладонями по его плечам, по бедрам. — Ты, наверное, хочешь сказать, что любишь меня, но даже если бы ты и мог говорить, не стоит бросаться словами. Сейчас, когда нам хочется друг друга, мы можем сказать все что угодно, а потом нам станет стыдно за свои слова. Уж лучше все сотворить молча, так, чтобы словами потом можно было придумать другое объяснение. Ты понимаешь меня, Муму? — и тут же она засмеялась, уткнувшись носом ему в грудь. — Боже мой, я называю тебя Муму, но как мне еще тебя назвать? Тебе хорошо, ты не сможешь мне ничего пообещать. А вот я, слышишь, я могу что-нибудь сболтнуть. Но ты не верь, так бывает.., могу сказать люблю, а завтра отказаться от своих слов. Но ты же и не слышишь меня! Просто чудо какое-то!
   Она говорила и говорила, плотнее и плотнее прижимаясь к Дорогину. Тот чувствовал себя предателем, но ничего не смог поделать, желания были сильнее его. К тому, же женщина сама напрашивалась к нему в руки.
   «Она могла отказаться, хотя бы для виду», — твердил себе Дорогин.
   Ему хотелось сказать что-нибудь Томе, но он понимал, именно сейчас этого делать и не следует, он все испортит, нарушит понимание, которое существует между ними.
   Но пообещал себе, что сделать это нужно обязательно, только позже. Когда именно? Кто его знает, всему приходит свое время. Может, чуть раньше, чем придется расстаться с бородой, может, чуть позже.
   — Посмотри, посмотри, — смеялась Тома, показывая Дорогину ножницы в руке, — я совсем забыла о них. Ты представляешь себе, заниматься любовью с разведенными ножницами — «клац», и отхватила чего-нибудь!
   Они были крайне возбуждены, остановить, вернуть их в прежнее состояние могло только чье-нибудь появление.
   Но в пустом доме гулко разносился смех Томы, на дворе мела метель, машины проносились по далекому шоссе, напоминая о себе тихим гулом. Они были одни. Лишь Лютер грустными прищуренными глазами следил за ними, не давая никаких оценок происходящему. Они были люди, и поэтому их дела пса не касались.
   — Нет, нет, давай тут, — шептала Тамара, — я не могу идти на кровать в спальню. Ты же понимаешь меня?
   У меня там ничего не получится, — она запнулась, понимая, что не стоит сейчас произносить имя доктора Рычагова, что это только все испортит. — Нет, нигде, кроме как здесь, на полу! Пусть это будет только наше место, — она опустилась на колени тут же, возле кожаного кресла.
   То же самое сделал и Дорогин. Любили они друг Друга не долго, все произошло быстро, почти мгновенно, как показалось им. Слишком часто каждый из них — и Тома, и Дорогин — представляли себе все случившееся в мыслях, знали, что так непременно произойдет, раньше или позже, но произойдет обязательно. Детали их уже не интересовали, оставалось только зафиксировать придуманную близость в реальности.