Страница:
Сев на самолетный чехол, я разложил свою канцелярию на коленях. Веял небольшой ветерок. Чтобы он не разметал бумагу, я — прижал листы локтем и пытался собраться с мыслями.
Над головой тревожное небо. В нем сейчас больше половины нашего полка. На земле осталась только эскадрилья Сачкова, готовящаяся к вылету, да наши с Хохловым самолеты. Рядом со мной механик пристально смотрит в небесную бескрайность и за сигналами с КП. Каждое резкое движение Мушкина меня настораживает, ведь в любую минуту может появиться противник и мы с Хохловым должны взлететь на помощь товарищам. Никак не могу сосредоточиться на характеристике. Смотрю на Мушкина, на его изрядно поношенные сорок пятого размера сапоги, и в памяти возникает картина.
…Лето прошлого года. Солнце. Жарко. Степной аэродром. Захотелось яблок. Дмитрий изъявил желание съездить в село и купить. Взял мой голубенький чемоданчик, с которым я прибыл на фронт, и уехал на попутной машине. «Через час буду», — пообещал он. В ожидании мы собрались вместе. Дорога, по которой должен был приехать Дмитрий, проходила рядом. Поднимая пыль, появилась грузовая машина. В ее кузове, опираясь на кабину, стоял Мушкин. Увидев нас, он приветливо замахал руками. Машина остановилась. Из кузова с довольным видом бодро выпрыгнул наш посланец. «А где яблоки?» — в один голос спросили мы. Мушкин растерянно взглянул на большие, почерневшие от копоти и масла руки и, повернувшись назад, к уходившей машине, бросился за ней. Бежал так, что его огромные сапоги слились в одно черное колесо. И конечно, не догнал. —
Эта забавная история вызвала у меня улыбку. Мушкин заметил и, видимо подумав, что я смеюсь над ним, осмотрел на себе одежду. Я напомнил о чемодане. Оба от души смеемся. И после этого смеха, снявшего напряжение ожидания, мне удалось отвлечься от действительности и собраться с мыслями.
Виталий Дмитриевич Марков. Как неприветливо мы встретили его, когда он прибыл в эскадрилью. Прошло два месяца боевой работы, и Виталий завоевал, именно завоевал дружбу лучших летчиков полка. А на фронте храбрые дружат только с храбрыми. У него уже восемь лично сбитых самолетов противника и ни одной неудачи, ни единой царапины на своем «яке». Редкое явление. Очень редкое, если не исключительное. И в этом заслуга боевых командиров, сумевших так безболезненно ввести его в боевой строй.
Молодые летчики у нас сейчас похожи на детей, которых мы, «старики», оберегаем от всех опасностей. И вот замечательный результат с Марковым. Я анализирую один его воздушный бой за другим и, к своему огорчению, прихожу к выводу, что ему не довелось участвовать ни в одной жаркой и тяжелой схватке, где бы от него потребовалось полное напряжение душевных и физических сил, всего опыта и знаний, где бы он мог почувствовать бездонную сложность воздушных сражений и бесконечную возможность всяких неожиданностей. Он еще не познал, как к летчику стучится смерть. Это, конечно, неплохо, что Виталий не встречал костлявую. Однако не перестарались ли мы в своем усердии, как это бывает с чрезмерно заботливыми родителями, которые держат детей только в тепличных условиях.
Желая сгладить свой недружелюбный прием, когда Марков только что прибыл в полк, мы к нему отнеслись особенно приветливо. Часто не замечали его ошибок, а хвалили излишне много. Этим мы могли ввести Маркова в заблуждение относительно его боевых возможностей.
В напряженные фронтовые будни крутишься в гуще событий, столько приходится повидать, пережить, услышать и переговорить, что подчас физически не в силах все осмыслить и оценить. Во время боев многое не замечаешь, потому что думаешь только о текущих событиях, захвативших тебя. От них не можешь оторваться. В них твоя жизнь и смерть. Сейчас я, как бы удалившись от войны и глядя на нее со стороны, внимательно проследил путь боевого товарища и понял: все его личные победы — легкие победы. Они могут породить у Маркова излишнюю самоуверенность. Человек берет силу, набирается опыта и мужества в трудностях и даже ошибках. Хорошо, что командир полка приказал мне написать на Маркова боевую характеристику. На чистой бумаге мысли и наблюдения, точно солдаты в строю, занимают свои положенные места, дисциплинируются, и в них легче разобраться.
Мы обкрадываем и обедняем себя, когда пренебрегаем бумагой, перепоручаем изложение своих мыслей и даже распоряжений и указаний другим. Надо почаще оставаться наедине с бумагой. Такое уединение дает лучшую возможность объективно понять и оценить события, в которых ты являешься активным участником.
Как написать коротко и ясно о характере Маркова? Главная его черта — упорство. Ни в чем не терпит фальши и лицемерия. И прям бывает до бестактности. Так влюблен в авиацию, что, кажется, не будь ее, и для Маркова — конец жизни.
Кое-кто из офицеров штаба считает Маркова замкнутым и нелюдимым. Неправда. Виталий просто не любит раскрываться малознакомому человеку. А с близкими — душа нараспашку, Среди друзей весел, но не терпит пустозвонства и глупых острот. По его мнению, человеку природой не так много времени отпущено, чтобы прожигать его бессмысленной болтовней. Ничего путного не можешь сказать — молчи. В молчании рождаются мысли. Но как весь этот спартанский образ мышления и поведения человека изложить официальным языком?
Шум запускающихся моторов отвлек меня от дум про Маркова. Я наблюдаю, как выруливает/на взлет и уходит в небо группа Сачкова. Садится патрульная пара. Над аэродромом наших истребителей больше нет. Тишина. Солнце опускается в мутный горизонт. И снова карандаш за работой. Один листок исписан, второй, начал третий.
Тра-та-та, тра-та-та — взахлеб рассыпались противные очереди эрликоновских пушек. Голова сама повернулась на опасные тра-та-та. Два Фокке-Вульфа-190 пикируют с востока и с большой дальности поливают нас огнем из своих восьми пушек. Видимо, эта пара истребителей пришла блокировать аэродром. За ними нужно ждать главные силы. Надо немедленно взлететь. Прыжок — и я в «яке».
— Обставить взлет! — Слышу по радио голос командира полка. — К аэродрому подходят наши.
Выключив мотор, я вьшел из кабины. «Фоккеров» и след простыл. Четверка Лазарева парила над нами.
Я подошел к своей «канцелярии» и не нашел ни одного листка бумаги. Гуляющий ветерок и струя от винта моего самолета унесли их в степь.
С наступлением ночи над нами снова поплыли транс-портныз самолеты. На этот раз путь им организованно преградили наши истребители. От их очередей вражеские машины вспыхивали одна за другой. Но вот ночь сгустилась, и враг растворился в ней. Командир полка, опасаясь, что скоро и луна скроется, поторопил летчиков на посадку.
В воздухе оставались только двое. С Сачковым Васи-ляка держал связь по радио. Ведомый Маркова возвратился, а самого Маркова еще не было, и он почему-то не подавал голоса.
Сачков, уничтожив «юнкере» над Трембовлей, уже планировал на аэродром, как тут случилось то, чего мы опасались, — пропала луна, подул порывистый, холодный ветер, поднялась пыль, пропало небо, звезды, пропал и без того плохо видимый горизонт. Все заполнила мгла. В динамике послышался тревожный голос Сачкова:
— Что случилось? Я ничего не вижу. Где вы? Дайте ракету!
Многие летчики, как и вчера, собрались у радиостанции. Мы хорошо понимали, что Миша, властно охваченный тьмой, не видит ни земли, ни неба и может потерять, как говорят в авиации, пространственную ориентировку, и тогда беды не миновать. Нужно сейчас, немедленно дать ему возможность зацепиться за какой-нибудь спасительный маячок света. Однако очень опасно: над нами идут вражеские самолеты. Противник прошлую ночь оставил нас в покое. А в эту?
Он уже здесь за сутки потерял семнадцать «юнкерсов», Перед вечером враг выдал свои намерения, обстреляв аэродром. Это была разведка боем. Разведчики, проверив нашу силу обороны и расположение самолетов, ушли безнаказанно. Кто знает, может, противник выделял специальные самолеты и они уже давно кружатся где-то над нами, поджидая удобный момент. Ракета снизу привлечет их внимание.
В таких случаях решение принимает только командир полка. Мы ждем, что он скажет. Слышно, как от нервозных движений шелестит реглан на Василяке. Что у него на уме и на сердце? Как разнообразно мужество! Сейчас оно только в решении. И правильный выбор его зависит не столько от холодного рассудка, сколько от сердца. Куда оно склонит командира? Выручая Сачкова, можно подставить под удар весь полк, всех людей и все самолеты.
— Братцы! Почему не обозначаете себя? — В голосе Миши Сачкова, кроме тревоги, и мольба о помощи.
— Сажать нужно Сачкова, — хрипло, с нотками извинения (ведь все, мол, мы из-за этого решения можем попасть под бомбы), проговорил Владимир Степанович. — И Маркова тоже…
Многие облегченно вздохнули. Кое-кто поторопился подальше отойти от КП, подальше от опасности. Послышался металлический щелчок: Василяка постоянно имел при себе. ракетницу. Прогремел выстрел — и над нами взвился красный шарик. Тут же посадочную полосу обозначили три костра из горящего масла и несколько лучей автомобильных фар, ждавших сигнала.
Теперь наш аэродром с воздуха в эту мглу — великолепный маяк, видимый на десятки километров. В черном небе — сплошной гул. Летят самолеты противника, Сачков и Марков (мы надеялись, что у Маркова отказал радиопередатчик), невидимые нам, заходят на посадку.
— Делаю четвертый разворот. Все ли у вас в порядке?
Сачков прекрасно понимал: как только он коснется земли, его и нас могут накрыть бомбы. Полк замер в ожидании. И земля замерла. Bee-глядим на освещенную полосу аэродрома. Ждем.
А страшно противный гул «юнкерсов» в небе не ослабевает. Напряженно ждем появления «яка» в полосе света и с тревогой прислушиваемся, а не засвистят ли падающие бомбы. Кто-то не выдерживает:
— Куда будем прятаться, ведь щели-то только роем еще…
— Под себя! — советует Хохлов.
Фашистскому командованию, видимо, было не до нас. Оно всю свою ночную авиацию бросило на спасение окруженных войск, поэтому-то Сачков и сел без всяких помех. А о Маркове вот что поведал его ведомый.
Разведчики, возвращаясь домой, встретили «юнкере». Марков сбил его. Откуда-то появилась пара «фоккеров». Марков одного из них вогнал в землю. Погнался за вторым и в это время противнику подоспела на помощь шестерка истребителей. Наши летчики были разобщены. Ведомый уже больше не видел Маркова и, прикрываясь насту пившими сумерками, вышел из боя один.
Мы долго ждали Виталия Маркова, привлекая его внимание сигнальными ракетами. Не один раз запрашивали дивизию — не известно ли что-нибудь о нем. И только в середине ночи, когда завыла снежная метель и мы уже ничем не могли помочь пропавшему товарищу, покинули аэродром.
Ночь хлестала снегом и ветром. В кузове машины пронизывало до костей. Сидя на полу и прижавшись друг к другу, ехали молча.
Гул вражеских самолетов, слившись с воем пурги, не утихал. Рождались мрачные мысли. Наступление — и такая скверная погода. Небеса работают против нас. А что, если метель затянется?
В плену стихии
Не желая считаться с метелью, с утра мы долго толпились около присмиревших и по-зимнему укутанных истребителей. Холод и пронзительный ветер все же загнали нас на КП.
— Сколько времени будут свирепствовать небеса? — спрашивает у Плясуна Лазарев. — Вы же, Тихон Семенович, приняли прогноз погоды?
— Неделю с гаком.
— А почему неделю да еще с гаком? Тихон Семенович натянуто шутит:
— Сережа, неужели ты не знаешь? Сегодня первое апреля — никому не верь. По данным наших колдунов, погода должна быть ясной, а видишь? — Лицо Плясуна стало суровым. Он разложил перед нами карту. — Смотрите.
Синее колечко в красном обхвате явно катилось на запад, приближаясь к нашему аэродрому. Кто-то не выдержал и высказал общую тревогу:
— А если их не остановят? Тихон Семенович обнадежил:
— Срочно выдвигаются части из резерва фронта.
— Не опоздали бы: пурга…
Молчание. Молчание затянулось. Василяка, читавший какие-то бумаги, поднял голову:
— Без паники! Когда нужно будет — получим указания. А пока приказано находиться всем на аэродроме и ждать погоды. Она должна улучшиться.
— Сегодня же первое апреля… — начал Рогачев, капитально усаживаясь на земляной пол. Остальные летчики последовали его примеру. Василий Иванович степенно продолжал: — У нас в полку еще до войны первого апреля проводились тренировочные прыжки с парашютом. Инструктор в честь такого дня решил подшутить. Он сказал: «Буду прыгать первым». Смотрим: прыгнул. Летит комочек. Парашют не раскрывается. Волнуемся. Подумали: делает затяжку, но… шлеп о землю. Жена его в истерике. Бежим к месту гибели. Думали: от инструктора остался мешок с костями. И действительно, мешок, но с опилками: манекен. Потом прыгнул инструктор. Нормально. Мы на него: что пугаешь народ? А он невозмутимо: я сбросил манекен для пристрелки.
Землянка однокомнатная, маленькая. В ней быстро стало тесно и душно. Зато тепло. Согрелись — и пошла писать губерния. Один анекдот за другим. Забавные, комические истории сменялись трагическими. Впрочем, трудно было отличить трагическое от комического. Летчики в такие моменты умеют все пересыпать смешным.
Погода под вечер не улучшилась.
Ужин. Со мной и Василякой сидит капитан, приехавший к нам на стажировку в должности командира полка. Мы с ним кончали Харьковскую школу летчиков, в начале войны вместе учились в Академии ВВС и неплохо знали друг друга. Сейчас с удовольствием вспоминаем годы учебы.
Стажеры в авиации преимущественно из летчиков-командиров. Они прибывают из тыла на фронт за боевым опытом. Большинство из них за месяц, за два крепко врастают во фронтовую жизнь, становятся настоящими боевыми товарищами и потом приходится с сожалением расставаться с ними. Конечно, летал он хорошо. Правда, в боях ему еще мало пришлось участвовать, но Афанасий (так звали стажера) уже надоел Василяке просьбами: летать, летать. А то, по его мнению, война скоро кончится, и он не успеет уничтожить ни одного фашистского самолета.
Такие приставания только сбивают с толку командира, организующего летную работу. Под влиянием просящего он может разрешить ему выполнить непосильную задачу. Поэтому Василяка сразу заметил стажеру:
— Ты только не спеши с полетами. Следующий раз как думаешь: ведомым идти или ведущим?
— Конечно, ведущим, — не задумываясь ответил стажер, но, видимо, спохватился, что так заявить опрометчиво, уточнил: — А впрочем, вам виднее. Как прикажете.
По лицу Василяки пробежало чуть заметное недовольство, но он, как бы с полным безразличием, посоветовал:
— Подумай и реши сам, — и, видимо не желая больше об этом говорить повернулся ко мне: — А что, если к тебе в эскадрилью перевести Архипа Мелашенко?
— Зачем? — насторожился я.
— На пользу службы, — Василяка уклонился от прямого ответа.
Командир не всегда обязан мотивировать свое решение. Сейчас же, как мне показалось, он должен был пояснить. Василяка же явно не хотел. Почему? Может быть, он не понимал, что творится с Мелашенко? Навряд ли. Кто-кто, а Василяка, много лет проработавший инструктором, хорошо разбирался в психологии летчиков.
Я взглянул на Архипа. Он сидел в противоположной стороне стола рядом с суховатым Сергеем Лазаревым и аппетитно ел. Широкое полное лицо раскраснелось и лоснилось от легкой испарины. Густые каштановые волосы сбились на лоб, закрывая красноватые глаза. Широк в плечах. На вид парень здоровяк, но как обманчив внешний вид!
У Архипа и Сергея схожи боевые пути. Оба начинали воевать с мечтой о подвигах, о славе, бесстрашно и с увлечением. Впрочем, у большинства молодых летчиков в первых боях чувство опасности растворяется в необычном возбуждении. Обоих здорово трепала война. Сергей от этого только креп, мужал, А Архип?
В начале боевого пути он был сбит. С открытой душой он рассказал, как все произошло. Командир был расстроен неудачным боем, и летчик попал под его горячую руку. Чувствительный по натуре, впечатлительный и, стало быть, легко ранимый грубым, неосторожным словом, Мелашенко оробел и растерялся.
Вскипевший командир для острастки не то за трусость, не то за ошибку припугнул Мелашенко военным трибуналом. Может быть, он и сам не заметил и не подумал, какой нанес удар человеку, может быть, об этом вскоре и забыл, но летчику эта горячая рука запомнилась навсегда.
После этого случая Архип замкнулся, ушел в себя, стал бояться начальства. А в воздухе постоянно над ним висела смерть. Он испытывал такое ощущение, будто находился между двух огней: вражеского, а допустишь ошибку — не жди пощады и от своих.
Требовательность без доверия порождает страх, а страх, как заразная болезнь, которую не лечат, не только физически терзает человека, но и разъедает его волю, нервы и веру в себя. Архипу требовалась передышка от боев, отдых и успокоение, но война этого не позволяла, и не каждый мог заметить его душевные тревоги. Многие его нервозность — объясняли только страхом. Но страх есть у всех, и лучшее лекарство против него — бой. «В упор гляди на страх — не смигни, смигнешь — пропадешь». Таков был наш девиз.
И действительно, в воздухе Архип преображался. Воевал смело. Но сколько на это требовалось напряжения? Силы у него, не как у других, не восстанавливались. Он работал на износ.
В боях за Киев Архип снова был ранен. И тут уж окончательно укатали Сивку крутые горки. У него угасла вера в себя, в свои силы, способности. Он потерял общий язык и с землей, и с фронтовым небом. И вот наступил такой момент, когда всем стало ясно, что с Мелашенко творится чго-то неладное. Теперь он, как только услышит, что нужно подниматься на боевое задание, так весь и затрясется, словно через него пропустили электроток высокого напряжения. Но он не отказывался, летал.
За последнее время у него уже не чувствовалось той тонкости боевого расчета, который был присущ ему раньше. Появилась опасная медлительность, когда требуется быстрота, и, наоборот, где нужна была выдержка, ее стало не хватать.
Кое-кто это нервно-психическое расстройство, проявляющееся иногда в нервных судорогах, объяснял просто трусостью и поговаривал о привлечении Архипа к строгой ответственности.
— Почему молчишь, почему не отвечаешь? — забивая гомон, стоящий в столовой, громко напомнил мне командир. — Мелашенко — неплохой вояка. Он к тебе придет на место Маркова. Перевод логичен.
— Нет, не логичен, — ответил я. — Архипу нужен отдых, чтобы он месяц-два не слышал никакой войны, а потом только говорить о его полетах и переводе.
— Ты так думаешь? — тоном явного осуждения отозвался Басил яка.
Я знал его манеру разговора. Он иногда умышленно не соглашался с предложением собеседника, чтобы тот подробней пояснил причину своего предложения. Очевидно, и сейчас у него была такая тактика. Поэтому я решительно сказал:
— Да, — и начал пояснять почему, но стажер не дал мне закончить мысль, деланно пробасил:
— Арсен! Странно слышать от тебя такие слова. Истребитель — это сила и мужество, а ты развел какие-то нервы, сентименты. Сейчас война. Отдыхать будем потом.
После двухсот граммов водки (гостю удвоили фронтовую норму) у многих разудалость на словах часто льется через край.
— А мне странно слышать твой бас. У тебя же классический тенор. И с командиром полка ты им говоришь. Уж не артистом ли ты стал?
Афанасий добродушно улыбнулся и все свел к шутке:
— Тактика. С начальством всегда нужно говорить мягко, на полтона ниже, с равным по чину и подчиненными — баском: полезней и для тебя и для службы.
Василяка показал стажеру на Архипа:
— Как ты на внешний вид оценишь его? Тот, посмотрев на летчика, спросил:
— А как летает?
— Хорошо, очень хорошо. Лично сбил тринадцать самолетов.
— Парень, по-моему, крепыш и умный.
— Возьмешь к себе в полк?
— Конечно. Нам люди с боевым опытом нужны. Василяка с сожалением взглянул на меня:
— Вот видишь. А ты говоришь: Архип больной и нужен ему отпуск на лечение.
— А разве вы не согласны?
— Согласен. Но кто ему даст отпуск по болезни? У него ряшка кирпича просит. А хороших врачей-психологов у нас в авиации пока еще нет. Давай сделаем так: пускай Архип будет у тебя, а то он там не сработался с комэском. На боевые задания его постарайся посылать пореже. Пускай побольше летает на прикрытие аэродрома. А я в это время, может, достану путевку в санаторий или же постараюсь его перевести в тыл, — и Василяка обратился к стажеру: — Ты, когда поедешь домой, походатайствуй за него в Москве.
— С удовольствием. Но не лучше ли его на это время совсем не посылать-на боевые задания?
— Ни в коем случае! — решительно заявил Василяка. — Этим мы окончательно отобьем у него веру в себя.
— Да, братцы, природа разгневалась на нас, — прежде чем спуститься в землянку, с тревогой проговорил Мелашенко. — Мы в ловушке. Прилетит с десяток «фоккеров»…
Тры-ы… тры-ы… — забили слова Мелашенко сухие пулеметные очереди. Все подняли головы. В небе никого, но стрельба возобновилась. Метрах в трехстах от нас виднелись окопы, ощетинившиеся стволами зенитных пулеметов. От них вверх тянулись огненные нити.
— Пробуют, готовятся… — с облегчением пояснил Мелашенко. — Это единственная сейчас наша защита.
— А почему бы нас не могли прикрыть другие полки дивизии? — спросил Лазарев. — Там заносов, может, нет.
— Навряд ли их помиловали небеса, — ответил кто-то.
На КП, лежа на топчане, нас уже ждал командир полка. Он взмахом руки показал на стол. Капитан Плясун молча развернул карту с оперативной наземной обстановкой. Мы так и ахнули.
Окруженная 1-я танковая армия противника за время метели, пока мы сидели в теплых избах, продвинулась на запад почти на сто километров. Ее синяя стрелка протянулась вблизи нашего аэродрома и уперлась в надпись «Бучач». Навстречу ей с внешнего фронта тоже тянулись вражеские стрелы.
— Здесь же у немцев не было войск? — Я провел рукой от Подгайц до Станислава. Плясун пояснил:
— Подбросили, а наша разведка прозевала.
— Метель свирепствовала. Она ослепила нас, сковала маневр и прикрыла все действия противника, — устало пояснил Василяка.
— А где были наземная разведка, агентура, партизаны? — не согласился начальник оперативного отдела и уточнил: — Погода до первого-то апреля была хорошей, и наша воздушная разведка, если бы не проспала, могла бы определить, что фашисты готовятся выходить из окружения на запад. Нам же все твердили, что они будут пробиваться на юг.
Василяка молчал.
— А почему нам не сообщали, что немцы так близко подошли к аэродрому? — возмутился Лазарев. — Если бы они чуть отклонились на север — всех бы нас захватили тепленькими, в постелях.
— В этом виноват я, — тихо ответил командир полка и, встав с топчана, подошел к нам. — Не хотел раньше времени портить вам настроение. Достаточно и того, что я четыре ночи не спал, а вы хорошо отдохнули.
— Но у нас аэродром занесло, отдых может выйти боком, — заметил Сачков. — Мы бы стали очищать аэродром.
— Пробовали. Не очистка получилась, а снегозадержание. Перебросишь лопату, а через минуту на этом месте — сугроб. — Владимир Степанович устало обвел летчиков взглядом: — Обстановка ясна?
— Ясна, — раздались подавленные голоса.
— А теперь идите по самолетам и помогите техникам очистить стоянки от снега, а то и на взлет не вырулить.
Кругом уже прояснилось. Ослепительно пылает полуденное солнце, пылает небо, пылают самолеты, пылают замасленные на техниках куртки — все горит солнцем, слепя глаза. И тишина какая-то ослепительная, тревожная. Техники и механики понимали опасность и, быстро очистив самолеты от снега, привели их в полную готовность. От самолетов уже пролегли узкие дорожки на летное поле. Все спешили оживить аэродром. Я только успел осмотреть стоянку самолетов, как получил распоряжение от командира полка:
Над головой тревожное небо. В нем сейчас больше половины нашего полка. На земле осталась только эскадрилья Сачкова, готовящаяся к вылету, да наши с Хохловым самолеты. Рядом со мной механик пристально смотрит в небесную бескрайность и за сигналами с КП. Каждое резкое движение Мушкина меня настораживает, ведь в любую минуту может появиться противник и мы с Хохловым должны взлететь на помощь товарищам. Никак не могу сосредоточиться на характеристике. Смотрю на Мушкина, на его изрядно поношенные сорок пятого размера сапоги, и в памяти возникает картина.
…Лето прошлого года. Солнце. Жарко. Степной аэродром. Захотелось яблок. Дмитрий изъявил желание съездить в село и купить. Взял мой голубенький чемоданчик, с которым я прибыл на фронт, и уехал на попутной машине. «Через час буду», — пообещал он. В ожидании мы собрались вместе. Дорога, по которой должен был приехать Дмитрий, проходила рядом. Поднимая пыль, появилась грузовая машина. В ее кузове, опираясь на кабину, стоял Мушкин. Увидев нас, он приветливо замахал руками. Машина остановилась. Из кузова с довольным видом бодро выпрыгнул наш посланец. «А где яблоки?» — в один голос спросили мы. Мушкин растерянно взглянул на большие, почерневшие от копоти и масла руки и, повернувшись назад, к уходившей машине, бросился за ней. Бежал так, что его огромные сапоги слились в одно черное колесо. И конечно, не догнал. —
Эта забавная история вызвала у меня улыбку. Мушкин заметил и, видимо подумав, что я смеюсь над ним, осмотрел на себе одежду. Я напомнил о чемодане. Оба от души смеемся. И после этого смеха, снявшего напряжение ожидания, мне удалось отвлечься от действительности и собраться с мыслями.
Виталий Дмитриевич Марков. Как неприветливо мы встретили его, когда он прибыл в эскадрилью. Прошло два месяца боевой работы, и Виталий завоевал, именно завоевал дружбу лучших летчиков полка. А на фронте храбрые дружат только с храбрыми. У него уже восемь лично сбитых самолетов противника и ни одной неудачи, ни единой царапины на своем «яке». Редкое явление. Очень редкое, если не исключительное. И в этом заслуга боевых командиров, сумевших так безболезненно ввести его в боевой строй.
Молодые летчики у нас сейчас похожи на детей, которых мы, «старики», оберегаем от всех опасностей. И вот замечательный результат с Марковым. Я анализирую один его воздушный бой за другим и, к своему огорчению, прихожу к выводу, что ему не довелось участвовать ни в одной жаркой и тяжелой схватке, где бы от него потребовалось полное напряжение душевных и физических сил, всего опыта и знаний, где бы он мог почувствовать бездонную сложность воздушных сражений и бесконечную возможность всяких неожиданностей. Он еще не познал, как к летчику стучится смерть. Это, конечно, неплохо, что Виталий не встречал костлявую. Однако не перестарались ли мы в своем усердии, как это бывает с чрезмерно заботливыми родителями, которые держат детей только в тепличных условиях.
Желая сгладить свой недружелюбный прием, когда Марков только что прибыл в полк, мы к нему отнеслись особенно приветливо. Часто не замечали его ошибок, а хвалили излишне много. Этим мы могли ввести Маркова в заблуждение относительно его боевых возможностей.
В напряженные фронтовые будни крутишься в гуще событий, столько приходится повидать, пережить, услышать и переговорить, что подчас физически не в силах все осмыслить и оценить. Во время боев многое не замечаешь, потому что думаешь только о текущих событиях, захвативших тебя. От них не можешь оторваться. В них твоя жизнь и смерть. Сейчас я, как бы удалившись от войны и глядя на нее со стороны, внимательно проследил путь боевого товарища и понял: все его личные победы — легкие победы. Они могут породить у Маркова излишнюю самоуверенность. Человек берет силу, набирается опыта и мужества в трудностях и даже ошибках. Хорошо, что командир полка приказал мне написать на Маркова боевую характеристику. На чистой бумаге мысли и наблюдения, точно солдаты в строю, занимают свои положенные места, дисциплинируются, и в них легче разобраться.
Мы обкрадываем и обедняем себя, когда пренебрегаем бумагой, перепоручаем изложение своих мыслей и даже распоряжений и указаний другим. Надо почаще оставаться наедине с бумагой. Такое уединение дает лучшую возможность объективно понять и оценить события, в которых ты являешься активным участником.
Как написать коротко и ясно о характере Маркова? Главная его черта — упорство. Ни в чем не терпит фальши и лицемерия. И прям бывает до бестактности. Так влюблен в авиацию, что, кажется, не будь ее, и для Маркова — конец жизни.
Кое-кто из офицеров штаба считает Маркова замкнутым и нелюдимым. Неправда. Виталий просто не любит раскрываться малознакомому человеку. А с близкими — душа нараспашку, Среди друзей весел, но не терпит пустозвонства и глупых острот. По его мнению, человеку природой не так много времени отпущено, чтобы прожигать его бессмысленной болтовней. Ничего путного не можешь сказать — молчи. В молчании рождаются мысли. Но как весь этот спартанский образ мышления и поведения человека изложить официальным языком?
Шум запускающихся моторов отвлек меня от дум про Маркова. Я наблюдаю, как выруливает/на взлет и уходит в небо группа Сачкова. Садится патрульная пара. Над аэродромом наших истребителей больше нет. Тишина. Солнце опускается в мутный горизонт. И снова карандаш за работой. Один листок исписан, второй, начал третий.
Тра-та-та, тра-та-та — взахлеб рассыпались противные очереди эрликоновских пушек. Голова сама повернулась на опасные тра-та-та. Два Фокке-Вульфа-190 пикируют с востока и с большой дальности поливают нас огнем из своих восьми пушек. Видимо, эта пара истребителей пришла блокировать аэродром. За ними нужно ждать главные силы. Надо немедленно взлететь. Прыжок — и я в «яке».
— Обставить взлет! — Слышу по радио голос командира полка. — К аэродрому подходят наши.
Выключив мотор, я вьшел из кабины. «Фоккеров» и след простыл. Четверка Лазарева парила над нами.
Я подошел к своей «канцелярии» и не нашел ни одного листка бумаги. Гуляющий ветерок и струя от винта моего самолета унесли их в степь.
6
В этот вечер сумерки были очень короткими. Большое багровое солнце, скрывшись за горизонтом, будто разорвало там какие-то оковы и выпустило на свободу кипящие серые тучи. Они, словно злобные волны морской стихии, быстро погасили зарю и закрыли все западное небо. Серпик луны, как бы обрадовавшись, что ему больше нет конкурентов, засиял вовсю. Но каждый понимал, что через несколько минут и его замуруют бешено мчащиеся с запада облака, несущие бурю.С наступлением ночи над нами снова поплыли транс-портныз самолеты. На этот раз путь им организованно преградили наши истребители. От их очередей вражеские машины вспыхивали одна за другой. Но вот ночь сгустилась, и враг растворился в ней. Командир полка, опасаясь, что скоро и луна скроется, поторопил летчиков на посадку.
В воздухе оставались только двое. С Сачковым Васи-ляка держал связь по радио. Ведомый Маркова возвратился, а самого Маркова еще не было, и он почему-то не подавал голоса.
Сачков, уничтожив «юнкере» над Трембовлей, уже планировал на аэродром, как тут случилось то, чего мы опасались, — пропала луна, подул порывистый, холодный ветер, поднялась пыль, пропало небо, звезды, пропал и без того плохо видимый горизонт. Все заполнила мгла. В динамике послышался тревожный голос Сачкова:
— Что случилось? Я ничего не вижу. Где вы? Дайте ракету!
Многие летчики, как и вчера, собрались у радиостанции. Мы хорошо понимали, что Миша, властно охваченный тьмой, не видит ни земли, ни неба и может потерять, как говорят в авиации, пространственную ориентировку, и тогда беды не миновать. Нужно сейчас, немедленно дать ему возможность зацепиться за какой-нибудь спасительный маячок света. Однако очень опасно: над нами идут вражеские самолеты. Противник прошлую ночь оставил нас в покое. А в эту?
Он уже здесь за сутки потерял семнадцать «юнкерсов», Перед вечером враг выдал свои намерения, обстреляв аэродром. Это была разведка боем. Разведчики, проверив нашу силу обороны и расположение самолетов, ушли безнаказанно. Кто знает, может, противник выделял специальные самолеты и они уже давно кружатся где-то над нами, поджидая удобный момент. Ракета снизу привлечет их внимание.
В таких случаях решение принимает только командир полка. Мы ждем, что он скажет. Слышно, как от нервозных движений шелестит реглан на Василяке. Что у него на уме и на сердце? Как разнообразно мужество! Сейчас оно только в решении. И правильный выбор его зависит не столько от холодного рассудка, сколько от сердца. Куда оно склонит командира? Выручая Сачкова, можно подставить под удар весь полк, всех людей и все самолеты.
— Братцы! Почему не обозначаете себя? — В голосе Миши Сачкова, кроме тревоги, и мольба о помощи.
— Сажать нужно Сачкова, — хрипло, с нотками извинения (ведь все, мол, мы из-за этого решения можем попасть под бомбы), проговорил Владимир Степанович. — И Маркова тоже…
Многие облегченно вздохнули. Кое-кто поторопился подальше отойти от КП, подальше от опасности. Послышался металлический щелчок: Василяка постоянно имел при себе. ракетницу. Прогремел выстрел — и над нами взвился красный шарик. Тут же посадочную полосу обозначили три костра из горящего масла и несколько лучей автомобильных фар, ждавших сигнала.
Теперь наш аэродром с воздуха в эту мглу — великолепный маяк, видимый на десятки километров. В черном небе — сплошной гул. Летят самолеты противника, Сачков и Марков (мы надеялись, что у Маркова отказал радиопередатчик), невидимые нам, заходят на посадку.
— Делаю четвертый разворот. Все ли у вас в порядке?
Сачков прекрасно понимал: как только он коснется земли, его и нас могут накрыть бомбы. Полк замер в ожидании. И земля замерла. Bee-глядим на освещенную полосу аэродрома. Ждем.
А страшно противный гул «юнкерсов» в небе не ослабевает. Напряженно ждем появления «яка» в полосе света и с тревогой прислушиваемся, а не засвистят ли падающие бомбы. Кто-то не выдерживает:
— Куда будем прятаться, ведь щели-то только роем еще…
— Под себя! — советует Хохлов.
Фашистскому командованию, видимо, было не до нас. Оно всю свою ночную авиацию бросило на спасение окруженных войск, поэтому-то Сачков и сел без всяких помех. А о Маркове вот что поведал его ведомый.
Разведчики, возвращаясь домой, встретили «юнкере». Марков сбил его. Откуда-то появилась пара «фоккеров». Марков одного из них вогнал в землю. Погнался за вторым и в это время противнику подоспела на помощь шестерка истребителей. Наши летчики были разобщены. Ведомый уже больше не видел Маркова и, прикрываясь насту пившими сумерками, вышел из боя один.
Мы долго ждали Виталия Маркова, привлекая его внимание сигнальными ракетами. Не один раз запрашивали дивизию — не известно ли что-нибудь о нем. И только в середине ночи, когда завыла снежная метель и мы уже ничем не могли помочь пропавшему товарищу, покинули аэродром.
Ночь хлестала снегом и ветром. В кузове машины пронизывало до костей. Сидя на полу и прижавшись друг к другу, ехали молча.
Гул вражеских самолетов, слившись с воем пурги, не утихал. Рождались мрачные мысли. Наступление — и такая скверная погода. Небеса работают против нас. А что, если метель затянется?
В плену стихии
1
Весна, порадовав солнцем и теплом, предательски скрылась. Колючий снег, холодный ветер и низкие тучи навалились на нас и обезоружили. Под вой метели то в облаках, то бреющим плывут над нами транспортные «юнкерсы», а мы в бессилии, прижатые стихией, только слушаем их зловещую музыку. Видимо, погода за линией фронта врагу позволяет летать.Не желая считаться с метелью, с утра мы долго толпились около присмиревших и по-зимнему укутанных истребителей. Холод и пронзительный ветер все же загнали нас на КП.
— Сколько времени будут свирепствовать небеса? — спрашивает у Плясуна Лазарев. — Вы же, Тихон Семенович, приняли прогноз погоды?
— Неделю с гаком.
— А почему неделю да еще с гаком? Тихон Семенович натянуто шутит:
— Сережа, неужели ты не знаешь? Сегодня первое апреля — никому не верь. По данным наших колдунов, погода должна быть ясной, а видишь? — Лицо Плясуна стало суровым. Он разложил перед нами карту. — Смотрите.
Синее колечко в красном обхвате явно катилось на запад, приближаясь к нашему аэродрому. Кто-то не выдержал и высказал общую тревогу:
— А если их не остановят? Тихон Семенович обнадежил:
— Срочно выдвигаются части из резерва фронта.
— Не опоздали бы: пурга…
Молчание. Молчание затянулось. Василяка, читавший какие-то бумаги, поднял голову:
— Без паники! Когда нужно будет — получим указания. А пока приказано находиться всем на аэродроме и ждать погоды. Она должна улучшиться.
— Сегодня же первое апреля… — начал Рогачев, капитально усаживаясь на земляной пол. Остальные летчики последовали его примеру. Василий Иванович степенно продолжал: — У нас в полку еще до войны первого апреля проводились тренировочные прыжки с парашютом. Инструктор в честь такого дня решил подшутить. Он сказал: «Буду прыгать первым». Смотрим: прыгнул. Летит комочек. Парашют не раскрывается. Волнуемся. Подумали: делает затяжку, но… шлеп о землю. Жена его в истерике. Бежим к месту гибели. Думали: от инструктора остался мешок с костями. И действительно, мешок, но с опилками: манекен. Потом прыгнул инструктор. Нормально. Мы на него: что пугаешь народ? А он невозмутимо: я сбросил манекен для пристрелки.
Землянка однокомнатная, маленькая. В ней быстро стало тесно и душно. Зато тепло. Согрелись — и пошла писать губерния. Один анекдот за другим. Забавные, комические истории сменялись трагическими. Впрочем, трудно было отличить трагическое от комического. Летчики в такие моменты умеют все пересыпать смешным.
Погода под вечер не улучшилась.
Ужин. Со мной и Василякой сидит капитан, приехавший к нам на стажировку в должности командира полка. Мы с ним кончали Харьковскую школу летчиков, в начале войны вместе учились в Академии ВВС и неплохо знали друг друга. Сейчас с удовольствием вспоминаем годы учебы.
Стажеры в авиации преимущественно из летчиков-командиров. Они прибывают из тыла на фронт за боевым опытом. Большинство из них за месяц, за два крепко врастают во фронтовую жизнь, становятся настоящими боевыми товарищами и потом приходится с сожалением расставаться с ними. Конечно, летал он хорошо. Правда, в боях ему еще мало пришлось участвовать, но Афанасий (так звали стажера) уже надоел Василяке просьбами: летать, летать. А то, по его мнению, война скоро кончится, и он не успеет уничтожить ни одного фашистского самолета.
Такие приставания только сбивают с толку командира, организующего летную работу. Под влиянием просящего он может разрешить ему выполнить непосильную задачу. Поэтому Василяка сразу заметил стажеру:
— Ты только не спеши с полетами. Следующий раз как думаешь: ведомым идти или ведущим?
— Конечно, ведущим, — не задумываясь ответил стажер, но, видимо, спохватился, что так заявить опрометчиво, уточнил: — А впрочем, вам виднее. Как прикажете.
По лицу Василяки пробежало чуть заметное недовольство, но он, как бы с полным безразличием, посоветовал:
— Подумай и реши сам, — и, видимо не желая больше об этом говорить повернулся ко мне: — А что, если к тебе в эскадрилью перевести Архипа Мелашенко?
— Зачем? — насторожился я.
— На пользу службы, — Василяка уклонился от прямого ответа.
Командир не всегда обязан мотивировать свое решение. Сейчас же, как мне показалось, он должен был пояснить. Василяка же явно не хотел. Почему? Может быть, он не понимал, что творится с Мелашенко? Навряд ли. Кто-кто, а Василяка, много лет проработавший инструктором, хорошо разбирался в психологии летчиков.
Я взглянул на Архипа. Он сидел в противоположной стороне стола рядом с суховатым Сергеем Лазаревым и аппетитно ел. Широкое полное лицо раскраснелось и лоснилось от легкой испарины. Густые каштановые волосы сбились на лоб, закрывая красноватые глаза. Широк в плечах. На вид парень здоровяк, но как обманчив внешний вид!
У Архипа и Сергея схожи боевые пути. Оба начинали воевать с мечтой о подвигах, о славе, бесстрашно и с увлечением. Впрочем, у большинства молодых летчиков в первых боях чувство опасности растворяется в необычном возбуждении. Обоих здорово трепала война. Сергей от этого только креп, мужал, А Архип?
В начале боевого пути он был сбит. С открытой душой он рассказал, как все произошло. Командир был расстроен неудачным боем, и летчик попал под его горячую руку. Чувствительный по натуре, впечатлительный и, стало быть, легко ранимый грубым, неосторожным словом, Мелашенко оробел и растерялся.
Вскипевший командир для острастки не то за трусость, не то за ошибку припугнул Мелашенко военным трибуналом. Может быть, он и сам не заметил и не подумал, какой нанес удар человеку, может быть, об этом вскоре и забыл, но летчику эта горячая рука запомнилась навсегда.
После этого случая Архип замкнулся, ушел в себя, стал бояться начальства. А в воздухе постоянно над ним висела смерть. Он испытывал такое ощущение, будто находился между двух огней: вражеского, а допустишь ошибку — не жди пощады и от своих.
Требовательность без доверия порождает страх, а страх, как заразная болезнь, которую не лечат, не только физически терзает человека, но и разъедает его волю, нервы и веру в себя. Архипу требовалась передышка от боев, отдых и успокоение, но война этого не позволяла, и не каждый мог заметить его душевные тревоги. Многие его нервозность — объясняли только страхом. Но страх есть у всех, и лучшее лекарство против него — бой. «В упор гляди на страх — не смигни, смигнешь — пропадешь». Таков был наш девиз.
И действительно, в воздухе Архип преображался. Воевал смело. Но сколько на это требовалось напряжения? Силы у него, не как у других, не восстанавливались. Он работал на износ.
В боях за Киев Архип снова был ранен. И тут уж окончательно укатали Сивку крутые горки. У него угасла вера в себя, в свои силы, способности. Он потерял общий язык и с землей, и с фронтовым небом. И вот наступил такой момент, когда всем стало ясно, что с Мелашенко творится чго-то неладное. Теперь он, как только услышит, что нужно подниматься на боевое задание, так весь и затрясется, словно через него пропустили электроток высокого напряжения. Но он не отказывался, летал.
За последнее время у него уже не чувствовалось той тонкости боевого расчета, который был присущ ему раньше. Появилась опасная медлительность, когда требуется быстрота, и, наоборот, где нужна была выдержка, ее стало не хватать.
Кое-кто это нервно-психическое расстройство, проявляющееся иногда в нервных судорогах, объяснял просто трусостью и поговаривал о привлечении Архипа к строгой ответственности.
— Почему молчишь, почему не отвечаешь? — забивая гомон, стоящий в столовой, громко напомнил мне командир. — Мелашенко — неплохой вояка. Он к тебе придет на место Маркова. Перевод логичен.
— Нет, не логичен, — ответил я. — Архипу нужен отдых, чтобы он месяц-два не слышал никакой войны, а потом только говорить о его полетах и переводе.
— Ты так думаешь? — тоном явного осуждения отозвался Басил яка.
Я знал его манеру разговора. Он иногда умышленно не соглашался с предложением собеседника, чтобы тот подробней пояснил причину своего предложения. Очевидно, и сейчас у него была такая тактика. Поэтому я решительно сказал:
— Да, — и начал пояснять почему, но стажер не дал мне закончить мысль, деланно пробасил:
— Арсен! Странно слышать от тебя такие слова. Истребитель — это сила и мужество, а ты развел какие-то нервы, сентименты. Сейчас война. Отдыхать будем потом.
После двухсот граммов водки (гостю удвоили фронтовую норму) у многих разудалость на словах часто льется через край.
— А мне странно слышать твой бас. У тебя же классический тенор. И с командиром полка ты им говоришь. Уж не артистом ли ты стал?
Афанасий добродушно улыбнулся и все свел к шутке:
— Тактика. С начальством всегда нужно говорить мягко, на полтона ниже, с равным по чину и подчиненными — баском: полезней и для тебя и для службы.
Василяка показал стажеру на Архипа:
— Как ты на внешний вид оценишь его? Тот, посмотрев на летчика, спросил:
— А как летает?
— Хорошо, очень хорошо. Лично сбил тринадцать самолетов.
— Парень, по-моему, крепыш и умный.
— Возьмешь к себе в полк?
— Конечно. Нам люди с боевым опытом нужны. Василяка с сожалением взглянул на меня:
— Вот видишь. А ты говоришь: Архип больной и нужен ему отпуск на лечение.
— А разве вы не согласны?
— Согласен. Но кто ему даст отпуск по болезни? У него ряшка кирпича просит. А хороших врачей-психологов у нас в авиации пока еще нет. Давай сделаем так: пускай Архип будет у тебя, а то он там не сработался с комэском. На боевые задания его постарайся посылать пореже. Пускай побольше летает на прикрытие аэродрома. А я в это время, может, достану путевку в санаторий или же постараюсь его перевести в тыл, — и Василяка обратился к стажеру: — Ты, когда поедешь домой, походатайствуй за него в Москве.
— С удовольствием. Но не лучше ли его на это время совсем не посылать-на боевые задания?
— Ни в коем случае! — решительно заявил Василяка. — Этим мы окончательно отобьем у него веру в себя.
3
Трое суток бушевала метель. На четвертый день метеорологи пообещали прояснение. Преодолевая заносы, то на машине, то пешком мы с трудом добрались До аэродрома. И верно, снегопад перестал, облака поднялись, засинели разрывы, а на западе уже совсем чисто. Еще полчаса-час, и у нас прояснится, но никто не может взлететь: на летном поле — сугробы. Снег спешно очищают. Работают люди полка, батальона обслуживания, местное население, однако дело не спорится. Нет никакой техники, а с одними лопатами, которых и то не хватает, быстро не управишься.— Да, братцы, природа разгневалась на нас, — прежде чем спуститься в землянку, с тревогой проговорил Мелашенко. — Мы в ловушке. Прилетит с десяток «фоккеров»…
Тры-ы… тры-ы… — забили слова Мелашенко сухие пулеметные очереди. Все подняли головы. В небе никого, но стрельба возобновилась. Метрах в трехстах от нас виднелись окопы, ощетинившиеся стволами зенитных пулеметов. От них вверх тянулись огненные нити.
— Пробуют, готовятся… — с облегчением пояснил Мелашенко. — Это единственная сейчас наша защита.
— А почему бы нас не могли прикрыть другие полки дивизии? — спросил Лазарев. — Там заносов, может, нет.
— Навряд ли их помиловали небеса, — ответил кто-то.
На КП, лежа на топчане, нас уже ждал командир полка. Он взмахом руки показал на стол. Капитан Плясун молча развернул карту с оперативной наземной обстановкой. Мы так и ахнули.
Окруженная 1-я танковая армия противника за время метели, пока мы сидели в теплых избах, продвинулась на запад почти на сто километров. Ее синяя стрелка протянулась вблизи нашего аэродрома и уперлась в надпись «Бучач». Навстречу ей с внешнего фронта тоже тянулись вражеские стрелы.
— Здесь же у немцев не было войск? — Я провел рукой от Подгайц до Станислава. Плясун пояснил:
— Подбросили, а наша разведка прозевала.
— Метель свирепствовала. Она ослепила нас, сковала маневр и прикрыла все действия противника, — устало пояснил Василяка.
— А где были наземная разведка, агентура, партизаны? — не согласился начальник оперативного отдела и уточнил: — Погода до первого-то апреля была хорошей, и наша воздушная разведка, если бы не проспала, могла бы определить, что фашисты готовятся выходить из окружения на запад. Нам же все твердили, что они будут пробиваться на юг.
Василяка молчал.
— А почему нам не сообщали, что немцы так близко подошли к аэродрому? — возмутился Лазарев. — Если бы они чуть отклонились на север — всех бы нас захватили тепленькими, в постелях.
— В этом виноват я, — тихо ответил командир полка и, встав с топчана, подошел к нам. — Не хотел раньше времени портить вам настроение. Достаточно и того, что я четыре ночи не спал, а вы хорошо отдохнули.
— Но у нас аэродром занесло, отдых может выйти боком, — заметил Сачков. — Мы бы стали очищать аэродром.
— Пробовали. Не очистка получилась, а снегозадержание. Перебросишь лопату, а через минуту на этом месте — сугроб. — Владимир Степанович устало обвел летчиков взглядом: — Обстановка ясна?
— Ясна, — раздались подавленные голоса.
— А теперь идите по самолетам и помогите техникам очистить стоянки от снега, а то и на взлет не вырулить.
Кругом уже прояснилось. Ослепительно пылает полуденное солнце, пылает небо, пылают самолеты, пылают замасленные на техниках куртки — все горит солнцем, слепя глаза. И тишина какая-то ослепительная, тревожная. Техники и механики понимали опасность и, быстро очистив самолеты от снега, привели их в полную готовность. От самолетов уже пролегли узкие дорожки на летное поле. Все спешили оживить аэродром. Я только успел осмотреть стоянку самолетов, как получил распоряжение от командира полка: