Страница:
— М-м-мать... — с натугой вытолкнул из себя Колокольчиков, складываясь пополам специально для того, чтобы Колобку было удобнее огреть его по шее сцепленными в замок руками.
Колокольчиков вторично за истекшие полчаса тяжело рухнул на колени, с отстраненным удивлением прокручивая в голове свой славный боевой путь: спецназ, угрозыск, снова спецназ и наконец ФСБ... засранец, сопляк, груша боксерская, чучело... Легкие его отказывались работать, лицо угрожающе посинело от прилива крови, и он отчаянно боролся за глоток воздуха. Есть вещи, которых человек всю жизнь инстинктивно боится больше всего на свете, и для Колокольчикова такой вещью всегда была смерть от удушья — повешение, погребение заживо, утопление, удушение и прочие милые штучки, связанные с перекрытием кислорода.
Продолжая свою борьбу с удушьем, капитан только чудом блокировал направленный ему в гортань удар обутой в туристский рыжий ботинок ноги, заметив, что носок ботинка густо забрызган кровью. Это зрелище так взбесило его, что легкие его спазматически расширились, и в них струей хлынул воздух.
Это случилось очень вовремя, потому что Колобок, словно угадав капитановы мысли, ловко забежал сзади и набросил ему на шею скользкий телефонный провод. Колокольчиков успел просунуть под провод пальцы обеих рук, пытаясь ослабить давление на гортань, которое росло с каждым мгновением. Очкастый хореограф, как выяснилось, был силен, как бык, и чересчур ловок для безобидного Колобка. Ощущение у Колокольчикова было такое, словно он боролся не с человеком, а с мощным механизмом, изобиловавшим крупными шестернями, огромными поршнями и массой других, покрытых слоем коричневатой маслянистой грязи, угловатых чугунных деталей. Все это медленно, но неуклонно проворачивалось, все туже затягивая петлю на его шее, с натугой преодолевая его слабеющее сопротивление, скрипя и потрескивая, побеждая. Угол станины уперся ему в спину пониже лопаток и давил, явно вознамерившись сломать позвоночник, как гнилую ветку... Он дернул спиной, и колено Головы соскользнуло в сторону, но немедленно вернулось обратно и надавило еще сильнее, причиняя адскую боль. Колокольчиков спокойно подумал, что на его месте кто-нибудь пожиже давным-давно валялся бы, откинув копыта, похожий на сломанную куклу, которой какой-то шутник выкрасил физиономию в синий цвет. Вообразив, как он будет выглядеть со страшной фиолетовой рожей, вываленным на всю длину языком и обмоченными штанами, Колокольчиков удвоил усилия и даже сумел слегка ослабить давление на гортань, обеспечив себе слабенький приток воздуха. Он услышал, как Голова позади него застонал от натуги, еще сильнее упираясь коленом в его несчастный позвоночник, который начал неприятно похрустывать, свидетельствуя о том, что всему на свете есть предел.
Перед глазами Колокольчикова уже начало сгущаться черное непрозрачное облако — борясь за существование, мозг отступал вглубь, отключая от питания органы, не принимавшие непосредственного участия в этой борьбе. Капитан смотрел на Катю, вернее на то, что осталось от Кати, которая медленно и трудно, как выброшенный на сушу кит, ползла куда-то в сторону, оставляя на светлом блестящем паркете широкий красный след, и думал, что ее нечеловеческие усилия так же бесплодны, как и его собственные потуги, разом сведенные к судорожной борьбе за глоток кислорода. Голова закончит с ним, а потом с ней — в порядке живой очереди, не толпитесь, граждане, всем хватит, к обеду обещали привезти еще... Это было обидно — погибать вот так, от рук какого-то вонючего хореографа в очках со стеклами толстыми, как донышко бутылки, с блестящей лысиной и оппозиционерской бороденкой... Это была история колобка наоборот — колобка, который бродил по лесу и жрал всех без разбора: и волка, и медведя, и лису, не говоря уже о зайцах, — их этот свихнувшийся симпатяга заглатывал целыми выводками, и никто от него не ушел, и никого не спасли бабушка и дедушка, потому что их-то, судя по всему, наш миляга употребил в пищу первым делом...
Ей очень мешало то, что под ней был скользкий, отлично отциклеванный и покрытый толстым слоем прозрачного лака паркет — в данный момент она предпочла бы корявый отечественный асфальт, а еще лучше просто землю, мягкую землю с пучками травы, чтобы было, за что ухватиться. Тело не болело, она его просто не ощущала, то есть ощущала, но как некую мертвую, холодную и мокрую тяжесть, управлять которой было мучительно трудно.
Она видела, что Колокольчиков почти совсем потух. Гоша взял его в оборот с такой прытью, что можно было только позавидовать, и Катя понимала, что ее очередь не за горами. Бывший старлей дал ей пару минут жизни, появившись, как герой телесериала, в самый драматический момент... Фактически, он дал ей шанс, и Катя собиралась посмотреть, сможет ли она им воспользоваться.
Комната была буквально набита оружием. В дальнем углу, наполовину скрытый портьерой, лежал Катин «стечкин» с глушителем, под шкафом возле двери валялся «Макаров» Колокольчикова и, кроме того, где-то под столом наверняка обретался пистолет Щукина. Находись Катя в добром здравии, ей ничего не стоило бы завладеть любым из этих стволов, но сейчас об этом не могло быть и речи, поскольку весельчак Гоша отмочил отличную шутку, превратив Катю в некое подобие мыслящей, да и то смутно, отбивной котлеты. О лихих прыжках и молниеносных выпадах приходилось забыть — на время, а возможно, и навсегда, если только она не сумеет в ближайшие минуты предпринять что-то радикальное.
Оставался «браунинг» Головы.
Изящная никелированная игрушка валялась там, куда ее невзначай оттолкнули ногами дерущиеся, — метрах в трех от того места, где лежала Катя. Отсюда было прекрасно видно, что курок взведен — оставалось только прицелиться и нажать на спусковой крючок.
Но прежде всего, разумеется, пистолет нужно было достать.
Катя поползла.
Если Колокольчикову способ ее передвижения напомнил выброшенного на берег кита, то самой себе Катя казалась громадным слизняком, на которого кто-то неосторожно наступил тяжелым ботинком. Господи, подумала она, он же меня всю переломал! Почище автомобильной катастрофы, ей-богу... Она никогда не думала, что проползти несчастных три метра, подтягиваясь на руках, так трудно. Это была работа примерно такого же масштаба, как возведение пирамид, но в конце концов Катины окровавленные пальцы все же сомкнулись на ребристой рукояти, еще хранившей тепло Гошиной ладони. Катю передернуло от невольного отвращения — в этом тепле было что-то грязное, непристойное, атавистически-тошнотворное, словно она вдруг ухватилась за эрегированный пенис гигантского паука, если у пауков есть такая деталь, как пенис. «Должна быть, — подумала Катя, лежа на боку и пытаясь поймать в прицел голову толстяка, — они же двуполые. Хотя кто их там знает, как они этим занимаются...»
Побагровевшее от усилий лицо Гоши было искажено яростной гримасой, остатки волос торчали над ушами нелепыми прядями, очки съехали в сторону, борода растрепалась, а на лбу выступили крупные капли пота. Он пыхтел, стонал и покряхтывал от натуги, пытаясь заломать здоровенного Колокольчикова, который, вопреки всем законам природы, все еще был жив и даже умудрялся оказывать Голове какое-то сопротивление. Это казалось мистикой, хотя Катя отлично видела подсунутые под удавку пальцы своего старого знакомого, посиневшие и вздувшиеся выше пережавшего их провода. Наверное, дело было в самом Голове — он был похож на сказочного монстра, которому не может противостоять никто, и Кате на секунду показалось, что ее ползанье ни к чему не приведет — чудовище можно было застрелить только серебряной пулей.
Посмотрим, подумала Катя.
— Эй, — сказала она вслух, — ты, долбаный Колобок!
Голова поднял глаза и заглянул в дуло собственного пистолета, но предпринять что-либо уже не успел. Он не успел даже что-нибудь сказать — Катя считала, что время диалогов миновало тысячу лет назад. Теперь была ее реплика, и она не намерена была позволять кому бы то ни было перебивать ее. Ее сегодня и без того достаточно долго перебивали, она уже давно не чувствовала себя так основательно перебитой, как сейчас.
— Колобок, Колобок, я тебя съем, — сказала Катя и спустила курок, нимало не заботясь о том, что выпущенная ее дрожащей рукой пуля может угодить в посиневшего, как упырь, Колокольчикова. Сейчас это казалось ей не очень важным — все равно, если бы она не выстрелила, Колокольчиков умер бы в ближайшие несколько секунд. Важнее всего было проверить, нужна ли в самом деле Голове серебряная пуля или он удовлетворится свинцовой.
Голова вполне удовлетворился тем, что было ему предложено, и выразил свое удовлетворение громким яростным воплем, когда пуля двадцать второго калибра ударила его в лицо, пробороздив щеку, выбив три зуба и разорвав ушную раковину. Он выпустил удавку и рефлекторным движением схватился за свою изуродованную физиономию. Получивший неожиданную свободу Колокольчиков немедленно рухнул ничком со счастливым выражением на распухшей фиолетовой роже (лицом эту часть его тела в данный момент назвать было трудно), предоставив Кате отличную, весьма обширную мишень, которую он до этого закрывал своим телом.
Голова продолжал стоять, и Катя снова нажала на спуск, и еще раз, и еще — пока курок не защелкал вхолостую. Она щелкнула им еще три или четыре раза, прежде чем поняла, что патроны кончились, а потом выпустила пистолет из руки и только тогда заметила, что плачет.
Голова еще некоторое время держался на ногах, Кате даже показалось, что ему все-таки нужно было чистое серебро или хотя бы осиновый кол, но дело было просто в калибре. Двадцать второй — дамский калибр, пригодный разве что для того, чтобы пугнуть хулиганов или совершить утонченное салонное убийство, внезапно выхватив отделанную перламутром стреляющую безделушку из изящной сумочки. Такая пуля способна убить, но неспособна опрокинуть взрослого, сильного мужчину на спину просто силой своего удара... Так что Голова еще некоторое время стоял, близоруко щурясь на Катю, очки его свалились, упав на спину распластавшемуся на полу Колокольчикову, он напоминал безобидного толстяка, на которого напали хулиганы и ни за что ни про что отделали по высшему разряду. Потом он покачнулся, выпрямился, его опять качнуло, на этот раз сильнее, колени его подломились, и он тяжело повалился назад, с отчетливым треском ударившись затылком о стену. С шумом съехав по стене на пол, он остался сидеть в скособоченном, полулежачем положении, по-прежнему глядя на Катю остановившимися глазами, казавшимися без очков какими-то очень беззащитными.
Катя медленно легла на спину, широко раскинув руки и закрыв глаза. Она отдыхала, ощущая каждый мускул своего избитого тела. Боль понемногу возвращалась, и это было хорошо — боль означала, что жизнь продолжается, хотя Катя давно перестала видеть в этом процессе хоть какой-нибудь смысл.
«А ты зря валяешься, Скворцова, — сказала она себе, но не двинулась с места. Она понимала, что ничего еще не кончилось и смерть Головы — только половина дела. Вся эта стрельба не могла не привлечь внимания, и с минуты на минуту следовало ожидать прибытия кавалерии, встреча с которой была чревата для Кати огромными неприятностями... Собственно, авангард конницы уже был здесь — вряд ли Колокольчиков шутил, говоря, что он из ФСБ. — Продвинулся, значит, по службе. Какие уж тут шутки. Еще вопрос, за кем он тут охотился...»
Нужно было вставать и уходить, хотя относительно ее нынешнего положения такая идея казалась Кате просто неумной шуткой — вставать, уходить... Полетать вокруг люстры не прикажете? Для начала следовало хотя бы открыть глаза.
И она открыла глаза и увидела озабоченное лицо склонившегося над ней Колокольчикова. Лицо это все еще сохраняло красноватый оттенок, но в остальном совершенно не пострадало, если не считать фундаментального синяка на лбу. Бывший старлей теперь ничем не напоминал того темно-фиолетового удавленника, которого Катя имела удовольствие лицезреть буквально минуту назад.
— Привет, старлей, — сказала Катя. — Ну, где твои наручники?
— Дура ты, Скворцова, — странным голосом ответил Колокольчиков.
— А ты грубиян, — сказала Катя. — Кто так разговаривает с дамой?
— А где ты видела, чтобы дамы при каждой встрече молотили человека по черепу разными железяками?
— Так уж и при каждой... Нечего лезть в туалет, когда там занято. Слушай, Колокольчиков, отпусти меня, а?
— А ты дай мне по голове и иди себе, — посоветовал Колокольчиков. — Дура ты, Скворцова, — повторил он, беря ее на руки и поднимаясь с колен.
Какое-то время Катя всерьез обдумывала его совет, но ее способность куда бы то ни было уйти без посторонней помощи вызывала у нее самой некоторое сомнение. Поэтому она привалилась щекой к теплому и твердому, как сосновый ствол, плечу Колокольчикова и снова закрыла глаза. «Будь что будет, — решила Катя. — По крайней мере, прежде, чем судить, они меня вылечат. Пусть лечат, а там поглядим... Дайте только на ноги встать, я вас повожу за салом... А здорово у него на руках, — подумала она, окончательно расслабляясь и тихо уплывая куда-то на волнах боли. — Сто лет меня мужики на руках не носили...»
В дверях Колокольчиков столкнулся с полковником Соболевским. За спиной полковника топали тяжелыми сапогами и гремели железом люди в бронежилетах и черных трикотажных масках. Камуфляжа в коридоре было столько, что это живо напомнило капитану Чечню. Похоже, в штатском был один полковник, но и он сжимал в ладони свой знаменитый армейский «кольт». В другой руке полковник держал мобильный телефон — ни дать ни взять, полководец во главе победоносной армии.
— Это и есть твоя Птица? — спросил он, ткнув телефоном в безжизненно обвисшую на руках у Колокольчикова Катю.
Колокольчиков молча кивнул.
Полковник окинул кабинет быстрым цепким взглядом и недовольно поморщился.
— Художественная самодеятельность. Зачем же было Щукина убивать?
Капитан не сразу понял, что имеет в виду полковник, а поняв, отрицательно качнул головой.
— Это не я. И вообще, Щукин — ширма. А Голова — вот, — и он указал подбородком на мертвого Колобка.
Полковник не смог скрыть изумления, но быстро пришел в себя.
— Опять мы в заднице, — буркнул он. — Ну и что это меняет? Этот-то тоже готов. Скажешь, и этого не ты?
— Не я.
— А что же ты тут тогда вообще делал? — изумился полковник. — В ладушки играл?
— Я тут подыхал, — немного грубовато, но по существу ответил Колокольчиков. — Если бы не она...
Он поплотнее прижал к себе Катю, словно полковник собирался отнять у него его драгоценную ношу. Соболевский насмешливо взглянул не него из-под кустистых бровей и немного смягчился.
— Ладно, — сказал он, — неси свое сокровище. «Скорая» у входа. Напишешь рапорт.
— Напишу, напишу, — буркнул Колокольчиков, протискиваясь мимо него в коридор.
Через пять минут после того, как «скорая» уехала, увозя Катю и затравленно озиравшегося Бабая со сломанной челюстью, в «Омикрон» понаехало еще больше народу. Среди спецназовцев замелькали знакомые лица сотрудников отдела. В кабинет Щукина заглянул майор Гаврилин. Он застал в кабинете полковника, который в ожидании экспертов сидел на краю Щукинского стола и курил, переводя мрачный взгляд со Щукина на Гошу и обратно.
— Поздравляю, товарищ полковник, — сказал Гаврилин. — Наконец-то эти сволочи получили по заслугам.
— Ты бы еще прослезился от радости, — буркнул Соболевский. — Говоришь, как с трибуны: получили по заслугам... Сам подумай: ну с чем ты меня поздравляешь? Никого не взяли — одни трупы... Покрошить этих придурков из автомата — дело нехитрое, это я мог бы сделать еще два года назад. Зелье-то осталось, а где осталось — спросить не у кого.
— Ну, распространителей-то больше нет, — философски заметил майор.
— Что-то ты сегодня туго соображаешь, — поморщился полковник. — Было бы зелье, а толкачи найдутся. Одна надежда, что будут они не такими ушлыми, как эти ребята, и тогда я их... ап!
Он с хлопком сдвинул ладони, словно поймал муху.
«Хрен тебе, а не „ап“, — со злорадством подумал майор Гаврилин. — Размечтался. Поди, поймай меня теперь. Ни Головы, ни Щукина, ни этой соплячки... живи и радуйся! Ай, молодец, Голова! Как же вовремя он мне свой склад показал!»
В кабинет просунулся майор, командовавший спецназовцами.
— Приехали эксперты, — доложил он. — По нашей части тут все чисто. Разрешите быть свободными, товарищ полковник?
— Валяйте, — кивнул Соболевский. — Спасибо, майор.
— Так не за что же, товарищ полковник, — развел руками здоровенный спецназовец.
— Как это — не за что? — возразил полковник. — Провели задержание опасных преступников, а то, что преступники при этом дуба врезали, — их вина, а не ваша. Нечего было отстреливаться.
Майор, большого ума мужчина, открыл было рот, но что-то во взгляде полковника заставило его прикусить язык. Он быстро козырнул и вышел. Через секунду в коридоре раздался его голос, созывавший расползшийся по всему клубу в поисках затаившихся преступных элементов и холодного пива камуфляж, и вскоре спецназ благополучно отбыл восвояси, компенсировав понесенный от холостого выезда моральный ущерб трофейным пивом и сосисками.
Через час трупы Кирпича, Сани, Щукина и Головы погрузили в машину и увезли.
Глава 22
Колокольчиков вторично за истекшие полчаса тяжело рухнул на колени, с отстраненным удивлением прокручивая в голове свой славный боевой путь: спецназ, угрозыск, снова спецназ и наконец ФСБ... засранец, сопляк, груша боксерская, чучело... Легкие его отказывались работать, лицо угрожающе посинело от прилива крови, и он отчаянно боролся за глоток воздуха. Есть вещи, которых человек всю жизнь инстинктивно боится больше всего на свете, и для Колокольчикова такой вещью всегда была смерть от удушья — повешение, погребение заживо, утопление, удушение и прочие милые штучки, связанные с перекрытием кислорода.
Продолжая свою борьбу с удушьем, капитан только чудом блокировал направленный ему в гортань удар обутой в туристский рыжий ботинок ноги, заметив, что носок ботинка густо забрызган кровью. Это зрелище так взбесило его, что легкие его спазматически расширились, и в них струей хлынул воздух.
Это случилось очень вовремя, потому что Колобок, словно угадав капитановы мысли, ловко забежал сзади и набросил ему на шею скользкий телефонный провод. Колокольчиков успел просунуть под провод пальцы обеих рук, пытаясь ослабить давление на гортань, которое росло с каждым мгновением. Очкастый хореограф, как выяснилось, был силен, как бык, и чересчур ловок для безобидного Колобка. Ощущение у Колокольчикова было такое, словно он боролся не с человеком, а с мощным механизмом, изобиловавшим крупными шестернями, огромными поршнями и массой других, покрытых слоем коричневатой маслянистой грязи, угловатых чугунных деталей. Все это медленно, но неуклонно проворачивалось, все туже затягивая петлю на его шее, с натугой преодолевая его слабеющее сопротивление, скрипя и потрескивая, побеждая. Угол станины уперся ему в спину пониже лопаток и давил, явно вознамерившись сломать позвоночник, как гнилую ветку... Он дернул спиной, и колено Головы соскользнуло в сторону, но немедленно вернулось обратно и надавило еще сильнее, причиняя адскую боль. Колокольчиков спокойно подумал, что на его месте кто-нибудь пожиже давным-давно валялся бы, откинув копыта, похожий на сломанную куклу, которой какой-то шутник выкрасил физиономию в синий цвет. Вообразив, как он будет выглядеть со страшной фиолетовой рожей, вываленным на всю длину языком и обмоченными штанами, Колокольчиков удвоил усилия и даже сумел слегка ослабить давление на гортань, обеспечив себе слабенький приток воздуха. Он услышал, как Голова позади него застонал от натуги, еще сильнее упираясь коленом в его несчастный позвоночник, который начал неприятно похрустывать, свидетельствуя о том, что всему на свете есть предел.
Перед глазами Колокольчикова уже начало сгущаться черное непрозрачное облако — борясь за существование, мозг отступал вглубь, отключая от питания органы, не принимавшие непосредственного участия в этой борьбе. Капитан смотрел на Катю, вернее на то, что осталось от Кати, которая медленно и трудно, как выброшенный на сушу кит, ползла куда-то в сторону, оставляя на светлом блестящем паркете широкий красный след, и думал, что ее нечеловеческие усилия так же бесплодны, как и его собственные потуги, разом сведенные к судорожной борьбе за глоток кислорода. Голова закончит с ним, а потом с ней — в порядке живой очереди, не толпитесь, граждане, всем хватит, к обеду обещали привезти еще... Это было обидно — погибать вот так, от рук какого-то вонючего хореографа в очках со стеклами толстыми, как донышко бутылки, с блестящей лысиной и оппозиционерской бороденкой... Это была история колобка наоборот — колобка, который бродил по лесу и жрал всех без разбора: и волка, и медведя, и лису, не говоря уже о зайцах, — их этот свихнувшийся симпатяга заглатывал целыми выводками, и никто от него не ушел, и никого не спасли бабушка и дедушка, потому что их-то, судя по всему, наш миляга употребил в пищу первым делом...
* * *
Катя ползла уже некоторое время.Ей очень мешало то, что под ней был скользкий, отлично отциклеванный и покрытый толстым слоем прозрачного лака паркет — в данный момент она предпочла бы корявый отечественный асфальт, а еще лучше просто землю, мягкую землю с пучками травы, чтобы было, за что ухватиться. Тело не болело, она его просто не ощущала, то есть ощущала, но как некую мертвую, холодную и мокрую тяжесть, управлять которой было мучительно трудно.
Она видела, что Колокольчиков почти совсем потух. Гоша взял его в оборот с такой прытью, что можно было только позавидовать, и Катя понимала, что ее очередь не за горами. Бывший старлей дал ей пару минут жизни, появившись, как герой телесериала, в самый драматический момент... Фактически, он дал ей шанс, и Катя собиралась посмотреть, сможет ли она им воспользоваться.
Комната была буквально набита оружием. В дальнем углу, наполовину скрытый портьерой, лежал Катин «стечкин» с глушителем, под шкафом возле двери валялся «Макаров» Колокольчикова и, кроме того, где-то под столом наверняка обретался пистолет Щукина. Находись Катя в добром здравии, ей ничего не стоило бы завладеть любым из этих стволов, но сейчас об этом не могло быть и речи, поскольку весельчак Гоша отмочил отличную шутку, превратив Катю в некое подобие мыслящей, да и то смутно, отбивной котлеты. О лихих прыжках и молниеносных выпадах приходилось забыть — на время, а возможно, и навсегда, если только она не сумеет в ближайшие минуты предпринять что-то радикальное.
Оставался «браунинг» Головы.
Изящная никелированная игрушка валялась там, куда ее невзначай оттолкнули ногами дерущиеся, — метрах в трех от того места, где лежала Катя. Отсюда было прекрасно видно, что курок взведен — оставалось только прицелиться и нажать на спусковой крючок.
Но прежде всего, разумеется, пистолет нужно было достать.
Катя поползла.
Если Колокольчикову способ ее передвижения напомнил выброшенного на берег кита, то самой себе Катя казалась громадным слизняком, на которого кто-то неосторожно наступил тяжелым ботинком. Господи, подумала она, он же меня всю переломал! Почище автомобильной катастрофы, ей-богу... Она никогда не думала, что проползти несчастных три метра, подтягиваясь на руках, так трудно. Это была работа примерно такого же масштаба, как возведение пирамид, но в конце концов Катины окровавленные пальцы все же сомкнулись на ребристой рукояти, еще хранившей тепло Гошиной ладони. Катю передернуло от невольного отвращения — в этом тепле было что-то грязное, непристойное, атавистически-тошнотворное, словно она вдруг ухватилась за эрегированный пенис гигантского паука, если у пауков есть такая деталь, как пенис. «Должна быть, — подумала Катя, лежа на боку и пытаясь поймать в прицел голову толстяка, — они же двуполые. Хотя кто их там знает, как они этим занимаются...»
Побагровевшее от усилий лицо Гоши было искажено яростной гримасой, остатки волос торчали над ушами нелепыми прядями, очки съехали в сторону, борода растрепалась, а на лбу выступили крупные капли пота. Он пыхтел, стонал и покряхтывал от натуги, пытаясь заломать здоровенного Колокольчикова, который, вопреки всем законам природы, все еще был жив и даже умудрялся оказывать Голове какое-то сопротивление. Это казалось мистикой, хотя Катя отлично видела подсунутые под удавку пальцы своего старого знакомого, посиневшие и вздувшиеся выше пережавшего их провода. Наверное, дело было в самом Голове — он был похож на сказочного монстра, которому не может противостоять никто, и Кате на секунду показалось, что ее ползанье ни к чему не приведет — чудовище можно было застрелить только серебряной пулей.
Посмотрим, подумала Катя.
— Эй, — сказала она вслух, — ты, долбаный Колобок!
Голова поднял глаза и заглянул в дуло собственного пистолета, но предпринять что-либо уже не успел. Он не успел даже что-нибудь сказать — Катя считала, что время диалогов миновало тысячу лет назад. Теперь была ее реплика, и она не намерена была позволять кому бы то ни было перебивать ее. Ее сегодня и без того достаточно долго перебивали, она уже давно не чувствовала себя так основательно перебитой, как сейчас.
— Колобок, Колобок, я тебя съем, — сказала Катя и спустила курок, нимало не заботясь о том, что выпущенная ее дрожащей рукой пуля может угодить в посиневшего, как упырь, Колокольчикова. Сейчас это казалось ей не очень важным — все равно, если бы она не выстрелила, Колокольчиков умер бы в ближайшие несколько секунд. Важнее всего было проверить, нужна ли в самом деле Голове серебряная пуля или он удовлетворится свинцовой.
Голова вполне удовлетворился тем, что было ему предложено, и выразил свое удовлетворение громким яростным воплем, когда пуля двадцать второго калибра ударила его в лицо, пробороздив щеку, выбив три зуба и разорвав ушную раковину. Он выпустил удавку и рефлекторным движением схватился за свою изуродованную физиономию. Получивший неожиданную свободу Колокольчиков немедленно рухнул ничком со счастливым выражением на распухшей фиолетовой роже (лицом эту часть его тела в данный момент назвать было трудно), предоставив Кате отличную, весьма обширную мишень, которую он до этого закрывал своим телом.
Голова продолжал стоять, и Катя снова нажала на спуск, и еще раз, и еще — пока курок не защелкал вхолостую. Она щелкнула им еще три или четыре раза, прежде чем поняла, что патроны кончились, а потом выпустила пистолет из руки и только тогда заметила, что плачет.
Голова еще некоторое время держался на ногах, Кате даже показалось, что ему все-таки нужно было чистое серебро или хотя бы осиновый кол, но дело было просто в калибре. Двадцать второй — дамский калибр, пригодный разве что для того, чтобы пугнуть хулиганов или совершить утонченное салонное убийство, внезапно выхватив отделанную перламутром стреляющую безделушку из изящной сумочки. Такая пуля способна убить, но неспособна опрокинуть взрослого, сильного мужчину на спину просто силой своего удара... Так что Голова еще некоторое время стоял, близоруко щурясь на Катю, очки его свалились, упав на спину распластавшемуся на полу Колокольчикову, он напоминал безобидного толстяка, на которого напали хулиганы и ни за что ни про что отделали по высшему разряду. Потом он покачнулся, выпрямился, его опять качнуло, на этот раз сильнее, колени его подломились, и он тяжело повалился назад, с отчетливым треском ударившись затылком о стену. С шумом съехав по стене на пол, он остался сидеть в скособоченном, полулежачем положении, по-прежнему глядя на Катю остановившимися глазами, казавшимися без очков какими-то очень беззащитными.
Катя медленно легла на спину, широко раскинув руки и закрыв глаза. Она отдыхала, ощущая каждый мускул своего избитого тела. Боль понемногу возвращалась, и это было хорошо — боль означала, что жизнь продолжается, хотя Катя давно перестала видеть в этом процессе хоть какой-нибудь смысл.
«А ты зря валяешься, Скворцова, — сказала она себе, но не двинулась с места. Она понимала, что ничего еще не кончилось и смерть Головы — только половина дела. Вся эта стрельба не могла не привлечь внимания, и с минуты на минуту следовало ожидать прибытия кавалерии, встреча с которой была чревата для Кати огромными неприятностями... Собственно, авангард конницы уже был здесь — вряд ли Колокольчиков шутил, говоря, что он из ФСБ. — Продвинулся, значит, по службе. Какие уж тут шутки. Еще вопрос, за кем он тут охотился...»
Нужно было вставать и уходить, хотя относительно ее нынешнего положения такая идея казалась Кате просто неумной шуткой — вставать, уходить... Полетать вокруг люстры не прикажете? Для начала следовало хотя бы открыть глаза.
И она открыла глаза и увидела озабоченное лицо склонившегося над ней Колокольчикова. Лицо это все еще сохраняло красноватый оттенок, но в остальном совершенно не пострадало, если не считать фундаментального синяка на лбу. Бывший старлей теперь ничем не напоминал того темно-фиолетового удавленника, которого Катя имела удовольствие лицезреть буквально минуту назад.
— Привет, старлей, — сказала Катя. — Ну, где твои наручники?
— Дура ты, Скворцова, — странным голосом ответил Колокольчиков.
— А ты грубиян, — сказала Катя. — Кто так разговаривает с дамой?
— А где ты видела, чтобы дамы при каждой встрече молотили человека по черепу разными железяками?
— Так уж и при каждой... Нечего лезть в туалет, когда там занято. Слушай, Колокольчиков, отпусти меня, а?
— А ты дай мне по голове и иди себе, — посоветовал Колокольчиков. — Дура ты, Скворцова, — повторил он, беря ее на руки и поднимаясь с колен.
Какое-то время Катя всерьез обдумывала его совет, но ее способность куда бы то ни было уйти без посторонней помощи вызывала у нее самой некоторое сомнение. Поэтому она привалилась щекой к теплому и твердому, как сосновый ствол, плечу Колокольчикова и снова закрыла глаза. «Будь что будет, — решила Катя. — По крайней мере, прежде, чем судить, они меня вылечат. Пусть лечат, а там поглядим... Дайте только на ноги встать, я вас повожу за салом... А здорово у него на руках, — подумала она, окончательно расслабляясь и тихо уплывая куда-то на волнах боли. — Сто лет меня мужики на руках не носили...»
В дверях Колокольчиков столкнулся с полковником Соболевским. За спиной полковника топали тяжелыми сапогами и гремели железом люди в бронежилетах и черных трикотажных масках. Камуфляжа в коридоре было столько, что это живо напомнило капитану Чечню. Похоже, в штатском был один полковник, но и он сжимал в ладони свой знаменитый армейский «кольт». В другой руке полковник держал мобильный телефон — ни дать ни взять, полководец во главе победоносной армии.
— Это и есть твоя Птица? — спросил он, ткнув телефоном в безжизненно обвисшую на руках у Колокольчикова Катю.
Колокольчиков молча кивнул.
Полковник окинул кабинет быстрым цепким взглядом и недовольно поморщился.
— Художественная самодеятельность. Зачем же было Щукина убивать?
Капитан не сразу понял, что имеет в виду полковник, а поняв, отрицательно качнул головой.
— Это не я. И вообще, Щукин — ширма. А Голова — вот, — и он указал подбородком на мертвого Колобка.
Полковник не смог скрыть изумления, но быстро пришел в себя.
— Опять мы в заднице, — буркнул он. — Ну и что это меняет? Этот-то тоже готов. Скажешь, и этого не ты?
— Не я.
— А что же ты тут тогда вообще делал? — изумился полковник. — В ладушки играл?
— Я тут подыхал, — немного грубовато, но по существу ответил Колокольчиков. — Если бы не она...
Он поплотнее прижал к себе Катю, словно полковник собирался отнять у него его драгоценную ношу. Соболевский насмешливо взглянул не него из-под кустистых бровей и немного смягчился.
— Ладно, — сказал он, — неси свое сокровище. «Скорая» у входа. Напишешь рапорт.
— Напишу, напишу, — буркнул Колокольчиков, протискиваясь мимо него в коридор.
Через пять минут после того, как «скорая» уехала, увозя Катю и затравленно озиравшегося Бабая со сломанной челюстью, в «Омикрон» понаехало еще больше народу. Среди спецназовцев замелькали знакомые лица сотрудников отдела. В кабинет Щукина заглянул майор Гаврилин. Он застал в кабинете полковника, который в ожидании экспертов сидел на краю Щукинского стола и курил, переводя мрачный взгляд со Щукина на Гошу и обратно.
— Поздравляю, товарищ полковник, — сказал Гаврилин. — Наконец-то эти сволочи получили по заслугам.
— Ты бы еще прослезился от радости, — буркнул Соболевский. — Говоришь, как с трибуны: получили по заслугам... Сам подумай: ну с чем ты меня поздравляешь? Никого не взяли — одни трупы... Покрошить этих придурков из автомата — дело нехитрое, это я мог бы сделать еще два года назад. Зелье-то осталось, а где осталось — спросить не у кого.
— Ну, распространителей-то больше нет, — философски заметил майор.
— Что-то ты сегодня туго соображаешь, — поморщился полковник. — Было бы зелье, а толкачи найдутся. Одна надежда, что будут они не такими ушлыми, как эти ребята, и тогда я их... ап!
Он с хлопком сдвинул ладони, словно поймал муху.
«Хрен тебе, а не „ап“, — со злорадством подумал майор Гаврилин. — Размечтался. Поди, поймай меня теперь. Ни Головы, ни Щукина, ни этой соплячки... живи и радуйся! Ай, молодец, Голова! Как же вовремя он мне свой склад показал!»
В кабинет просунулся майор, командовавший спецназовцами.
— Приехали эксперты, — доложил он. — По нашей части тут все чисто. Разрешите быть свободными, товарищ полковник?
— Валяйте, — кивнул Соболевский. — Спасибо, майор.
— Так не за что же, товарищ полковник, — развел руками здоровенный спецназовец.
— Как это — не за что? — возразил полковник. — Провели задержание опасных преступников, а то, что преступники при этом дуба врезали, — их вина, а не ваша. Нечего было отстреливаться.
Майор, большого ума мужчина, открыл было рот, но что-то во взгляде полковника заставило его прикусить язык. Он быстро козырнул и вышел. Через секунду в коридоре раздался его голос, созывавший расползшийся по всему клубу в поисках затаившихся преступных элементов и холодного пива камуфляж, и вскоре спецназ благополучно отбыл восвояси, компенсировав понесенный от холостого выезда моральный ущерб трофейным пивом и сосисками.
Через час трупы Кирпича, Сани, Щукина и Головы погрузили в машину и увезли.
Глава 22
Катю выписали из больницы через день.
Она чувствовала себя способной своротить горы уже на следующий день, но врачи имели на этот счет собственное мнение. Катя некоторое время колебалась, не зная, закатить ей скандал или втихаря драпануть отсюда прямо в больничном халате, но в конце концов завалилась в постель и проспала весь остаток дня и всю ночь с короткими перерывами на прием пищи. Она с удивлением обнаружила, что самым страшным ее ранением является рана на бедре, нанесенная Щукиным, правда, с ее точки зрения гораздо хуже выглядело ее вздувшееся, посиневшее лицо. Покрытые страшными ссадинами и кровоподтеками спина, бока и грудь можно было не принимать в расчет. Теперь она только диву давалась, гадая, с чего это ей взбрело в голову, что Колобок ее искалечил, лишив способности самостоятельно передвигаться на долгие месяцы, а то и на годы вперед. На это, пожалуй, был единственный ответ: у страха глаза велики.
Катина одиночная палата была расположена на пятом этаже — это был очень высокий пятый этаж, вдобавок подпертый снизу вестибюлем, приемным отделением и гаражом для машин «скорой помощи», так что его можно было с чистой совестью считать шестым, а за дверью, скромно подобрав под себя длинные ноги, день и ночь сидел на стульчике молодой человек в строгом сером костюме и накинутом на плечи белом халате. Конечно, это не мог быть один и тот же человек, но Кате ее охранники казались одинаковыми, как близнецы. Она ничуть не обольщалась по поводу своих возможностей — одной и без оружия ей было так же невозможно нейтрализовать дежурившего за дверью эфэсбэшника, как и выпрыгнуть с пятого этажа.
Поэтому она отдыхала и набиралась сил, предоставив событиям идти своим чередом и ожидая... сигнала?.. знака?.. чего-то, что подсказало бы ей, что настало время действовать. Она почему-то была уверена, что не упустит свой шанс, когда тот подвернется.
Через день ее выписали. Пока сестра в отделении оформляла бумаги, Катин страж куда-то исчез, сделав это так незаметно и тихо, как будто был просто голографическим изображением, которое исчезло, как только выключили проекционный аппарат. Катя некоторое время озиралась по сторонам, почти надеясь увидеть его притаившимся за каким-нибудь выступом стены, но в конце концов пришла к выводу, что охрана снята. Это уже было похоже на шанс, но Катя чувствовала себя основательно сбитой с толку: они что, не знают, с кем имеют дело? Или это какая-то странная игра?
Ответ обнаружился внизу, в приемном отделении, где навстречу Кате, широко улыбаясь, шагнул Колокольчиков. Выглядел он, как всегда: банковский сейф, для смеха выряженный в человеческую одежду. По случаю радостного события, каковым, вероятно, являлся Катин переезд из больничной палаты в камеру следственного изолятора, он был втиснут в пиджак, из-под которого кокетливо светилась белоснежная рубашка, и — аплодисменты! — галстук. Картину немного портил пластырь на затылке, но спереди этого не было видно. Бывший оперуполномоченный был вооружен большим букетом и какой-то коробкой. Катя с растущим удивлением разглядела, что это были конфеты. — С каких это пор работники наших доблестных спецслужб ходят на задание с цветами? — вместо приветствия спросила Катя, прикидывая, в какую сторону податься. Ей вдруг стало тоскливо. Бегать не хотелось, и не хотелось прятаться, а хотелось, наоборот, чтобы Колокольчиков принес цветы не для отвода глаз, а по-настоящему, и посадил бы ее в такси, и отвез домой... «Ну, конечно, — с горькой иронией сказала себе Катя, — домой, куда же еще?» Она попыталась припомнить, где и при каких обстоятельствах выпустила из рук свою спортивную сумку, но не смогла. Да и какое это имело значение? Так или иначе, сумка теперь была недосягаема — пистолет, документы, деньги... больше двадцати тысяч, черт бы их побрал. И куда теперь бежать? Правильно, домой, потому что дом — это место, где тебя всегда ждут. Кто ждет — это уже вопрос, но ждут непременно.
— Цивилизуемся помаленьку, — со смущенной улыбкой ответил на Катин вопрос Колокольчиков и протянул ей букет и коробку.
— Вот не знаю, зачем мне в камере цветы, — пожала плечами Катя. — Конфеты — это ладно, это я с соседками поделюсь, они меня сразу залюбят и не станут класть спать возле этой... как ее...
— Возле параши, — подсказал Колокольчиков. — Только я не пойму, с чего это ты в тюрьму засобиралась?
— А куда? — опешила Катя. — Вызов, что ли, из Голливуда пришел? Так тогда здесь бы Спилберг стоял, а не ты...
— Куда, куда, — ворчливо передразнил Колокольчиков. — Цветы возьми, террористка. Что я с ними стою, как отвергнутый любовник? Домой поедем.
Катя машинально взяла букет и коробку.
— Как — домой? — спросила она. — К кому домой?
— К тебе домой. На машине, — буркнул Колокольчиков.
Он наклонился и вытащил из-под скамейки спортивную сумку. — Вещички твои я прихватил. Поехали.
Кате захотелось ущипнуть себя за руку, но она не стала этого делать, а молча и послушно двинулась за широко шагавшим Колокольчиковым.
У подъезда их, как и мечталось Кате, дожидалось такси. Колокольчиков галантно усадил ее на заднее сиденье, подал ей букет и поставил рядом с ней сумку. Сам он устроился рядом с водителем.
— Старый Арбат, — коротко скомандовал он, и машина тронулась.
— Послушай, старлей, — взмолилась Катя, — объясни, наконец, что все это значит.
— Перестань называть меня старлеем, — сказал Колокольчиков. Он не обернулся, но по движению его щеки Катя догадалась, что он поморщился. — Во-первых, я давно капитан, а во-вторых, ты мне не подчиненная и не подследственная.
Катя покосилась на водителя. Затылок у того был совершенно каменный — всем своим видом этот ас шоссейных дорог выражал полную индифферентность, но Катя могла дать голову на отсечение, что будь его уши устроены так же, как, скажем, у собаки, они непременно стояли бы торчком и поворачивались на их с Колокольчиковым голоса, как локаторы.
— А мне нравится называть тебя по званию, — сказала Катя, в то же время осторожно ощупывая матерчатый бок сумки — своей сумки! — чтобы определить, что там есть и чего, наоборот, нет. Это ей никак не удавалось, и она начала потихоньку расстегивать молнию, стараясь заглушить тихое звяканье металлических зубчиков непринужденной болтовней. — Капитан — это звучит гордо, а вот фамилия у тебя, извини, смешная. Я думала, таких и не бывает. Думала, это Гайдар специально выдумал... для «Тимура и его команды».
Колокольчиков рассмеялся.
— По-моему, так оно и есть, — сказал он. — Мне ведь фамилию в детдоме дали. Так что вполне может быть, что однофамильцев у меня нету.
Катя подумала, что водитель может умереть от любопытства прямо за рулем, но не стала называть капитана по фамилии — она решила рискнуть. Замок сумки наконец разошелся на достаточную длину, и Катина рука змейкой скользнула внутрь, осторожно ощупывая содержимое. Ее пальцы легко пробежались по срезу толстой денежной пачки, дотронулись до второй и неожиданно прикоснулись к холодному металлу — пистолет был на месте. Катя окаменела. Они что же, даже не заглядывали в сумку?!
— Обалдеть можно, — сказала она вполне искренне, хотя имела в виду совсем не то, что в данный момент являлось предметом разговора. — Слушай, куда мы все-таки едем?
— Я же сказал — к тебе домой, — ответил Колокольчиков. — Надеюсь, ты не прогонишь меня, если я предложу тебе распить бутылочку шампанского в благодарность за то, что я остался жив.
— Ты станешь пить шампанское с женщиной, у которой такая физиономия? — спросила Катя.
— Меня больше интересует внутреннее содержание, — сказал Колокольчиков и внезапно покраснел ушами.
— Внутреннее содержание у меня все отбито и ничего не понимает, — призналась Катя. — Разбудите меня, гражданин начальник, пока я с нар не упала.
Она чувствовала себя способной своротить горы уже на следующий день, но врачи имели на этот счет собственное мнение. Катя некоторое время колебалась, не зная, закатить ей скандал или втихаря драпануть отсюда прямо в больничном халате, но в конце концов завалилась в постель и проспала весь остаток дня и всю ночь с короткими перерывами на прием пищи. Она с удивлением обнаружила, что самым страшным ее ранением является рана на бедре, нанесенная Щукиным, правда, с ее точки зрения гораздо хуже выглядело ее вздувшееся, посиневшее лицо. Покрытые страшными ссадинами и кровоподтеками спина, бока и грудь можно было не принимать в расчет. Теперь она только диву давалась, гадая, с чего это ей взбрело в голову, что Колобок ее искалечил, лишив способности самостоятельно передвигаться на долгие месяцы, а то и на годы вперед. На это, пожалуй, был единственный ответ: у страха глаза велики.
Катина одиночная палата была расположена на пятом этаже — это был очень высокий пятый этаж, вдобавок подпертый снизу вестибюлем, приемным отделением и гаражом для машин «скорой помощи», так что его можно было с чистой совестью считать шестым, а за дверью, скромно подобрав под себя длинные ноги, день и ночь сидел на стульчике молодой человек в строгом сером костюме и накинутом на плечи белом халате. Конечно, это не мог быть один и тот же человек, но Кате ее охранники казались одинаковыми, как близнецы. Она ничуть не обольщалась по поводу своих возможностей — одной и без оружия ей было так же невозможно нейтрализовать дежурившего за дверью эфэсбэшника, как и выпрыгнуть с пятого этажа.
Поэтому она отдыхала и набиралась сил, предоставив событиям идти своим чередом и ожидая... сигнала?.. знака?.. чего-то, что подсказало бы ей, что настало время действовать. Она почему-то была уверена, что не упустит свой шанс, когда тот подвернется.
Через день ее выписали. Пока сестра в отделении оформляла бумаги, Катин страж куда-то исчез, сделав это так незаметно и тихо, как будто был просто голографическим изображением, которое исчезло, как только выключили проекционный аппарат. Катя некоторое время озиралась по сторонам, почти надеясь увидеть его притаившимся за каким-нибудь выступом стены, но в конце концов пришла к выводу, что охрана снята. Это уже было похоже на шанс, но Катя чувствовала себя основательно сбитой с толку: они что, не знают, с кем имеют дело? Или это какая-то странная игра?
Ответ обнаружился внизу, в приемном отделении, где навстречу Кате, широко улыбаясь, шагнул Колокольчиков. Выглядел он, как всегда: банковский сейф, для смеха выряженный в человеческую одежду. По случаю радостного события, каковым, вероятно, являлся Катин переезд из больничной палаты в камеру следственного изолятора, он был втиснут в пиджак, из-под которого кокетливо светилась белоснежная рубашка, и — аплодисменты! — галстук. Картину немного портил пластырь на затылке, но спереди этого не было видно. Бывший оперуполномоченный был вооружен большим букетом и какой-то коробкой. Катя с растущим удивлением разглядела, что это были конфеты. — С каких это пор работники наших доблестных спецслужб ходят на задание с цветами? — вместо приветствия спросила Катя, прикидывая, в какую сторону податься. Ей вдруг стало тоскливо. Бегать не хотелось, и не хотелось прятаться, а хотелось, наоборот, чтобы Колокольчиков принес цветы не для отвода глаз, а по-настоящему, и посадил бы ее в такси, и отвез домой... «Ну, конечно, — с горькой иронией сказала себе Катя, — домой, куда же еще?» Она попыталась припомнить, где и при каких обстоятельствах выпустила из рук свою спортивную сумку, но не смогла. Да и какое это имело значение? Так или иначе, сумка теперь была недосягаема — пистолет, документы, деньги... больше двадцати тысяч, черт бы их побрал. И куда теперь бежать? Правильно, домой, потому что дом — это место, где тебя всегда ждут. Кто ждет — это уже вопрос, но ждут непременно.
— Цивилизуемся помаленьку, — со смущенной улыбкой ответил на Катин вопрос Колокольчиков и протянул ей букет и коробку.
— Вот не знаю, зачем мне в камере цветы, — пожала плечами Катя. — Конфеты — это ладно, это я с соседками поделюсь, они меня сразу залюбят и не станут класть спать возле этой... как ее...
— Возле параши, — подсказал Колокольчиков. — Только я не пойму, с чего это ты в тюрьму засобиралась?
— А куда? — опешила Катя. — Вызов, что ли, из Голливуда пришел? Так тогда здесь бы Спилберг стоял, а не ты...
— Куда, куда, — ворчливо передразнил Колокольчиков. — Цветы возьми, террористка. Что я с ними стою, как отвергнутый любовник? Домой поедем.
Катя машинально взяла букет и коробку.
— Как — домой? — спросила она. — К кому домой?
— К тебе домой. На машине, — буркнул Колокольчиков.
Он наклонился и вытащил из-под скамейки спортивную сумку. — Вещички твои я прихватил. Поехали.
Кате захотелось ущипнуть себя за руку, но она не стала этого делать, а молча и послушно двинулась за широко шагавшим Колокольчиковым.
У подъезда их, как и мечталось Кате, дожидалось такси. Колокольчиков галантно усадил ее на заднее сиденье, подал ей букет и поставил рядом с ней сумку. Сам он устроился рядом с водителем.
— Старый Арбат, — коротко скомандовал он, и машина тронулась.
— Послушай, старлей, — взмолилась Катя, — объясни, наконец, что все это значит.
— Перестань называть меня старлеем, — сказал Колокольчиков. Он не обернулся, но по движению его щеки Катя догадалась, что он поморщился. — Во-первых, я давно капитан, а во-вторых, ты мне не подчиненная и не подследственная.
Катя покосилась на водителя. Затылок у того был совершенно каменный — всем своим видом этот ас шоссейных дорог выражал полную индифферентность, но Катя могла дать голову на отсечение, что будь его уши устроены так же, как, скажем, у собаки, они непременно стояли бы торчком и поворачивались на их с Колокольчиковым голоса, как локаторы.
— А мне нравится называть тебя по званию, — сказала Катя, в то же время осторожно ощупывая матерчатый бок сумки — своей сумки! — чтобы определить, что там есть и чего, наоборот, нет. Это ей никак не удавалось, и она начала потихоньку расстегивать молнию, стараясь заглушить тихое звяканье металлических зубчиков непринужденной болтовней. — Капитан — это звучит гордо, а вот фамилия у тебя, извини, смешная. Я думала, таких и не бывает. Думала, это Гайдар специально выдумал... для «Тимура и его команды».
Колокольчиков рассмеялся.
— По-моему, так оно и есть, — сказал он. — Мне ведь фамилию в детдоме дали. Так что вполне может быть, что однофамильцев у меня нету.
Катя подумала, что водитель может умереть от любопытства прямо за рулем, но не стала называть капитана по фамилии — она решила рискнуть. Замок сумки наконец разошелся на достаточную длину, и Катина рука змейкой скользнула внутрь, осторожно ощупывая содержимое. Ее пальцы легко пробежались по срезу толстой денежной пачки, дотронулись до второй и неожиданно прикоснулись к холодному металлу — пистолет был на месте. Катя окаменела. Они что же, даже не заглядывали в сумку?!
— Обалдеть можно, — сказала она вполне искренне, хотя имела в виду совсем не то, что в данный момент являлось предметом разговора. — Слушай, куда мы все-таки едем?
— Я же сказал — к тебе домой, — ответил Колокольчиков. — Надеюсь, ты не прогонишь меня, если я предложу тебе распить бутылочку шампанского в благодарность за то, что я остался жив.
— Ты станешь пить шампанское с женщиной, у которой такая физиономия? — спросила Катя.
— Меня больше интересует внутреннее содержание, — сказал Колокольчиков и внезапно покраснел ушами.
— Внутреннее содержание у меня все отбито и ничего не понимает, — призналась Катя. — Разбудите меня, гражданин начальник, пока я с нар не упала.