Воронина Марина. У смерти женское лицо

   Во время последнего Гошиного визита Катя и завела речь о специалисте в области компьютерного хулиганства.
   Когда она, вклинившись в поток густо пересыпанной рискованными анекдотами Гошиной трепотни, спросила, не может ли тот свести ее с грамотным компьютерщиком, Гоша ответил именно так, как и следовало ожидать:
   — Нет проблем. Ыаэм оу ыэ?
   — Чего? — борясь с напавшим на нее смехом, спросила Катя. Пытавшийся говорить с набитым ртом Гоша выглядел предельно комично — у него даже глаза выпучились, словно он хотел таким способом увеличить свой внутренний объем.
   — Я говорю, а зачем он тебе? — повторил Гоша.
   Катя нерешительно открыла рот, раздумывая, как бы ей повежливее пресечь Гошино любопытство на самом корню, но Гоша выставил перед собой ладонь в останавливающем жесте.
   — Стоп, стоп, — сказал он. — Только не надо говорить, что это не мое дело. Оно и в самом деле не мое, просто я должен знать, кого к тебе приводить. Если, скажем, ты насмотрелась рекламы по ящику и решила купить себе какой-нибудь «вист» для невинных забав долгими осенними вечерами, то это одно. А если...
   — Вот именно — если, — перебила его Катя. — Я хочу найти одного старинного знакомого, но так, чтобы об этом никто не знал.
   Гоша комично задрал брови в гротескном удивлении, а потом скорчил зверскую рожу и энергично чиркнул себя большим пальцем по горлу, издав при этом соответствующий звук.
   — Обижаешь, — с улыбкой сказала Катя. — Я мухи не обижу.
   — А разве кто-то сомневается? — развел руками Гоша. — Уверен, московская популяция мух может чувствовать себя в полной безопасности. Сделаем, — добавил он и заговорщицки подмигнул Кате.
   Парень по имени Паша появился у Кати буквально на следующий день. Это был смуглолицый небритый субъект в линялой брезентовой куртке с кожаными вставками на локтях и плечах и, само собой, в вытертых добела джинсах. На его больших ступнях сидели расшлепанные, давно потерявшие цвет и форму кроссовки, а в жесткой смоляной шевелюре поблескивали капли дождя. В углу обрамленного щетиной рта он держал потухшую беломорину, а взгляд похожих на спелые вишни глаз был скучающим, как у человека, пришедшего к занятому интеллектуальным трудом соседу заменить перегоревшую лампочку.
   — Меня прислал Жора, — сказал этот парень.
   Катя не сразу сообразила, кто такой Жора, а потом, спохватившись, отступила от дверей, впуская гостя в прихожую и мучительно пытаясь понять, чем он так напоминает ей Студента. Так и не поняв, она проводила Гошиного посланца в комнату и усадила в кресло, предварительно свалив на пол ворох лежавших там тряпок. Гость уселся, осматриваясь, и теперь в его взгляде Катя без особого труда прочла одобрение.
   — А у вас уютно, — сказал гость, осторожно отодвигая носком кроссовка Катину кожаную куртку, чтобы было куда поставить ногу. Под курткой обнаружился томик Тютчева, который Катя искала уже третий день, и она быстро подобрала его, невольно сморщившись от боли в простреленном боку. — Яблоко можно взять?
   — Бери... берите, — поправилась Катя. Несмотря на скучающее выражение небритой физиономии, вид у парня был настолько свойский, что ей было тяжело выдерживать официальный тон.
   — Спасибо, — сказал хакер, выбирая яблоко покрупнее. — Представляете, со вчерашнего вечера ничего не жрал... Забыл, елы-палы. Слушай, давай на ты, а то не люблю я весь этот марлезонский балет.
   — Давай, — сказала Катя. — Ты посиди, а я поищу что-нибудь посолиднее этого силоса. Ты водку будешь?
   Паша сделал глубокомысленное движение небритой челюстью и вздохнул.
   — Да, — сказал он, — водка — это солидно. Даже, я бы сказал, фундаментально. Буду. Главное в деловых отношениях — солидный фундамент.
   — Я сейчас, — сказала Катя и ушла на кухню.
   Когда она вернулась с нагруженным подносом, ваза с яблоками уже опустела. Теперь в ней неопрятной грудой лежали огрызки.
   — Икскьюз ми, — с некоторым смущением сказал хакер Паша, кивая в сторону вазы. — Я тут увлекся чуток...
   — Убери ее, — велела Катя. — На пол, на пол... ага, под стол.
   Поставив поднос на освободившуюся поверхность, она уселась напротив гостя.
   — Ну, — энергично жуя ветчину, сказал Паша, когда они выпили за знакомство, — так в чем проблема? Жора сказал...
   — Жора не в курсе, — перебила его Катя, закуривая и бросая обгорелую спичку на пол. — И я хочу, чтобы так оно и оставалось. Это первоочередное условие.
   — Я не справочное бюро, — ответил Паша, — если ты это имеешь в виду.
   — Именно это, — кивнула Катя. — Мне нужны сведения об одной машине.
   — О, — сказал Паша, переставая жевать. — Детектив, криминал и погони со стрельбой. Этого я не люблю.
   — Я заплачу, — сказала Катя.
   — Само собой, — спокойно ответил хакер, снова принимаясь жевать. — Я не беженец, чтобы за кормежку работать. Значит, компьютер родной автоинспекции... Черт, заманчиво.
   — Что заманчиво? — спросила Катя.
   — Да вирус им подкинуть... Пусть поскачут маленько. Ладно, рассказывай про свою машину.
   Он вынул из кармана куртки блокнот и шариковую ручку, записал номер и марку интересующего Катю автомобиля, допил водку и ушел, заставив Катю почувствовать легкое разочарование — похоже, то, что она слышала о программистах, было чистой правдой: ничего, кроме этих их электронных монстров, эту породу людей не интересовало. Проанализировав свои ощущения, Катя рассмеялась — честно говоря, это была диковатая идея: клеить полузнакомого мужика, имея незажившее пулевое ранение. Ежик резиновый шел и насвистывал дырочкой в левом боку... Екатерина Воробей — секс-машина с турбонаддувом и дополнительной вентиляцией... «Тьфу ты, черт, о чем я вообще думаю, — оборвала она себя, но тут же возразила: — а о чем мне, собственно, думать? Живая, молодая, по самые брови напичканная витаминами, прекрасно отдохнувшая, ничем в данный момент не занятая, никаких житейских проблем... Баба, что называется, с жиру бесится... Так о чем еще прикажете думать? О мире во всем мире? Об этом не такие, как я, думали, да так до сих пор ничего и не придумали. А наше дело бабье...»
   «Андрей, — подумала она. — Андрюша, прости. Как там раньше говорили? Ты на тот свет — и я вслед... Нынче так не делают. Подожди, дружок... Вы поговорите там со Студентом, вспомните меня, что ли... Как это у мужиков водится: где какая родинка да какие слова вам на ухо шептала... Я догоню, вот только со всей этой сволочью разберусь».
   Боль шевельнулась было внутри, как чудовищный младенец, зачатый в полнолуние от покрытого каменной чешуей рогатого монстра, но тут же послушно утихла, испугавшись Катиного окрика, — свернулась калачиком и затаилась до лучших времен, чтобы, улучив момент, вонзить свои клыки прямо в душу.
   Катя без аппетита прожевала ломтик ветчины, сглотнула и снова закурила. Размышлять о своих «бабьих» делах ей не хотелось. «Ну правильно, — вяло подумала она, — все верно. Поскольку стрелять в данный момент не в кого, нам подавай мужика. Как там раньше ругали западное кино? Пропаганда секса и насилия — так они и говорили. Всегда рядом, как партия и Ленин. Если не секс, то насилие, а если не насилие, то секс. Выбирай, но осторожно. Ну и жизнь...»
   Катя включила телевизор и уставилась в экран. По телевизору вовсю пропагандировали секс и насилие, для разнообразия перемежая это дело рекламой зубной пасты и жевательной резинки. Катя выключила телевизор и раздраженно прошлась по комнате, автоматически перешагивая через разбросанные вещи и огибая то, что перешагнуть было затруднительно. Порядок, что ли, навести, без энтузиазма подумала она. А кому это надо, спрашивается? Да никому не надо, ответила она себе и покосилась на телефон. Изящный аппарат из красной пластмассы, казалось, подмигивал ей, подстрекая делать глупости. Память немедленно принялась выдавать давно, казалось, забытые номера. «А что, — подумала Катя, — взять да и позвонить. Устроить вечер воспоминаний».
   В конце концов она оделась, вышла на улицу и до самого вечера бродила по городу под моросящим осенним дождем. Вернулась она поздно и сразу легла спать, а утром ее разбудил звонок в дверь.
   Это вернулся Паша. От него пахло дождем и табаком, и Катя, на которой был только накинутый второпях халат, зябко поеживаясь, снова ощутила вчерашнее смутное возбуждение, отдавшееся теплым толчком внизу живота.
   Хакер держал в руке свернутую в трубку слегка подмокшую распечатку.
   — Каковы успехи? — спросила Катя, вслед за ним проходя в комнату и набрасывая плед на развороченную постель. Спала она беспокойно и проснулась с отчетливым ощущением, что во сне пережила как минимум два оргазма.
   Паша рухнул в кресло и вытянул на середину комнаты длинные ноги в мокрых расшлепанных кроссовках. Распечатку он небрежно бросил на журнальный столик рядом с собой.
   — Говно успехи, — буркнул он, ковыряясь согнутым пальцем в криво надорванной пачке «Беломора».
   — Что, совсем ничего? — осторожно спросила Катя, тоже присаживаясь. Паша поднял на нее глаза, зацепился взглядом за вырез халата и поспешно вернулся к своей пачке, возобновив попытки выудить оттуда папиросу.
   — В общем, так, — заговорил он, старательно не замечая нервного жеста, которым Катя запахнула халат. — Номерочек, который ты мне дала, был, скорее всего, украден.
   — Почему ты так решил? — удивилась Катя.
   — Под этим номером в ГАИ зарегистрирован учебный грузовик межшкольного УПК, — проинформировал ее Паша, продувая папиросу. — Марка грузовика ЗИЛ-169, то есть машина раритетная и скорее всего давно пошла под пресс.
   Он долго чиркал отсыревшими спичками, прикуривая, и после глубокой затяжки продолжал, вместе со словами выталкивая изо рта серые облачка дыма:
   — Я тут распечатал данные владельцев машин, подходящих по приметам... в общем, получилось много. Все «семерки» голубого цвета... Хотя, заметь, машину могли перекрасить, да и насчет модели ты запросто могла ошибиться. Вот если бы знать номер двигателя...
   — Знаешь, — сказала Катя, — мне было как-то не до того. Давай свой талмуд.
   Она взяла влажную, громко шелестящую простыню распечатки и развернула ее на коленях. Халат снова распахнулся, предательски обнажив грудь, но она этого не заметила, целиком уйдя в изучение длинного списка владельцев голубых «Жигулей» седьмой модели. Хакер Паша, неторопливо покуривая, с растущим интересом разглядывал то, что из чувства мужской солидарности показывал ему Катин халат. Катя ошибалась, думая, что Пашу не интересуют женщины. Как и всякий мужчина, обладающий правильной сексуальной ориентацией и крепким здоровьем, он отдавал должное увлечению противоположным полом... в те редкие моменты, когда мысли его не занимал компьютер. Сейчас Паша чувствовал, что такой момент, похоже, настал, во всяком случае, его контрольно-измерительный прибор весьма настойчиво и твердо указывал на то, что так оно и есть. Паша сидел, переводя взгляд с Катиного лица на вырез халата и ниже, на выглядывавшее из-под бумажной простыни распечатки гладкое загорелое колено, и прикидывал, каким путем лучше действовать, чтобы ему не дали от ворот поворот. В конце концов он пришел к выводу, что лучше всего будет задать прямой вопрос. Он не знал, в чем причина, но Катин вид каким-то образом располагал именно к такой тактике.
   — Послушай, — откашлявшись начал он, — что ты делаешь сегодня вечером?
   Катя подняла на него отсутствующий взгляд, потом, опустив глаза, посмотрела вниз, на свой распахнувшийся халат и снова посмотрела на хакера, молча ожидая продолжения и не сделав попытки запахнуться. Паша замялся, чувствуя непривычное смущение. Черт возьми, это была всего-навсего женщина, причем очень привлекательная, и разве он не решил, что лучше всего будет задать ей прямой вопрос? Глядя на нее теперь, он понимал, что это было правильное решение, но понимал он также и то, что на прямо поставленный вопрос ему скорее всего дадут не менее прямой ответ, и вдруг почувствовал, что не вполне готов его выслушать. Тем не менее начатое нужно было либо доводить до конца, либо более или менее изящно закруглить, и, что бы он ни выбрал, следовало говорить, а не сидеть истуканом.
   — Я просто хотел...
   — Я думаю, что знаю, чего ты хотел, — мягко сказала Катя.
   «Ну и сука ты, Скворцова, — подумала она. — Тебе не угодишь». Но то, что казалось актуальным вчера, сегодня ушло на задний план, и она с трудом заставляла себя выбирать слова вместо того, чтобы отмахнуться, как от мухи. Мальчик был симпатичный, но сейчас было не до него: Катя нашла то, что искала.
   — Я не против, — продолжала она. — Как-нибудь в другой раз. Погоди, не обижайся. Это не отказ. Но, во-первых, сейчас у меня совершенно не то настроение. Может ведь у женщины не быть настроения, правда? А во-вторых...
   Она спокойно распахнула халат, продемонстрировав тугую повязку поперек живота. Хакер едва заметно вздрогнул.
   — Это что? — спросил он.
   — Пуля, — просто ответила Катя.
   — Вот черт... А я-то думал, ты у Жоры в стриптизе... Так вот это что за машина!
   — Нет, — покачав головой, сказала Катя. — Это не та машина. Когда была машина, я оказалась немного шустрее. Ну, ты не обиделся?
   Паша протестующе поднял кверху обе ладони.
   — Боже сохрани, — сказал он. — Кто же обижается на женщин? Если у женщины нет настроения, виноват в этом, как правило, мужчина. Я могу чем-нибудь помочь?
   — Ты уже помог, — сказала Катя. — И поможешь еще больше, если не станешь трепаться.
   — Ой, я вас умоляю, — сказал хакер. — Ну, ты нашла, что искала?
   — Нашла, — сказала Катя. Глаза ее потемнели, она поплотнее запахнула халат и снова опустила глаза в распечатку. — Только тут какая-то звездочка.
   — Звездочка? Дай-ка посмотреть.
   — Вот. — Катя протянула ему распечатку, держа палец на нужной строчке.
   — Та-а-ак, — протянул хакер, — давай посмотрим... Щукин Алексей Петрович... так... адрес... Звездочка? Ну, мать, не повезло тебе. Машина числится в угоне. Уже... — он пошуршал бумажной простыней, отыскивая нужную графу, — да, уже почти год.

Глава 13

   Закрыв за хакером дверь, Катя вернулась в комнату и сняла халат. Умывшись и наскоро пригладив волосы, она надела свои старые джинсы, купленные в специализированном магазинчике на сан-францисском Бродвее в двух шагах от студии старого татуировщика, и простую хлопчатобумажную рубашку. Ей почему-то вспомнился указатель над дверью студии — огромный, длиной метра в полтора, вырезанный из раскрашенной фанеры пенис, чья розовая головка служила стрелкой указателя. Еще у старика была жена, вспомнила Катя, на двадцать лет моложе него, — кореянка по имени Инни Ли... Она носила платье, а из-под платья выглядывали ноги, похожие на картинную галерею. У них была трехлетняя дочь и годовалый сын, и еще одна дочь — двадцатилетняя Мэг, от первого брака с полькой...
   Катя невесело улыбнулась своим воспоминаниям и откопала в углу пневматический пистолет — тот самый. Коробку маленьких свинцовых пуль, похожих на миниатюрные наперстки, она купила еще неделю назад, но у нее никак не доходили руки до этой игрушки. Теперь время, похоже, пришло — она ощущала потребность нажимать на курок и видеть, что не промахнулась.
   "Каша, — думала она, расставляя вдоль стен и на полках пустые пластиковые бутылки и картонные коробки из-под чипсов и сухих завтраков, к которым пристрастилась в бытность зажиточной, но экстравагантной американской леди, — ну и каша... Вот почему Щукин так подскочил, когда я упомянула о голубой «семерке». Еще бы ему не подскочить... Знает кошка, чье мясо съела. Машина, видите ли, в угоне... Другому кому-нибудь расскажите, а я сыта по горло. Если она в угоне, то почему было прямо не сказать: так, мол, и так, интересное, мол, кино получается, у меня же точно такая же была... Угнали, мол, сволочи, вот и езжу теперь на «Мерседесе», как нищий... Ах ты, урод! И ведь нипочем не скажешь, что он на такое способен: цветы... фрукты... благодетель, мать твою! Чем же ему Лизка помешала? А вот пойти и прямо спросить: чем тебе, сволочь, Лизка помешала? Что она про тебя, козла, такое узнала, за что ты ее убил? Или все-таки не он? Уж очень как-то все просто получается, прямо как тот указатель... Может, его подставил кто-нибудь? Или его орлы инициативу проявляли? Ну, если так, то я вряд ли что-нибудь узнаю. У орлов теперь не спросишь. Но присмотреться все-таки не помешает — и к орлам, и к Щукину, и ко всему этому их «Омикрону»... А ведь ты дура, Скворцова, — подумала она, сшибая меткими выстрелами свои мишени, — ну просто полная идиотка. Бегаешь, стреляешь, подарочки принимаешь, между прочим, денежки, а ведь это доля, Екатерина ты моя свет Ивановна, самая настоящая доля, а с каких доходов тебе эта доля капает, ты ни сном, ни духом. А? Каково тебе это, суперменша ты моя доморощенная?
   Какую еще статью ты себе заработала впридачу к тем, что у тебя уже были? И никуда ты не убежишь, не надо тешить себя этими сказками. Чтобы бежать, надо, как минимум, знать, от кого ты бежишь. Куда — дело десятое, главное — от кого. А то прибежишь на край света, скажешь: дяденьки, милые, помогите! А они тебя за загривок и в мешок.
   А мешок, ясное дело, в воду — прямо с края света..."
   Она резко развернулась на сто восемьдесят градусов и тремя выстрелами навскидку сшибла две картонки и одну пластиковую бутылку, которая с пустым стуком запрыгала по полу. Простреленный бок отозвался на неосторожное движение короткой вспышкой боли.
   — Пошел к черту, — сквозь зубы сказала ему Катя, припадая на одно колено, резко разворачиваясь вправо и снова нажимая на курок. Бутылка, в которую она целилась, осталась стоять как ни в чем не бывало, зато в обоях слева от нее появилась маленькая черная дырка. Катя передернула тугой затвор и выстрелила снова, но раздался только пустой хлопок — в пистолете кончились пули.
   Она не глядя швырнула игрушку в угол, достала из тайника под тахтой «Макаров» и придирчиво осмотрела его. Пистолет нуждался в чистке, она так и не удосужилась заняться им с того самого дня, как подстрелила Бэдю и его приятеля. Теперь у нее исчезли последние сомнения в том, какая судьба их постигла. Объяснить эту уверенность логически было трудно. Катя просто чувствовала, что ни милиция, ни «скорая помощь» в «Омикрон» в тот день так и не приехали. А она сама? Ее собственное ранение? Врач посещал ее на дому, и Катя привычно принимала это, как очередную любезность Щукина. "Как можно было быть такой слепой, — спрашивала она себя, резкими точными движениями разбирая пистолет и раскладывая детали на принесенной Пашей распечатке, — слепой настолько, чтобы не замечать очевидных вещей? Ничего, — сказала Катя, яростно прочищая ствол пистолета, — ничего. Когда дураки вдруг начинают умнеть, с умными порой происходят страшные вещи. Просто Бог вдруг перестает их любить — именно так, и никак иначе. А репутация дуры только на пользу: пусть себе и дальше думают, что используют меня втемную. Все равно я уже влезла в это болото обеими ногами, и без крови из него теперь не выберешься. Господи, ну за что мне такое наказание?
   Почему я все время успеваю? Успеваю среагировать, увернуться и выстрелить в ответ, а вот они не успевают. Ну что это за мужики, которые не только воюют с бабами, но еще и делают это так бездарно? Не хочу я этой вашей войны, и побед я ваших не хочу. Тоже мне, победы — убивать живых людей неизвестно за что... Ох, и достанется мне в будущей жизни, — подумала она, пополняя обойму и со щелчком загоняя ее на место. — Как будто в этой мало достается".
   Убирая пистолет в висевшую на спинке кресла наплечную кобуру, она думала о том, что все это уже было — и горечь, и гнев, и разочарование, и даже, помнится, не вполне трезвое предположение о том, что она, Катя Скворцова, послана в этот скорбный мир для того, чтобы вершить суд и расправу... этакий ангел мщения... с дырочкой в левом боку. Впервые подумав об этом, она жестоко осмеяла себя. Теперь эта мысль, не сделавшись более правдоподобной, перестала, тем не менее, смешить ее. «Может, и так, — безразлично подумала она, рассеянно вытирая с рук машинное масло, — может, так оно и есть, вот только мне от этого ничуть не легче».
   На следующий день она приехала в клуб, как обычно, к семи часам и прямо прошла в ресторан, заняв свое место. Бок все еще побаливал и непрестанно изнуряюще зудел, но сидеть дома Катя больше не могла. Теперь лежание на диване с апельсином в одной руке и бананом в другой напоминало ей блаженное неведение курицы, которую откармливают на убой. Да, Щукин не скрывал, что покупает ее, и при этом неплохо платил, но теперь Кате хотелось большего: она хотела знать, на что ее собираются употребить, и существовал только один способ узнать это.
   Ее появление произвело в клубе тихий фурор. Бури оваций, конечно, не было — все-таки ее работа предполагала сохранение инкогнито, но в течение вечера возле ее столика перебывал чуть ли не весь персонал, а те, кто по тем или иным причинам не мог подойти, приветствовали ее издали поднятием руки, а то и просто незаметным кивком. Катя даже немножечко размякла — роль всеобщей любимицы была для нее совершенно непривычной и, уж во всяком случае, гораздо более приятной, чем роль ангела мщения. Впервые за многие годы, пожалуй, впервые с тех пор, как она закончила школу, она почувствовала себя членом коллектива. «Член коллектива» — это звучало слишком сухо и совершенно не отражало той легкой эйфории, которую ощущала Катя от нахождения внутри чего-то, чем бы это что-то ни оказалось в действительности. На минуту ей даже показалось, что она излишне усложняет и без того сложную жизнь. Ну какой, в самом деле, смысл был в этом никому не нужном самодеятельном расследовании? Кто персонально был заинтересован в том, чтобы Катя Скворцова продолжала свою одинокую войну без надежды на победу? "Допустим, Щукин бандит, — думала она, делая большой глоток коньяка для разгона. — Ну и что из этого следует? Следует немедленно скрутить его и сдать в милицию, вот что из этого следует. Ой, я вас умоляю, как говорит хакер Паша. Не надо про милицию. У меня аллергия на это слово. А все почему? А все потому, товарищ Скворцова, что ты сама — бандит. Скажешь, нет? А ты вспомни. Посиди вот тут, в тепле и уюте, покури, коньячку вот попей и повспоминай. Подробненько. С именами и датами. Как ее звали, ту глупую курочку, которая спала с редактором и мнила себя фотографом? Да, да, ту самую, которую ты спокойно подставила под перекрестный огонь, чтобы твоя смерть досталась ей. Толоконникова. Людмила, кажется. И ничего-то она в жизни не видела, кроме нескольких пенисов да подаренных боровом Витюшей австрийских сапог. Дальше вспоминать будем? Не хочешь? Вот и молчи, если Бог ума не дал...
   Так что в таком случае нам делать с бандитом и негодяем Щукиным А. П.? Убить? За то, что бандит? Ну, извините, кто бы говорил... За Лизку Коновалову? Это можно, конечно, только вот ни Лизке, ни мне от этого легче не станет. Никому от этого не станет легче, вот ведь какая штука. Впрочем, у нее ведь где-то была мама... Станет маме легче, если я прострелю Щукину башку, как тем двоим отморозкам на его «семерке»? Ох, вряд ли... Хотя, это смотря какая мама.
   И вот что, милая, — сказала она себе, — хватит валить все на обстоятельства. Нормальный человек в твоих обстоятельствах идет в милицию, захлебываясь слезами и соплями. Ах, да, у нас же аллергия на правоохранительные органы... А может, у нас просто прорезался вкус к решению всех проблем простейшим путем? Нет человека — нет проблемы...
   Нет, подождите. Не надо меня путать. Я человек раненый, простреленный, из меня все эти ваши сложности вываливаются... через дырочку в левом боку. Поэтому, прошу вас, не дурите мне голову чьими-то мамами, которых я в глаза не видела и никогда не увижу. Давайте так: мне здесь непыльно, меня здесь ценят и даже, кажется, любят... Мне здесь хорошо платят, в конце концов. Стоят воспоминания о когда-то вычитанных из книжек принципах того, чтобы все это разрушить собственными руками? Книжки эти писали, несомненно, умнейшие, талантливейшие люди, они смогли придумать то, чего в реальной жизни не бывает и быть не может, и описать это так, что миллионы дураков купились и принялись насиловать себя. А я больше не дура, мне здесь тепло и коньяк бесплатный... Ну, покажите мне хоть что-нибудь, ради чего я должна устраивать здесь корриду? Молчите? Вот я и говорю: не пудрите мне мозги. А то, что ухо надо держать востро, я и без вас знаю. Спасибо, научили".
   Внезапно на нее упала чья-то тень. Катя вскинула глаза и увидела старого знакомого.
   — Господи, опять! — простонала она. — Ну, чего тебе надо?
   — Потанцуем? — предложил очкарик, пытавшийся изнасиловать Катю в первый же вечер ее работы в клубе. Он был сильно пьян. И когда только успел, подумала Катя, осторожно оглядываясь по сторонам. На них никто не смотрел, да и очкарик своей задницей почти полностью отгородил ее от зала.
   — Сейчас ты у меня станцуешь, — мрачно пообещала Катя, вынимая пистолет. — Танец маленьких лебедей. Я вижу, ты уже поправился, так что, если ты протанцуешь до самых дверей, ничего страшного с тобой не случится.
   — А если не протанцую? — спросил очкарик, не трогаясь с места. По губам его блуждала полубезумная улыбка уже наполовину отключившегося человека, и Катя поняла, что для того, чтобы заставить его воспринять направленное на него оружие всерьез, его придется просто пристрелить, как собаку, прямо здесь, в битком набитом зале ресторана. Она испытывала сильнейшее искушение поступить именно так (нет человека — нет проблемы), но понимала, что это будет уже чересчур. — Только не говори, что ты меня застрелишь, крошка, — словно прочитав ее мысли, продолжал очкарик, и Катя подумала, что он, возможно, вовсе не так пьян, как кажется. — Я предлагаю тебе нежную дружбу. Поверь, это немало. Мы оба погорячились не так давно, но, как гласит народная мудрость, кто старое помянет, тому глаз вон.