Страница:
Звонок, однако, продолжал надоедливо дилинькать, прогоняя остатки сна. «Точно, руки заняты», — подумала Катя, сбрасывая ноги с раскладушки и протирая глаза. Мысль получилась будничная, какая-то очень семейная, словно Катя была не Катя, а обремененная тремя детьми домохозяйка, которая, устав от хлопот по дому, прилегла отдохнуть, а теперь вот вынуждена вставать, чтобы открыть дверь растяпе-мужу, который не догадается поставить на пол пакет с продуктами и достать из кармана ключ.
Шаркая по полу кроссовками — она спала, не раздеваясь, — и зевая во весь рот, она подошла к двери и отперла замок, даже не удосужившись заглянуть в глазок — в конце концов, кто это мог быть, если не Андрей?
За дверью стоял очень серьезный молодой человек, который был бы очень похож на Андрея, если бы не милицейская форма с погонами старшего лейтенанта. Катя отшатнулась — слава Богу, только внутренне — и вовремя сдержалась, чтобы не захлопнуть дверь. Вот черт, обреченно подумала она. Андрей придет, а меня нет... в кутузке я, знаете ли. Оперативно работают, про себя похвалила она «внутренние органы». Молодцы.
— Здравствуйте, — вполне мирно сказал милиционер. — Войти можно?
— А зачем? — осторожно спросила Катя. — Вы, вообще-то, кто?
— О, Господи, — устало сказал старший лейтенант. — Участковый я. Старший лейтенант Вологдин. Вот мое удостоверение.
Катя бросила на удостоверение быстрый невнимательный взгляд и посторонилась, пропуская милиционера в квартиру. Когда тот прошел мимо нее, повернувшись спиной, она подумала, что неплохо было бы гвоздануть его чем-нибудь по фуражке и дать тягу, но гвоздить старшего лейтенанта было нечем, а позади, на лестнице, явственно прослушивались какие-то голоса и смутная возня. Кто-то охнул там испуганным бабьим голосом, и другой голос — мужской и сердитый — сказал: «Проходите, проходите...» «Они что, всем отделением пришли меня арестовывать?» — все еще ничего не понимая, подумала Катя. Она закрыла дверь и пошла за участковым.
Тот стоял на пороге комнаты и с интересом оглядывал богатую обстановку, состоявшую из старой раскладушки и одинокого морского пейзажа на стене.
— Кучеряво живете, — сказал он как бы между прочим. — Что-то я вас раньше здесь не видел.
— Я купила эту квартиру, — сказала Катя. — Вот только вчера въехала, еще не успела вещи перевезти.
— Ага, ага, — рассеянно покивал участковый, — ясно. Шума на лестнице не слышали? Недавно, с час назад, не больше.
— Шума? — переспросила Катя. — Вы знаете, я спала. Я в ночь работаю, так что... А что, случилось что-нибудь?
— Случилось, — ответил участковый. — Человека в вашем подъезде зарезали. Совсем распоясались, сволочи... извините.
Вот оно что, подумала Катя. Зарезали кого-то... Значит, он не по мою душу. Кому-то другому не повезло. Интересно, кому? Алкаши какие-нибудь бутылку не поделили...
Внутри ее тела вдруг словно начали тикать большие старые часы — неторопливо, размеренно, со все нарастающей силой. Это тиканье вскоре заполнило Катю целиком, от макушки до кончиков пальцев на ногах, превратившись в мерные глухие удары, и она не сразу поняла, что слышит биение собственного сердца. Дневной свет мигал в такт этим ударам, и Катя почти не слышала собственного голоса, когда отвечала на дежурные милицейские вопросы: имя, паспортные данные, с какого времени проживает в этой квартире... Она уже все знала и совсем не удивилась, когда старший лейтенант Вологдин, приподняв фуражку и почесав согнутым мизинцем макушку, сказал:
— Такое дело, гражданка Воробей... Соседи показывают, что убитый этот вчера у вас гостил. Бегал по квартирам, раскладушку искал... вот эту самую, похоже. — Он кивнул в сторону ничем не застеленной раскладушки, сиротливо торчавшей посреди пустой комнаты.
— А, этот... — словно со стороны услышала Катя собственный голос. — Ужас какой, Господи!
— Похоже, этот самый, — подтвердил участковый, внимательно глядя на Катю. — Шатенистый такой парень, лет двадцати пяти — двадцати семи, под метр восемьдесят. Серый костюм, серые туфли. Фомин Андрей Юрьевич. Хотите посмотреть?
— Посмотреть?
— В смысле, опознать, — поправился участковый.
— Да нет, зачем же... Это наверняка он. Правда, фамилии его я не знаю... не знала. Да, Андрей, он так назвался.
Внутри у Кати все онемело, и только огромные старые часы тикали, заглушая все звуки и заставляя солнце мигать, как подключенную к дизельному генератору лампочку. Катин голос доносился до нее словно издалека — участкового она слышала лучше, — и Катя поражалась тому, как ровно и безразлично он звучит.
— Случайный знакомый, — спокойно и ровно, словно кружево плела, говорила она. — Привязался на улице... картину вот подарил. Я по вернисажу гуляла, на Крымском валу, там он и подошел. В гости набивался. Я ему сказала, что у меня дома даже сесть не на что, а он: ничего, поехали, все достанем. Раскладушку вот откуда-то приволок. Насилу выпроводила.
— В гости вы его не приглашали? — спросил участковый, не поднимая головы от своих бумаг, в которых он что-то писал с пулеметной скоростью.
— Да как вам сказать... В общем-то, приглашала, но скорее для того, чтобы он побыстрее отвязался. Честно говоря, не думала, что он придет.
Катя говорила, борясь с подступающей темнотой. Голова у нее медленно и тошнотворно кружилась, в горле стоял тугой ком, ноги подкашивались, и она оперлась задом о подоконник, чтобы ненароком не упасть прямо на милиционера. Она ответила еще на несколько вопросов, совершенно не понимая их смысла и уже абсолютно не слыша своих ответов, подписала протокол и даже проводила участкового до дверей, немо твердя про себя: опять. Опять, опять, опять... Вещи, к которым я прикасаюсь, превращаются в деньги. Люди, к которым я прикасаюсь, превращаются в вещи. В мертвые, бесполезные, сломанные вещи, которые в моих руках все равно так или иначе превращаются в деньги. Зачем это мне? Почему это происходит именно со мной?
Андрей. Как же так, Андрюша?
Она заперла за участковым дверь, и тогда остатки сил покинули ее. Прислонившись к двери спиной, она медленно съехала по ней, села на корточки, засунула пальцы обеих рук в рот и, до боли закусив их зубами, стала без слов, немо и страшно, выть через этот импровизированный кляп. Рыдания сотрясали все ее тело, но глаза оставались сухими — она многое отдала бы сейчас за то, чтобы заплакать, но отчаяние было слишком велико — оно заполнило собой весь мир, высушив слезные протоки, как суховей. Кроваво-грязный водоворот засасывал ее все глубже в зловонную тьму, где у самого дна кормились огромные слепые чудовища... Она уже побывала там однажды, она давно стала там своим человеком, хорошо — даже слишком хорошо — усвоив царивший там закон клыков и когтей. Освещенная утренним солнцем поверхность удалялась с каждым мгновением, и пути назад не было, потому что на ногах у нее огромным мертвым грузом висело прошлое.
Я мертвая, думала она. Жирный ублюдок Костик, штатный киллер Банкира, изнасиловал меня и убил... задушил проволочной удавкой, как Верку Волгину, а потом какой-то неумный шутник вдохнул в меня некое подобие жизни, но смерть осталась со мной, во мне, и я заражаю ею всех вокруг, а мне ничего не делается — все правильно, нельзя умереть дважды, у меня к этому делу иммунитет...
Сейчас меня вырвет, поняла она. Заблюю весь пол. Нет уж, сказала она себе, дудки, мертвые не блюют, и тут же вскочила и едва успела добежать до туалета, где ее вывернуло с чудовищной, пугающей силой. И тогда она заплакала, сидя на грязноватом кафельном полу и прислонившись щекой к холодному фаянсу унитаза, — заплакала неудержимо, взахлеб, всхлипывая и причитая, в голос, по-бабьи, — в который раз поименно и скопом оплакивая всех.
Выплакавшись, она прошла в комнату, села на раскладушку и придвинула к себе свою спортивную сумку. На дне, рядом с пистолетом, лежала припасенная на новоселье бутылка коньяка. Коньяк был хороший, и горлышко оказалось закупоренным настоящей пробкой. Извлечь ее, конечно же, было нечем, и Катя небрежно отбила горлышко стволом пистолета. Раньше она видела такое только по телевизору и сильно сомневалась в том, что этот фокус ей удастся, но горлышко послушно отскочило и, бренча по полу, отлетело в угол. Катя отсалютовала бутылкой в пространство и сделала огромный глоток, нимало не заботясь о том, что может порезаться, а то и проглотить осколок стекла. Она мучительно закашлялась, расплескивая дорогой коньяк из наклонившейся бутылки. На глаза опять навернулись слезы, и она почувствовала, что стремительно пьянеет.
— С новосельем, Скворцова, — перехваченным голосом сказала Катя. — С днем рождения, сука.
Глава 12
Шаркая по полу кроссовками — она спала, не раздеваясь, — и зевая во весь рот, она подошла к двери и отперла замок, даже не удосужившись заглянуть в глазок — в конце концов, кто это мог быть, если не Андрей?
За дверью стоял очень серьезный молодой человек, который был бы очень похож на Андрея, если бы не милицейская форма с погонами старшего лейтенанта. Катя отшатнулась — слава Богу, только внутренне — и вовремя сдержалась, чтобы не захлопнуть дверь. Вот черт, обреченно подумала она. Андрей придет, а меня нет... в кутузке я, знаете ли. Оперативно работают, про себя похвалила она «внутренние органы». Молодцы.
— Здравствуйте, — вполне мирно сказал милиционер. — Войти можно?
— А зачем? — осторожно спросила Катя. — Вы, вообще-то, кто?
— О, Господи, — устало сказал старший лейтенант. — Участковый я. Старший лейтенант Вологдин. Вот мое удостоверение.
Катя бросила на удостоверение быстрый невнимательный взгляд и посторонилась, пропуская милиционера в квартиру. Когда тот прошел мимо нее, повернувшись спиной, она подумала, что неплохо было бы гвоздануть его чем-нибудь по фуражке и дать тягу, но гвоздить старшего лейтенанта было нечем, а позади, на лестнице, явственно прослушивались какие-то голоса и смутная возня. Кто-то охнул там испуганным бабьим голосом, и другой голос — мужской и сердитый — сказал: «Проходите, проходите...» «Они что, всем отделением пришли меня арестовывать?» — все еще ничего не понимая, подумала Катя. Она закрыла дверь и пошла за участковым.
Тот стоял на пороге комнаты и с интересом оглядывал богатую обстановку, состоявшую из старой раскладушки и одинокого морского пейзажа на стене.
— Кучеряво живете, — сказал он как бы между прочим. — Что-то я вас раньше здесь не видел.
— Я купила эту квартиру, — сказала Катя. — Вот только вчера въехала, еще не успела вещи перевезти.
— Ага, ага, — рассеянно покивал участковый, — ясно. Шума на лестнице не слышали? Недавно, с час назад, не больше.
— Шума? — переспросила Катя. — Вы знаете, я спала. Я в ночь работаю, так что... А что, случилось что-нибудь?
— Случилось, — ответил участковый. — Человека в вашем подъезде зарезали. Совсем распоясались, сволочи... извините.
Вот оно что, подумала Катя. Зарезали кого-то... Значит, он не по мою душу. Кому-то другому не повезло. Интересно, кому? Алкаши какие-нибудь бутылку не поделили...
Внутри ее тела вдруг словно начали тикать большие старые часы — неторопливо, размеренно, со все нарастающей силой. Это тиканье вскоре заполнило Катю целиком, от макушки до кончиков пальцев на ногах, превратившись в мерные глухие удары, и она не сразу поняла, что слышит биение собственного сердца. Дневной свет мигал в такт этим ударам, и Катя почти не слышала собственного голоса, когда отвечала на дежурные милицейские вопросы: имя, паспортные данные, с какого времени проживает в этой квартире... Она уже все знала и совсем не удивилась, когда старший лейтенант Вологдин, приподняв фуражку и почесав согнутым мизинцем макушку, сказал:
— Такое дело, гражданка Воробей... Соседи показывают, что убитый этот вчера у вас гостил. Бегал по квартирам, раскладушку искал... вот эту самую, похоже. — Он кивнул в сторону ничем не застеленной раскладушки, сиротливо торчавшей посреди пустой комнаты.
— А, этот... — словно со стороны услышала Катя собственный голос. — Ужас какой, Господи!
— Похоже, этот самый, — подтвердил участковый, внимательно глядя на Катю. — Шатенистый такой парень, лет двадцати пяти — двадцати семи, под метр восемьдесят. Серый костюм, серые туфли. Фомин Андрей Юрьевич. Хотите посмотреть?
— Посмотреть?
— В смысле, опознать, — поправился участковый.
— Да нет, зачем же... Это наверняка он. Правда, фамилии его я не знаю... не знала. Да, Андрей, он так назвался.
Внутри у Кати все онемело, и только огромные старые часы тикали, заглушая все звуки и заставляя солнце мигать, как подключенную к дизельному генератору лампочку. Катин голос доносился до нее словно издалека — участкового она слышала лучше, — и Катя поражалась тому, как ровно и безразлично он звучит.
— Случайный знакомый, — спокойно и ровно, словно кружево плела, говорила она. — Привязался на улице... картину вот подарил. Я по вернисажу гуляла, на Крымском валу, там он и подошел. В гости набивался. Я ему сказала, что у меня дома даже сесть не на что, а он: ничего, поехали, все достанем. Раскладушку вот откуда-то приволок. Насилу выпроводила.
— В гости вы его не приглашали? — спросил участковый, не поднимая головы от своих бумаг, в которых он что-то писал с пулеметной скоростью.
— Да как вам сказать... В общем-то, приглашала, но скорее для того, чтобы он побыстрее отвязался. Честно говоря, не думала, что он придет.
Катя говорила, борясь с подступающей темнотой. Голова у нее медленно и тошнотворно кружилась, в горле стоял тугой ком, ноги подкашивались, и она оперлась задом о подоконник, чтобы ненароком не упасть прямо на милиционера. Она ответила еще на несколько вопросов, совершенно не понимая их смысла и уже абсолютно не слыша своих ответов, подписала протокол и даже проводила участкового до дверей, немо твердя про себя: опять. Опять, опять, опять... Вещи, к которым я прикасаюсь, превращаются в деньги. Люди, к которым я прикасаюсь, превращаются в вещи. В мертвые, бесполезные, сломанные вещи, которые в моих руках все равно так или иначе превращаются в деньги. Зачем это мне? Почему это происходит именно со мной?
Андрей. Как же так, Андрюша?
Она заперла за участковым дверь, и тогда остатки сил покинули ее. Прислонившись к двери спиной, она медленно съехала по ней, села на корточки, засунула пальцы обеих рук в рот и, до боли закусив их зубами, стала без слов, немо и страшно, выть через этот импровизированный кляп. Рыдания сотрясали все ее тело, но глаза оставались сухими — она многое отдала бы сейчас за то, чтобы заплакать, но отчаяние было слишком велико — оно заполнило собой весь мир, высушив слезные протоки, как суховей. Кроваво-грязный водоворот засасывал ее все глубже в зловонную тьму, где у самого дна кормились огромные слепые чудовища... Она уже побывала там однажды, она давно стала там своим человеком, хорошо — даже слишком хорошо — усвоив царивший там закон клыков и когтей. Освещенная утренним солнцем поверхность удалялась с каждым мгновением, и пути назад не было, потому что на ногах у нее огромным мертвым грузом висело прошлое.
Я мертвая, думала она. Жирный ублюдок Костик, штатный киллер Банкира, изнасиловал меня и убил... задушил проволочной удавкой, как Верку Волгину, а потом какой-то неумный шутник вдохнул в меня некое подобие жизни, но смерть осталась со мной, во мне, и я заражаю ею всех вокруг, а мне ничего не делается — все правильно, нельзя умереть дважды, у меня к этому делу иммунитет...
Сейчас меня вырвет, поняла она. Заблюю весь пол. Нет уж, сказала она себе, дудки, мертвые не блюют, и тут же вскочила и едва успела добежать до туалета, где ее вывернуло с чудовищной, пугающей силой. И тогда она заплакала, сидя на грязноватом кафельном полу и прислонившись щекой к холодному фаянсу унитаза, — заплакала неудержимо, взахлеб, всхлипывая и причитая, в голос, по-бабьи, — в который раз поименно и скопом оплакивая всех.
Выплакавшись, она прошла в комнату, села на раскладушку и придвинула к себе свою спортивную сумку. На дне, рядом с пистолетом, лежала припасенная на новоселье бутылка коньяка. Коньяк был хороший, и горлышко оказалось закупоренным настоящей пробкой. Извлечь ее, конечно же, было нечем, и Катя небрежно отбила горлышко стволом пистолета. Раньше она видела такое только по телевизору и сильно сомневалась в том, что этот фокус ей удастся, но горлышко послушно отскочило и, бренча по полу, отлетело в угол. Катя отсалютовала бутылкой в пространство и сделала огромный глоток, нимало не заботясь о том, что может порезаться, а то и проглотить осколок стекла. Она мучительно закашлялась, расплескивая дорогой коньяк из наклонившейся бутылки. На глаза опять навернулись слезы, и она почувствовала, что стремительно пьянеет.
— С новосельем, Скворцова, — перехваченным голосом сказала Катя. — С днем рождения, сука.
Глава 12
Катя решила шиковать. С непривычки общественный транспорт оказывал угнетающее воздействие на ее психику. Заняв денег и доложив недостающую сумму из той премии, что выплатил ей Щукин за то, как она разобралась с грабителем в казино, она купила недорогой, но еще вполне жизнеспособный десятилетний «Скорпио» немецкой сборки. Сосед-инвалид, два месяца назад продавший свой «Запорожец» с ручным управлением, по сходной цене в рассрочку уступил ей металлический гараж во дворе. Выводя по утрам машину из гаража, Катя привычно отыскивала на третьем этаже окна своей квартиры и с некоторой неловкостью думала о том, что явно и недвусмысленно идет в гору — квартира на Арбате, машина, гараж, хорошо оплачиваемая работа... У нее было ощущение, что она заключила сделку с дьяволом. Условия сделки были ей не вполне ясны, зато плоды были налицо, весомые и ощутимые. «Какова-то будет расплата», — со вздохом подумала она, выбираясь из машины, чтобы запереть гараж.
Ворота в гараже были с норовом, и ей пришлось как следует надавить на них плечом, чтобы провернуть в замке ключ. Изо всех сил упираясь в неподатливое железо, покрытое шелушащейся голубой краской, Катя думала о том, сколько лишних, никому не нужных усилий совершает рядовой россиянин ежедневно, даже не замечая того. Сил и времени, постоянно расходуемых на незаметные миру сражения с заедающими замками, слишком тугими дверными пружинами, барахлящими водопроводными кранами и смывными бачками, на стояние в очередях и приготовление вкусной и здоровой пищи из последней луковицы, стакана манной крупы и позавчерашних объедков, хватило бы, наверное, на осуществление любой утопии, когда-либо рождавшейся в мозгу полубезумных философов, бредивших раем на земле. Американцы давно решили бытовые проблемы, но им, увы, наплевать на утопии — они делают деньги и учат птиц, как правильно клевать червяка... причем в глобальных масштабах.
А может быть, мечты о справедливом устройстве общества и всеобщем благоденствии прямо вытекают из пустого желудка? «Ну правильно, — иронически подумала она, — чему же еще вытекать из желудка, если он пустой? А что вытекает из желудка полного — общеизвестно. Вернее, выпадает...»
Заперев наконец упрямые ворота, она вернулась за руль и вдруг замерла в полусогнутом положении, глядя на сценку, происходившую неподалеку.
Ворона дралась с кошкой, отвоевывая у нее какой-то темный лоскут, имевший, по всей видимости, немалую кулинарную ценность. Большая серая птица прыгала вокруг припавшей к земле грязно-белой кошки, грозно растопыривая крылья и делая стремительные выпады острым клювом. Кошка шипела, отмахиваясь передней лапой с выпущенными когтями. Радуясь удаче, Катя зашарила вокруг себя и по себе в поисках камеры, но тут же обмякла, поняв тщетность этих поисков.
"Что это на меня нашло, — думала она, запуская двигатель и вряд ли замечая, что изо всех сил стискивает зубы. — Вспомнила бабушка девичий вечер... Вот они, сделки с дьяволом, — думала она, слишком резко трогая машину с места и с ювелирной точностью вписываясь в арку, которая вела на улицу. — Сучка ты, Скворцова. Квартирочки, машиночки... Телевизор купила, курица... Екатерина Ивановна Воробей... Или не Ивановна? Вот черт, надо бы в паспорте посмотреть, что ли... Плевать... Хоть Ивановна, хоть Степановна, а простенький фотоаппарат купить даже не подумала. Да зачем он мне, простенький? Не надо прибедняться, Екатерина как-вас-там по батюшке, денег у вас теперь на ха-а-ар-рошую фотолабораторию хватит. А если продать эту дурацкую таратайку, то и на две. Только зачем мне две? Мне и одна-то без надобности...
А что, — оживилась она, выруливая на Новый Арбат и вливаясь в плотный транспортный поток, — это идея. Натянуть Щукину нос, продать к чертям квартиру, машину... все продать, купить аппаратуру и зажить, как раньше. А? Найдет? Найдет, наверное. Ну и застрелить его к чертовой матери — опять же, как раньше.
Ох, не к добру ты развеселилась, — одернула она себя. Это, между прочим, как раз и будет сделка с дьяволом: украсть и убить, чтобы жить, как раньше. Не получится, как раньше, Скворцова. Раньше ты была — человек, а теперь — человек с ружьем. Ощущаешь разницу? То-то и оно..."
Мысли ее, совершив небольшой скачок, снова вернулись к Лизке Коноваловой. «Кто же тебя приложил-то, подруга, — в который уже раз спрашивала она, — кому же ты помешала? Ох, найду я этого умника — живым не уйдет...» Мысль о таком убийстве ей почему-то не претила, по крайней мере, в данный момент, и она стала привычно прикидывать, кто же все-таки мог организовать нападение. Ничего нового она придумать, конечно, не могла, мысли крутились по замкнутому кругу, как белка в колесе: милиция — ФСБ — Щукин — мафия — Гоша — грабители, и опять: милиция — Гоша...
Но сегодня в этом гладком, отполированном до блеска колесе чувствовалась какая-то едва заметная щербинка, микроскопический изъян, зацепка, никак не дававшаяся в руки. Эта выбоина образовалась явно вследствие ее недавних размышлений — просто как след произвольно срикошетившей ассоциации. Какой? Что это было?
Катя стукнула ладонью по рулю и заставила себя думать, восстанавливая ход своих мыслей начиная с того момента, как она вышла из дома. Так... Ворота гаража, низкий КПД наших усилий... ага, утопии и антиутопии... ворона с кошкой... фотоаппарат... лаборатория, сделка с дьяволом... нет, все это было не то, хотя...
Она снова стукнула по рулю — на этот раз кулаком. Вот же оно! Аппаратура! Видимо, именно это слово придало ее мыслям некий научно-технический уклон. Она уже знала, что это была за щербинка, она уже уцепилась за нее обеими руками, вот только неясно было, что из этого можно извлечь.
"Конец двадцатого века, — выговаривала она себе, — эпоха НТР и прочего электронного дерьма, а Е. Скворцова, она же Е. И. (?) Воробей, боится компьютеров, как черт ладана. А ведь у Щукина в кабинете стоит отличная штуковина... По крайней мере, выглядит она достаточно новой... И этот, как его... модем... и модем тоже есть. Все делается, как в американском кино: высокомудрая Е. Скворцова проникает в компьютерный банк данных ГАИ, или как там это у них теперь называется, и находит информацию о человеке, на имя которого была зарегистрирована некая автомашина «ВАЗ-2107» небесно-голубого цвета. Помнит Е. Скворцова, она же Воробей, номерочек машины? А как же, — ответила она себе, — помнит. Память у нас, знаете ли, фотографическая, поскольку фотографией нам теперь заниматься некогда — мы пьяные драки растаскиваем, понимаете ли, и следим, чтобы стриптизерок во время выступления за разные места не хватали... После выступления — как договоритесь, а во время оного — Боже упаси...
Эх, — сказала она себе, — если бы да кабы..." Тут народная мудрость была права на все сто, но мысль уже прочно укоренилась в ее сознании, дала побеги и разрослась, как бузина. "Ну, а что такое, — спрашивала она себя, — в чем дело? Как там было в этой песенке: ну что ты потеряешь, если все узнаешь? Замазано, как говорит Щукин Алексей Петрович. Я не уверена, — подумала она, — но, по-моему, точно так же выражаются уголовники, скрепляя договор. Особый язык. Профессиональный сленг. Феня, блин. Мадам, вы по фене ботаете?
А компьютер? А что — компьютер? Здесь тебе, мамочка моя, Москва, а не Мухосрань какая-нибудь. Найдется человечек, если поискать. Дело, конечно, сугубо уголовное, но если к человеку правильно подойти... глазки там состроить... Да какие, к черту, глазки! Кому нужны чьи-то там глазки в наше-то время? Разве что в банк органов... Деньги — вот ключ к сердцу современной молодежи. И чем больше денег, тем универсальнее ключ..."
Катя затормозила напротив «Омикрона», пристроившись в хвост Гошиному желтому «жуку» и некстати вспомнив, что двигатель у этой модели расположен сзади, как у «Запорожца»... «Денег ему, что ли, одолжить? Смеются ведь над ним его священные коровы, а ему хоть бы что... Вот кто мне поможет, — решила вдруг она. — Если уж Гоша не знает какого-нибудь толкового компьютерщика, то, значит, их и вовсе нет в природе. У него кругом знакомые, и все до единого — непризнанные гении. Каковы сами, таковы и сани... или наоборот? Впрочем, на суть это в данном случае не влияет».
Она вышла из машины и направилась к крыльцу, но с полдороги ей пришлось вернуться и запереть дверцу, про которую она все время забывала. Брелок зацепился за что-то в кармане, и вся связка, мелодично звякнув, упала на асфальт, отскочила от бордюра и точнехонько, как живая, нырнула под брюхо машины. Пока Катя, присев на корточки и согнувшись в три погибели, шарила в узкой щели между бетонным краем тротуара и грязным бортом машины, пытаясь выудить оттуда свои ключи, тихо матерясь и делая вид, что сама себя не слышит, мимо проехала еще одна машина. Взвизгнули тормоза, и Катя, подняв голову на звук, увидела такси, остановившееся перед «Мерседесом» Щукина, за которым был припаркован Гошин «жук», а за ним, в свою очередь, стоял Катин «Скорпио», что в переводе, если кто-то еще не догадался, означает «Скорпион»... «Ну и компашка, — подумала Катя, с интересом наблюдая за такси. — В доме жука и скорпиона... Интересно, где я вычитала эту фразу?»
Она немедленно забыла о жуках, скорпионах и прочей им подобной ползучей и кусачей дряни, потому что из такси вслед за каким-то худым и длинным хлыщом с пластырем на шее с трудом выкарабкался друг сердечный Бэдя — пьяный в стельку и тоже с пластырем, только не на шее, а на лбу. На челе, так сказать. Это самое чело было омрачено какой-то тяжелой думой, и Катя не без оснований заподозрила, что дума эта может непосредственно касаться ее, хотя уж кто-кто, а она в Бэдином позорном увольнении с работы была виновата в последнюю очередь. То, что Бэдя явился не один, а с приятелем, казалось, подтверждало ее подозрения — приди он, скажем, проситься обратно, то постарался бы обойтись без свидетелей. Мало чести — в ногах валяться, пусть даже и у Щукина...
Кроме того, Бэдя был пьян до такой степени, что даже не заметил притаившуюся за машиной Катю. «Не иначе, как для храбрости принял, — с легким отвращением подумала она. — Впрочем, тем лучше», — решила Катя, осторожно выпрямляясь и следуя за подозрительной парочкой, уже вошедшей в зеркальную дверь «Омикрона».
Она отстала от них приблизительно на полминуты, но, войдя в вестибюль, сразу поняла, что отставание было неоправданно большим — дежуривший сегодня охранник по кличке Гриня отдыхал в углу под зеркалом. Лицо у него было залито кровью, красные помазни остались и на зеркале, и Катя решила, что свою травму, какой бы она там ни была, Гриня получил именно при столкновении с зеркалом, причем на довольно большой скорости. Парочке явно было море по колено: они шли напролом, и Катя со всех ног бросилась на доносившиеся из коридора голоса, на ходу вытаскивая пистолет и гадая, отчего эти уроды так шумят. Казалось бы, на их месте стоило соблюдать хотя бы видимость осторожности.
Катя бомбой влетела в коридор, в конце которого располагался кабинет Щукина. За кабинетом коридор поворачивал под прямым углом, и там, за углом, была Гошина каморка, в которой Катя так любила иногда посидеть, поболтать ни о чем с веселым Колобком. Она застала Бэдю и его приятеля в коридоре — Бэдя упал, запутавшись в собственных ногах, и теперь приятель устанавливал его вертикально, в чем ему, похоже, сильно мешал зажатый в правой руке большой тускло-черный пистолет.
— Ох, мать твою, — тихо прошептала Катя. — Стоять! — крикнула она, вскидывая пистолет.
Длинный приятель Бэди оказался человеком с тонкой душевной организацией, не переносившим резких выкриков. В ответ на Катино вполне невинное предложение стоять на месте он трижды быстро нажал на курок своего смертоубойного ТТ. Одна из трех пуль продырявила Кате левый бок, заставив ее скорчиться и упасть на колени.
— Ага! — закричал только теперь заметивший ее Бэдя. — Получила, с-сучара?!
Кате было очень больно, а Бэдины несправедливые слова вдобавок сильно ее обидели, и поэтому она, повинуясь внезапному импульсу, передвинула ствол своего пистолета на полсантиметра влево и спустила курок. Бэдя выронил свой пистолет — оказывается, он тоже был вооружен — и грохнулся на пол, издавая невнятные приглушенные вопли и хватаясь за раздробленную нижнюю челюсть. Катя поняла, насколько ей плохо, только когда мизерная отдача пистолета опрокинула ее на раненый бок. Она упала, невольно застонав, и следующая пуля Мутного Папы прошла над ее головой вместо того, чтобы пройти сквозь нее. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Катя поспешно разрядила обойму по высокой сутулой фигуре, видевшейся ей как бы сквозь мокрое стекло. Очертания фигуры колебались и плыли, но Катя была уверена, что попала как минимум трижды, потому что человек трижды резко дернулся и вдруг начал складываться, как плотницкий раскладной метр — в коленях, в поясе, в шее, и так, в сложенном виде, мягко повалился на бок, коротко перебрал ногами и затих.
— Засранец, — сказала ему Катя, уплывая в темноту по раскисшему от осенних дождей проселку, освещенному косыми лучами заходящего солнца. Рядом с ней кто-то дымил вонючей самокруткой, кто-то умирал и не должен был умереть на заднем сиденье, и вокруг кто-то топал и орал, требуя брать осторожнее и пошевеливать задницами, и ее куда-то несли, казалось, целую вечность, а она все давила и давила на педаль газа, отчаянно вертя непослушный, непривычно большой руль, а потом ее положили, перестав наконец трясти и кантовать, и в мире стало темно и тихо.
К этому моменту Мутный Папа уже завершил свои поиски — одна Катина пуля пробила ему легкое, другая продырявила кишечник, а третья в клочья разорвала печень. А продолжающего вопить, как недорезанная свинья, Бэдю дорезали, полоснув по горлу остро отточенным ножом. Сделали это аккуратно, засунув Бэдину голову в унитаз, чтобы не пачкать кровью пол — Голова не любил грязные полы, а от вида крови его мутило. Ночью оба тела тайно погрузили в серебристый «Лендоровер-дискавери» с номерными знаками, выданными ГАИ города Гвоздилино, который двумя часами позже сгорел дотла на тридцать втором километре Минского шоссе.
Утром Катя пришла в себя и попросила пить, еще не зная, что стала богаче на двадцать тысяч долларов: Голова умел быть милейшим человеком, когда хотел.
И был еще один человек, который в это утро беспокойно расхаживал по квартире, грызя ногти и поглядывая на молчащий телефон. Он курил одну сигарету за другой и к десяти часам утра докурился до сильнейшей головной боли.
Рана в боку оказалась пустяковой — пуля пробуравила мышцы, не задев ничего жизненно важного, но болезненной. Боль вскоре прошла, напоминая о себе только тогда, когда не привыкшая болеть Катя, забывшись, делала какое-нибудь излишне резкое движение, но зуд под повязкой доводил ее просто до неистовства. Катя утешала себя тем, что пролитая кровь оказалась на поверку весьма выгодным вложением капитала — Щукин чуть ли не носил ее на руках, каждый день названивал по телефону и присылал цветы и фрукты. Цветами и фруктами дело не ограничилось — щедрый Алексей Петрович, расчувствовавшись, аннулировал все ее долги и выплатил, как он выразился, единовременное пособие в размере двадцати тысяч, так что Катя, лежа дома на тахте, целыми днями смотрела телевизор, килограммами лопала витамины и уже начала ощущать себя кем-то вроде богатой наследницы.
Три или четыре раза заезжал на своем тарахтящем «жуке» оживленный и болтливый, как всегда, Гоша. Катя слушала его бесконечный треп, по мере возможности внося в разговор свою лепту, и боролась с желанием спросить, что стало с ее менее удачливыми оппонентами. Собственно, ее не столько занимала судьба недоумка Бэди и его приятеля, сколько своя собственная. В конце концов, перестрелка в центре города должна была бы попасть в поле зрения так называемых компетентных органов, но все было тихо, и Катя в который уже раз засомневалась в компетентности этих самых органов. «Да черт с ними, — решила она в конце концов. — Если нужно будет подаваться в бега, думаю, меня своевременно известят».
Ворота в гараже были с норовом, и ей пришлось как следует надавить на них плечом, чтобы провернуть в замке ключ. Изо всех сил упираясь в неподатливое железо, покрытое шелушащейся голубой краской, Катя думала о том, сколько лишних, никому не нужных усилий совершает рядовой россиянин ежедневно, даже не замечая того. Сил и времени, постоянно расходуемых на незаметные миру сражения с заедающими замками, слишком тугими дверными пружинами, барахлящими водопроводными кранами и смывными бачками, на стояние в очередях и приготовление вкусной и здоровой пищи из последней луковицы, стакана манной крупы и позавчерашних объедков, хватило бы, наверное, на осуществление любой утопии, когда-либо рождавшейся в мозгу полубезумных философов, бредивших раем на земле. Американцы давно решили бытовые проблемы, но им, увы, наплевать на утопии — они делают деньги и учат птиц, как правильно клевать червяка... причем в глобальных масштабах.
А может быть, мечты о справедливом устройстве общества и всеобщем благоденствии прямо вытекают из пустого желудка? «Ну правильно, — иронически подумала она, — чему же еще вытекать из желудка, если он пустой? А что вытекает из желудка полного — общеизвестно. Вернее, выпадает...»
Заперев наконец упрямые ворота, она вернулась за руль и вдруг замерла в полусогнутом положении, глядя на сценку, происходившую неподалеку.
Ворона дралась с кошкой, отвоевывая у нее какой-то темный лоскут, имевший, по всей видимости, немалую кулинарную ценность. Большая серая птица прыгала вокруг припавшей к земле грязно-белой кошки, грозно растопыривая крылья и делая стремительные выпады острым клювом. Кошка шипела, отмахиваясь передней лапой с выпущенными когтями. Радуясь удаче, Катя зашарила вокруг себя и по себе в поисках камеры, но тут же обмякла, поняв тщетность этих поисков.
"Что это на меня нашло, — думала она, запуская двигатель и вряд ли замечая, что изо всех сил стискивает зубы. — Вспомнила бабушка девичий вечер... Вот они, сделки с дьяволом, — думала она, слишком резко трогая машину с места и с ювелирной точностью вписываясь в арку, которая вела на улицу. — Сучка ты, Скворцова. Квартирочки, машиночки... Телевизор купила, курица... Екатерина Ивановна Воробей... Или не Ивановна? Вот черт, надо бы в паспорте посмотреть, что ли... Плевать... Хоть Ивановна, хоть Степановна, а простенький фотоаппарат купить даже не подумала. Да зачем он мне, простенький? Не надо прибедняться, Екатерина как-вас-там по батюшке, денег у вас теперь на ха-а-ар-рошую фотолабораторию хватит. А если продать эту дурацкую таратайку, то и на две. Только зачем мне две? Мне и одна-то без надобности...
А что, — оживилась она, выруливая на Новый Арбат и вливаясь в плотный транспортный поток, — это идея. Натянуть Щукину нос, продать к чертям квартиру, машину... все продать, купить аппаратуру и зажить, как раньше. А? Найдет? Найдет, наверное. Ну и застрелить его к чертовой матери — опять же, как раньше.
Ох, не к добру ты развеселилась, — одернула она себя. Это, между прочим, как раз и будет сделка с дьяволом: украсть и убить, чтобы жить, как раньше. Не получится, как раньше, Скворцова. Раньше ты была — человек, а теперь — человек с ружьем. Ощущаешь разницу? То-то и оно..."
Мысли ее, совершив небольшой скачок, снова вернулись к Лизке Коноваловой. «Кто же тебя приложил-то, подруга, — в который уже раз спрашивала она, — кому же ты помешала? Ох, найду я этого умника — живым не уйдет...» Мысль о таком убийстве ей почему-то не претила, по крайней мере, в данный момент, и она стала привычно прикидывать, кто же все-таки мог организовать нападение. Ничего нового она придумать, конечно, не могла, мысли крутились по замкнутому кругу, как белка в колесе: милиция — ФСБ — Щукин — мафия — Гоша — грабители, и опять: милиция — Гоша...
Но сегодня в этом гладком, отполированном до блеска колесе чувствовалась какая-то едва заметная щербинка, микроскопический изъян, зацепка, никак не дававшаяся в руки. Эта выбоина образовалась явно вследствие ее недавних размышлений — просто как след произвольно срикошетившей ассоциации. Какой? Что это было?
Катя стукнула ладонью по рулю и заставила себя думать, восстанавливая ход своих мыслей начиная с того момента, как она вышла из дома. Так... Ворота гаража, низкий КПД наших усилий... ага, утопии и антиутопии... ворона с кошкой... фотоаппарат... лаборатория, сделка с дьяволом... нет, все это было не то, хотя...
Она снова стукнула по рулю — на этот раз кулаком. Вот же оно! Аппаратура! Видимо, именно это слово придало ее мыслям некий научно-технический уклон. Она уже знала, что это была за щербинка, она уже уцепилась за нее обеими руками, вот только неясно было, что из этого можно извлечь.
"Конец двадцатого века, — выговаривала она себе, — эпоха НТР и прочего электронного дерьма, а Е. Скворцова, она же Е. И. (?) Воробей, боится компьютеров, как черт ладана. А ведь у Щукина в кабинете стоит отличная штуковина... По крайней мере, выглядит она достаточно новой... И этот, как его... модем... и модем тоже есть. Все делается, как в американском кино: высокомудрая Е. Скворцова проникает в компьютерный банк данных ГАИ, или как там это у них теперь называется, и находит информацию о человеке, на имя которого была зарегистрирована некая автомашина «ВАЗ-2107» небесно-голубого цвета. Помнит Е. Скворцова, она же Воробей, номерочек машины? А как же, — ответила она себе, — помнит. Память у нас, знаете ли, фотографическая, поскольку фотографией нам теперь заниматься некогда — мы пьяные драки растаскиваем, понимаете ли, и следим, чтобы стриптизерок во время выступления за разные места не хватали... После выступления — как договоритесь, а во время оного — Боже упаси...
Эх, — сказала она себе, — если бы да кабы..." Тут народная мудрость была права на все сто, но мысль уже прочно укоренилась в ее сознании, дала побеги и разрослась, как бузина. "Ну, а что такое, — спрашивала она себя, — в чем дело? Как там было в этой песенке: ну что ты потеряешь, если все узнаешь? Замазано, как говорит Щукин Алексей Петрович. Я не уверена, — подумала она, — но, по-моему, точно так же выражаются уголовники, скрепляя договор. Особый язык. Профессиональный сленг. Феня, блин. Мадам, вы по фене ботаете?
А компьютер? А что — компьютер? Здесь тебе, мамочка моя, Москва, а не Мухосрань какая-нибудь. Найдется человечек, если поискать. Дело, конечно, сугубо уголовное, но если к человеку правильно подойти... глазки там состроить... Да какие, к черту, глазки! Кому нужны чьи-то там глазки в наше-то время? Разве что в банк органов... Деньги — вот ключ к сердцу современной молодежи. И чем больше денег, тем универсальнее ключ..."
Катя затормозила напротив «Омикрона», пристроившись в хвост Гошиному желтому «жуку» и некстати вспомнив, что двигатель у этой модели расположен сзади, как у «Запорожца»... «Денег ему, что ли, одолжить? Смеются ведь над ним его священные коровы, а ему хоть бы что... Вот кто мне поможет, — решила вдруг она. — Если уж Гоша не знает какого-нибудь толкового компьютерщика, то, значит, их и вовсе нет в природе. У него кругом знакомые, и все до единого — непризнанные гении. Каковы сами, таковы и сани... или наоборот? Впрочем, на суть это в данном случае не влияет».
Она вышла из машины и направилась к крыльцу, но с полдороги ей пришлось вернуться и запереть дверцу, про которую она все время забывала. Брелок зацепился за что-то в кармане, и вся связка, мелодично звякнув, упала на асфальт, отскочила от бордюра и точнехонько, как живая, нырнула под брюхо машины. Пока Катя, присев на корточки и согнувшись в три погибели, шарила в узкой щели между бетонным краем тротуара и грязным бортом машины, пытаясь выудить оттуда свои ключи, тихо матерясь и делая вид, что сама себя не слышит, мимо проехала еще одна машина. Взвизгнули тормоза, и Катя, подняв голову на звук, увидела такси, остановившееся перед «Мерседесом» Щукина, за которым был припаркован Гошин «жук», а за ним, в свою очередь, стоял Катин «Скорпио», что в переводе, если кто-то еще не догадался, означает «Скорпион»... «Ну и компашка, — подумала Катя, с интересом наблюдая за такси. — В доме жука и скорпиона... Интересно, где я вычитала эту фразу?»
Она немедленно забыла о жуках, скорпионах и прочей им подобной ползучей и кусачей дряни, потому что из такси вслед за каким-то худым и длинным хлыщом с пластырем на шее с трудом выкарабкался друг сердечный Бэдя — пьяный в стельку и тоже с пластырем, только не на шее, а на лбу. На челе, так сказать. Это самое чело было омрачено какой-то тяжелой думой, и Катя не без оснований заподозрила, что дума эта может непосредственно касаться ее, хотя уж кто-кто, а она в Бэдином позорном увольнении с работы была виновата в последнюю очередь. То, что Бэдя явился не один, а с приятелем, казалось, подтверждало ее подозрения — приди он, скажем, проситься обратно, то постарался бы обойтись без свидетелей. Мало чести — в ногах валяться, пусть даже и у Щукина...
Кроме того, Бэдя был пьян до такой степени, что даже не заметил притаившуюся за машиной Катю. «Не иначе, как для храбрости принял, — с легким отвращением подумала она. — Впрочем, тем лучше», — решила Катя, осторожно выпрямляясь и следуя за подозрительной парочкой, уже вошедшей в зеркальную дверь «Омикрона».
Она отстала от них приблизительно на полминуты, но, войдя в вестибюль, сразу поняла, что отставание было неоправданно большим — дежуривший сегодня охранник по кличке Гриня отдыхал в углу под зеркалом. Лицо у него было залито кровью, красные помазни остались и на зеркале, и Катя решила, что свою травму, какой бы она там ни была, Гриня получил именно при столкновении с зеркалом, причем на довольно большой скорости. Парочке явно было море по колено: они шли напролом, и Катя со всех ног бросилась на доносившиеся из коридора голоса, на ходу вытаскивая пистолет и гадая, отчего эти уроды так шумят. Казалось бы, на их месте стоило соблюдать хотя бы видимость осторожности.
Катя бомбой влетела в коридор, в конце которого располагался кабинет Щукина. За кабинетом коридор поворачивал под прямым углом, и там, за углом, была Гошина каморка, в которой Катя так любила иногда посидеть, поболтать ни о чем с веселым Колобком. Она застала Бэдю и его приятеля в коридоре — Бэдя упал, запутавшись в собственных ногах, и теперь приятель устанавливал его вертикально, в чем ему, похоже, сильно мешал зажатый в правой руке большой тускло-черный пистолет.
— Ох, мать твою, — тихо прошептала Катя. — Стоять! — крикнула она, вскидывая пистолет.
Длинный приятель Бэди оказался человеком с тонкой душевной организацией, не переносившим резких выкриков. В ответ на Катино вполне невинное предложение стоять на месте он трижды быстро нажал на курок своего смертоубойного ТТ. Одна из трех пуль продырявила Кате левый бок, заставив ее скорчиться и упасть на колени.
— Ага! — закричал только теперь заметивший ее Бэдя. — Получила, с-сучара?!
Кате было очень больно, а Бэдины несправедливые слова вдобавок сильно ее обидели, и поэтому она, повинуясь внезапному импульсу, передвинула ствол своего пистолета на полсантиметра влево и спустила курок. Бэдя выронил свой пистолет — оказывается, он тоже был вооружен — и грохнулся на пол, издавая невнятные приглушенные вопли и хватаясь за раздробленную нижнюю челюсть. Катя поняла, насколько ей плохо, только когда мизерная отдача пистолета опрокинула ее на раненый бок. Она упала, невольно застонав, и следующая пуля Мутного Папы прошла над ее головой вместо того, чтобы пройти сквозь нее. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Катя поспешно разрядила обойму по высокой сутулой фигуре, видевшейся ей как бы сквозь мокрое стекло. Очертания фигуры колебались и плыли, но Катя была уверена, что попала как минимум трижды, потому что человек трижды резко дернулся и вдруг начал складываться, как плотницкий раскладной метр — в коленях, в поясе, в шее, и так, в сложенном виде, мягко повалился на бок, коротко перебрал ногами и затих.
— Засранец, — сказала ему Катя, уплывая в темноту по раскисшему от осенних дождей проселку, освещенному косыми лучами заходящего солнца. Рядом с ней кто-то дымил вонючей самокруткой, кто-то умирал и не должен был умереть на заднем сиденье, и вокруг кто-то топал и орал, требуя брать осторожнее и пошевеливать задницами, и ее куда-то несли, казалось, целую вечность, а она все давила и давила на педаль газа, отчаянно вертя непослушный, непривычно большой руль, а потом ее положили, перестав наконец трясти и кантовать, и в мире стало темно и тихо.
К этому моменту Мутный Папа уже завершил свои поиски — одна Катина пуля пробила ему легкое, другая продырявила кишечник, а третья в клочья разорвала печень. А продолжающего вопить, как недорезанная свинья, Бэдю дорезали, полоснув по горлу остро отточенным ножом. Сделали это аккуратно, засунув Бэдину голову в унитаз, чтобы не пачкать кровью пол — Голова не любил грязные полы, а от вида крови его мутило. Ночью оба тела тайно погрузили в серебристый «Лендоровер-дискавери» с номерными знаками, выданными ГАИ города Гвоздилино, который двумя часами позже сгорел дотла на тридцать втором километре Минского шоссе.
Утром Катя пришла в себя и попросила пить, еще не зная, что стала богаче на двадцать тысяч долларов: Голова умел быть милейшим человеком, когда хотел.
И был еще один человек, который в это утро беспокойно расхаживал по квартире, грызя ногти и поглядывая на молчащий телефон. Он курил одну сигарету за другой и к десяти часам утра докурился до сильнейшей головной боли.
* * *
Хакер оказался совсем молодым парнем — лет двадцати двух или двадцати пяти, никак не больше, и чем-то очень напомнил Кате ее старого знакомого Валерия Панина. «Впрочем, — подумала Катя с легким, почти безболезненным уколом грусти, — какой же Студент старый — он теперь так и останется двадцатипятилетним шалопаем... увы, навсегда. Не надо, Скворцова, не надо ворошить старые могилы, иначе к вечеру ты опять будешь пьяненькая и зареванная, а доктор, между прочим, велел беречься».Рана в боку оказалась пустяковой — пуля пробуравила мышцы, не задев ничего жизненно важного, но болезненной. Боль вскоре прошла, напоминая о себе только тогда, когда не привыкшая болеть Катя, забывшись, делала какое-нибудь излишне резкое движение, но зуд под повязкой доводил ее просто до неистовства. Катя утешала себя тем, что пролитая кровь оказалась на поверку весьма выгодным вложением капитала — Щукин чуть ли не носил ее на руках, каждый день названивал по телефону и присылал цветы и фрукты. Цветами и фруктами дело не ограничилось — щедрый Алексей Петрович, расчувствовавшись, аннулировал все ее долги и выплатил, как он выразился, единовременное пособие в размере двадцати тысяч, так что Катя, лежа дома на тахте, целыми днями смотрела телевизор, килограммами лопала витамины и уже начала ощущать себя кем-то вроде богатой наследницы.
Три или четыре раза заезжал на своем тарахтящем «жуке» оживленный и болтливый, как всегда, Гоша. Катя слушала его бесконечный треп, по мере возможности внося в разговор свою лепту, и боролась с желанием спросить, что стало с ее менее удачливыми оппонентами. Собственно, ее не столько занимала судьба недоумка Бэди и его приятеля, сколько своя собственная. В конце концов, перестрелка в центре города должна была бы попасть в поле зрения так называемых компетентных органов, но все было тихо, и Катя в который уже раз засомневалась в компетентности этих самых органов. «Да черт с ними, — решила она в конце концов. — Если нужно будет подаваться в бега, думаю, меня своевременно известят».