Страница:
При такой акробатике не счесть, сколько раз приходится падать на землю. Трудно было. После такой езды чуть ноги волочишь. Иногда до крови разотрешь ягодицы и коленки, но не пискни: засмеют товарищи, которым тоже не меньше досталось, чем тебе. И все крепились. Зато через полгода тебя уже ничем не вышибешь из седла. Ты мог даже спать на скаку.
Никогда не забыть моих первых командиров: Булатникова, Иоффе, Морозова и комиссара Котельникова, по рекомендации которого я был принят в Горьковский сельскохозяйственный комвуз. Где теперь вы, мои первые военные наставники? Живы ли?
Пароход причалил к пристани. Людской поток вынес меня на набережную, шумную, толкотную, набитую штабелями леса, различными мешками, бочками, грудами металла, станков…
Первый раз мне пришлось быть в Горьком восьмилетним, когда мать взяла меня на могилу отца, похороненного на новом кладбище, что между Мызой и городом. Тогда Горький поразил большими, как голова, резиновыми мячами, яркими, красочными. До этого я знал мячи только из шерсти, валяные, которые мы, деревенские мальчишки, делали сами. Как я выплакивал у матери купить мне большой резиновый мяч! И все же не выплакал. Мать каждое лето ездила на могилу отца, но больше уж с собой меня не брала. И мяча не привозила. Не по деньгам ей был мяч.
Параллельно набережной — улица Маяковского, уже видна Строгановская церковь. Напротив было наше общежитие, общежитие студентов сельхозком-вуза. Ну как не зайти и не взглянуть на этот неказистый трехэтажный дом, где когда-то за учебниками просиживал напролет целые ночи!
Более трех часов бродил я по городу. Один. Одному лучше думается. Ты сам всему делаешь оценки. Последняя точка моей экскурсии — здание обкома ВКП(б), находящееся в Кремле. Отсюда начинался мой путь в авиацию.
В первую пятилетку у нас была создана крупная авиационная промышленность. Стране потребовалось много летчиков. И тогда нас, молодых, физически крепких коммунистов и комсомольцев, преимущественно студентов из высших учебных заведений, вызвали в это здание и сообщили: хотим вас послать учиться в летные школы. Вы должны стать военными летчиками. У вас для этого есть самое главное — преданность целям коммунизма и готовность отдать за них свою жизнь.
Мы уже выбрали себе специальность по душе, поэтому многие высказали, в том числе и я, студент сельхозкомвуза, нежелание менять профессию. Нам сказали — надо. Для нас веление партии — закон жизни.
Более тысячи горьковчан из этого здания шагнули в авиацию. Хорошо помню Алексея Рязанцева. С ним» познакомился на мандатной комиссии, которая заседала на втором этаже в кабинете секретаря крайкома партии. Парень из Сормова.
Из многих произведений художественной литературы двадцатых и тридцатых годов следовало: чтобы стать летчиком — нужно иметь богатырскую силу и здоровье. Алексей Рязанцев не подходил под такой эталон. Щупленький вид и не по годам серьезное лицо делали его каким-то болезненным. А вот глаза, черные и с постоянной задоринкой, говорили о душевной силе человека. Когда он улыбался, то становился каким-то огненно-черным, пружинистым — весь энергия. Mы думали, он цыганенок, но на самом деле он был настоящий русский парень.
В отличие от нас, студентов из высших учебных заведений, мобилизоваванных партией и комсомолом в авиацию, он был добровольцем с производства и рвался учиться на летчика, но, имея за плечами только ФЗУ московского автозавода, боялся, что не пройдет мандатную комиссию, на которой нас тщательно экзаменовали по общим и политическим знаниям.
Сильно волнуясь, Алексей открыл дверь в кабинет к секретарю крайкома. Большая комната, много окон, много портретов, массивный стол, за столом — солидные люди. Председательствовал сам секретарь крайкома. Нам велено было, как войдем в кабинет, представиться, но Алексей так растерялся, что не мог npoизнести и слова. Моргая глазами, он только смотрел на присутствующих. Члены комиссии — на него. Председатель понял состояние парня и приветливо улыбнулся:
— Ты не позабыл свою фамилию?
— Нет. Рязанцев.
— А как звать и величать по батюшке? — Алексей ответил без запинки. Потом председатель спросил про мать, отца… И вдруг показал на портрет М. И. Калинина: — Знаешь, кто это?
Алексей удивленно пожал плечами:
— Ну как не знать? Михаил Иванович. Я с ним не раз ходил на охоту, рябчиков вместе били, тетеревов… — члены комиссии с недоумением уставились на Рязанцева. А председатель, показывая на портрет Ленина, иронически спросил:
— А может, и с ним ходил на охоту?
— Нет, с Владимиром Ильичем ходил на охоту мой отец, а я тогда был еще маленьким. Владимир Ильич брал меня на плечи и носил. Я с ним играл. Он угощал меня сахаром…
Отец Алексея — Федор Федорович был хорошим охотником и жил под Москвой в селе Белятино Раменского района. Ленин приезжал к нему в дом и вместе с ним охотился. После охоты за ужином Владимир Ильич спросил:
— Кем ты хочешь быть, Алеша, когда вырастешь?
— Хочу быть храбрым и саблей белых рубить! Услышав такой ответ, Владимир Ильич громко рассмеялся :
— Значит, будешь героем!
Мы все успешно окончили Харьковское военное летное училище. Воевали. Испания, Китай, Халхин-Гол, Отечественная война… — всюду, где требовалось защищать Родину, мы были там.
Об Алексее Рязанцеве я много слышал.
…1942 год. 23 августа. Сталинград. Наша бомбардировочная и штурмовая авиация должна нанести мощный удар по врагу, прорывающемуся к Волге. Однако фашисты выставили заслон из более чем полусотни «мессершмиттов». Алексею с небольшой группой истребителей было приказано сковать боем вражеский заслон и дать возможность нашей ударной авиации выполнить задачу.
Группа Алексея выполнила приказ, но больше половины ее летчиков погибло. Сам Алексей был тяжело ранен и вынужденно пошел на посадку, но впереди оказался жилой дом, рядом дорога с повозками, машинами, небольшая полянка с окопами. Там наши люди. Садиться на полянку — побьешь красноармейцев. Отвернуться — Волга. Утонешь. И Алексей решает: лучше погибнуть, чем давить людей. И отвернулся. Удар… И для него мир исчез.
Через несколько суток он очнулся. Светит солнце. Знакомые стены и окна родного дома, знакомая кровать детства. Через открытую дверь на кухню он видит отца Федора Федоровича и мать Анну Николаевну, распивающих чай. Что это? Сон? Нет. Явь. Он хотел подняться, но не мог и тут вспомнил последний бой.
После этого боя Алексей был подобран в безнадежном состоянии. В бреду он просил только одно: отправить его домой к отцу и матери, где он и умрет. Последнее желание умирающего было исполнено. Алексей, как только оказался дома, успокоился, заснул… и выздоровел.
Поврежденный позвоночник и разбитая кисть правой руки с оторванным большим пальцем не дают ему права летать, но Алексей, выполняя слово, данное Владимиру Ильичу, летает на истребителе, сбив уже около двадцати вражеских самолетов.
В памяти один за другим проходят товарищи-горьковчане, с которыми мы познакомились в этом белом доме: Василий Зайцев, Миша Голицын, Аркадий Окунев, Паша Господчиков, Сережа Соколенков, Саша Распевин, Виталий Беляков, Виктор Смородин, Федя Барсков….
— Здравствуйте, товарищ майор! — отвлек меня от экскурсии в прошлое пожилой милиционер. — Я смотрю, вы давно здесь стоите. Если кого ждете из обкома, то я могу позвать.
— Нет, нет. Спасибо.
Пора на поезд.
— Вам нужен номер?
— Да.
— Пожалуйста. Для Героев Советского Союза мы всегда имеем резерв.
Черт побери, это неплохо!
На другой день утром явился в военную комендатуру Киевского вокзала, чтобы получить билет и вечером выехать к себе в полк. Но здесь постигла неудача. Командировочное предписание у меня действительно было только с фронта в тыл, и комендант предложил заехать в кадры Военно-Воздушных Сил, получить новое предписание и заодно питание на дорогу.
Из бюро пропусков позвонил в кадры. Представился. «Минуточку, подождите у телефона». Потом уже другой голос, назвав себя майором, спросил, с кем он говорит. Я еще раз представился. Он не без удивления переспросил :
— Ворожейкин Арсений Васильевич?
— Да.
В трубке молчание. После длительной паузы:
— Герой Советского Союза?
— Да. — В голосе майора и в его вопросах я уловил какое-то сомнение, поэтому спросил: — А в чем дело?
— Минуточку. — Снова пауза и приглушенные переговоры, из которых я мог разобрать только отдельные слова: «Жив… Откуда взялся…» — Потом последовал ответ:
— Сегодня принять не можем. Приходите завтра к 11.00. Понятно?
— Понятно-то понятно, но… — У меня кончились деньги, а дорога до полка еще длинная, поэтому я хотел попросить выдать мне сейчас командировочное предписание, чтобы я мог вечером уехать. Однако майор не стал меня слушать.
— Вам понятно, что я сказал?
— Да. Прийти завтра к одиннадцати… — Колеблясь, как сказать: часам или ноль-ноль, я сделал паузу. За «ноль-ноль» в Академии ВВС нам, слушателям, снижали оценки. По-военному нужно говорить столько-то часов и минут.
— Забыл? — снисходительно спросил майор.
— Нет, к одиннадцати часам.
— К одиннадцати ноль-ноль, — поправил он. — Всего хорошего, и трубка запищала, словно просила, чтобы я ее скорее положил.
Раздосадованный, что придется за ночь платить в люксе еще сто рублей, побрел к трамвайной остановке. А зачем мне люкс? Нужно попросить номер подешевле — рублей за пятнадцать. С питанием устроился терпимо. Продаттестат выручил.
У трамвайной остановки я встретил старых моих друзей: Петухова и Храмова, и мы пошли в скверик.
С Сергеем Михайловичем Петуховым мы не виделись с прошлого лета. Он не то чтобы постарел, а как-то выцвел, побледнел и, кажется, чуточку подрос. Очевидно, оттого, что похудел. В сонно-спокойных глазах появилась тень беспокойства. В басовитом ровном голосе проскальзывают резкие нотки. Но вот нос верен себе — по-прежнему лупится, молодая кожа болезненно алеет. Прошлый год Сергей был капитаном, теперь майор. Удвоились и награды на груди — восемь. После госпиталя сейчас набирает сил в подмосковном доме отдыха. В город приехал, чтобы повидаться с невестой и попутно заехал к бывшему командиру звена по школе летчиков и хорошему нашему товарищу Николаю Ивановичу Храмову, работающему старшим инструктором в Главном управлении фронтовой авиации Военно-Воздушных Сил Советской Армии.
Когда Николай Иванович узнал, что я прибыл в кадры, воскликнул:
— Вот хорошо! А мы тебя сами хотели вызывать на переговоры: есть мнение назначить тебя к нам старшим инструктором по воздушному бою и стрельбе. Ты по всем статьям подходишь: и академическое образование и боевой опыт.
Храмов рассказал про работу инструкторов.
Их обязанность — воевать вместе с полками, дивизиями и обобщать их опыт, составлять руководящие документы по боевому применению авиации и лично, непосредственно в боях, проверять, как они выполняются, что в них устарело и требует замены и внесения нового. Личным примером в боях, показом и рассказом учить командиров и летчиков, как нужно правильно, по всем правилам военной науки бить врага.
— У нас и начальник управления истребительной авиации — твой земляк из Горьковской области — Правдин Михаил Иванович, — говорил Храмов. — Боевой товарищ, воевал еще с белофиннами, в этой войне — с первых дней. Долго был на Ленинградском фронте, потом Сталинград, Юго-Западный… Сейчас он у себя. Может, зайдешь к нему? Он сегодня же тебя и оформит. Должность комдива. Решай.
Дело, предложенное Николаем Ивановичем, хорошее, заманчивое. Однако я сомневался в его успехе. Чтобы инструктору-летчику грамотно воевать, нужно самому прежде всего хорошо изучить воздушную обстановку того района, где ему придется участвовать в боях, знать особенности, привычки, нравы и традиции полков и дивизий, с которыми он будет летать. А это дается временем, и не малым. Инструкторы, как я выяснил, редко на длительное время получают командировки на фронт… Как же они могут правильно контролировать работу авиации, а тем более показом учить, как нужно по науке бить врага, когда они сами не имеют возможности глубоко врасти во фронтовую обстановку? И пожалуй, самое главное — мне не хотелось уходить из своего полка, поэтому я не дал согласия, а предложил на эту должность Василяку. Он бывший инструктор. Правда, сейчас мало летает, не умеет совместить полеты на фронт с руководством полком. Работа в управлении освободит от руководства и потребует летать и летать. А летчик он хороший и когда-то бил фашистов неплохо.
Храмов знал Василяку еще по совместной работе в Харьковской школе летчиков, поэтому тут же согласился:
— Хорошо. Я Правдину скажу, — но, подумав, выразил сомнение: — Нам нужны люди с большим личным боевым опытом. Герои. Они в войсках — авторитет. Василяку могут не утвердить.
Храмов спешил. Он уже собрался на аэродром, чтобы лететь на фронт. Прежде чем распрощаться, он, дав мне свой Служебный адрес и адрес Правдина, посоветовал:
— Как надумаешь — сообщи мне или начальнику управления. Нам нужно двоих.
Одно место пока будет числиться за тобой. Договорились?
— Договорились.
В честь нашей встречи мы с Петуховым решили пообедать в ресторане «Европа».
Сели в углу с окнами на Неглинную улицу. Посетителей полно. Выбор блюд большой.
Только все дорого. Самая дешевая закуска из сельди, и то 65 рублей. Сергей изучающе читает меню. Левый глаз нет-нет да и моргнет. Нервный тик. Да и лицо с бороздками от войны кособочится. До этого мы от радости встречи все улыбались, а теперь при виде таких цен выражение лиц изменилось. Фронтовая зарплата не рассчитана на коммерческие рестораны. К тому же все наши накопления на исходе. Подсчитав ресурсы, мы все же наскребли на скудный обед с бутылкой пива на двоих. Мы не знали, что для приезжих военных в Москве открыт ресторан, где можно было пообедать по твердым ценам.
Как обычно, в первую очередь вспоминаются товарищи. Многие наши общие друзья отдали жизнь в борьбе с фашизмом. Нет в живых Героя Советского Союза Петра Михайловича Петрова, нашего командира полка в Закавказье, погиб и командир эскадрильи Кочетков Константин Дмитриевич, славно воюет комиссар того же полка Иван Федорович Кузьмичев. Я был удивлен сообщением Сергея, что Николай Гринев, наш однополчанин, Герой Халхин-Гола, из-за пьянства отстранен от полетов. От Сергея я узнал и о судьбе своего инструктора на боевом самолете Николая Павлова. Он погиб.
— Все наши ребята по школе летчиков воюют хорошо, — заключил Петухов. — Или вот, например, что случилось однажды… — И он рассказал очень интересный случай.
Это произошло недалеко от Чугуева, где когда-то был аэродром нашей военной школы. Фашистские истребители шли наперерез нашей девятке бомбардировщиков, которые прикрывались «яками». Два «яка» преградили путь противнику. Минут тридцать дралась наша пара прямо над вражеским аэродромом. Четыре немецких истребителя были уже сбиты, когда один наш загорелся. Летчик мог бы выпрыгнуть на парашюте, но в самый последний момент он направил пылающий истребитель на стоянку вражеских самолетов и врезался в нее. Второй «як» также не вышел из боя. Ему удалось сбить еще один самолет, но он и сам погиб.
«Уж не из нашего ли полка эти летчики?» — подумал я, слушая рассказ Петухова. У нас тогда во время Курской битвы два летчика не возвратились с боевого задания: Алексей Карнаухов и Лева Радигер. Не с ними ли это случилось?
Своим рассказом о мужестве наших летчиков Сергей сильно взволновал меня.
— О Гугашине Василии Васильевиче ничего не слышал? — спросил я его. — Ты его знаешь еще по Халхин-Голу.
— Воевал под Москвой. И здорово воевал! — Петухов улыбнулся.
А дело было в том, что как-то под Москвой Гугашин ночью вылетел на отражение фашистских бомбардировщиков.
Одному самолету противника все же удалось прорваться через зону нашей истребительной авиации и взять курс прямо на Кремль. Зенитки окутали бомбардировщик сплошным огнем, а он продолжал лететь, точно заколдованный.
В эту зону, зону зенитного огня, истребителям нельзя было залетать без особого на то разрешения: свои же зенитки собьют. Василий Васильевич видит этот «заколдованный» бомбардировщик, который может дойти и до центра столицы. Как быть?
Нарушить приказ нельзя: свои зенитки собьют. Пускай собьют! И Василий Васильевич догнал фашистский бомбардировщик и зажег его. Сам был тоже подбит нашими зенитками, но сел благополучно.
В эту же ночь за Гугашиным приехали из Москвы и увезли его с собой. Василий Васильевич испугался, он хорошо знал, что нарушил инструкцию по взаимодействию в зоне ПВО Москвы истребительной авиации с зенитной артиллерией и знал, что за это придется отвечать.
А еще больше Василий Васильевич испугался, когда его ввели в кабинет, в котором он увидел Сталина. «Теперь совсем пропал», — подумал Гугашин. Сталин вышел ему навстречу и спросил:
— Это вы, товарищ Гугашин, под Москвой сбили Хейнкель-111?
— Я, товарищ Сталин, — подавленно ответил Василий Васильевич.
Сталин пожал ему руку и, поблагодарив, спросил: какая будет у него просьба. Не ожидая такого оборота, Гугашин растерялся, но, собравшись с духом, ответил, что просьб у него нет,
— Разрешите быть свободным. Однако спохватился:
— Извините, товарищ Сталин, просьба есть — отпустите меня на два дня к жене.
Сталин рассмеялся и, снисходительно махнув рукой, разрешил недельный отпуск.
— Молодец! — с восхищением отозвался я на рассказ Петухова о Гугашине. — А как дальше сложилась судьба Василия Васильевича?
— После боя сел на вынужденную в лес. Долго был в госпитале. Недавно списали с летной работы.
После воспоминании о друзьях, товарищах мы разговорились о себе, как кто прожил этот год.
Под окном — непрерывный поток машин. Много трофейных. Спокойно идут люди.
— Как изменилась Москва! — говорил Петухов, глядя на улицу. — Словно и нет войны. В ноябре сорок первого — везде баррикады. И люди бежали, а не шли.
— И даже нигде невидно развалин от бомбежек, — заметил я. — Все уже заделано.
Хотя бы один разрушенный дом сохранили для потомков. Как музей.
— Эта была моя последняя встреча с Сережей Петуховым. Он погиб при освобождении Польши. Похоронен в Кракове. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
На другой день я был в кадрах. В комнате, куда вошел, за столами, заваленными папками с личными делами офицеров и разными бумагами, сидело много офицеров-кадровиков. Среди них я встретил земляка-горьковчанина, с которым вместе призывался в школу летчиков, Михаила Дмитриевича Антипова. Он был радостно удивлен и на правах старого товарища откровенно спросил:
— Откуда ты взялся, уж не с того ли света?
Оказывается, в кадры пришла телеграмма, что я не вернулся с боевого задания.
Сейчас стали понятны сомнения майора, с которым я вчера разговаривал по телефону.
Через две-три минуты я подошел к нему. Он ведал назначением офицеров во 2-ю воздушную армию. Майор как-то вяло, неохотно взял мое командировочное, предписание и долго разглядывал его. Я не выдержал:
— Подлинный документ, без подделки. Вопреки моему ожиданию майор не обиделся, а доверительно улыбнулся и показал на стул:
— Не знаю, что мне с тобой делать. У нас сейчас нет для тебя никакой подходящей должности. Придется несколько деньков подождать. Что-нибудь подберем: не во 2-ю армию, так в другую, а может, и в Москве оставим.
«Нет для меня никакой должности. Что за чепуха? » — подумал я, глядя на равнодушное лицо кадровика. Почему он не спросил о моем желании, о родном полке, расставаться с которым я и не собирался. Однако я понял майора. Для него — назначить на должность и все. А как и где мне будет лучше воевать, его не касается. Не раздумывая, я решительно заявил:
— А зачем что-нибудь? Выпишите мне командировочное предписание в семьсот двадцать восьмой истребительный полк командиром эскадрильи. И все! На старую должность.
Майор откровенно, но доброжелательно возмутился:
— Ты еще до войны работал комэском. И если бы не дурацкая телеграмма, то… — он хотел что-то еще сказать, но, видимо, спохватился, что это мне не нужно знать, прервал фразу. — В общем, ты вычеркнут из всех списков армии и тебе нужно новое назначение.
— Нет, не вычеркнут, — уверенно возразил я, — Если кто-то из штаба 2-й воздушной армии по ошибке и дал телеграмму, что я пропал без вести, то полку и дивизии хорошо известно, где я нахожусь.
— Может быть. Но… — И тут я узнал, что по существующему положению из-за длительного пребывания военнослужащего на излечении прежняя должность за ним не сохраняется. На моем месте уже давно работает другой.
— Так как же теперь быть-то? — огорчился я. — Мне хочется закончить войну в своем полку. Неужели это сделать никак нельзя?
— Нельзя! — с металлом в голосе заявил майор. — Вы и так уже шесть лет сидите на эскадрилье.
В своем полку друзья. Мы в бою без слов понимаем друг друга. За нами всегда победа. Точнее, не было боя, чтобы мы, летая вместе, не победили. Войны осталось уже немного. А каждый полк, как человек, имеет свое лицо. В другом полку нужно время, чтобы изучить людей, обрести взаимопонимание. Как это ему объяснить? И правильно ли поймет он меня?
Миша Антипов, слышавший этот разговор, подошел к нам и посоветовал майору:
— А что, если направить в распоряжение командира Дивизии Герасимова? Он может сам устроить Арсения.
На этом и договорились. Только сегодня не было начальника, который должен был подписать командировочное предписание. За ним мне велено было прийти завтра.
С регланом на левой руке я шел к метро, раздумывая, куда податься вечером. В театр — деньги нужно экономить, в парк одному не хотелось. Поеду к знакомым. Может, у них займу деньжат.
Вдруг меня остановил какой-то пожилой толстяк:
— Продай кожанку?
А почему бы и нет? Деньги нужны. И еще как нужны! Реглан старый, срок службы ему давно уже истек. Приеду в полк, получу новый. И, не подумав, с какой ценностью расстаюсь, согласился:
— Сколько дадите?
— Кусок. — И реглан оказался в руках толстяка.
— А что значит кусок?
— Тысяча. Золотая цена ему тысяча: рваный, поношенный…
Через какую-то минуту я спохватился. Реглан! Да это… Стыд, совесть хлестнули меня. В этом реглане я воевал на Халхин-Голе, над снегами Финляндии, в Отечественную… На Халхин-Голе у него прострелен рукав, в Зубове полу пробили два вражеских снаряда и осколок порвал воротник, в Тарнополе, если бы не реглан, осколок металла наверняка впился бы мне в грудь. Реглан, может быть, не раз спасал мне жизнь.
Он безмолвный свидетель многих моих воздушных боев, побед и неудач. Да и не только моих… Что я наделал?
Вещи, хранящие память о войне, надо беречь, как реликвии.
Снова фронт
К командному пункту неторопливо, вразвалочку потянулись летчики. У притихших и как будто обессилевших «яков» заметно оживление. Это техники со своими помощниками приступили к просмотру и подготовке самолетов к завтрашнему боевому дню. Меня сразу до того захлестнула знакомая картина, что ноги сами понесли к командному пункту, словно сигнал касался и меня.
Полк, родной полк! Сейчас встречусь с боевыми друзьями. Однако у меня, к*ак у сына, долго не видевшего своих родителей, радостные чувства схлестнулись с беспокойством об их судьбах. И вдруг, точно в бою, неожиданно из-за капонира вывернулась знакомая фигура. Тимонов?
Да, это Николай Архипович Тимонов. И все такой же поджарый, спокойный и, что меня приятно удивило, такой же прямой, стройный, каким был и на Калининском фронте до повреждения поясницы.
Обнялись. Потом смотрим друг на друга, словно стараемся убедиться, что это не сон, а явь.
— И уже воюешь? — вырвалось у меня восхищение, глядя на здорового, бодрого товарища, которого никто не ожидал увидеть в строю.
— С тринадцатого июля, как началась Львовская операция. Физкультура все излечила. И даже позвоночник. Если бы не гимнастика, мне не летать бы больше. Три месяца лежал, потом пять месяцев гимнастики и, как штык, здоров.
К нам подходили летчики, техники, мотористы, девушки…
Однополчане. Вы все те же, и что-то в вас уже другое, мне пока неведомое. Все знакомые лица. Ой, нет! Вот молодой летчик, я его не видел, вот второй, третий… Значит, кого-то из боевых друзей нет. Незнакомые — пополнение боевых рядов.
Никогда не забыть моих первых командиров: Булатникова, Иоффе, Морозова и комиссара Котельникова, по рекомендации которого я был принят в Горьковский сельскохозяйственный комвуз. Где теперь вы, мои первые военные наставники? Живы ли?
Пароход причалил к пристани. Людской поток вынес меня на набережную, шумную, толкотную, набитую штабелями леса, различными мешками, бочками, грудами металла, станков…
Первый раз мне пришлось быть в Горьком восьмилетним, когда мать взяла меня на могилу отца, похороненного на новом кладбище, что между Мызой и городом. Тогда Горький поразил большими, как голова, резиновыми мячами, яркими, красочными. До этого я знал мячи только из шерсти, валяные, которые мы, деревенские мальчишки, делали сами. Как я выплакивал у матери купить мне большой резиновый мяч! И все же не выплакал. Мать каждое лето ездила на могилу отца, но больше уж с собой меня не брала. И мяча не привозила. Не по деньгам ей был мяч.
Параллельно набережной — улица Маяковского, уже видна Строгановская церковь. Напротив было наше общежитие, общежитие студентов сельхозком-вуза. Ну как не зайти и не взглянуть на этот неказистый трехэтажный дом, где когда-то за учебниками просиживал напролет целые ночи!
Более трех часов бродил я по городу. Один. Одному лучше думается. Ты сам всему делаешь оценки. Последняя точка моей экскурсии — здание обкома ВКП(б), находящееся в Кремле. Отсюда начинался мой путь в авиацию.
В первую пятилетку у нас была создана крупная авиационная промышленность. Стране потребовалось много летчиков. И тогда нас, молодых, физически крепких коммунистов и комсомольцев, преимущественно студентов из высших учебных заведений, вызвали в это здание и сообщили: хотим вас послать учиться в летные школы. Вы должны стать военными летчиками. У вас для этого есть самое главное — преданность целям коммунизма и готовность отдать за них свою жизнь.
Мы уже выбрали себе специальность по душе, поэтому многие высказали, в том числе и я, студент сельхозкомвуза, нежелание менять профессию. Нам сказали — надо. Для нас веление партии — закон жизни.
Более тысячи горьковчан из этого здания шагнули в авиацию. Хорошо помню Алексея Рязанцева. С ним» познакомился на мандатной комиссии, которая заседала на втором этаже в кабинете секретаря крайкома партии. Парень из Сормова.
Из многих произведений художественной литературы двадцатых и тридцатых годов следовало: чтобы стать летчиком — нужно иметь богатырскую силу и здоровье. Алексей Рязанцев не подходил под такой эталон. Щупленький вид и не по годам серьезное лицо делали его каким-то болезненным. А вот глаза, черные и с постоянной задоринкой, говорили о душевной силе человека. Когда он улыбался, то становился каким-то огненно-черным, пружинистым — весь энергия. Mы думали, он цыганенок, но на самом деле он был настоящий русский парень.
В отличие от нас, студентов из высших учебных заведений, мобилизоваванных партией и комсомолом в авиацию, он был добровольцем с производства и рвался учиться на летчика, но, имея за плечами только ФЗУ московского автозавода, боялся, что не пройдет мандатную комиссию, на которой нас тщательно экзаменовали по общим и политическим знаниям.
Сильно волнуясь, Алексей открыл дверь в кабинет к секретарю крайкома. Большая комната, много окон, много портретов, массивный стол, за столом — солидные люди. Председательствовал сам секретарь крайкома. Нам велено было, как войдем в кабинет, представиться, но Алексей так растерялся, что не мог npoизнести и слова. Моргая глазами, он только смотрел на присутствующих. Члены комиссии — на него. Председатель понял состояние парня и приветливо улыбнулся:
— Ты не позабыл свою фамилию?
— Нет. Рязанцев.
— А как звать и величать по батюшке? — Алексей ответил без запинки. Потом председатель спросил про мать, отца… И вдруг показал на портрет М. И. Калинина: — Знаешь, кто это?
Алексей удивленно пожал плечами:
— Ну как не знать? Михаил Иванович. Я с ним не раз ходил на охоту, рябчиков вместе били, тетеревов… — члены комиссии с недоумением уставились на Рязанцева. А председатель, показывая на портрет Ленина, иронически спросил:
— А может, и с ним ходил на охоту?
— Нет, с Владимиром Ильичем ходил на охоту мой отец, а я тогда был еще маленьким. Владимир Ильич брал меня на плечи и носил. Я с ним играл. Он угощал меня сахаром…
Отец Алексея — Федор Федорович был хорошим охотником и жил под Москвой в селе Белятино Раменского района. Ленин приезжал к нему в дом и вместе с ним охотился. После охоты за ужином Владимир Ильич спросил:
— Кем ты хочешь быть, Алеша, когда вырастешь?
— Хочу быть храбрым и саблей белых рубить! Услышав такой ответ, Владимир Ильич громко рассмеялся :
— Значит, будешь героем!
Мы все успешно окончили Харьковское военное летное училище. Воевали. Испания, Китай, Халхин-Гол, Отечественная война… — всюду, где требовалось защищать Родину, мы были там.
Об Алексее Рязанцеве я много слышал.
…1942 год. 23 августа. Сталинград. Наша бомбардировочная и штурмовая авиация должна нанести мощный удар по врагу, прорывающемуся к Волге. Однако фашисты выставили заслон из более чем полусотни «мессершмиттов». Алексею с небольшой группой истребителей было приказано сковать боем вражеский заслон и дать возможность нашей ударной авиации выполнить задачу.
Группа Алексея выполнила приказ, но больше половины ее летчиков погибло. Сам Алексей был тяжело ранен и вынужденно пошел на посадку, но впереди оказался жилой дом, рядом дорога с повозками, машинами, небольшая полянка с окопами. Там наши люди. Садиться на полянку — побьешь красноармейцев. Отвернуться — Волга. Утонешь. И Алексей решает: лучше погибнуть, чем давить людей. И отвернулся. Удар… И для него мир исчез.
Через несколько суток он очнулся. Светит солнце. Знакомые стены и окна родного дома, знакомая кровать детства. Через открытую дверь на кухню он видит отца Федора Федоровича и мать Анну Николаевну, распивающих чай. Что это? Сон? Нет. Явь. Он хотел подняться, но не мог и тут вспомнил последний бой.
После этого боя Алексей был подобран в безнадежном состоянии. В бреду он просил только одно: отправить его домой к отцу и матери, где он и умрет. Последнее желание умирающего было исполнено. Алексей, как только оказался дома, успокоился, заснул… и выздоровел.
Поврежденный позвоночник и разбитая кисть правой руки с оторванным большим пальцем не дают ему права летать, но Алексей, выполняя слово, данное Владимиру Ильичу, летает на истребителе, сбив уже около двадцати вражеских самолетов.
В памяти один за другим проходят товарищи-горьковчане, с которыми мы познакомились в этом белом доме: Василий Зайцев, Миша Голицын, Аркадий Окунев, Паша Господчиков, Сережа Соколенков, Саша Распевин, Виталий Беляков, Виктор Смородин, Федя Барсков….
— Здравствуйте, товарищ майор! — отвлек меня от экскурсии в прошлое пожилой милиционер. — Я смотрю, вы давно здесь стоите. Если кого ждете из обкома, то я могу позвать.
— Нет, нет. Спасибо.
Пора на поезд.
4
Очень трудно было достать место в столичных гостиницах. Везде висели объявления: «Номеров нет». И в «Москве» рядом с администратором тоже красовалась эта неприветливая надпись. Однако женщина, выглядывающая в окошечко, заметила, что я, прочитав эту бумажку, направился к выходу, и спросила:— Вам нужен номер?
— Да.
— Пожалуйста. Для Героев Советского Союза мы всегда имеем резерв.
Черт побери, это неплохо!
На другой день утром явился в военную комендатуру Киевского вокзала, чтобы получить билет и вечером выехать к себе в полк. Но здесь постигла неудача. Командировочное предписание у меня действительно было только с фронта в тыл, и комендант предложил заехать в кадры Военно-Воздушных Сил, получить новое предписание и заодно питание на дорогу.
Из бюро пропусков позвонил в кадры. Представился. «Минуточку, подождите у телефона». Потом уже другой голос, назвав себя майором, спросил, с кем он говорит. Я еще раз представился. Он не без удивления переспросил :
— Ворожейкин Арсений Васильевич?
— Да.
В трубке молчание. После длительной паузы:
— Герой Советского Союза?
— Да. — В голосе майора и в его вопросах я уловил какое-то сомнение, поэтому спросил: — А в чем дело?
— Минуточку. — Снова пауза и приглушенные переговоры, из которых я мог разобрать только отдельные слова: «Жив… Откуда взялся…» — Потом последовал ответ:
— Сегодня принять не можем. Приходите завтра к 11.00. Понятно?
— Понятно-то понятно, но… — У меня кончились деньги, а дорога до полка еще длинная, поэтому я хотел попросить выдать мне сейчас командировочное предписание, чтобы я мог вечером уехать. Однако майор не стал меня слушать.
— Вам понятно, что я сказал?
— Да. Прийти завтра к одиннадцати… — Колеблясь, как сказать: часам или ноль-ноль, я сделал паузу. За «ноль-ноль» в Академии ВВС нам, слушателям, снижали оценки. По-военному нужно говорить столько-то часов и минут.
— Забыл? — снисходительно спросил майор.
— Нет, к одиннадцати часам.
— К одиннадцати ноль-ноль, — поправил он. — Всего хорошего, и трубка запищала, словно просила, чтобы я ее скорее положил.
Раздосадованный, что придется за ночь платить в люксе еще сто рублей, побрел к трамвайной остановке. А зачем мне люкс? Нужно попросить номер подешевле — рублей за пятнадцать. С питанием устроился терпимо. Продаттестат выручил.
У трамвайной остановки я встретил старых моих друзей: Петухова и Храмова, и мы пошли в скверик.
С Сергеем Михайловичем Петуховым мы не виделись с прошлого лета. Он не то чтобы постарел, а как-то выцвел, побледнел и, кажется, чуточку подрос. Очевидно, оттого, что похудел. В сонно-спокойных глазах появилась тень беспокойства. В басовитом ровном голосе проскальзывают резкие нотки. Но вот нос верен себе — по-прежнему лупится, молодая кожа болезненно алеет. Прошлый год Сергей был капитаном, теперь майор. Удвоились и награды на груди — восемь. После госпиталя сейчас набирает сил в подмосковном доме отдыха. В город приехал, чтобы повидаться с невестой и попутно заехал к бывшему командиру звена по школе летчиков и хорошему нашему товарищу Николаю Ивановичу Храмову, работающему старшим инструктором в Главном управлении фронтовой авиации Военно-Воздушных Сил Советской Армии.
Когда Николай Иванович узнал, что я прибыл в кадры, воскликнул:
— Вот хорошо! А мы тебя сами хотели вызывать на переговоры: есть мнение назначить тебя к нам старшим инструктором по воздушному бою и стрельбе. Ты по всем статьям подходишь: и академическое образование и боевой опыт.
Храмов рассказал про работу инструкторов.
Их обязанность — воевать вместе с полками, дивизиями и обобщать их опыт, составлять руководящие документы по боевому применению авиации и лично, непосредственно в боях, проверять, как они выполняются, что в них устарело и требует замены и внесения нового. Личным примером в боях, показом и рассказом учить командиров и летчиков, как нужно правильно, по всем правилам военной науки бить врага.
— У нас и начальник управления истребительной авиации — твой земляк из Горьковской области — Правдин Михаил Иванович, — говорил Храмов. — Боевой товарищ, воевал еще с белофиннами, в этой войне — с первых дней. Долго был на Ленинградском фронте, потом Сталинград, Юго-Западный… Сейчас он у себя. Может, зайдешь к нему? Он сегодня же тебя и оформит. Должность комдива. Решай.
Дело, предложенное Николаем Ивановичем, хорошее, заманчивое. Однако я сомневался в его успехе. Чтобы инструктору-летчику грамотно воевать, нужно самому прежде всего хорошо изучить воздушную обстановку того района, где ему придется участвовать в боях, знать особенности, привычки, нравы и традиции полков и дивизий, с которыми он будет летать. А это дается временем, и не малым. Инструкторы, как я выяснил, редко на длительное время получают командировки на фронт… Как же они могут правильно контролировать работу авиации, а тем более показом учить, как нужно по науке бить врага, когда они сами не имеют возможности глубоко врасти во фронтовую обстановку? И пожалуй, самое главное — мне не хотелось уходить из своего полка, поэтому я не дал согласия, а предложил на эту должность Василяку. Он бывший инструктор. Правда, сейчас мало летает, не умеет совместить полеты на фронт с руководством полком. Работа в управлении освободит от руководства и потребует летать и летать. А летчик он хороший и когда-то бил фашистов неплохо.
Храмов знал Василяку еще по совместной работе в Харьковской школе летчиков, поэтому тут же согласился:
— Хорошо. Я Правдину скажу, — но, подумав, выразил сомнение: — Нам нужны люди с большим личным боевым опытом. Герои. Они в войсках — авторитет. Василяку могут не утвердить.
Храмов спешил. Он уже собрался на аэродром, чтобы лететь на фронт. Прежде чем распрощаться, он, дав мне свой Служебный адрес и адрес Правдина, посоветовал:
— Как надумаешь — сообщи мне или начальнику управления. Нам нужно двоих.
Одно место пока будет числиться за тобой. Договорились?
— Договорились.
В честь нашей встречи мы с Петуховым решили пообедать в ресторане «Европа».
Сели в углу с окнами на Неглинную улицу. Посетителей полно. Выбор блюд большой.
Только все дорого. Самая дешевая закуска из сельди, и то 65 рублей. Сергей изучающе читает меню. Левый глаз нет-нет да и моргнет. Нервный тик. Да и лицо с бороздками от войны кособочится. До этого мы от радости встречи все улыбались, а теперь при виде таких цен выражение лиц изменилось. Фронтовая зарплата не рассчитана на коммерческие рестораны. К тому же все наши накопления на исходе. Подсчитав ресурсы, мы все же наскребли на скудный обед с бутылкой пива на двоих. Мы не знали, что для приезжих военных в Москве открыт ресторан, где можно было пообедать по твердым ценам.
Как обычно, в первую очередь вспоминаются товарищи. Многие наши общие друзья отдали жизнь в борьбе с фашизмом. Нет в живых Героя Советского Союза Петра Михайловича Петрова, нашего командира полка в Закавказье, погиб и командир эскадрильи Кочетков Константин Дмитриевич, славно воюет комиссар того же полка Иван Федорович Кузьмичев. Я был удивлен сообщением Сергея, что Николай Гринев, наш однополчанин, Герой Халхин-Гола, из-за пьянства отстранен от полетов. От Сергея я узнал и о судьбе своего инструктора на боевом самолете Николая Павлова. Он погиб.
— Все наши ребята по школе летчиков воюют хорошо, — заключил Петухов. — Или вот, например, что случилось однажды… — И он рассказал очень интересный случай.
Это произошло недалеко от Чугуева, где когда-то был аэродром нашей военной школы. Фашистские истребители шли наперерез нашей девятке бомбардировщиков, которые прикрывались «яками». Два «яка» преградили путь противнику. Минут тридцать дралась наша пара прямо над вражеским аэродромом. Четыре немецких истребителя были уже сбиты, когда один наш загорелся. Летчик мог бы выпрыгнуть на парашюте, но в самый последний момент он направил пылающий истребитель на стоянку вражеских самолетов и врезался в нее. Второй «як» также не вышел из боя. Ему удалось сбить еще один самолет, но он и сам погиб.
«Уж не из нашего ли полка эти летчики?» — подумал я, слушая рассказ Петухова. У нас тогда во время Курской битвы два летчика не возвратились с боевого задания: Алексей Карнаухов и Лева Радигер. Не с ними ли это случилось?
Своим рассказом о мужестве наших летчиков Сергей сильно взволновал меня.
— О Гугашине Василии Васильевиче ничего не слышал? — спросил я его. — Ты его знаешь еще по Халхин-Голу.
— Воевал под Москвой. И здорово воевал! — Петухов улыбнулся.
А дело было в том, что как-то под Москвой Гугашин ночью вылетел на отражение фашистских бомбардировщиков.
Одному самолету противника все же удалось прорваться через зону нашей истребительной авиации и взять курс прямо на Кремль. Зенитки окутали бомбардировщик сплошным огнем, а он продолжал лететь, точно заколдованный.
В эту зону, зону зенитного огня, истребителям нельзя было залетать без особого на то разрешения: свои же зенитки собьют. Василий Васильевич видит этот «заколдованный» бомбардировщик, который может дойти и до центра столицы. Как быть?
Нарушить приказ нельзя: свои зенитки собьют. Пускай собьют! И Василий Васильевич догнал фашистский бомбардировщик и зажег его. Сам был тоже подбит нашими зенитками, но сел благополучно.
В эту же ночь за Гугашиным приехали из Москвы и увезли его с собой. Василий Васильевич испугался, он хорошо знал, что нарушил инструкцию по взаимодействию в зоне ПВО Москвы истребительной авиации с зенитной артиллерией и знал, что за это придется отвечать.
А еще больше Василий Васильевич испугался, когда его ввели в кабинет, в котором он увидел Сталина. «Теперь совсем пропал», — подумал Гугашин. Сталин вышел ему навстречу и спросил:
— Это вы, товарищ Гугашин, под Москвой сбили Хейнкель-111?
— Я, товарищ Сталин, — подавленно ответил Василий Васильевич.
Сталин пожал ему руку и, поблагодарив, спросил: какая будет у него просьба. Не ожидая такого оборота, Гугашин растерялся, но, собравшись с духом, ответил, что просьб у него нет,
— Разрешите быть свободным. Однако спохватился:
— Извините, товарищ Сталин, просьба есть — отпустите меня на два дня к жене.
Сталин рассмеялся и, снисходительно махнув рукой, разрешил недельный отпуск.
— Молодец! — с восхищением отозвался я на рассказ Петухова о Гугашине. — А как дальше сложилась судьба Василия Васильевича?
— После боя сел на вынужденную в лес. Долго был в госпитале. Недавно списали с летной работы.
После воспоминании о друзьях, товарищах мы разговорились о себе, как кто прожил этот год.
Под окном — непрерывный поток машин. Много трофейных. Спокойно идут люди.
— Как изменилась Москва! — говорил Петухов, глядя на улицу. — Словно и нет войны. В ноябре сорок первого — везде баррикады. И люди бежали, а не шли.
— И даже нигде невидно развалин от бомбежек, — заметил я. — Все уже заделано.
Хотя бы один разрушенный дом сохранили для потомков. Как музей.
— Эта была моя последняя встреча с Сережей Петуховым. Он погиб при освобождении Польши. Похоронен в Кракове. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
На другой день я был в кадрах. В комнате, куда вошел, за столами, заваленными папками с личными делами офицеров и разными бумагами, сидело много офицеров-кадровиков. Среди них я встретил земляка-горьковчанина, с которым вместе призывался в школу летчиков, Михаила Дмитриевича Антипова. Он был радостно удивлен и на правах старого товарища откровенно спросил:
— Откуда ты взялся, уж не с того ли света?
Оказывается, в кадры пришла телеграмма, что я не вернулся с боевого задания.
Сейчас стали понятны сомнения майора, с которым я вчера разговаривал по телефону.
Через две-три минуты я подошел к нему. Он ведал назначением офицеров во 2-ю воздушную армию. Майор как-то вяло, неохотно взял мое командировочное, предписание и долго разглядывал его. Я не выдержал:
— Подлинный документ, без подделки. Вопреки моему ожиданию майор не обиделся, а доверительно улыбнулся и показал на стул:
— Не знаю, что мне с тобой делать. У нас сейчас нет для тебя никакой подходящей должности. Придется несколько деньков подождать. Что-нибудь подберем: не во 2-ю армию, так в другую, а может, и в Москве оставим.
«Нет для меня никакой должности. Что за чепуха? » — подумал я, глядя на равнодушное лицо кадровика. Почему он не спросил о моем желании, о родном полке, расставаться с которым я и не собирался. Однако я понял майора. Для него — назначить на должность и все. А как и где мне будет лучше воевать, его не касается. Не раздумывая, я решительно заявил:
— А зачем что-нибудь? Выпишите мне командировочное предписание в семьсот двадцать восьмой истребительный полк командиром эскадрильи. И все! На старую должность.
Майор откровенно, но доброжелательно возмутился:
— Ты еще до войны работал комэском. И если бы не дурацкая телеграмма, то… — он хотел что-то еще сказать, но, видимо, спохватился, что это мне не нужно знать, прервал фразу. — В общем, ты вычеркнут из всех списков армии и тебе нужно новое назначение.
— Нет, не вычеркнут, — уверенно возразил я, — Если кто-то из штаба 2-й воздушной армии по ошибке и дал телеграмму, что я пропал без вести, то полку и дивизии хорошо известно, где я нахожусь.
— Может быть. Но… — И тут я узнал, что по существующему положению из-за длительного пребывания военнослужащего на излечении прежняя должность за ним не сохраняется. На моем месте уже давно работает другой.
— Так как же теперь быть-то? — огорчился я. — Мне хочется закончить войну в своем полку. Неужели это сделать никак нельзя?
— Нельзя! — с металлом в голосе заявил майор. — Вы и так уже шесть лет сидите на эскадрилье.
В своем полку друзья. Мы в бою без слов понимаем друг друга. За нами всегда победа. Точнее, не было боя, чтобы мы, летая вместе, не победили. Войны осталось уже немного. А каждый полк, как человек, имеет свое лицо. В другом полку нужно время, чтобы изучить людей, обрести взаимопонимание. Как это ему объяснить? И правильно ли поймет он меня?
Миша Антипов, слышавший этот разговор, подошел к нам и посоветовал майору:
— А что, если направить в распоряжение командира Дивизии Герасимова? Он может сам устроить Арсения.
На этом и договорились. Только сегодня не было начальника, который должен был подписать командировочное предписание. За ним мне велено было прийти завтра.
С регланом на левой руке я шел к метро, раздумывая, куда податься вечером. В театр — деньги нужно экономить, в парк одному не хотелось. Поеду к знакомым. Может, у них займу деньжат.
Вдруг меня остановил какой-то пожилой толстяк:
— Продай кожанку?
А почему бы и нет? Деньги нужны. И еще как нужны! Реглан старый, срок службы ему давно уже истек. Приеду в полк, получу новый. И, не подумав, с какой ценностью расстаюсь, согласился:
— Сколько дадите?
— Кусок. — И реглан оказался в руках толстяка.
— А что значит кусок?
— Тысяча. Золотая цена ему тысяча: рваный, поношенный…
Через какую-то минуту я спохватился. Реглан! Да это… Стыд, совесть хлестнули меня. В этом реглане я воевал на Халхин-Голе, над снегами Финляндии, в Отечественную… На Халхин-Голе у него прострелен рукав, в Зубове полу пробили два вражеских снаряда и осколок порвал воротник, в Тарнополе, если бы не реглан, осколок металла наверняка впился бы мне в грудь. Реглан, может быть, не раз спасал мне жизнь.
Он безмолвный свидетель многих моих воздушных боев, побед и неудач. Да и не только моих… Что я наделал?
Вещи, хранящие память о войне, надо беречь, как реликвии.
Снова фронт
1
Обдав меня пылью, машина поехала дальше на запад к окутанному фронтовым дымом багряному горизонту. Стоя на дороге, с радостным, волнующим чувством оглядываю аэродром родного полка. На этом аэродроме я еще не бывал, но до чего мне здесь кажется все знакомым и милым. Вот и землянка командного пункта. Из нее вышел Владимир Степанович Василяка и, подняв руки, выстрелил из двух ракетниц. Искрящиеся красные шарики, сгущая начавшиеся сумерки, пробили слой пыли, еще не успевшей осесть от только что приземлившихся самолетов и, описав в небе крутые дуги, погасли. С ними для летчиков погас и очередной день войны.К командному пункту неторопливо, вразвалочку потянулись летчики. У притихших и как будто обессилевших «яков» заметно оживление. Это техники со своими помощниками приступили к просмотру и подготовке самолетов к завтрашнему боевому дню. Меня сразу до того захлестнула знакомая картина, что ноги сами понесли к командному пункту, словно сигнал касался и меня.
Полк, родной полк! Сейчас встречусь с боевыми друзьями. Однако у меня, к*ак у сына, долго не видевшего своих родителей, радостные чувства схлестнулись с беспокойством об их судьбах. И вдруг, точно в бою, неожиданно из-за капонира вывернулась знакомая фигура. Тимонов?
Да, это Николай Архипович Тимонов. И все такой же поджарый, спокойный и, что меня приятно удивило, такой же прямой, стройный, каким был и на Калининском фронте до повреждения поясницы.
Обнялись. Потом смотрим друг на друга, словно стараемся убедиться, что это не сон, а явь.
— И уже воюешь? — вырвалось у меня восхищение, глядя на здорового, бодрого товарища, которого никто не ожидал увидеть в строю.
— С тринадцатого июля, как началась Львовская операция. Физкультура все излечила. И даже позвоночник. Если бы не гимнастика, мне не летать бы больше. Три месяца лежал, потом пять месяцев гимнастики и, как штык, здоров.
К нам подходили летчики, техники, мотористы, девушки…
Однополчане. Вы все те же, и что-то в вас уже другое, мне пока неведомое. Все знакомые лица. Ой, нет! Вот молодой летчик, я его не видел, вот второй, третий… Значит, кого-то из боевых друзей нет. Незнакомые — пополнение боевых рядов.