Страница:
— Где? — автоматически спросила Катя, но тут же поняла, где, — еще до того, как улыбчивый агент Мартинелли указал глазами на что-то за ее спиной.
Она обернулась и увидела агента Джонса, стоявшего метрах в трех от нее и целившегося ей в голову из пистолета.
Катя почти не слышала того, что говорила стюардесса, — это был обычный бред по поводу погоды за бортом, местного времени и прочей ничего не значащей чепухи. Последовавшее в заключение пожелание приятно провести время в Москве заставило ее криво улыбнуться, и только: в отличие от всех остальных пассажиров огромного аэробуса, ее в Москве ничего приятного не ожидало, но рвать на себе волосы по этому поводу она не собиралась. Кто-то когда-то, давным-давно, еще в прошлой ее жизни, сказал ей, что Бог — не фраер и видит все, просто до всего сразу у него не доходят руки. «Что ж, — решила Катя в тот самый момент, когда увидела направленный на себя пистолет агента Джонса, — наконец-то у него нашлась свободная минутка, чтобы заняться мной. В конце концов, я ждала этого три года — вполне достаточно для того, чтобы соскучиться. До поры кувшин воду носит, и не все коту масленица... Господи, как я ненавижу народную мудрость! Просто я устала, — думала она, безучастно глядя в иллюминатор, за которым виднелось только голое поле аэродрома с торчащими в отдалении хвостами самолетов. — Устала ждать, устала бояться, устала есть эту их пластмассовую пищу, ходить по их пластмассовым улицам и видеть их целлулоидные улыбки. Агент Джонс... Подгребли бы они ко мне с этим делом годика три назад... Места там тихие, уединенные... Интересно, нашли бы их в конце концов или нет? А теперь... А, будь что будет!»
Обиднее всего было то, что американцам было наплевать на ее прошлое. Они о нем не знали и знать не хотели. Каким-то образом им удалось докопаться до того, что ее въездная виза была фальшивой, и с этого момента для них перестало иметь значение что бы то ни было, и в первую очередь такие проблемы, как Катин счет, с которого кто-то выкачал все до последнего цента, равно как и Катин дом, в тот же день буквально вывернутый наизнанку неизвестными грабителями. Это было очень странное стечение обстоятельств — настолько странное, что Катя даже не удивилась, спокойно разделив ответственность за то, что случилось, между Богом и дьяволом. Оба этих высокопоставленных джентльмена явно имели что-то против Кати Скворцовой, и Катя не возражала, полагая, что у них есть на это право. Хуже всего была ослепительно сиявшая улыбка агента Мартинелли — он выглядел так, словно, изловив Катю, осуществил свою заветную мечту, и поэтому Катя, изловчившись, опустила одно очень ценное колечко в карман его дорогого пиджака. Он вряд ли согласился бы принять его в подарок, даже если бы рядом не было угрюмого Джонса, все время озиравшегося по сторонам с таким видом, словно он жалел, что они не прихватили с собой пару набитых солдатами грузовиков, но Кате очень хотелось, чтобы кольцо было у него. Конечно, обнаружив в кармане этот сувенир, Мартинелли мог попросту выбросить его или избавиться от него любым из тысячи других способов, но, зная характер сувенира, Катя очень сильно сомневалась в том, что улыбчивому агенту удастся принять такое решение или любое другое, но самостоятельное решение.
Это была месть в духе прежних хозяев кольца, но Катю она вполне устраивала — в конце концов, Мартинелли ее тоже не пожалел.
Она поднялась со своего места последней — спешить было некуда — и неторопливо двинулась к выходу из самолета, гадая, будут ее встречать, или процесс распада в здешних краях зашел уже так далеко, что про нее просто-напросто забыли. На боку у нее висела спортивная сумка, в которой лежали зубная щетка, тюбик пасты, расческа и смена белья — на предложение Мартинелли собрать вещи она ответила вежливым отказом, да и собирать после визита грабителей было особенно нечего.
На верхней ступеньке трапа она остановилась и посмотрела вниз. Встречающие были видны за версту — от двух сержантов и возглавлявшего троицу лысоватого жердяя в коротковатом цивильном пиджаке так и веяло родной российской безнадегой: привет, Скворцова, а мы тут прямо заждались. Катя вздохнула почти с облегчением: можно было перестать волноваться, поскольку ее судьба теперь была решена на много лет вперед... А может быть, вместо долгих лет ей отпущены короткие недели, которые потребуются на то, чтобы вынести ей приговор и привести его в исполнение... «Да наплевать», — сказала себе Катя и стала неторопливо спускаться по трапу. Надо было быть полной дурой, чтобы надеяться на то, что о ней забыли. Никто не забыт, ничто не забыто — ведь совсем недавно эта страшноватая фраза смотрела с каждой газетной страницы, чуть ли не с каждой стены!
За спинами встречающих, поставленная так, чтобы не мешать аэропортовскому автобусу, поблескивала черная «Волга» с антенной радиотелефона на крыше. «Бог ты мой, — подумала Катя с болезненным чувством узнавания, — „Волга“! Это ж надо!..» Впрочем, ни восторга, ни ностальгии, ни хотя бы страха Катя не ощущала — все было серо, буднично и смертельно скучно, словно она никуда и не уезжала.
— Ба! — с наигранной веселостью заорал человек в штатском, так что спускавшиеся по трапу пассажиры невольно шарахнулись в сторону. — Привет, Скворцова! А мы тут прямо заждались!
Катя на мгновение прикрыла глаза, не зная, как ей реагировать — смеяться или плакать, а когда открыла, первым, что она увидела, была пара вороненых наручников, которые, как маятник, раскачивались в приветственно поднятой руке штатского. «Никто не забыт, и ничто не забыто, — говорили наручники. — Привет, Скворцова, мы уже заждались», — говорили они.
Катя снова остановилась и полной грудью вдохнула горячий воздух, насыщенный парами керосина и запахом нагретого металла. Родину не выбирают, сынок, вспомнился ей старый анекдот.
Последние пассажиры грузились в автобус, испуганно косясь на Катю и тех, кто приехал ее встретить. За рулем «Волги», покуривая скучал водитель. Его сигарета издавала пронзительную вонь, от которой Катя давно отвыкла.
Родину не выбирают.
Она протянула лысому свои запястья, но ему, оказывается, требовалось только одно. Продолжая весело скалиться, он сковал Катину руку со своей воронеными браслетами, которые защелкнулись с сытым лязгом, как челюсти аллигатора. Катя не задавала вопросов — все было ясно и так, а на то, чтобы ломать комедию, у нее просто не было сил.
Один из сержантов сел на переднее сиденье вместе с водителем. Катя вместе с двумя другими встречающими втиснулась на заднее сиденье «Волги». Вонь дешевых сигарет, усиленная духотой, здесь была просто нестерпимой. Как только дверцы захлопнулись и машина, набирая скорость, покатилась к видневшемуся поодаль терминалу аэропорта, лысый, звякнув цепочкой наручников, положил свою потную ладонь на Катино колено. Катя повернула к нему голову и некоторое время, не мигая, смотрела на него в упор.
— Ну, чего уставилась, шалава? — дружелюбно спросил лысый, спокойно передвигая ладонь повыше. — В твоей Америке, небось, настоящих мужиков уже и не осталось.
— Да нет, — так же спокойно ответила Катя. — Таких, как ты, там как раз навалом, только там они все за решеткой: кто в тюрьме, а кто и в зоопарке. Убери-ка руку, и так жарко.
Оба сержанта немедленно с большим интересом повернули к ним головы, и лысый неохотно убрал руку.
— Зря, — сказал он. — На твоем месте я бы воспользовался моментом. Другой возможности у тебя может и не быть.
— На моем месте ты бы подох три года назад, — сообщила ему Катя. — А что до возможности, так это мы еще посмотрим.
— А чего смотреть-то? — неприятно хохотнул лысый. Изо рта у него несло, как из выгребной ямы. Катя поспешно отвернулась и уперлась взглядом в скверно выбритую щеку сержанта. На скуле у сержанта был порез, а в ушах полно серы. От него исходил тяжелый, почти осязаемый запах застарелого пота. Катя стала смотреть вперед, стараясь дышать через раз... Родину не выбирают.
— Чего смотреть? — повторил лысый. — Ты что, Скворцова, свой послужной список забыла? Сколько ты человек-то замочила? Не помнишь?
— Я защищалась, — бесцветным голосом ответила Катя, тут же подумав, что лучше было промолчать.
— Защищалась... — передразнил Лысый. — А за бугор вместе с деньгами и коллекцией Прудникова ты тоже в целях самозащиты слиняла? Не-е-ет, Скворцова, сколь веревочке ни виться...
— Сколько волка ни корми, все равно у слона хрен толще, — неожиданно поддержал его сидевший впереди сержант.
— Ненавижу это дерьмо, — призналась Катя.
— Какое? — не понял лысый. — Это нашу милицию, что ли?
— Пословицы, — пояснила она, — поговорки... Хотя, и милицию тоже.
— Это ты напрасно, — ничуть не обидевшись за милицию, сказал лысый. Впрочем, Катя сильно подозревала, что служил он вовсе не в милиции. — Народ сер, но мудр... как и милиция.
Он расхохотался собственной шутке. Катя снова посмотрела на него, поражаясь такой жизнерадостности, и взгляд ее остановился на выпуклости слева под мышкой, прикрытой полой мятого пиджака. Невольно, сама не желая того, она представила, как это могло бы происходить, и поняла, что ей нипочем не успеть — противников было слишком много и они находились слишком близко, да к тому же со всех сторон. Пистолет наверняка не взведен, но зато поставлен на предохранитель... Плюс теснота, плюс наручники... Нет, решила она, ничего не выйдет. «И вообще, хватит, — твердо сказала она себе. — Сначала следует оплатить старые долги, а уж потом залезать в новые».
Хотя насчет долгов можно было бы и поспорить. С одной стороны, она вовсе не просила втягивать ее в ту кровавую кашу, что заварилась три года назад вокруг излишне хитрого коллекционера Прудникова, а с другой... С другой стороны, семь бед — один ответ. Больше того, что на нее уже навесили, ей не заработать, а эти козлы могли хотя бы помыться, отправляясь арестовывать женщину.
«Какого черта? — с растущим раздражением думала Катя, глядя на приближающееся здание терминала. — Что мне терять? В зоне мне не жить, это же ясно. Я там в два счета перегрызу кому-нибудь глотку, и меня просто разорвут в клочья. Я труп с того самого момента, как ввязалась во все это дерьмо. А сбить спесь с этих ребят очень даже не мешало бы. Вот только момент неподходящий».
— Ты чего скалишься? — спросил лысый, и Катя, уловив в его голосе опасливые нотки, улыбнулась еще шире.
Внезапно все стало просто. Да, она задолжала по многим счетам и готова была сполна оплатить свои долги, но не здесь, не сейчас и не этим ублюдкам. Родину, конечно, не выбирают, но и умирать дважды, насколько ей было известно, еще никому не приходилось.
— Бог устал вас любить, — невпопад ответила она.
— Чего? — не понял лысый. — Ты под дурочку не коси, я все равно не доктор. Что ты лыбу давишь, спрашиваю?
— Дурак, — миролюбиво ответила Катя, — я же домой вернулась, неужели непонятно?
Глава 3
Она обернулась и увидела агента Джонса, стоявшего метрах в трех от нее и целившегося ей в голову из пистолета.
* * *
Самолет коснулся бетона взлетно-посадочной полосы мягко, почти незаметно, с удивительной для такой громадины легкостью, и побежал по ровной, слегка рубчатой поверхности — сначала стремительно, но постепенно гася скорость, пока не остановился совсем.Катя почти не слышала того, что говорила стюардесса, — это был обычный бред по поводу погоды за бортом, местного времени и прочей ничего не значащей чепухи. Последовавшее в заключение пожелание приятно провести время в Москве заставило ее криво улыбнуться, и только: в отличие от всех остальных пассажиров огромного аэробуса, ее в Москве ничего приятного не ожидало, но рвать на себе волосы по этому поводу она не собиралась. Кто-то когда-то, давным-давно, еще в прошлой ее жизни, сказал ей, что Бог — не фраер и видит все, просто до всего сразу у него не доходят руки. «Что ж, — решила Катя в тот самый момент, когда увидела направленный на себя пистолет агента Джонса, — наконец-то у него нашлась свободная минутка, чтобы заняться мной. В конце концов, я ждала этого три года — вполне достаточно для того, чтобы соскучиться. До поры кувшин воду носит, и не все коту масленица... Господи, как я ненавижу народную мудрость! Просто я устала, — думала она, безучастно глядя в иллюминатор, за которым виднелось только голое поле аэродрома с торчащими в отдалении хвостами самолетов. — Устала ждать, устала бояться, устала есть эту их пластмассовую пищу, ходить по их пластмассовым улицам и видеть их целлулоидные улыбки. Агент Джонс... Подгребли бы они ко мне с этим делом годика три назад... Места там тихие, уединенные... Интересно, нашли бы их в конце концов или нет? А теперь... А, будь что будет!»
Обиднее всего было то, что американцам было наплевать на ее прошлое. Они о нем не знали и знать не хотели. Каким-то образом им удалось докопаться до того, что ее въездная виза была фальшивой, и с этого момента для них перестало иметь значение что бы то ни было, и в первую очередь такие проблемы, как Катин счет, с которого кто-то выкачал все до последнего цента, равно как и Катин дом, в тот же день буквально вывернутый наизнанку неизвестными грабителями. Это было очень странное стечение обстоятельств — настолько странное, что Катя даже не удивилась, спокойно разделив ответственность за то, что случилось, между Богом и дьяволом. Оба этих высокопоставленных джентльмена явно имели что-то против Кати Скворцовой, и Катя не возражала, полагая, что у них есть на это право. Хуже всего была ослепительно сиявшая улыбка агента Мартинелли — он выглядел так, словно, изловив Катю, осуществил свою заветную мечту, и поэтому Катя, изловчившись, опустила одно очень ценное колечко в карман его дорогого пиджака. Он вряд ли согласился бы принять его в подарок, даже если бы рядом не было угрюмого Джонса, все время озиравшегося по сторонам с таким видом, словно он жалел, что они не прихватили с собой пару набитых солдатами грузовиков, но Кате очень хотелось, чтобы кольцо было у него. Конечно, обнаружив в кармане этот сувенир, Мартинелли мог попросту выбросить его или избавиться от него любым из тысячи других способов, но, зная характер сувенира, Катя очень сильно сомневалась в том, что улыбчивому агенту удастся принять такое решение или любое другое, но самостоятельное решение.
Это была месть в духе прежних хозяев кольца, но Катю она вполне устраивала — в конце концов, Мартинелли ее тоже не пожалел.
Она поднялась со своего места последней — спешить было некуда — и неторопливо двинулась к выходу из самолета, гадая, будут ее встречать, или процесс распада в здешних краях зашел уже так далеко, что про нее просто-напросто забыли. На боку у нее висела спортивная сумка, в которой лежали зубная щетка, тюбик пасты, расческа и смена белья — на предложение Мартинелли собрать вещи она ответила вежливым отказом, да и собирать после визита грабителей было особенно нечего.
На верхней ступеньке трапа она остановилась и посмотрела вниз. Встречающие были видны за версту — от двух сержантов и возглавлявшего троицу лысоватого жердяя в коротковатом цивильном пиджаке так и веяло родной российской безнадегой: привет, Скворцова, а мы тут прямо заждались. Катя вздохнула почти с облегчением: можно было перестать волноваться, поскольку ее судьба теперь была решена на много лет вперед... А может быть, вместо долгих лет ей отпущены короткие недели, которые потребуются на то, чтобы вынести ей приговор и привести его в исполнение... «Да наплевать», — сказала себе Катя и стала неторопливо спускаться по трапу. Надо было быть полной дурой, чтобы надеяться на то, что о ней забыли. Никто не забыт, ничто не забыто — ведь совсем недавно эта страшноватая фраза смотрела с каждой газетной страницы, чуть ли не с каждой стены!
За спинами встречающих, поставленная так, чтобы не мешать аэропортовскому автобусу, поблескивала черная «Волга» с антенной радиотелефона на крыше. «Бог ты мой, — подумала Катя с болезненным чувством узнавания, — „Волга“! Это ж надо!..» Впрочем, ни восторга, ни ностальгии, ни хотя бы страха Катя не ощущала — все было серо, буднично и смертельно скучно, словно она никуда и не уезжала.
— Ба! — с наигранной веселостью заорал человек в штатском, так что спускавшиеся по трапу пассажиры невольно шарахнулись в сторону. — Привет, Скворцова! А мы тут прямо заждались!
Катя на мгновение прикрыла глаза, не зная, как ей реагировать — смеяться или плакать, а когда открыла, первым, что она увидела, была пара вороненых наручников, которые, как маятник, раскачивались в приветственно поднятой руке штатского. «Никто не забыт, и ничто не забыто, — говорили наручники. — Привет, Скворцова, мы уже заждались», — говорили они.
Катя снова остановилась и полной грудью вдохнула горячий воздух, насыщенный парами керосина и запахом нагретого металла. Родину не выбирают, сынок, вспомнился ей старый анекдот.
Последние пассажиры грузились в автобус, испуганно косясь на Катю и тех, кто приехал ее встретить. За рулем «Волги», покуривая скучал водитель. Его сигарета издавала пронзительную вонь, от которой Катя давно отвыкла.
Родину не выбирают.
Она протянула лысому свои запястья, но ему, оказывается, требовалось только одно. Продолжая весело скалиться, он сковал Катину руку со своей воронеными браслетами, которые защелкнулись с сытым лязгом, как челюсти аллигатора. Катя не задавала вопросов — все было ясно и так, а на то, чтобы ломать комедию, у нее просто не было сил.
Один из сержантов сел на переднее сиденье вместе с водителем. Катя вместе с двумя другими встречающими втиснулась на заднее сиденье «Волги». Вонь дешевых сигарет, усиленная духотой, здесь была просто нестерпимой. Как только дверцы захлопнулись и машина, набирая скорость, покатилась к видневшемуся поодаль терминалу аэропорта, лысый, звякнув цепочкой наручников, положил свою потную ладонь на Катино колено. Катя повернула к нему голову и некоторое время, не мигая, смотрела на него в упор.
— Ну, чего уставилась, шалава? — дружелюбно спросил лысый, спокойно передвигая ладонь повыше. — В твоей Америке, небось, настоящих мужиков уже и не осталось.
— Да нет, — так же спокойно ответила Катя. — Таких, как ты, там как раз навалом, только там они все за решеткой: кто в тюрьме, а кто и в зоопарке. Убери-ка руку, и так жарко.
Оба сержанта немедленно с большим интересом повернули к ним головы, и лысый неохотно убрал руку.
— Зря, — сказал он. — На твоем месте я бы воспользовался моментом. Другой возможности у тебя может и не быть.
— На моем месте ты бы подох три года назад, — сообщила ему Катя. — А что до возможности, так это мы еще посмотрим.
— А чего смотреть-то? — неприятно хохотнул лысый. Изо рта у него несло, как из выгребной ямы. Катя поспешно отвернулась и уперлась взглядом в скверно выбритую щеку сержанта. На скуле у сержанта был порез, а в ушах полно серы. От него исходил тяжелый, почти осязаемый запах застарелого пота. Катя стала смотреть вперед, стараясь дышать через раз... Родину не выбирают.
— Чего смотреть? — повторил лысый. — Ты что, Скворцова, свой послужной список забыла? Сколько ты человек-то замочила? Не помнишь?
— Я защищалась, — бесцветным голосом ответила Катя, тут же подумав, что лучше было промолчать.
— Защищалась... — передразнил Лысый. — А за бугор вместе с деньгами и коллекцией Прудникова ты тоже в целях самозащиты слиняла? Не-е-ет, Скворцова, сколь веревочке ни виться...
— Сколько волка ни корми, все равно у слона хрен толще, — неожиданно поддержал его сидевший впереди сержант.
— Ненавижу это дерьмо, — призналась Катя.
— Какое? — не понял лысый. — Это нашу милицию, что ли?
— Пословицы, — пояснила она, — поговорки... Хотя, и милицию тоже.
— Это ты напрасно, — ничуть не обидевшись за милицию, сказал лысый. Впрочем, Катя сильно подозревала, что служил он вовсе не в милиции. — Народ сер, но мудр... как и милиция.
Он расхохотался собственной шутке. Катя снова посмотрела на него, поражаясь такой жизнерадостности, и взгляд ее остановился на выпуклости слева под мышкой, прикрытой полой мятого пиджака. Невольно, сама не желая того, она представила, как это могло бы происходить, и поняла, что ей нипочем не успеть — противников было слишком много и они находились слишком близко, да к тому же со всех сторон. Пистолет наверняка не взведен, но зато поставлен на предохранитель... Плюс теснота, плюс наручники... Нет, решила она, ничего не выйдет. «И вообще, хватит, — твердо сказала она себе. — Сначала следует оплатить старые долги, а уж потом залезать в новые».
Хотя насчет долгов можно было бы и поспорить. С одной стороны, она вовсе не просила втягивать ее в ту кровавую кашу, что заварилась три года назад вокруг излишне хитрого коллекционера Прудникова, а с другой... С другой стороны, семь бед — один ответ. Больше того, что на нее уже навесили, ей не заработать, а эти козлы могли хотя бы помыться, отправляясь арестовывать женщину.
«Какого черта? — с растущим раздражением думала Катя, глядя на приближающееся здание терминала. — Что мне терять? В зоне мне не жить, это же ясно. Я там в два счета перегрызу кому-нибудь глотку, и меня просто разорвут в клочья. Я труп с того самого момента, как ввязалась во все это дерьмо. А сбить спесь с этих ребят очень даже не мешало бы. Вот только момент неподходящий».
— Ты чего скалишься? — спросил лысый, и Катя, уловив в его голосе опасливые нотки, улыбнулась еще шире.
Внезапно все стало просто. Да, она задолжала по многим счетам и готова была сполна оплатить свои долги, но не здесь, не сейчас и не этим ублюдкам. Родину, конечно, не выбирают, но и умирать дважды, насколько ей было известно, еще никому не приходилось.
— Бог устал вас любить, — невпопад ответила она.
— Чего? — не понял лысый. — Ты под дурочку не коси, я все равно не доктор. Что ты лыбу давишь, спрашиваю?
— Дурак, — миролюбиво ответила Катя, — я же домой вернулась, неужели непонятно?
Глава 3
Лысый пожал плечами и хотел, похоже, что-то ответить, но тут запищал зуммер радиотелефона. Сидевший спереди сержант взял трубку, послушал и протянул ее лысому.
— Тебя, капитан, — сказал он.
Тот принял трубку и поднес ее к уху.
— Слушаю, — сказал лысый. — Да, я. — Лицо его вдруг приобрело вопросительное выражение, потом нахмурилось.
— Но, товарищ пол... — начал было он, снова замолчал и сделал знак водителю, чтобы не гнал.
Машина послушно замедлила ход, а потом и вовсе остановилась, немного не доехав до ворот, через которые служебный транспорт въезжал на летное поле.
— Хорошо, — сказал наконец лысый капитан своему невидимому собеседнику. — Но я снимаю с себя всякую... Да, понял. Будет сделано.
Он вернул трубку сержанту и повернулся к Кате.
— Жаль, Скворцова, — сказал он с притворным вздохом. — Придется нам с тобой расстаться.
— Хочешь меня отпустить? — поинтересовалась Катя.
Капитан расхохотался, задрав к потолку кабины костистое лицо.
— А ты молодец, — сказал он, потирая заслезившиеся от смеха глаза. — Не теряешь чувства юмора. Продолжай в том же духе, и в зоне тебе цены не будет. Поехали к дежурке, — скомандовал он водителю.
Машина снова тронулась, выехала с территории летного поля и остановилась перед неприметной дверью в правом торце здания терминала. Капитан вышел из машины и галантно придержал дверцу, пока Катя вслед за ним выбиралась из прокуренного салона. Сковывавшие их запястья наручники звякнули и натянулись, больно врезавшись в кожу.
— Поаккуратнее, красотка, руку оторвешь, — сказал капитан.
— Не воображай, что меня это огорчит, — ответила Катя.
Она осматривалась, пытаясь сообразить, что происходит.
Что-то явно пошло не так, как было запланировано. Вряд ли капитан изначально намеревался проводить первичный допрос, или как это у них там называется, в дежурке аэропорта. По всей видимости, решила она, капитан вместе с машиной, водителем и обоими сержантами понадобился где-нибудь в другом месте, причем настолько срочно, что у него не осталось времени на то, чтобы отвезти Катю... Куда? «Туда, где сидят такие, как ты, — ответила себе Катя. — Туда, откуда не убежишь».
В принципе, думала она, идя рядом с капитаном по тускло освещенному редкими лампами дневного света коридору без окон, но с множеством расположенных по обе стороны дверей, ментовская дежурка, по идее, как раз и является одним из таких мест. Вообще, заключила она с таким чувством, словно только что совершила какое-то открытие, нормальный, более или менее законопослушный человек полностью теряет всякое подобие свободы, попав в руки милиции. Куда ему бежать, бедняге? Его приковывают к месту сотни невидимых, но очень прочных нитей: паспорт, прописка, квартира, семья, знакомые, работа... Даже если ему удастся каким-то образом сбежать из-под замка, его моментально поймают снова, просто потянув за одну из этих нитей, — иди-ка сюда, голубчик...
Но я-то, сказала она себе, я-то не такая. У меня нет ничего — вообще ничего, кроме собственной жизни. Это единственное, что у меня осталось. Не так уж много, но это — единственное, что у меня есть.
Она вдруг стала очень спокойной и собранной. Не безразличной, а именно спокойной и готовой ко всему. «Посмотрим, — мысленно сказала она своим конвоирам. — Поживем — увидим. Если вы хотели меня удержать, вам следовало пристрелить меня прямо там, у трапа, а еще лучше — на трапе».
Дежурная комната милиции представляла собой небольшое помещение, как две капли воды похожее на тысячи точно таких же помещений, разбросанных по просторам огромной страны. Обшарпанные стены, прокуренный воздух, пропитанный безнадежной чугунной тоской, жужжащая и моргающая лампа дневного света под потолком, облезлый сейф з углу, томный (не иначе, как с перепоя) лейтенант за заваленным бумагами столом, радиорепродуктор из пожелтевшей от времени пластмассы, желтая вода в графине, стоящем на сейфе, и одинокая муха, очумело нарезающая круги вокруг лампы, чье жужжание сводит с ума, — аллегорическая картина под названием «Здравствуй, Родина!», одна из многочисленных точек наивысшего напряжения, где соприкасаются дневной мир нормальных людей, живущих под призрачной защитой того, что в России принято именовать законом, и сумеречная зона, в которой обитают чудовища. Барьер между двумя мирами прозрачен и хрупок, один неосторожный шаг — и ты уже на той стороне, окровавленный, растерзанный и ничего не понимающий, бредешь на свет такой вот засиженной мухами лампочки в надежде, что пустоглазый субъект в лейтенантских погонах возьмет тебя за руку и вернет в твой солнечный мирок, и не хочешь верить в то, что видишь, тебе так хочется, чтобы в глазах человека за столом была усталость, а не пустота... Лейтенант поднял голову от газеты и взглянул на вошедших. Катя тихонько вздохнула — у него и вправду были абсолютно пустые, безжизненные глаза, похожие на два плохо отшлифованных серых камешка, тускло отражавших свет лампы. Сопровождавший Катю капитан, звякнув связкой ключей, освободил свое запястье и защелкнул второй браслет на ее левой руке. Затем он шагнул к столу и молча показал лейтенанту какую-то книжечку — по всей видимости, это было его служебное удостоверение.
Лейтенант сделал какое-то сложное и глубокомысленное движение лицом, несколько раз выдвинул и убрал нижнюю челюсть, словно разминая затекшие мышцы своей физиономии, и придал лицу вопросительное выражение.
— У нас задержанная, — сказал капитан. — Мы ее тут у тебя оставим на время, если ты не возражаешь.
— Вообще-то, она мне тут на хрен не нужна, — откликнулся лейтенант. В голосе его сквозило безразличие пополам с раздражением человека, грубо вырванного из приятной прострации. — Но если очень нужно...
— Очень, — с нажимом подтвердил капитан. — Просто до зарезу. Родина тебя не забудет.
— Да уж, — неприятно рассмеялся капитан, — не забудет... Вон скамейка, пусть сидит.
— Э, нет, брат, так не пойдет, — живо сказал капитан. — Наша Катя — такой овощ... Надо бы запереть.
Лейтенант с интересом взглянул на Катю и медленно, со страшным шумом выбрался из-за стола.
— За что не люблю вашу контору, — зевая и гремя ключами, сообщил он капитану, — так вот за это. Сплошные Джеймсы Бонды... Зацапали какую-то соплячку, а шума сколько...
Он снова смерил Катю оценивающим взглядом, и она ответила ему широкой радостной улыбкой. Безнадежная тоска этого места уже начала проникать в нее, как быстродействующий яд, и улыбка далась ей нелегко.
— Веселая, — заметил лейтенант, с грохотом и лязгом отпирая железную дверь в глубине дежурки. Перед тем как отодвинуть засов, он заглянул в глазок и удовлетворенно кивнул.
— Веселая, — согласился капитан, — даже слишком. Ты смотри тут... Головой за нее отвечаешь.
— Фу ты, ну ты, — сказал лейтенант, с натугой отваливая в сторону тяжелую дверь. — Знамо дело, у вас все преступники государственные. Вот и везли бы к себе, раз такая важная птица.
— Отвезем непременно, — лучезарно улыбаясь, пообещал капитан. — Кого-нибудь да отвезем. И учти, если ее на месте не окажется, я возьму тебя.
Лейтенант посмотрел на него с жалостью, как на безнадежно больного, и жестом пригласил Катю занять отведенное ей место. На пороге камеры Катя остановилась и вытянула в сторону капитана скованные руки.
— Ничего, ничего, потерпишь, — сказал тот. — Мы недолго, часа полтора-два, не больше, ты даже соскучиться не успеешь.
— Козел, — сказала Катя и по глазам лейтенанта увидела, что он полностью с ней согласен. В этом был намек на какую-то возможность, но только намек.
Дверь за ней закрылась с лязгом, щелкнул замок. Катя осмотрелась. Камера представляла собой квадратное помещение приблизительно три на три, с выложенным метлахской плиткой полом и стенами, до половины выкрашенными зеленой масляной краской того ужасного оттенка, который пользовался большой популярностью у советских строителей на всем протяжении отечественной истории. Выше стены были без затей замазаны побелкой, сквозь которую там и сям проступали коряво сделанные надписи, соседствовавшие со свежими, вероятно, оставленными недавними постояльцами этого казенного дома.
Вдоль стен камеры тянулась узкая скамья, заменявшая нары, — как видно, никто из задержанных не оставался здесь подолгу, так что нужды в нарах не было. В углу под скамьей валялась груда каких-то грязных зловонных тряпок, издававшая громкий храп и смешанный аромат мочи, водочного перегара, рвоты и давно не мытого тела. Катю передернуло, и она уселась на скамью как можно дальше от этой личности, неизвестно каким образом очутившейся в кутузке международного аэропорта. Впрочем, кислый дух, исходивший из дальнего угла, донимал ее и здесь, и Катя поспешно и неловко закурила, радуясь тому, что у нее не отобрали сигареты.
Она курила, сидя на узкой неудобной скамье, поднося сигарету к губам двумя руками, и с болезненным интересом разглядывала спавшего в углу человека. Похоже, это была женщина, хотя, как показалось Кате, в таком состоянии человеку уже безразлично, какого он пола. Ее соседка по камере вдруг беспокойно зашевелилась, но тут же успокоилась, и Катя с отвращением увидела прозрачную желтоватую лужу, которая начала бесшумно растекаться по грязному кафелю.
Ей захотелось закрыть глаза или хотя бы отвернуться, но она заставила себя смотреть. «Смотри, смотри, Скворцова, — сказала она себе, безотчетно стискивая зубы, — смотри. Если ты выживешь в колонии, то превратишься в такое же точно существо. Тебе в этом помогут, и времени у тебя будет предостаточно».
И она смотрела, куря скупыми экономными затяжками и мысленно примеряя старую, покрытую вмятинами и шрамами броню. Она давно не надевала свои боевые доспехи, но они неожиданно оказались ей впору, как вторая кожа, — нигде не жало и не терло, и Катя почти удивилась, когда пепел с сигареты упал ей на колени, и она, смахивая его, вместо тусклого железа обнаружила под рукой блеклую ткань джинсов: доспехи были не снаружи, а внутри ее тела, и это было хорошо, потому что так об их существовании никто не догадывался.
«Никаких колоний, — решила Катя, — а также никаких тюрем, следственных изоляторов, допросов и обысков с заглядыванием в вагину и задний проход. Все, что я могу вам обещать, это шанс пристрелить меня при попытке к бегству. Я человек маленький, у меня все украли, и все, что я могу вам отдать, — это моя жизнь, несколько коротеньких десятилетий. Не такое уж и богатство, и не так уж оно мне дорого, но отдать его я согласна только на собственных условиях. Я понятно излагаю? На собственных».
Сигарета обожгла пальцы, и Катя растерла коротенький чинарик по полу носком кроссовка. Она подвигала руками, пытаясь протиснуть кисти через вороненые браслеты наручников, но быстро убедилась в тщетности этих потуг — наручники сидели, как влитые.
Катя еще раз оглядела камеру, пытаясь сообразить, как ей отсюда выбраться, но осмотр не принес ей никаких новых идей. Между тем время неумолимо бежало. Решимость, собственные условия, внутренняя броня — все это было чудесно, но это были всего-навсего слова, которые ничего не меняли, пока она сидела в этой вонючей камере, запертая, как опасное животное. Единственным слабым местом в ее тюрьме был человек, находившийся за дверью.
«Допустим, мне удастся заманить его сюда, — рассуждала Катя. — И что? Он не такой дурак, чтобы купиться на всякие глупости вроде неожиданного прилива страсти или не менее неожиданного поноса. К тому же у него пистолет, а у тебя, Скворцова, одни наручники, да и те на тебе, а не у тебя. Да и без пистолета... Вон он какой здоровенный. Даст разок промеж глаз — и весь разговор. И не надо думать, что его утонченное воспитание помешает ему пересчитать тебе ребра. Думай, Скворцова, думай, черт тебя побери!»
Ее размышления были прерваны скрежетом проворачиваемого в замочной скважине ключа. Потом лязгнул отодвигаемый засов. Катя напряглась, но не двинулась с места — она помнила, что перед тем как открыть дверь, лейтенант заглянул в глазок. В следующее мгновение глазок открылся, и лейтенант действительно заглянул в него.
Дверь распахнулась, и лейтенант втолкнул в камеру девицу, одетую и накрашенную таким образом, что не возникало ни малейшего сомнения в роде ее занятий. Мгновенно оценив простоватое, безвкусно размалеванное лицо и неказистую костлявую фигуру своей новой сокамерницы, Катя поняла, что добывать хлеб насущный той приходится в буквальном смысле в поте лица своего. «Дешевка, — подумала Катя, — шлюшка привокзальная. Однако, что же это такое? Тоже мне, международный аэропорт! Бомжихи и копеечные проститутки. Это ж надо, до чего страну довели!»
— У, мент поганый! — с пьяной бесшабашностью орала между тем вновь прибывшая. Она прислонилась к двери тощим задом и принялась барабанить по железу каблуком. — Открой, засранец! Свободу узникам совести!
Катя с трудом сдержала улыбку. Она никак не могла понять, что именно в манерах и поведении этой общипанной курицы кажется ей таким знакомым, чуть ли не родным, но потом догадалась — это была вылитая Верка Волгина в ударе. Конечно, по сравнению с этим чучелом Верка была настоящей королевой, но, как видно, всех профессионалок мира объединяет какое-то неуловимое общее качество, некая тщательно оберегаемая тайна. Придя к такому выводу, Катя решила, что, пожалуй, эта девка пользуется-таки успехом у клиентов: было в ней что-то подкупающее, что заставляло на время забыть о ее тощих конечностях и простоватой физиономии. В ее густо подведенных глазах светился тот же живой огонек, что так нравился Кате в Верке Волгиной.
Устав ломиться в запертую дверь, проститутка смачно сплюнула под ноги и вдруг насторожилась, поведя носом.
— Курево, — сказала она. — Хорошее курево.
Она обвела камеру пристальным взглядом, слегка поморщившись при виде продолжавшей храпеть и вонять в дальнем углу бомжихи, и с веселым удивлением уставилась на Катю.
— Привет, — сказала она. — Дай закурить.
— Привет, — ответила Катя. — Возьми в кармане, а то мне неудобно.
— Ого, — сказала ее новая соседка, с уважением глядя на наручники, — какие у тебя браслетики. Кто подарил?
— Тебя, капитан, — сказал он.
Тот принял трубку и поднес ее к уху.
— Слушаю, — сказал лысый. — Да, я. — Лицо его вдруг приобрело вопросительное выражение, потом нахмурилось.
— Но, товарищ пол... — начал было он, снова замолчал и сделал знак водителю, чтобы не гнал.
Машина послушно замедлила ход, а потом и вовсе остановилась, немного не доехав до ворот, через которые служебный транспорт въезжал на летное поле.
— Хорошо, — сказал наконец лысый капитан своему невидимому собеседнику. — Но я снимаю с себя всякую... Да, понял. Будет сделано.
Он вернул трубку сержанту и повернулся к Кате.
— Жаль, Скворцова, — сказал он с притворным вздохом. — Придется нам с тобой расстаться.
— Хочешь меня отпустить? — поинтересовалась Катя.
Капитан расхохотался, задрав к потолку кабины костистое лицо.
— А ты молодец, — сказал он, потирая заслезившиеся от смеха глаза. — Не теряешь чувства юмора. Продолжай в том же духе, и в зоне тебе цены не будет. Поехали к дежурке, — скомандовал он водителю.
Машина снова тронулась, выехала с территории летного поля и остановилась перед неприметной дверью в правом торце здания терминала. Капитан вышел из машины и галантно придержал дверцу, пока Катя вслед за ним выбиралась из прокуренного салона. Сковывавшие их запястья наручники звякнули и натянулись, больно врезавшись в кожу.
— Поаккуратнее, красотка, руку оторвешь, — сказал капитан.
— Не воображай, что меня это огорчит, — ответила Катя.
Она осматривалась, пытаясь сообразить, что происходит.
Что-то явно пошло не так, как было запланировано. Вряд ли капитан изначально намеревался проводить первичный допрос, или как это у них там называется, в дежурке аэропорта. По всей видимости, решила она, капитан вместе с машиной, водителем и обоими сержантами понадобился где-нибудь в другом месте, причем настолько срочно, что у него не осталось времени на то, чтобы отвезти Катю... Куда? «Туда, где сидят такие, как ты, — ответила себе Катя. — Туда, откуда не убежишь».
В принципе, думала она, идя рядом с капитаном по тускло освещенному редкими лампами дневного света коридору без окон, но с множеством расположенных по обе стороны дверей, ментовская дежурка, по идее, как раз и является одним из таких мест. Вообще, заключила она с таким чувством, словно только что совершила какое-то открытие, нормальный, более или менее законопослушный человек полностью теряет всякое подобие свободы, попав в руки милиции. Куда ему бежать, бедняге? Его приковывают к месту сотни невидимых, но очень прочных нитей: паспорт, прописка, квартира, семья, знакомые, работа... Даже если ему удастся каким-то образом сбежать из-под замка, его моментально поймают снова, просто потянув за одну из этих нитей, — иди-ка сюда, голубчик...
Но я-то, сказала она себе, я-то не такая. У меня нет ничего — вообще ничего, кроме собственной жизни. Это единственное, что у меня осталось. Не так уж много, но это — единственное, что у меня есть.
Она вдруг стала очень спокойной и собранной. Не безразличной, а именно спокойной и готовой ко всему. «Посмотрим, — мысленно сказала она своим конвоирам. — Поживем — увидим. Если вы хотели меня удержать, вам следовало пристрелить меня прямо там, у трапа, а еще лучше — на трапе».
Дежурная комната милиции представляла собой небольшое помещение, как две капли воды похожее на тысячи точно таких же помещений, разбросанных по просторам огромной страны. Обшарпанные стены, прокуренный воздух, пропитанный безнадежной чугунной тоской, жужжащая и моргающая лампа дневного света под потолком, облезлый сейф з углу, томный (не иначе, как с перепоя) лейтенант за заваленным бумагами столом, радиорепродуктор из пожелтевшей от времени пластмассы, желтая вода в графине, стоящем на сейфе, и одинокая муха, очумело нарезающая круги вокруг лампы, чье жужжание сводит с ума, — аллегорическая картина под названием «Здравствуй, Родина!», одна из многочисленных точек наивысшего напряжения, где соприкасаются дневной мир нормальных людей, живущих под призрачной защитой того, что в России принято именовать законом, и сумеречная зона, в которой обитают чудовища. Барьер между двумя мирами прозрачен и хрупок, один неосторожный шаг — и ты уже на той стороне, окровавленный, растерзанный и ничего не понимающий, бредешь на свет такой вот засиженной мухами лампочки в надежде, что пустоглазый субъект в лейтенантских погонах возьмет тебя за руку и вернет в твой солнечный мирок, и не хочешь верить в то, что видишь, тебе так хочется, чтобы в глазах человека за столом была усталость, а не пустота... Лейтенант поднял голову от газеты и взглянул на вошедших. Катя тихонько вздохнула — у него и вправду были абсолютно пустые, безжизненные глаза, похожие на два плохо отшлифованных серых камешка, тускло отражавших свет лампы. Сопровождавший Катю капитан, звякнув связкой ключей, освободил свое запястье и защелкнул второй браслет на ее левой руке. Затем он шагнул к столу и молча показал лейтенанту какую-то книжечку — по всей видимости, это было его служебное удостоверение.
Лейтенант сделал какое-то сложное и глубокомысленное движение лицом, несколько раз выдвинул и убрал нижнюю челюсть, словно разминая затекшие мышцы своей физиономии, и придал лицу вопросительное выражение.
— У нас задержанная, — сказал капитан. — Мы ее тут у тебя оставим на время, если ты не возражаешь.
— Вообще-то, она мне тут на хрен не нужна, — откликнулся лейтенант. В голосе его сквозило безразличие пополам с раздражением человека, грубо вырванного из приятной прострации. — Но если очень нужно...
— Очень, — с нажимом подтвердил капитан. — Просто до зарезу. Родина тебя не забудет.
— Да уж, — неприятно рассмеялся капитан, — не забудет... Вон скамейка, пусть сидит.
— Э, нет, брат, так не пойдет, — живо сказал капитан. — Наша Катя — такой овощ... Надо бы запереть.
Лейтенант с интересом взглянул на Катю и медленно, со страшным шумом выбрался из-за стола.
— За что не люблю вашу контору, — зевая и гремя ключами, сообщил он капитану, — так вот за это. Сплошные Джеймсы Бонды... Зацапали какую-то соплячку, а шума сколько...
Он снова смерил Катю оценивающим взглядом, и она ответила ему широкой радостной улыбкой. Безнадежная тоска этого места уже начала проникать в нее, как быстродействующий яд, и улыбка далась ей нелегко.
— Веселая, — заметил лейтенант, с грохотом и лязгом отпирая железную дверь в глубине дежурки. Перед тем как отодвинуть засов, он заглянул в глазок и удовлетворенно кивнул.
— Веселая, — согласился капитан, — даже слишком. Ты смотри тут... Головой за нее отвечаешь.
— Фу ты, ну ты, — сказал лейтенант, с натугой отваливая в сторону тяжелую дверь. — Знамо дело, у вас все преступники государственные. Вот и везли бы к себе, раз такая важная птица.
— Отвезем непременно, — лучезарно улыбаясь, пообещал капитан. — Кого-нибудь да отвезем. И учти, если ее на месте не окажется, я возьму тебя.
Лейтенант посмотрел на него с жалостью, как на безнадежно больного, и жестом пригласил Катю занять отведенное ей место. На пороге камеры Катя остановилась и вытянула в сторону капитана скованные руки.
— Ничего, ничего, потерпишь, — сказал тот. — Мы недолго, часа полтора-два, не больше, ты даже соскучиться не успеешь.
— Козел, — сказала Катя и по глазам лейтенанта увидела, что он полностью с ней согласен. В этом был намек на какую-то возможность, но только намек.
Дверь за ней закрылась с лязгом, щелкнул замок. Катя осмотрелась. Камера представляла собой квадратное помещение приблизительно три на три, с выложенным метлахской плиткой полом и стенами, до половины выкрашенными зеленой масляной краской того ужасного оттенка, который пользовался большой популярностью у советских строителей на всем протяжении отечественной истории. Выше стены были без затей замазаны побелкой, сквозь которую там и сям проступали коряво сделанные надписи, соседствовавшие со свежими, вероятно, оставленными недавними постояльцами этого казенного дома.
Вдоль стен камеры тянулась узкая скамья, заменявшая нары, — как видно, никто из задержанных не оставался здесь подолгу, так что нужды в нарах не было. В углу под скамьей валялась груда каких-то грязных зловонных тряпок, издававшая громкий храп и смешанный аромат мочи, водочного перегара, рвоты и давно не мытого тела. Катю передернуло, и она уселась на скамью как можно дальше от этой личности, неизвестно каким образом очутившейся в кутузке международного аэропорта. Впрочем, кислый дух, исходивший из дальнего угла, донимал ее и здесь, и Катя поспешно и неловко закурила, радуясь тому, что у нее не отобрали сигареты.
Она курила, сидя на узкой неудобной скамье, поднося сигарету к губам двумя руками, и с болезненным интересом разглядывала спавшего в углу человека. Похоже, это была женщина, хотя, как показалось Кате, в таком состоянии человеку уже безразлично, какого он пола. Ее соседка по камере вдруг беспокойно зашевелилась, но тут же успокоилась, и Катя с отвращением увидела прозрачную желтоватую лужу, которая начала бесшумно растекаться по грязному кафелю.
Ей захотелось закрыть глаза или хотя бы отвернуться, но она заставила себя смотреть. «Смотри, смотри, Скворцова, — сказала она себе, безотчетно стискивая зубы, — смотри. Если ты выживешь в колонии, то превратишься в такое же точно существо. Тебе в этом помогут, и времени у тебя будет предостаточно».
И она смотрела, куря скупыми экономными затяжками и мысленно примеряя старую, покрытую вмятинами и шрамами броню. Она давно не надевала свои боевые доспехи, но они неожиданно оказались ей впору, как вторая кожа, — нигде не жало и не терло, и Катя почти удивилась, когда пепел с сигареты упал ей на колени, и она, смахивая его, вместо тусклого железа обнаружила под рукой блеклую ткань джинсов: доспехи были не снаружи, а внутри ее тела, и это было хорошо, потому что так об их существовании никто не догадывался.
«Никаких колоний, — решила Катя, — а также никаких тюрем, следственных изоляторов, допросов и обысков с заглядыванием в вагину и задний проход. Все, что я могу вам обещать, это шанс пристрелить меня при попытке к бегству. Я человек маленький, у меня все украли, и все, что я могу вам отдать, — это моя жизнь, несколько коротеньких десятилетий. Не такое уж и богатство, и не так уж оно мне дорого, но отдать его я согласна только на собственных условиях. Я понятно излагаю? На собственных».
Сигарета обожгла пальцы, и Катя растерла коротенький чинарик по полу носком кроссовка. Она подвигала руками, пытаясь протиснуть кисти через вороненые браслеты наручников, но быстро убедилась в тщетности этих потуг — наручники сидели, как влитые.
Катя еще раз оглядела камеру, пытаясь сообразить, как ей отсюда выбраться, но осмотр не принес ей никаких новых идей. Между тем время неумолимо бежало. Решимость, собственные условия, внутренняя броня — все это было чудесно, но это были всего-навсего слова, которые ничего не меняли, пока она сидела в этой вонючей камере, запертая, как опасное животное. Единственным слабым местом в ее тюрьме был человек, находившийся за дверью.
«Допустим, мне удастся заманить его сюда, — рассуждала Катя. — И что? Он не такой дурак, чтобы купиться на всякие глупости вроде неожиданного прилива страсти или не менее неожиданного поноса. К тому же у него пистолет, а у тебя, Скворцова, одни наручники, да и те на тебе, а не у тебя. Да и без пистолета... Вон он какой здоровенный. Даст разок промеж глаз — и весь разговор. И не надо думать, что его утонченное воспитание помешает ему пересчитать тебе ребра. Думай, Скворцова, думай, черт тебя побери!»
Ее размышления были прерваны скрежетом проворачиваемого в замочной скважине ключа. Потом лязгнул отодвигаемый засов. Катя напряглась, но не двинулась с места — она помнила, что перед тем как открыть дверь, лейтенант заглянул в глазок. В следующее мгновение глазок открылся, и лейтенант действительно заглянул в него.
Дверь распахнулась, и лейтенант втолкнул в камеру девицу, одетую и накрашенную таким образом, что не возникало ни малейшего сомнения в роде ее занятий. Мгновенно оценив простоватое, безвкусно размалеванное лицо и неказистую костлявую фигуру своей новой сокамерницы, Катя поняла, что добывать хлеб насущный той приходится в буквальном смысле в поте лица своего. «Дешевка, — подумала Катя, — шлюшка привокзальная. Однако, что же это такое? Тоже мне, международный аэропорт! Бомжихи и копеечные проститутки. Это ж надо, до чего страну довели!»
— У, мент поганый! — с пьяной бесшабашностью орала между тем вновь прибывшая. Она прислонилась к двери тощим задом и принялась барабанить по железу каблуком. — Открой, засранец! Свободу узникам совести!
Катя с трудом сдержала улыбку. Она никак не могла понять, что именно в манерах и поведении этой общипанной курицы кажется ей таким знакомым, чуть ли не родным, но потом догадалась — это была вылитая Верка Волгина в ударе. Конечно, по сравнению с этим чучелом Верка была настоящей королевой, но, как видно, всех профессионалок мира объединяет какое-то неуловимое общее качество, некая тщательно оберегаемая тайна. Придя к такому выводу, Катя решила, что, пожалуй, эта девка пользуется-таки успехом у клиентов: было в ней что-то подкупающее, что заставляло на время забыть о ее тощих конечностях и простоватой физиономии. В ее густо подведенных глазах светился тот же живой огонек, что так нравился Кате в Верке Волгиной.
Устав ломиться в запертую дверь, проститутка смачно сплюнула под ноги и вдруг насторожилась, поведя носом.
— Курево, — сказала она. — Хорошее курево.
Она обвела камеру пристальным взглядом, слегка поморщившись при виде продолжавшей храпеть и вонять в дальнем углу бомжихи, и с веселым удивлением уставилась на Катю.
— Привет, — сказала она. — Дай закурить.
— Привет, — ответила Катя. — Возьми в кармане, а то мне неудобно.
— Ого, — сказала ее новая соседка, с уважением глядя на наручники, — какие у тебя браслетики. Кто подарил?