Страница:
— В чем дело? Почему не отвечал на вызов?
— Радио отказало. А что задержался — за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться, не выполнив приказа сбить ее на обратном пути. Пока с ней возился — бензин кончился. Вот и пришлось планировать.
И только сейчас мы вспомнили наши переговоры при полете к фронту о немецком разведчике ФВ-189, которого решено было уничтожить на обратном пути.
Все дома. Риск боя теперь стал приятным воспоминанием. Едва ли без риска так радостна была бы победа. Для меня этот бой был особенно дорог: в нем я сбил тридцатый вражеский самолет. Десять из них в боях за Киев.
В этом сражении 6 ноября 1943 года, как следует из докладов летчиков, было уничтожено девять самолетов противника и три подбито. Вскоре результаты уточнили наземные войска. Из 3-й гвардейской танковой армии пришло официальное подтверждение о том, что мы сбили одиннадцать вражеских машин.
Но самое интересное мы узнали позднее. Оказывается, немецко-фашистское авиационное командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей и предписывалось во что бы то ни стало сбивать их.
Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передавало, что в этом бою участвовало тридцать советских красноносых истребителей, а немецких всего пятнадцать. При этом мы потеряли якобы половину машин, а они только пять.
Жуляны — старейший авиационный гарнизон нашей Родины. Здесь до войны была большая бетонная полоса с хорошими рулежными дорожками. Фашисты все это разрушили, но инженерный батальон вместе с киевлянами уже заканчивал восстановление сооружений. Удивительно, когда только успели! В мирное время на это потребовался бы минимум месяц.
Летчики эскадрильи в меховых костюмах медленно собирались у моего самолета, с любопытством разглядывая свое очередное место базирования. Это первый наш аэродром на правом берегу Днепра.
— Хороши «гнездышки», — по-хозяйски оценивает Хохлов вражеские постройки для укрытия самолетов. — Даже с закутком для людей. От дождя можно спрятаться.
— Почему этот аэродром называется Жуляны? — спросил Априданидзе. — Он же у самого города и ему куда больше подошло бы название «Киевский».
— А вон село Жулвы, — показала нам пожилая женщина из бригады, которая приводила в порядок стоянку самолетов. — Оно раньше, когда строился аэродром, было ближе, чем город. Да и видно-то не Киев, а только пригород — Соломенка называется.
— Так, значит, здесь Нестеров в тысяча девятьсот тринадцатом году открыл миру «мертвую петлю»? — спросил подоспевший Лазарев.
— Нет, над Сырецким аэродромом, — уточнил Кустов и махнул рукой на север. — Километров десять отсюда. Да, Нестеров был великий летчик. Он первым в мире начал делать глубокие виражи, первым сделал мертвую петлю, а мотор-то у него был всего в семьдесят лошадиных сил… — Игорь вдруг сбился и, заторопившись, тихо закончил: — И первым в мире своим самолетом таранил врага.
Что с ним? Я проследил за его взглядом. У стены капонира стояла красится девушка, с выбившимися из-под платка черными волосами, и с нескрываемым восхищением смотрела на Кустова. Девушка, очевидно, поняла, почему летчик сбился, и опустила глаза.
Заморосил дождик. Mы направились на КП, но Лазарев вдруг остановился и удивленно воскликнул:
— Ба-а! Что это такое?
Мы обернулись. Кустов, болтая с девушками, засыпал лопатой воронку от бомбы.
— Все понятно! — Лазарев махнул рукой. — Был человек — и нет! Теперь егу никакой дождь нипочем. — И все же крикнул: — Игорек! Ты надолго нанялся в работники?
Кустов повернулся к нам. На его лице была растерянность. Этого с ним некогда не бывало.
— Да я не нанимался, просто решил помочь.
— Мы пойдем на КП — сказал я ему.
— Я с вами, — и Кустов, шепнув что-то одной девушке, присоединился к нам. Лазарев с подковыркой спросил:
— Как ты думаешь, Игорек, может ли быть любовь с первого взгляда? Кустов огрызнулся:
Давай без намеков! Что ты этим хочешь сказать? Голос выдал товарища с головой, и мы рассмеялись. — Девушки очень милые, — примирительно заговорил Кустов. — Но ты, Сережа, не думай: любовь с первого взгляда — ерунда.
И все же Кустова, когда мы пришли на КП, с нами не оказалось. Он вернулся к девушкам.
Летом нас мало интересовало, куда с аэродрома придется ехать ночевать. Палатка или дом, общежитие, в сарае или землянке, в городе или в деревне — все равно: была бы только крыша, После напряженной работы мыс засыпали мертвым сном, едва добравшись до постели. Осенью погода обычно плохая, день короткий, летаем мало, и квартира, где приходится проводить большую часть суток, приобретает большое значение. К общему удовольствию, Киев нас жильем не обидел. Полк разместился в пригороде — на Соломенке. Мы с Шустовым занимали небольшую комнату в деревянном домике. Две солдатские койки и тумбочка между ними, стул да хозяйское зеркало, висевшее на стене, нам после жестких топчанов казались роскошью.
На новом месте Кустов с первой же ночи потерял покой. Прежде он засыпал сразу, спал долго, крепко. Теперь ему не спалось, он испытывал необходимость поделиться со мной своими переживаниями. Секретов друг от друга давно уж не было.
Кустов влюбился по-настоящему. Он ничего не мог делать, наполовину. Воевать — так воевать, отдыхать — так отдыхать, любить — так любить. Он во все вкладывал сердце и всю страсть своего неугомонного характера.
Каждый вечер он стал проводить со своей любимой. Чтобы не расставаться с ней, думал устроить ее работать в полку или в аэродромном батальоне, обслуживающем нас.
Его увлечение меня тревожило. И не потому, что это была любовь с первого взгляда. Это бывает. У меня возникло опасение, что постоянная близость Люси будет вредно сказываться на боевых делах. Почувствовать на себе беспокойный взгляд любимой перед вылетом — значит внести сомнение в душу. И ты уже не боец. Ты ранен тревогой и за сей и за нее. Я сказал об этом Кустову.
— Неправда, — ответил он. — Личное счастье никому не мешает в работе.
— Но война-то мешает любви.
Кустов за эти дни очень изменился. Он стал более уравновешенным, спокойным и даже каким-то щеголеватым. Если раньше брил свою редкую бородку через три-четыре дня, то теперь — каждый вечер; раньше никогда почти не пользовала утюгом, теперь с его брюк галифе не сходили свежие стрелки. Раньше он, как Герой Советского Союза, пользовался только одним преимуществом — больше других летал в бой. Теперь где-то узнал, что Героям Советского Союза полагается улучшенное обмундирование, решил этим воспользоваться — сменить хлопчатобумажные брюки и гимнастерку на шерстяные. Его постигла неудача, на складе не оказалось большого размера. Кустова это расстроило.
— Безобразие! Нашили на лилипутов!
— Не кипятись. Таких гренадеров-истребителей, как ты, раз, два — и обчелся, — заметил я. — А потом, почему тебе так приспичило именно сегодня? Обещали все скоро привезти. Потерпи.
— Так-то оно так, но обидно: сегодня Люся должна познакомить меня со своей матерью. И мне хотелось бы приодеться.
— Значит, у вас назначено что-то вроде смотрин или сговора?
Хотя керосиновая лама горела тускло, но я в зеркале хорошо видел его лицо, довольное и чуть загадочное. —
— Сам не знаю, — Кусов старательно побрызгался французским одеколоном, купленным вместе с утюгом на базаре. — Но свадьбу складывать нельзя. Полк может улететь отсюда. Что тогда подумают обо мне Люся и ее мать? Нам обоим нужно будущее.
— Свадьбу думаешь утроить? — удивился я.
— А как же? Только небольшую. Для родных. Ну и из полка нужно будет человек пять пригласить.
— А без свадьбы разве нельзя обойтись?
— Нет, — решительно заявил Кустов. — Свадьба будет.
— Тогда кончай прихорашиваться — и потопали на смотрины.
Во второй половине ноября в Киеве выпал снег, прибавивший сырости. Когда мы вышли из дома, было уже совсем темно и довольно холодно, но лужи так и не замерзли, и под ногами хлюпала грязь. Редкие облака медленно плыли по небу.
Впереди на секунду вспыхнула фара грузовика. Стояла колонна автомашин. К нам подошел старший лейтенант и спросил, как проехать на Житомирское шоссе. Их колонна с боеприпасами прибыла из-за Днепра. Старший лейтенант попросил показать на карте, где проходит линия фронта.
— Передовая меняется, ночью можем заблудиться и попасть в лапы фашистам.
— Не волнуйтесь, — успокоил я. — Линию фронта не проскочите: там огонь и траншеи. Да и при выезде из Киева на контрольно-пропускном пункте вас остановят и скажут, где разгружаться.
Колонна тронулась. Мы пошли дальше. Послышался далекий треск зениток. Где-то за Днепром, не то над Дарницей, не то еще дальше, в небе запрыгали светлячки. Над головами, в вышине, пронеслись ночные истребители. Вскоре залпы зениток заглушили гул рвущихся бомб. Темноту стали разрезать лучи прожекторов. Рявкнули зенитные батареи у Днепра, прикрывающие переправы. Где-то совсем невдалеке, на южной окраине города, грохотали новые батареи. Задрожала и застонала земля.
Мы шли молча. Канонада заглушила разговор, вызвала тоскливую тревогу и чувство беспомощности. Я спросил Кустова:
— Может, вернемся?
— Нет, нет! — заторопился он и, очевидно, опасаясь, что я не разобрал его слов и могу повернуть назад, взял меня за руку и закричал в ухо: — Мы сейчас на отдыхе. На войне каждый должен делать свое дело.
Гул постепенно ослабевал. Наконец наступила тишина. Показалась луна. На душе полегчало. Незаметно дошли до развалин сахарного института, свернули на Железнодорожную улицу.
— Меня после войны наверняка из-за разбитой ключицы снимут с летной работы. Хотели списать в госпитале — еле уговорил.
Сколько в авиации таких «бракованных калек»? Меня тоже пять лет назад забраковала медицина. Был списан с летной работы и Николай Тимонов. Я знаю еще много таких люди — и все они прекрасно воюют. Значит, дело не только в здоровье. Силу в борьбе дает энергия души. Врачебные комиссии должны это учитывать.
— На штабную работу не пойду. Демобилизуюсь, — продолжал Кустов, — поселюсь в Киеве, окончу институт. Эх, и заживем же мы здесь с Люсей…
— Не мели чепухи, — перебил я Игоря. — Таких, как ты, нельзя увольнять. Негоден будешь летать — найдут другую работу. Не могут же в армии оставить только тех, у кого как часы бьется сердце и нет ни одной царапины. Ты должен кончить академию. Полюбишь штабную работу, Каждый умный командир любит штаб.
— А ты бы пошел?
— Если нужно будет — пойду. Лучшие штабные командиры в авиации, как правило, выходят из летчиков.
Мы остановились перед двухэтажным домом. Кустов как-то сразу притих.
По темной лестнице поднялись на площадку второго этажа. Под потолком горела электрическая лампочка. Свет дали несколько дней назад. Кустов нажал кнопку звонка.
Ждем. Никого. Я. вопросительно посмотрел на товарища. Но Игорь только плечами пожал. В глазах у него тревога. Дрожащей рукой он позвонил еще раз. Тихо. Игорь совсем приуныл, ссутулился.
Может, звонок не работает? — пришло мне в голову, и я несколько раз стукнул кулаком в дверь.
Раздались торопливые шаги. Игорь сразу просиял, выпрямился. Открыла Люся.
— Вы, наверное, звонили? А звонок сняли чинить. — В мягком певучем голое и извинение и радость.
Уже через полчаса мы ужинали в небольшой комнате. Письменный стол, плотно набитый книгами шкаф, чистота и порядок радовали глаз.
Люсиной мамы не было. Она легла в только что открывшуюся больницу.
Люся сидела рядом с Игорем. Говорили они между собой мало, но оба так и светились счастьем.
Когда в доброте зло
Переформирование на фронте — отдых. Правда, нам предстояло немало потрудиться — получить новые самолеты и освоить их. Однако эта работа уже психологически другая. Нет постоянного тревожного чувства ожидания боя. Хотя и говорят, что опасность существует только в момент опасности, но каким бы человек крепким и самоуверенным ни был, он никогда не может быть равнодушным к встрече с опасностью. И одно только это чувство незримо точит душу.
Все эти тонкости боевой жизни можно понять только тому, кто их сам на себе проверил. Вот почему старые летчики все были довольны новой задачей. Молодые же, не успевшие повоевать, опустили носы и загрустили.
У Андрея Картошкина, краснощекого крепыша, на днях явившегося в полк после окончания школы пилотов, по-детски задрожали губы.
Кустов, который готовил его себе ведомым, успокаивает:
— Андрей, пойми, это полезно! Мы с тобой успеем хорошо слетаться. И тогда нипочем будут геринговские асы.
— Но я уже больше полугода отдыхаю. — Картошкин вынимает из кармана письмо своей матери из Рязанской области и дает Игорю: — Вот почитайте, что пишет.
Евдокия Михайловна в письме спрашивает сына о фронтовых делах и ласково, как это могут делать матери, журит, что он о том, как воюет, ничего не пишет домой.
— А что я ей напишу? — с упреком спрашивает Картошкин. — Я даже и не думал, что на фронте можно есть летный паек и бить баклуши.
Мы находились в комнате отдыха. Я лежал у стены и глядел в окно. Шел мокрый снег. Все побелело. От окна несло холодной сыростью. У меня от нее болела поясница, поврежденная еще на Халхин Голе в 1939 году, но при мысли, что за время переформирования, может, удастся побывать дома и повидать семью, на душе становилось тепло.
Новые машины будем получать наверняка где-то на востоке, а может быть, в районе Горького. Оттуда до моей родной деревни Прокофьеве совсем рукой подать.
— Перегонять самолеты теперь не так просто, — заметил Кустов. — Можно — неделями загорать на промежуточных аэродромах. — Игоря тревожила предстоящая разлука с Люсей.
— На востоке в декабре всегда ясно. Морозы, — убежденно заявил Лазарев, словно он был хозяином погоды. — А к тому времени, как мы получим самолеты, думаю, что и здесь, на Украине, погода установится.
— Нас, наверно, за машинами не пошлют? — спросил молодой летчик Максим Лихолат.
— Конечно, нет. Вы будете здесь тренироваться в полётах. Учиться воевать, — пояснил Лазарев. — Иначе — это твердо запомните, ваши желания послужить Родине могут навсегда оборваться в первом же боевом вылете,
— А ну, поехали на ужин! — как всегда не по годам стремительно и шумно к нам ворвался «старик» — начальник штаба полка Матвеев.
После ужина стало известно, кто назначен в командировку. Всего десять человек.
Из нашей эскадрильи были назначены Кустов и Априданидзе.
Мои надежды побывать дома рухнули. Кустов тоже был расстроен.
Я пошел к командиру полка на квартиру и попросил, чтобы он послал меня, а не Кустова, и откровенно объяснил причину. Василяка не задумываясь решительно воспротивился.
— Ты что, не понял? Я ведь специально посылаю Кустова в тыл. Любовь в. наших условиях может только помешать. — Василяка говорил все более запальчиво. — Он молодой, влюбился сразу. Может быть, разлука пойдет ему на пользу.
— А если нет?
На землистом лице Василяки на минуту мелькнуло сожаление.
— Это будет для Кустова очень плохо. Сейчас не время для любви.
Василяка рассуждал весьма практично, но внутренне согласиться я с ним не мог.
— Понятно. Я весь наш разговор так и передам Кустову.
— Ни в коем случае! — возразил Василяка. — Ему скажи, что я тебя не могу послать в командировку только потому, что ты с Лазаревым будешь готовить молодых летчиков. А больше из твоей эскадрильи послать некого. Потом, после возвращения Кустова, поговоришь с ним.
Не успел я отойти от дома, где происходил разговор с Василякой, и пяти шагов, как неожиданно раздался голос Кустова:
— Ну как, разрешил?
Мы с ним заранее договорились, что он будет ждать меня, как обычно, на квартире, но парень не вытерпел.
— Нет.
— Почему?
Хоть в темноте и нельзя было ничего разглядеть, но я по голосу угадал, что он волнуется.
— Приказ есть приказ! Его не обсуждают. И тебе тут нечего кипятиться. Дело прежде всего! Никуда не денется твоя Люся.
В этот вечер Кустов специально пошел в соседний дом, где было пианино. Игорь играл на многих музыкальных инструментах. Долго оттуда лилась грустно-тревожная музыка. Никогда я не слышал от друга такой игры.
На другой день он вместе с группой улетел на восток.
В воздухе самолет нашей эскадрильи. Летчики, толпясь у командного пункта, внимательно следят за воздушной акробатикой своего нового товарища. Упруго разрезая морозный воздух, он непрерывно, словно кистью на голубом полотне, чертит белые узоры. С минуту они красуются в небе, а потом блекнут и совсем исчезают.
За пилотажем с повышенным интересом наблюдает и командир полка майор Василяка. Но вот самолет оборвал свою металлическую музыку, и Василяка, не сводя с него своих маленьких глаз с постоянным хитроватым прищуром, уверенно, словно он управлял машиной, сказал мне:
— Капитан, смотри! Сейчас Коваленко начнет штопорить.
И действительно, самолет, погасив скорость, свернулся вниз, сделал несколько витков штопора и крутым разворотом взмыл вверх. Потом, приняв горизонтальное положение и как бы накоротке передохнув, снова неторопливо завертелся. В управлении машиной не чувствовалось той молодцеватой резвости, которая свойственна опытным летчикам-истребителям. Многие фигуры получались вялыми и даже какими-то тяжелыми, аляповатыми.
Смотреть на такую работу — удовольствия мало. Даже временами испытываешь какую-то досаду, и порой руки и ноги невольно двигаются, как бы желая помочь летчику.
А он упорно повторяет одну фигуру за другой. Сколько он сделал переворотов, петель Нестерова, бочек, виражей, боевых разворотов… — трудно счесть. Командиру полка, старому инструктору, привыкшему иметь дело с горячей озорной молодежью, видимо, надоело это нудное зрелище:
— Ты определил ему время в зоне, как положено?
— Нет.
Василяка недовольно хмыкнул.
— Зря! Этот может с утра и до вечера кордебалетить.
Владимир Степанович перестал следить за пилотажем. Он деловито расправил под ремнем складки своего черного реглана, чуть отодвинул назад пистолет, висевший у него сбоку, и доверительно спросил:
— Как думаешь, получится из него что-нибудь путное или нет? Ему ведь уже тридцать четыре года. По возрасту самый старый летчик в полку. Может, поздно из него делать истребителя. Человека просто можем ни за грош угробить. У него жена, дочь…
Я уже имел определенное мнение о Коваленко, но задумался.
Летчик-истребитель именно делается, но делается не в тридцать четыре года, в 17 — 20 лет. И обязательно только тогда, когда юноша полюбит эту профессию. Летать на самолете можно и до пятидесяти и более лет. А вот в тридцать четыре года только еще научиться летать на истребителе и быть хорошим рядовым воздушным бойцом — трудно. По крайней мере никто в полку не мог привести такого примера.
Для истребителя (речь идет о таких летчиках, кто истребляет врага, а не просто летает), как и для спортсмена, существует возрастной предел. Правда, среди советских летчиков есть несколько человек и под тридцать пять лет, сбивших много фашистских самолетов. Однако они летают на истребителях с молодых лет и сейчас являются большими командирами.
Коваленко — рядовой, а теперь много молодежи, уже освоившей самолеты, так стоит ли, действительно, с ним возиться? Допустим, научим его хорошо летать на боевом «яке», пошлем в бой — и он погибнет…
Василяка снова спросил:
— Конечно, мы формально ни в чем не будем виноваты. А морально?
У Алексея Порфирьевича Коваленко была трудная жизнь. Перед войной он окончил без отрыва от производства аэроклуб. Началась война — попросился на фронт. Не отпустили. Но того, кто сам хочет на фронт, не могут долго задержать. В армии окончил военно-политические курсы, и ему присвоили звание политрука. После настойчивых просьб его послали на учебу в запасной истребительный полк. Но там сказали, что для истребителя он не подходит: стар.
Тогда он «дезертировал» из тыла на фронт. На фронте попал на глаза внимательному человеку — командиру нашего 5-го истребительного авиационного корпуса генералу Д. П. Галуневу. Тот направил его к нам в полк: попробуйте, поучите, из него должен выйти истребитель.
Василяка предложил мне заняться Коваленко. Я всегда имел дело с профессиональными военными летчиками. Этот же — сугубо гражданский человек. Только война заставила его стать военным. Он выбрал самую беспокойную профессию в авиации — истребителя. И уверен, что будет истребителем. Ну как такому не помочь!
Уверенность в себе и настойчивость — главные условия успеха в любом деле. Люди, не верящие в свои силы, не могут побеждать Такие в тяжелые минуты способны только на отчаянность, которая, как и трусость, спутник поражения, А что касается возраста — у Алексея богатырское здоровье и сила. Они в содружестве с его напористым и рассудительным характером компенсируют задор молодости.
Я полетал с Коваленко на учебном истребителе и выпустил самостоятельно в полет на боевом. Теперь изредка, когда в небе не было жарких боев, он летал на фронт. И все же за него пока болит душа. А Василяка напоминанием о жене и дочери Коваленко усилил эту боль. И я заколебался. Не лучше ли его отставить от полетов на истребителе и предложить перейти в бомбардировочную или штурмовую авиацию? Там не требуется такой виртуозности в пилотировании, как у нас.
Летчик закончил тренировку в зоне и пошел на аэродром.
— Посмотрим, как сядет, — не без надежды сказал я командиру полка.
«Як» приземлился хорошо. Вернее — отлично, но когда летчик неважно пилотировал, замечательная посадка блекнет.
Коваленко рулил по аэродрому неторопливо, но споро. К нам подошел тоже не спеша, с хозяйской, деловитой независимостью, словно он и не является нашим учеником. Высокий, стройный, сейчас в меховом комбинезоне и шлемофоне, он выглядел грузным, неуклюжим. Сосредоточенное, чуть угрюмое широкое лицо раскраснелось и было потным. По нему нельзя было определить: доволен он полетом или нет. Лицо говорило только об одном — летчик много потрудился.
— Товарищ майор, — глуховатым басом обратился Коваленко к Василяке, — разрешите доложить командиру эскадрильи о выполнении задания.
— Разрешаю, — с официальной подчеркнутостью произнес командир полка, оценивающе глядя на летчика.
— Не устал? — спросил я, когда выслушал Коваленко.
— Нет. Разрешите еще слетать?
— На сегодня хватит. При пилотаже большие перегрузки. К ним нужно привыкать постепенно, а то можно надорваться. Между прочим, у тебя стало получаться значительно лучше. Сдвиги есть.
Обычно на такие одобрительные слова летчик отвечает довольной улыбкой. Коваленко же удивленно насторожился и твердо заявил:
— Сдвиги есть. Но в пилотаже тренироваться нужно еще много.
— А что, по-вашему, является главным для истребителя? Стрельба или пилотаж? — спросил его Василяка.
— Высший пилотаж, — не задумываясь, ответил летчик. И я с ним был согласен. Для него сейчас это основа. Но командир полка бросил на меня осуждающий взгляд и, отпустив Коваленко, упрекнул:
— Это твоя работа. Какой же из него получится истребитель, если он не понимает, что главное в нашем деле — воздушная стрельба. Ну, научишь летать, а кто за него будет сбивать самолеты?
Техника пилотирования — основа, на которой зреет мастерство истребителя. И не зря сейчас, когда наш полк получил короткую передышку от боев, а пришедшее пополнение летчиков еще как следует не освоило самолет, нам приказали летать только на пилотаж, строем и на учебные воздушные бои. Учить стрелять таких летчиков — это же равно, что заставлять бегать малыша раньше, чем он будет уверенно ходить. Нам даже не разрешили пои/тно отрабатывать стрельбы по конусу. Это отвлекло би от овладения техникой пилотирования.
Другого выхода у нас не было. Война не ждет. У врага тоже молодежь приходит из школ с неважной подготовкой. А летчику, хорошо освоившему самолет, не представляет особой трудности научиться стрелять прямо в бою по противнику. Мы, «старики», сейчас имеем возможность нашу молодежь надежно прикрывать в бою. Теперь мы хозяева неба. Поэтому я решительно заявил:
— — Стрельба — последняя, высшая ступень подготовки…
— Нет! Стрельба — главное! — перебил Василяка. — Машина, пилотаж, летчик… — все для огня.
Я пожимал Владимира Степановича. Работая инструктором в школе, где курсанты только знакомятся со стрельбой по воздушным целям, он сам не мог хорошо освоить этот вид боевой подготовки. Иногда людям то, чего они не сумели достичь по своей специальности, кажется очень сложным Поэтому мне сейчас не хотелось говорить с командиром: полка о том, что является главным в профессии летчика-истребителя, и я спросил:
— Какое ваше окончательное решение о Коваленко?
— Коваленко, Коваленко, — недовольно проворчал Василяка и, махнув рукой, развалистой походкой, сутулясь, словно под тяжестью, грузно зашагал на КП.
— Радио отказало. А что задержался — за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться, не выполнив приказа сбить ее на обратном пути. Пока с ней возился — бензин кончился. Вот и пришлось планировать.
И только сейчас мы вспомнили наши переговоры при полете к фронту о немецком разведчике ФВ-189, которого решено было уничтожить на обратном пути.
Все дома. Риск боя теперь стал приятным воспоминанием. Едва ли без риска так радостна была бы победа. Для меня этот бой был особенно дорог: в нем я сбил тридцатый вражеский самолет. Десять из них в боях за Киев.
В этом сражении 6 ноября 1943 года, как следует из докладов летчиков, было уничтожено девять самолетов противника и три подбито. Вскоре результаты уточнили наземные войска. Из 3-й гвардейской танковой армии пришло официальное подтверждение о том, что мы сбили одиннадцать вражеских машин.
Но самое интересное мы узнали позднее. Оказывается, немецко-фашистское авиационное командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей и предписывалось во что бы то ни стало сбивать их.
Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передавало, что в этом бою участвовало тридцать советских красноносых истребителей, а немецких всего пятнадцать. При этом мы потеряли якобы половину машин, а они только пять.
3
Новый аэродром встретил нас хмурым небом. Было сыро. Над головами низко плыли набухшие дождем тучи. Погода стояла нелетная.Жуляны — старейший авиационный гарнизон нашей Родины. Здесь до войны была большая бетонная полоса с хорошими рулежными дорожками. Фашисты все это разрушили, но инженерный батальон вместе с киевлянами уже заканчивал восстановление сооружений. Удивительно, когда только успели! В мирное время на это потребовался бы минимум месяц.
Летчики эскадрильи в меховых костюмах медленно собирались у моего самолета, с любопытством разглядывая свое очередное место базирования. Это первый наш аэродром на правом берегу Днепра.
— Хороши «гнездышки», — по-хозяйски оценивает Хохлов вражеские постройки для укрытия самолетов. — Даже с закутком для людей. От дождя можно спрятаться.
— Почему этот аэродром называется Жуляны? — спросил Априданидзе. — Он же у самого города и ему куда больше подошло бы название «Киевский».
— А вон село Жулвы, — показала нам пожилая женщина из бригады, которая приводила в порядок стоянку самолетов. — Оно раньше, когда строился аэродром, было ближе, чем город. Да и видно-то не Киев, а только пригород — Соломенка называется.
— Так, значит, здесь Нестеров в тысяча девятьсот тринадцатом году открыл миру «мертвую петлю»? — спросил подоспевший Лазарев.
— Нет, над Сырецким аэродромом, — уточнил Кустов и махнул рукой на север. — Километров десять отсюда. Да, Нестеров был великий летчик. Он первым в мире начал делать глубокие виражи, первым сделал мертвую петлю, а мотор-то у него был всего в семьдесят лошадиных сил… — Игорь вдруг сбился и, заторопившись, тихо закончил: — И первым в мире своим самолетом таранил врага.
Что с ним? Я проследил за его взглядом. У стены капонира стояла красится девушка, с выбившимися из-под платка черными волосами, и с нескрываемым восхищением смотрела на Кустова. Девушка, очевидно, поняла, почему летчик сбился, и опустила глаза.
Заморосил дождик. Mы направились на КП, но Лазарев вдруг остановился и удивленно воскликнул:
— Ба-а! Что это такое?
Мы обернулись. Кустов, болтая с девушками, засыпал лопатой воронку от бомбы.
— Все понятно! — Лазарев махнул рукой. — Был человек — и нет! Теперь егу никакой дождь нипочем. — И все же крикнул: — Игорек! Ты надолго нанялся в работники?
Кустов повернулся к нам. На его лице была растерянность. Этого с ним некогда не бывало.
— Да я не нанимался, просто решил помочь.
— Мы пойдем на КП — сказал я ему.
— Я с вами, — и Кустов, шепнув что-то одной девушке, присоединился к нам. Лазарев с подковыркой спросил:
— Как ты думаешь, Игорек, может ли быть любовь с первого взгляда? Кустов огрызнулся:
Давай без намеков! Что ты этим хочешь сказать? Голос выдал товарища с головой, и мы рассмеялись. — Девушки очень милые, — примирительно заговорил Кустов. — Но ты, Сережа, не думай: любовь с первого взгляда — ерунда.
И все же Кустова, когда мы пришли на КП, с нами не оказалось. Он вернулся к девушкам.
Летом нас мало интересовало, куда с аэродрома придется ехать ночевать. Палатка или дом, общежитие, в сарае или землянке, в городе или в деревне — все равно: была бы только крыша, После напряженной работы мыс засыпали мертвым сном, едва добравшись до постели. Осенью погода обычно плохая, день короткий, летаем мало, и квартира, где приходится проводить большую часть суток, приобретает большое значение. К общему удовольствию, Киев нас жильем не обидел. Полк разместился в пригороде — на Соломенке. Мы с Шустовым занимали небольшую комнату в деревянном домике. Две солдатские койки и тумбочка между ними, стул да хозяйское зеркало, висевшее на стене, нам после жестких топчанов казались роскошью.
На новом месте Кустов с первой же ночи потерял покой. Прежде он засыпал сразу, спал долго, крепко. Теперь ему не спалось, он испытывал необходимость поделиться со мной своими переживаниями. Секретов друг от друга давно уж не было.
Кустов влюбился по-настоящему. Он ничего не мог делать, наполовину. Воевать — так воевать, отдыхать — так отдыхать, любить — так любить. Он во все вкладывал сердце и всю страсть своего неугомонного характера.
Каждый вечер он стал проводить со своей любимой. Чтобы не расставаться с ней, думал устроить ее работать в полку или в аэродромном батальоне, обслуживающем нас.
Его увлечение меня тревожило. И не потому, что это была любовь с первого взгляда. Это бывает. У меня возникло опасение, что постоянная близость Люси будет вредно сказываться на боевых делах. Почувствовать на себе беспокойный взгляд любимой перед вылетом — значит внести сомнение в душу. И ты уже не боец. Ты ранен тревогой и за сей и за нее. Я сказал об этом Кустову.
— Неправда, — ответил он. — Личное счастье никому не мешает в работе.
— Но война-то мешает любви.
Кустов за эти дни очень изменился. Он стал более уравновешенным, спокойным и даже каким-то щеголеватым. Если раньше брил свою редкую бородку через три-четыре дня, то теперь — каждый вечер; раньше никогда почти не пользовала утюгом, теперь с его брюк галифе не сходили свежие стрелки. Раньше он, как Герой Советского Союза, пользовался только одним преимуществом — больше других летал в бой. Теперь где-то узнал, что Героям Советского Союза полагается улучшенное обмундирование, решил этим воспользоваться — сменить хлопчатобумажные брюки и гимнастерку на шерстяные. Его постигла неудача, на складе не оказалось большого размера. Кустова это расстроило.
— Безобразие! Нашили на лилипутов!
— Не кипятись. Таких гренадеров-истребителей, как ты, раз, два — и обчелся, — заметил я. — А потом, почему тебе так приспичило именно сегодня? Обещали все скоро привезти. Потерпи.
— Так-то оно так, но обидно: сегодня Люся должна познакомить меня со своей матерью. И мне хотелось бы приодеться.
— Значит, у вас назначено что-то вроде смотрин или сговора?
Хотя керосиновая лама горела тускло, но я в зеркале хорошо видел его лицо, довольное и чуть загадочное. —
— Сам не знаю, — Кусов старательно побрызгался французским одеколоном, купленным вместе с утюгом на базаре. — Но свадьбу складывать нельзя. Полк может улететь отсюда. Что тогда подумают обо мне Люся и ее мать? Нам обоим нужно будущее.
— Свадьбу думаешь утроить? — удивился я.
— А как же? Только небольшую. Для родных. Ну и из полка нужно будет человек пять пригласить.
— А без свадьбы разве нельзя обойтись?
— Нет, — решительно заявил Кустов. — Свадьба будет.
— Тогда кончай прихорашиваться — и потопали на смотрины.
Во второй половине ноября в Киеве выпал снег, прибавивший сырости. Когда мы вышли из дома, было уже совсем темно и довольно холодно, но лужи так и не замерзли, и под ногами хлюпала грязь. Редкие облака медленно плыли по небу.
Впереди на секунду вспыхнула фара грузовика. Стояла колонна автомашин. К нам подошел старший лейтенант и спросил, как проехать на Житомирское шоссе. Их колонна с боеприпасами прибыла из-за Днепра. Старший лейтенант попросил показать на карте, где проходит линия фронта.
— Передовая меняется, ночью можем заблудиться и попасть в лапы фашистам.
— Не волнуйтесь, — успокоил я. — Линию фронта не проскочите: там огонь и траншеи. Да и при выезде из Киева на контрольно-пропускном пункте вас остановят и скажут, где разгружаться.
Колонна тронулась. Мы пошли дальше. Послышался далекий треск зениток. Где-то за Днепром, не то над Дарницей, не то еще дальше, в небе запрыгали светлячки. Над головами, в вышине, пронеслись ночные истребители. Вскоре залпы зениток заглушили гул рвущихся бомб. Темноту стали разрезать лучи прожекторов. Рявкнули зенитные батареи у Днепра, прикрывающие переправы. Где-то совсем невдалеке, на южной окраине города, грохотали новые батареи. Задрожала и застонала земля.
Мы шли молча. Канонада заглушила разговор, вызвала тоскливую тревогу и чувство беспомощности. Я спросил Кустова:
— Может, вернемся?
— Нет, нет! — заторопился он и, очевидно, опасаясь, что я не разобрал его слов и могу повернуть назад, взял меня за руку и закричал в ухо: — Мы сейчас на отдыхе. На войне каждый должен делать свое дело.
Гул постепенно ослабевал. Наконец наступила тишина. Показалась луна. На душе полегчало. Незаметно дошли до развалин сахарного института, свернули на Железнодорожную улицу.
— Меня после войны наверняка из-за разбитой ключицы снимут с летной работы. Хотели списать в госпитале — еле уговорил.
Сколько в авиации таких «бракованных калек»? Меня тоже пять лет назад забраковала медицина. Был списан с летной работы и Николай Тимонов. Я знаю еще много таких люди — и все они прекрасно воюют. Значит, дело не только в здоровье. Силу в борьбе дает энергия души. Врачебные комиссии должны это учитывать.
— На штабную работу не пойду. Демобилизуюсь, — продолжал Кустов, — поселюсь в Киеве, окончу институт. Эх, и заживем же мы здесь с Люсей…
— Не мели чепухи, — перебил я Игоря. — Таких, как ты, нельзя увольнять. Негоден будешь летать — найдут другую работу. Не могут же в армии оставить только тех, у кого как часы бьется сердце и нет ни одной царапины. Ты должен кончить академию. Полюбишь штабную работу, Каждый умный командир любит штаб.
— А ты бы пошел?
— Если нужно будет — пойду. Лучшие штабные командиры в авиации, как правило, выходят из летчиков.
Мы остановились перед двухэтажным домом. Кустов как-то сразу притих.
По темной лестнице поднялись на площадку второго этажа. Под потолком горела электрическая лампочка. Свет дали несколько дней назад. Кустов нажал кнопку звонка.
Ждем. Никого. Я. вопросительно посмотрел на товарища. Но Игорь только плечами пожал. В глазах у него тревога. Дрожащей рукой он позвонил еще раз. Тихо. Игорь совсем приуныл, ссутулился.
Может, звонок не работает? — пришло мне в голову, и я несколько раз стукнул кулаком в дверь.
Раздались торопливые шаги. Игорь сразу просиял, выпрямился. Открыла Люся.
— Вы, наверное, звонили? А звонок сняли чинить. — В мягком певучем голое и извинение и радость.
Уже через полчаса мы ужинали в небольшой комнате. Письменный стол, плотно набитый книгами шкаф, чистота и порядок радовали глаз.
Люсиной мамы не было. Она легла в только что открывшуюся больницу.
Люся сидела рядом с Игорем. Говорили они между собой мало, но оба так и светились счастьем.
Когда в доброте зло
1
После четырех с половиной месяцев непрерывных изнурительных боев 728-й полк выводился на переформирование.Переформирование на фронте — отдых. Правда, нам предстояло немало потрудиться — получить новые самолеты и освоить их. Однако эта работа уже психологически другая. Нет постоянного тревожного чувства ожидания боя. Хотя и говорят, что опасность существует только в момент опасности, но каким бы человек крепким и самоуверенным ни был, он никогда не может быть равнодушным к встрече с опасностью. И одно только это чувство незримо точит душу.
Все эти тонкости боевой жизни можно понять только тому, кто их сам на себе проверил. Вот почему старые летчики все были довольны новой задачей. Молодые же, не успевшие повоевать, опустили носы и загрустили.
У Андрея Картошкина, краснощекого крепыша, на днях явившегося в полк после окончания школы пилотов, по-детски задрожали губы.
Кустов, который готовил его себе ведомым, успокаивает:
— Андрей, пойми, это полезно! Мы с тобой успеем хорошо слетаться. И тогда нипочем будут геринговские асы.
— Но я уже больше полугода отдыхаю. — Картошкин вынимает из кармана письмо своей матери из Рязанской области и дает Игорю: — Вот почитайте, что пишет.
Евдокия Михайловна в письме спрашивает сына о фронтовых делах и ласково, как это могут делать матери, журит, что он о том, как воюет, ничего не пишет домой.
— А что я ей напишу? — с упреком спрашивает Картошкин. — Я даже и не думал, что на фронте можно есть летный паек и бить баклуши.
Мы находились в комнате отдыха. Я лежал у стены и глядел в окно. Шел мокрый снег. Все побелело. От окна несло холодной сыростью. У меня от нее болела поясница, поврежденная еще на Халхин Голе в 1939 году, но при мысли, что за время переформирования, может, удастся побывать дома и повидать семью, на душе становилось тепло.
Новые машины будем получать наверняка где-то на востоке, а может быть, в районе Горького. Оттуда до моей родной деревни Прокофьеве совсем рукой подать.
— Перегонять самолеты теперь не так просто, — заметил Кустов. — Можно — неделями загорать на промежуточных аэродромах. — Игоря тревожила предстоящая разлука с Люсей.
— На востоке в декабре всегда ясно. Морозы, — убежденно заявил Лазарев, словно он был хозяином погоды. — А к тому времени, как мы получим самолеты, думаю, что и здесь, на Украине, погода установится.
— Нас, наверно, за машинами не пошлют? — спросил молодой летчик Максим Лихолат.
— Конечно, нет. Вы будете здесь тренироваться в полётах. Учиться воевать, — пояснил Лазарев. — Иначе — это твердо запомните, ваши желания послужить Родине могут навсегда оборваться в первом же боевом вылете,
— А ну, поехали на ужин! — как всегда не по годам стремительно и шумно к нам ворвался «старик» — начальник штаба полка Матвеев.
После ужина стало известно, кто назначен в командировку. Всего десять человек.
Из нашей эскадрильи были назначены Кустов и Априданидзе.
Мои надежды побывать дома рухнули. Кустов тоже был расстроен.
Я пошел к командиру полка на квартиру и попросил, чтобы он послал меня, а не Кустова, и откровенно объяснил причину. Василяка не задумываясь решительно воспротивился.
— Ты что, не понял? Я ведь специально посылаю Кустова в тыл. Любовь в. наших условиях может только помешать. — Василяка говорил все более запальчиво. — Он молодой, влюбился сразу. Может быть, разлука пойдет ему на пользу.
— А если нет?
На землистом лице Василяки на минуту мелькнуло сожаление.
— Это будет для Кустова очень плохо. Сейчас не время для любви.
Василяка рассуждал весьма практично, но внутренне согласиться я с ним не мог.
— Понятно. Я весь наш разговор так и передам Кустову.
— Ни в коем случае! — возразил Василяка. — Ему скажи, что я тебя не могу послать в командировку только потому, что ты с Лазаревым будешь готовить молодых летчиков. А больше из твоей эскадрильи послать некого. Потом, после возвращения Кустова, поговоришь с ним.
Не успел я отойти от дома, где происходил разговор с Василякой, и пяти шагов, как неожиданно раздался голос Кустова:
— Ну как, разрешил?
Мы с ним заранее договорились, что он будет ждать меня, как обычно, на квартире, но парень не вытерпел.
— Нет.
— Почему?
Хоть в темноте и нельзя было ничего разглядеть, но я по голосу угадал, что он волнуется.
— Приказ есть приказ! Его не обсуждают. И тебе тут нечего кипятиться. Дело прежде всего! Никуда не денется твоя Люся.
В этот вечер Кустов специально пошел в соседний дом, где было пианино. Игорь играл на многих музыкальных инструментах. Долго оттуда лилась грустно-тревожная музыка. Никогда я не слышал от друга такой игры.
На другой день он вместе с группой улетел на восток.
2
С рассвета гудит аэродром.В воздухе самолет нашей эскадрильи. Летчики, толпясь у командного пункта, внимательно следят за воздушной акробатикой своего нового товарища. Упруго разрезая морозный воздух, он непрерывно, словно кистью на голубом полотне, чертит белые узоры. С минуту они красуются в небе, а потом блекнут и совсем исчезают.
За пилотажем с повышенным интересом наблюдает и командир полка майор Василяка. Но вот самолет оборвал свою металлическую музыку, и Василяка, не сводя с него своих маленьких глаз с постоянным хитроватым прищуром, уверенно, словно он управлял машиной, сказал мне:
— Капитан, смотри! Сейчас Коваленко начнет штопорить.
И действительно, самолет, погасив скорость, свернулся вниз, сделал несколько витков штопора и крутым разворотом взмыл вверх. Потом, приняв горизонтальное положение и как бы накоротке передохнув, снова неторопливо завертелся. В управлении машиной не чувствовалось той молодцеватой резвости, которая свойственна опытным летчикам-истребителям. Многие фигуры получались вялыми и даже какими-то тяжелыми, аляповатыми.
Смотреть на такую работу — удовольствия мало. Даже временами испытываешь какую-то досаду, и порой руки и ноги невольно двигаются, как бы желая помочь летчику.
А он упорно повторяет одну фигуру за другой. Сколько он сделал переворотов, петель Нестерова, бочек, виражей, боевых разворотов… — трудно счесть. Командиру полка, старому инструктору, привыкшему иметь дело с горячей озорной молодежью, видимо, надоело это нудное зрелище:
— Ты определил ему время в зоне, как положено?
— Нет.
Василяка недовольно хмыкнул.
— Зря! Этот может с утра и до вечера кордебалетить.
Владимир Степанович перестал следить за пилотажем. Он деловито расправил под ремнем складки своего черного реглана, чуть отодвинул назад пистолет, висевший у него сбоку, и доверительно спросил:
— Как думаешь, получится из него что-нибудь путное или нет? Ему ведь уже тридцать четыре года. По возрасту самый старый летчик в полку. Может, поздно из него делать истребителя. Человека просто можем ни за грош угробить. У него жена, дочь…
Я уже имел определенное мнение о Коваленко, но задумался.
Летчик-истребитель именно делается, но делается не в тридцать четыре года, в 17 — 20 лет. И обязательно только тогда, когда юноша полюбит эту профессию. Летать на самолете можно и до пятидесяти и более лет. А вот в тридцать четыре года только еще научиться летать на истребителе и быть хорошим рядовым воздушным бойцом — трудно. По крайней мере никто в полку не мог привести такого примера.
Для истребителя (речь идет о таких летчиках, кто истребляет врага, а не просто летает), как и для спортсмена, существует возрастной предел. Правда, среди советских летчиков есть несколько человек и под тридцать пять лет, сбивших много фашистских самолетов. Однако они летают на истребителях с молодых лет и сейчас являются большими командирами.
Коваленко — рядовой, а теперь много молодежи, уже освоившей самолеты, так стоит ли, действительно, с ним возиться? Допустим, научим его хорошо летать на боевом «яке», пошлем в бой — и он погибнет…
Василяка снова спросил:
— Конечно, мы формально ни в чем не будем виноваты. А морально?
У Алексея Порфирьевича Коваленко была трудная жизнь. Перед войной он окончил без отрыва от производства аэроклуб. Началась война — попросился на фронт. Не отпустили. Но того, кто сам хочет на фронт, не могут долго задержать. В армии окончил военно-политические курсы, и ему присвоили звание политрука. После настойчивых просьб его послали на учебу в запасной истребительный полк. Но там сказали, что для истребителя он не подходит: стар.
Тогда он «дезертировал» из тыла на фронт. На фронте попал на глаза внимательному человеку — командиру нашего 5-го истребительного авиационного корпуса генералу Д. П. Галуневу. Тот направил его к нам в полк: попробуйте, поучите, из него должен выйти истребитель.
Василяка предложил мне заняться Коваленко. Я всегда имел дело с профессиональными военными летчиками. Этот же — сугубо гражданский человек. Только война заставила его стать военным. Он выбрал самую беспокойную профессию в авиации — истребителя. И уверен, что будет истребителем. Ну как такому не помочь!
Уверенность в себе и настойчивость — главные условия успеха в любом деле. Люди, не верящие в свои силы, не могут побеждать Такие в тяжелые минуты способны только на отчаянность, которая, как и трусость, спутник поражения, А что касается возраста — у Алексея богатырское здоровье и сила. Они в содружестве с его напористым и рассудительным характером компенсируют задор молодости.
Я полетал с Коваленко на учебном истребителе и выпустил самостоятельно в полет на боевом. Теперь изредка, когда в небе не было жарких боев, он летал на фронт. И все же за него пока болит душа. А Василяка напоминанием о жене и дочери Коваленко усилил эту боль. И я заколебался. Не лучше ли его отставить от полетов на истребителе и предложить перейти в бомбардировочную или штурмовую авиацию? Там не требуется такой виртуозности в пилотировании, как у нас.
Летчик закончил тренировку в зоне и пошел на аэродром.
— Посмотрим, как сядет, — не без надежды сказал я командиру полка.
«Як» приземлился хорошо. Вернее — отлично, но когда летчик неважно пилотировал, замечательная посадка блекнет.
Коваленко рулил по аэродрому неторопливо, но споро. К нам подошел тоже не спеша, с хозяйской, деловитой независимостью, словно он и не является нашим учеником. Высокий, стройный, сейчас в меховом комбинезоне и шлемофоне, он выглядел грузным, неуклюжим. Сосредоточенное, чуть угрюмое широкое лицо раскраснелось и было потным. По нему нельзя было определить: доволен он полетом или нет. Лицо говорило только об одном — летчик много потрудился.
— Товарищ майор, — глуховатым басом обратился Коваленко к Василяке, — разрешите доложить командиру эскадрильи о выполнении задания.
— Разрешаю, — с официальной подчеркнутостью произнес командир полка, оценивающе глядя на летчика.
— Не устал? — спросил я, когда выслушал Коваленко.
— Нет. Разрешите еще слетать?
— На сегодня хватит. При пилотаже большие перегрузки. К ним нужно привыкать постепенно, а то можно надорваться. Между прочим, у тебя стало получаться значительно лучше. Сдвиги есть.
Обычно на такие одобрительные слова летчик отвечает довольной улыбкой. Коваленко же удивленно насторожился и твердо заявил:
— Сдвиги есть. Но в пилотаже тренироваться нужно еще много.
— А что, по-вашему, является главным для истребителя? Стрельба или пилотаж? — спросил его Василяка.
— Высший пилотаж, — не задумываясь, ответил летчик. И я с ним был согласен. Для него сейчас это основа. Но командир полка бросил на меня осуждающий взгляд и, отпустив Коваленко, упрекнул:
— Это твоя работа. Какой же из него получится истребитель, если он не понимает, что главное в нашем деле — воздушная стрельба. Ну, научишь летать, а кто за него будет сбивать самолеты?
Техника пилотирования — основа, на которой зреет мастерство истребителя. И не зря сейчас, когда наш полк получил короткую передышку от боев, а пришедшее пополнение летчиков еще как следует не освоило самолет, нам приказали летать только на пилотаж, строем и на учебные воздушные бои. Учить стрелять таких летчиков — это же равно, что заставлять бегать малыша раньше, чем он будет уверенно ходить. Нам даже не разрешили пои/тно отрабатывать стрельбы по конусу. Это отвлекло би от овладения техникой пилотирования.
Другого выхода у нас не было. Война не ждет. У врага тоже молодежь приходит из школ с неважной подготовкой. А летчику, хорошо освоившему самолет, не представляет особой трудности научиться стрелять прямо в бою по противнику. Мы, «старики», сейчас имеем возможность нашу молодежь надежно прикрывать в бою. Теперь мы хозяева неба. Поэтому я решительно заявил:
— — Стрельба — последняя, высшая ступень подготовки…
— Нет! Стрельба — главное! — перебил Василяка. — Машина, пилотаж, летчик… — все для огня.
Я пожимал Владимира Степановича. Работая инструктором в школе, где курсанты только знакомятся со стрельбой по воздушным целям, он сам не мог хорошо освоить этот вид боевой подготовки. Иногда людям то, чего они не сумели достичь по своей специальности, кажется очень сложным Поэтому мне сейчас не хотелось говорить с командиром: полка о том, что является главным в профессии летчика-истребителя, и я спросил:
— Какое ваше окончательное решение о Коваленко?
— Коваленко, Коваленко, — недовольно проворчал Василяка и, махнув рукой, развалистой походкой, сутулясь, словно под тяжестью, грузно зашагал на КП.