Салон теплоходика был очень уютный, с небольшим баром и двумя рядами аккуратненьких деревянных столиков и скамеечек. На одном из столиков красовались «Франджелико», два хрустальных бокала, гора экзотических фруктов и причудливые сливочные десерты.
– Остается лишь спеть гимн сладкоежек, – заметила Женя.
– Голодная?
– Нет.
– Холодильник в баре не пуст. Микроволновка есть.
Женя взяла его за руку. В глазах светилось небо, далекое, не питерское. Лесков погладил ее щеку. От девушки веяло крепким табачным дымом и горьковатым ароматом «Кензо».
– Тебе хорошо эти духи.
– Но плохо то, что я много курю, правда?
Евгений не ответил.
– Я устаю от срывов. Сигареты успокаивают.
– Надо менять ситуацию.
– Как?
– Не знаю. Давай уедем.
– Куда?
– Куда скажешь.
– Это невозможно. Пожалуйста, не говори об этом, – она приложила пальцы к его губам. – Если судьба подарила мне тебя, значит, это не так просто. Все мои прежние мечты меркнут перед нашей сказкой. Я не смею отказываться от встреч с тобой, – девушка прижалась к нему. – Но и безумие – пускать все по течению...
– Ты хотела быть сильной. Но сила – это только способность на поступок!..
– Не говори ничего, прошу!
– Нет, подожди! Ты слыхала о людях, которых зовет небо, море, горы?.. Черт возьми, художника зовет идея, поиск, желание сообщить бездыханному полотну свои чувства, свои мысли и познать себя, вновь столкнуться со своим «я» лицом к лицу. Но случается и самое простое – самое сложное, когда человека зовет человек. Понимаешь ли ты? Я не о твоем теле, которое способно свести с ума кого угодно. Я о тебе самой, о твоей простоте и загадке, о той силе, что ты прячешь, словно боишься солгать собственным глазам!.. Знаешь, как это называется?
– Женя!.. – девушка отпрянула.
– От меня в воду не прыгнешь. Это я тебе обещаю.
Сейчас в нем не сидел тот утренний зверь, новый взгляд художника напугал ее куда больше.
– Остановись. Ты словно мясо отделяешь от косточек! – с дрожью прошептала она.
– Ненормальная. Я хочу согреть тебя, а ты больше мерзнешь, – он снова обнял ее и, стараясь унять белку в колесе ее сердца, ласково провел ладонями по спине.
Женя невольно прогнулась.
– Что ты со мной, дурой, сделал? Зачем я целовала твои развратные губы? Зачем я вообще к тебе приехала, сатана?
– Взгляни на это с другой стороны, – усмехнулся Лесков.
– С какой?
– Не со стороны вопроса.
Женя стукнула его кулаком в грудь:
– А потому что я идиотка!
Лесков усадил девушку за стол, надломил один персик, убрал косточку, а мякоть запихал Жене в рот:
– Помнишь, что ты сказала в первую нашу ночь в «комнате любви»?
У девушки удивленно расширились глаза – персик мешал ответить – она что-то прошушукала.
– Я знаю, что не помнишь. Сначала я подумал: ты потеряла сознание, но это было не совсем так. Ты очень страшно закричала; я почувствовал, как ослабело твое тело, как оно сползает вниз по стене. Я успел тебя подхватить и осторожно опустил на ковер. Ты была прекрасна: глаза открытые, но ничего не видели, а губы хрипло шептали: «Любимый... Любимый...» И я приближался к тебе; мой мозг, мое тело пронзила сладость. Я увидел нечто похожее на коротенький сон: много света, который не слепил глаза.
Лесков говорил все это, глядя на нее в упор. Загипнотизированная им Женя расправилась с персиком, на губах влажно заблестел сок. Художник содрал кожуру с банана и протянул сладкий золотистый рогалик ко рту девушки. Она собралась ухватить его зубами, но Евгений отдернул руку с недовольным видом, погрозил бананом, после чего позволил ей не спеша лизнуть языком. Медовая мякоть оставила янтарный след на ее лице. Наконец, Лесков сжалился над ней и отдал банан на растерзание зубкам.
– Это случалось довольно часто, и в доме, и на пляже... – продолжал Евгений. – А помнишь, мы носились нагишом по песку друг за дружкой? Помнишь, чем это закончилось? Думаю, что нет. В тебе обнаружилась способность буквально вываливаться из мирового пространства. Я не приписываю это открытие себе, потому как не знаю, случалось ли это раньше. Но с тобой и я стал вываливаться. В тот раз я очнулся в камышах. Наши вспененные тела были соединены. Ты спала. Я отнес тебя в дом. А когда ты проснулась – не сказала о том, что произошло, ни слова. Я тоже промолчал.
– Почему?
– Не знаю. Я знаю, что теперь должен был это сказать.
– Значит, я всегда называла тебя любимым?
– Часто.
– Я помню то, что ты говорил мне, и твои слова действовали на меня заклинательно. Я принимала это как любовную игру. Мне даже казалось: еще немного тебя послушать – и испытаю оргазм. А ты... ты отвечал на мои беспамятные состояния? Господи! Бедное мое подсознание, чего там только нет, чего я не знаю!
– Теперь ты понимаешь, я не могу говорить однозначно: либо об остроте, либо о глубине моих чувств. Во мне нет желания, во мне – зависимость. Твоя жизнь – моя! Мой наркотик!
Женя, прикрыв глаза, склонилась к нему. Соприкоснулись губы.
– Ты и говоришь, что пишешь! – выдохнула девушка. – Дорого бы я отдала, чтобы побыть холстом в твоих руках, чтобы почувствовать энергию, лучи твоей кисти, наполниться смыслом...
Лесков поднялся и стал завешивать шторками все окна салона. Потом вернулся к Жене, ничего не говоря, расстегнул молнию на ее платье и медленно – как охотник, крадучись в джунглях, раздвигает заросли – открыл ее спину. Воздушное платье легко поддавалось. Женя сняла клипсы. Лесков вывел ее из-за стола на середину салона. Платье упало к ногам.
Женя являла собой образец послушания, и это доставляло ей удовольствие. Она, затаив дыхание, чувствовала, как он освобождает ее от пояса. Как не спеша, легко щекоча ей ноги, скатываются чулки. Как, наконец, спадает с нее последний лоскут кружев – совсем никчемная окова. Вдох. Но художник не коснулся ни святая святых, ни вообще тела. Отстранился. Отошел. Женя услышала шорох его одежды, после – странные звуки: треск, капельное журчание, взбалтывание какой-то жидкости.
Лесков появился перед Женей совсем голый, с багряными ладонями и полным бокалом сока еще более густого цвета. Девушка ощутила прохладный, терпкий запах граната. Обмакнув палец в импровизированной краске, художник провел кривую по живому полотну: от века по скулам, шее, скользнув по ключицам к солнечному сплетению и под грудь. Прикосновение было очень мягким, нежным, но то ли кровавый цвет, то ли замысел художника заставил Женю вскрикнуть, как от болезненной пытки, когда наточенной сталью режут кожный покрой на ремешки. Лесков показал свою руку, словно объясняя: «Теперь это другая кровь!» – и вновь принялся рисовать на ее теле загадочные линии и узоры. Женя чувствовала, как ревут неведомые реки, срываясь водопадом с базальтовых скал, как хищное зверье тешится в диких лесах, как буря крошит мачты кораблей, как весна растлевает души... Художник приготовил еще один бокал сока. Теперь это не было кровью. Это были сверкающие холодные камни: шпинель, карбункулы, рубины. Евгений делал из нее несметное сокровище земли, коралловую диадему, извечные скорбь и радость – деньги. Потом работа его стала мягче, тоньше. На кожу девушки посыпались темные лепестки гвоздик, алые маковые бутоны, розовые цветки. Но их запах одурманивал, затмевал разум, будил знойные первобытные чувства. Чем кропотливее и тише работал художник, тем бешенее колотилось сердце, разнося по телу ее настоящую кровь, обостряя желание и превращая негу в муку. Лесков коснулся ее груди, окаменевшей, напряженной в последнем остатке воли, и остановился. Пустой бокал закатился под столик.
Послушание дошло до предела, и Женя видела: ее возлюбленный полон того же горящего желания. Каждое мгновение работы прибавляло ему тех же мук. Худое тело Евгения было испещрено каплями брызг от гранатовой краски. Одна капля стекла по налитому кремневому стволу его мужества, образовав стройный рисунок, похожий на стрелу. Лесков не отрываясь разглядывал новое творение: причудливо татуированную страсть – дикая, но не от жизни; выдуманная, но сама жизнь. Глаза их встретились...
Не успела Женя опомниться, Евгений поднял ее над собой. Она ухватилась за его плечи и извивалась, как змея, всем телом, до боли в вертлугах разводила бедра, полностью открывая себя вожделенной стреле. Но Евгений не торопился – изнывая сам, лишь только касался, ласкал вокруг исступленного преддверия...
Истязание длилось недолго. Мужчина почувствовал содрогание девушки, ощутил неодолимую слабость, поразившую его костяк изнутри, увидел, как меркнет свет, и опустил свое дикое создание на стрелу. Уже теряясь, он уложил бездыханную Женю на стол и все еще пронзал ее...
Сезон белых ночей. Время странной любви. «Пилигрим» уносил обоих в покойные безбрежные пространства неземной стихии, подальше от огней города.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
– Петь! Приведи салон в порядок.
Через секунду-другую он услышал удивленный присвист своего сервера. Капитан усмехнулся, но все же заглянул в салон. Там было чисто, только мусорный бачок занят шкурками от фруктов и бутылкой из-под ликера...
– Куда мы сейчас? – спросила Женя.
– На край света. Ты готова?
Лесков говорил всерьез. Женя отвернулась.
– Ладно, – жестом фокусника он извлек из воздуха нечто блеснувшее полярной звездой и коснулся шеи девушки.
– Что это? Боже!..
Художник смастерил для подарка возлюбленной серебряную оправу и сплел цепочку. Янтарное сердце свободно перекатывалось в ажурных зарослях металла и солнечно подмигивало из своей клетки.
– Амулет. Заговоренный. Пока носишь его – меня не покинешь.
Девушка улыбнулась, но уголки губ болезненно дрогнули:
– Если бы время стало.
– У нас есть еще день, – обнял ее Лесков. – Я хочу показать тебе свой город. Не возражаешь?
Он привел ее к «Спасу на Крови», большой исторической игрушке. Рядом с собором располагалось уличное кафе с площадкой, утыканной зонтиками-грибочками. В углу, между ночным фонарем и урной, небольшой оркестрик играл Григовскую «Песню Сольвейг». Музыкантов было всего четверо: долговязый флейтист, виолончелист, полностью скрытый своим инструментом, гитарист в темных очках и вдохновенный перкуссионист с двумя барабанчиками и хай-хэтом. Но что они творили!.. Вокруг собралось великое множество народу, как видно – в основном иностранцы, и столики кафе почти все были заняты.
Евгений усадил спутницу под одним из тентов:
– Что будешь?
– Мороженое, – не отрываясь от музыки, уронила девушка, – с орешками.
Она помнила, как было у Грига, и никогда бы не подумала, что эту довольно бедно оркестрованную пьесу возможно сыграть столь малочисленным составом, не утратив ни ее красоты, ни драматизма. Ансамбль очаровал Женю.
– Нравится? – тихо спросил Лесков, вернувшись с мороженым.
– Чудно. Ты их знаешь?
– Да. Вон тот мальчик с гитарой – их отец-вдохновитель, Валька-Гомер.
– Почему «Гомер»?
– Потому что слепой...
– Слепой? – удивилась Женя.
– Ну я же говорю, – нетерпеливо кивнул Лесков. – Он песни сам слагает. Вот и прозвали Гомером.
Музыка закончилась. Слушатели аплодировали. В корзину музыкантов летела не очень твердая российская валюта, иногда сдобренная американским долларом или шведской кроной. Ударник заметил Лескова и широко улыбнулся. Евгений подал, прикладывая пальцы к выпяченным губам, какие-то знаки.
– Что ты делаешь? – засмеялась Женя.
– Увидишь. Кушай, а то растает.
Девушка послушалась, а Лесков продолжал знакомить ее с составом ансамбля:
– Барабанщика зовут Гера, флейтиста – Карен, а виолончелиста – Казима. Но хорошо я знаком только с Герой и Валькой.
В атмосфере зависли гуцульские напевы флейты Пана. Прозрачные звуки, романтично витая в воздухе, наконец, опустились на землю и уже хлестким ароматом балканского вина ударили и понеслись по цветочным лужайкам. Эту штучку некогда написал волшебник-Каталин Тирколеа и нарек «Олтенией». Чего только не услышишь на улицах Петербурга!..
Когда толпа иностранцев вновь разродилась одобрительными возгласами и шуршанием кошельков, Валя-Гомер отложил гитару в сторонку, взял белую трость и, продравшись сквозь строй любопытствующих зрителей, направился к столику Лескова и девушки. Остановился, по-птичьи повел головой и позвал:
– Женя.
Она вздрогнула.
– Извините, я, кажется, напугал вас, – смутился музыкант. – Но мне показалось... Вы не знакомы с художником Женей Лесковым?
– Да, – ошарашено пропела девушка и с надеждой посмотрела на Евгения. – Как это он?..
Лесков рассмеялся:
– Привет, Валька! – он ухватил его за руку и крепко пожал.
Валя нащупал стульчик и присел рядом:
– Что за розыгрыш? Где пропадал?
– О-ой, это долго! Я расскажу, обязательно, но потом. Ладно? Вот познакомься, – Евгений взял мягкую ладошку Жени и протянул слепому. – Это Женя.
Слепой аккуратно подержал ее в своей тонкой холодной руке:
– У вас необыкновенные пальцы, хрупкие, но сильные. И голос у вас красивый, низкий.
– Я не умею петь, – робко сказала Женя.
– Это не важно. Я не вижу, но слышу и чувствую, как музыкален человек.
– А как вы узнали, что Евгений здесь?
Лесков опять засмеялся.
– Он дурак, – махнул рукой Валя. – Не слушайте его – чертов пессимист и реалист!
– Э, нет, братец! Все не так! – запротестовал Лесков.
– Все равно дурак, – буркнул Валя и повернулся к Жене. – Я вижу только свет. Солнце или настольная лампа. Костер или неоновая реклама. А остальное для меня – тьма. Но есть странная закономерность: стоит мне взглянуть на какое-нибудь из творений этого бесстыжего баламута, как я вижу и в них свет. Я не знаю, что там: картина ли, намалеванная вывеска булочной, может, просто он написал на стене неприличное слово...
Евгений толкнул Вальку в плечо. Слепой не преминул ответить и продолжал:
– ...Все это я вижу светом, и необычным! Он отличается от любого другого, природного или искусственного. Чем отличается?.. Я как-то пытался Женьке объяснить, в итоге мы сошлись на том, что в его свете отсутствует радужный спектр. Вы понимаете?
– Кое-что, – неуверенно призналась Женя.
– Вот на вас... Он шил платье?
– Да... Но... Сейчас я не в нем.
– Странно, – смешался Валя. – Вот здесь, – он вытянул к ней ладонь, – кулон, это точно. Точно?
– Да, – ахнула Женя.
– Но... я вижу и большой свет, во весь ваш рост...
Девушка не успела прикрыть рот и прыснула со смеху.
– Что тут смешного? – возмутился Валя. – Он уникум! Гений! Может, кто-то зрячий скажет, что все его картины – полное дерьмо, но я знаю, что они удивительны!
– Успокойся, Гомер! – попросил Лесков.
– Не останавливай меня, пуританин!
– Кто пуританин? Он? – Женя указала пальцем на художника и опять захохотала.
– Ах, так? Значит, развратник!
– Это точно! – не унималась девушка. – Извините...
Музыкант улыбнулся, покачал головой:
– Все видно, насквозь, через ткань... Так он что, прямо вот так вот запросто и рисовал на вас?
– Ну уж нет – «запросто»! Это ему дорого стоило!
Лесков ударил кулаком по столу:
– Хватит, садисты!
– Ой, – сморщился Валя, – заткнись!.. В кои-то веки такая приятная собеседница! Иди вон лучше на гитаре вместо меня слабай... Верно, Женя? – кивком спросил он у девушки.
– Кстати, – спохватился Лесков, – что с гитарой? Где твоя «Марджина»?
– Отвяжись. Не трави больное сердце.
– А популярнее?
– Лучше не спрашивай. Головная боль номер один. Украли ее. В метро. Вот, откопали с ребятами «Музимку» – дура дурой!
– Но она хорошо звучит! – не согласилась Женя.
– Девушка, после моей «Марджины»... – музыкант сжал губы.
– У него была мастерская гитара, – объяснил Евгений. – Великолепная. Палисандр. Проведешь по струнам здесь – услышишь на том берегу Невы, если ветер не встречный. А какой звук был!
– То-то и оно, что не был! – обиженно произнес Валя. – Помнишь, ты на корпусе инкрустацию делал? Я в «Апрашку» захожу – свет! Что там? – спрашиваю. Гитара! У меня сердце аж подпрыгнуло. Взял в руки – моя! Так эти ханурики разорались – хрен докажешь! Извините... Я ребят привел, свидетелей. Да что там!..
– Так выкупи.
– Ага! – усмехнулся Гомер. – Почти тысячу «бакинских», даром что ворованная!
Лесков присвистнул.
– Вот, хожу каждый день, жду, когда какой-нибудь хлыщ ее купит... Дают поиграть. Струны на ней уже старые, – грустно вздохнул музыкант.
Художник подмигнул Жене.
– Не вешай нос, Валька, выкупим!
– Конечно, – поддержала она.
– Спасибо, ребята, но... Ты же знаешь, с долгами я не дружу.
Лесков открыл портмоне, неслышно отсчитал деньги и сунул их Вальке в карман куртки:
– Тысяча «баков». Подарок. И, пожалуйста, не спорь!
Музыкант опешил. Девушка взяла его за руку:
– Женя знает, что делает. И он прав.
– Чего-то я не понимаю, – пролепетал Валька-Гомер. – Ты куда записался, в депутаты или в капоны? Может, у тебя дядя умер в Америке?
– Дядя, надеюсь, жив и здоров под Москвой. А деньги я заработал.
Валя недоверчиво скривился:
– До сих пор я думал, что если хочешь жить на честно заработанное, то твердо должен знать: в России на честно заработанное похороны себе не обеспечишь. Неужели твоим искусством прельстились нувориши?
– Можно и так сказать.
– Ладно, сочтемся.
– А то!
К ним подошел ударник из ансамбля:
– Привет, летучий голландец!
– Здорово патриотам джаза, – пожал руку Лесков.
– Герасим, – ловеласовским взглядом представился он девушке.
– Евгения, – передразнила она.
– Валечка, объясни мне, недоумку, – приложил руку к сердцу Гера, – как это наш скромняга-меланхолик-художник познакомился с такой феей?
– Это, Герочка, любовь! – объяснил слепой. – А у любви, как известно, нет ни определения, ни здравого смысла. Она сама по себе смысл. Правда, Женя?
Девушка пожала плечами:
– Я не разбираюсь в философии...
– Философия? Плюньте на это! Наука. Религия. Догмы. Статика! Чем земнее, тем лучше. И вообще никому не верьте. Ни кодексу, ни оракулу. Если хотите что-то знать – спросите у себя. Если не знаете, что себе ответить, значит вообще задумываться не стоит.
– Этот человек, – указал Гера на Вальку, – терпеть не может посторонние силы.
– Я терпеть не могу их слишком частую мнимость!..
– Ага, а сам при этом – ужасный мистик и мистификатор!
– Точно, – подтвердил Евгений.
– Ты вообще молчи, фантом-барабашка! Пропадаешь месяцами, черт знает где, а потом появляешься с ворохом башлей за пазухой и красоткой под ручку! Где вы нашли, Женя, этого обалдуя?
– В Мойке, – ответила девушка.
– Докатился!
– Система довела... – начал оправдываться Лесков.
– Ты, брат, на систему-то все не вали! Знаем мы твою «систему»!
Художник помрачнел.
– Приходила? – спросил он.
Гера глянул на Женю:
– Приходила. Два раза. Второй раз на такси еле домой увезли: так набралась.
– Это уже не мои проблемы.
– Точно. Но ты бы сказал ей все, что думаешь: она себя виноватой считает.
– Через милицию меня искала?
– Нет.
Евгений ухмыльнулся:
– Значит, все в порядке. И деньги на выпивку есть.
– Ее в должности повысили.
– Тем более, – Лесков перехватил настороженный взгляд девушки. – Извини, Женя.
Она покачала головой. Гера, чтобы разрядить ситуацию, подсел к ней:
– Так вы на Мойке спасателем работаете?
– Женя – танцовщица, – ответил за нее Лесков.
– Когда я говорю, что человек музыкален – мне надо верить! – самодовольно заметил Валька. – Жаль. Танец я увидеть не могу. Скажите, прелестная, хоть что вы танцуете?
– Это было очень давно. Сейчас – только для себя, – на низах ответила Женя. – Раньше случались вводы в «Лебединое...», «Баядерку», я увлекалась придумками: делала соло «Русский танец» Чайковского, хореографические композиции на темы симфоний Малера, потом пробовала и современную музыку. Но все ушло в песок...
Гера кашлянул, сообразив, что есть нечто, о чем знать не следует. А Валя неожиданно заявил:
– Вам не надо забывать о танце, Женя.
– Я многое растратила понапрасну.
– И многое приобрели. Я же слышу – вы тонкая натура. А чем тоньше натура, тем дольше элементарные вещи до нее доходят. Поэтому мой совет – вспомните своего Малера. Он прозвучит по-новому. А еще... – слепой обратился к ударнику: – Дружок, там в сумке кассета лежит, «сонька» в девяносто минут. Принеси, пожалуйста.
Гера недовольно поворчал и отправился, куда послали.
– А еще, – продолжал Валька, – можно будет и из этого что-нибудь сделать. Слушали «Доорз»? Нет? Вам понравится. Свобода для импровизации в любом состоянии духа.
– Спасибо, Валя. А играть сегодня вы еще будете?
– Для вас. Разумеется, – он повернулся к Лескову: – Ты хочешь что-то сказать?
– Маленькая просьба.
– Выносите на повестку дня. Обсудим.
– Не мог бы ты на одну ночь?..
– Переночевать у Герки? Легко. Только ведь соседка у меня прежуткая, ты ж знаешь, – Валя достал из кармана ключи и безошибочно положил в открытую ладонь Евгения.
Явился Герасим с аудиокассетой.
– Нынче, родной, я у тебя ночую, – порадовал его слепой.
Ударник растерялся:
– Вообще-то, как раз нынче я не один.
– Я в наушниках спать буду.
– Деспот, – пожаловался Гера девушке.
– Ладно, баста! – поднялся Валька. – Обед закончен. Работаем.
– Но ты ж не ел ни хрена!
– Еще скажи не пил! Дундук. У тебя поужинаем. Работаем!
Музыканты ушли, Гера при этом раза два оборачивался и разводил руками.
Женя прижалась к плечу Лескова:
– Значит, ты у меня и вправду чудотворец. А я думала, что отношусь к тебе необъективно.
– Ты о чем? – не понял художник.
– О твоих картинах. Их видят слепые!
– Если верить Вальке.
– Цветом чистого света!
– Да. Я хотел показать тебе две, последние из оставшихся в живых – позвонил в «Наследие», а их уже купили. Представляешь – обе, и один человек. Некий англичанин, мистер Хоуп. Просили приехать за деньгами, а еще сказали: он спрашивал обо мне. Но они адресов не дают. Этот Хоуп оставил визитку. Забавно.
– Ничего. Я увижу много твоих картин. Обязательно, – Женя вдруг вышла из своего задумчивого состояния и повеселела. – Представляешь, как должен светиться дом Грека в Песках!
– Уже не Грека – твой.
– Ох, Женька, Женька! – утешая, девушка погладила его голову. – Ты ужасный бука!
С эстрады поплыли минорные переливы серебряных струн. Смятенная виолончель придала теме траурный надрыв, флейта хрустальным звуком отнесла ее к небесам, а металлические мягкие щеточки в руках Геры живым вычурным ритмом направляли, указывали единственный, верный путь, не давая заблудиться в загадочном мире слепого музыканта. Может, и не было голоса... может, и не было слов:
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
А Сергей – фигура прикошмарнейшая: у него есть десять детективов, у каждого такого джентльмена по десять агентов, все агенты имеют по десять осведомителей, ни один из осведомителей не работает меньше, чем с десятью курьерами... самаритян в расчет не брать. Сеть, конечно, гиперболизирована, вот только в какую сторону? И вот: несколько часов работы у компьютера, где сначала проходятся расческой по Союзу Художников, потом потрошат базу данных по не вошедшим в сию почетную обитель, а после – по оставшимся субъектам, имеющим хоть какое-либо отношение к творчеству живописцев, рукоделов и прочая. Далее проверяются подобранные варианты, и в итоге имеется вполне определенный адрес: Английский проспект, дом пять... А к нему припечатывается фото, преумножающееся на ксероксе... После нарисовывается «заказчик», пришедший с «реальным» предложением о «завиднейшей» работе к безутешной жене Лескова... Так можно узнать о его знакомых; послать пару человек в Сиверскую – сторожить дом художника Ивана Радюкевича; на всякий случай последить за неугомонным актеришкой Ивановским; разыскать незрячего музыканта... Потом отыщется таксист, подвезший опознанную парочку на Дворцовую набережную. Это даст успокоительный повод думать, что они в городе. Но вот рассчитывать на звонок постороннего лица – соседки того самого музыканта – не приходилось. Все равно нашли бы, но приятно порой сослаться на чудо, позволяющее заработать конторе в целом за неполные двое суток пахоты около двух «штук» хрустящих долларов. Дело, как говорится, в шляпе!..
– Остается лишь спеть гимн сладкоежек, – заметила Женя.
– Голодная?
– Нет.
– Холодильник в баре не пуст. Микроволновка есть.
Женя взяла его за руку. В глазах светилось небо, далекое, не питерское. Лесков погладил ее щеку. От девушки веяло крепким табачным дымом и горьковатым ароматом «Кензо».
– Тебе хорошо эти духи.
– Но плохо то, что я много курю, правда?
Евгений не ответил.
– Я устаю от срывов. Сигареты успокаивают.
– Надо менять ситуацию.
– Как?
– Не знаю. Давай уедем.
– Куда?
– Куда скажешь.
– Это невозможно. Пожалуйста, не говори об этом, – она приложила пальцы к его губам. – Если судьба подарила мне тебя, значит, это не так просто. Все мои прежние мечты меркнут перед нашей сказкой. Я не смею отказываться от встреч с тобой, – девушка прижалась к нему. – Но и безумие – пускать все по течению...
– Ты хотела быть сильной. Но сила – это только способность на поступок!..
– Не говори ничего, прошу!
– Нет, подожди! Ты слыхала о людях, которых зовет небо, море, горы?.. Черт возьми, художника зовет идея, поиск, желание сообщить бездыханному полотну свои чувства, свои мысли и познать себя, вновь столкнуться со своим «я» лицом к лицу. Но случается и самое простое – самое сложное, когда человека зовет человек. Понимаешь ли ты? Я не о твоем теле, которое способно свести с ума кого угодно. Я о тебе самой, о твоей простоте и загадке, о той силе, что ты прячешь, словно боишься солгать собственным глазам!.. Знаешь, как это называется?
– Женя!.. – девушка отпрянула.
– От меня в воду не прыгнешь. Это я тебе обещаю.
Сейчас в нем не сидел тот утренний зверь, новый взгляд художника напугал ее куда больше.
– Остановись. Ты словно мясо отделяешь от косточек! – с дрожью прошептала она.
– Ненормальная. Я хочу согреть тебя, а ты больше мерзнешь, – он снова обнял ее и, стараясь унять белку в колесе ее сердца, ласково провел ладонями по спине.
Женя невольно прогнулась.
– Что ты со мной, дурой, сделал? Зачем я целовала твои развратные губы? Зачем я вообще к тебе приехала, сатана?
– Взгляни на это с другой стороны, – усмехнулся Лесков.
– С какой?
– Не со стороны вопроса.
Женя стукнула его кулаком в грудь:
– А потому что я идиотка!
Лесков усадил девушку за стол, надломил один персик, убрал косточку, а мякоть запихал Жене в рот:
– Помнишь, что ты сказала в первую нашу ночь в «комнате любви»?
У девушки удивленно расширились глаза – персик мешал ответить – она что-то прошушукала.
– Я знаю, что не помнишь. Сначала я подумал: ты потеряла сознание, но это было не совсем так. Ты очень страшно закричала; я почувствовал, как ослабело твое тело, как оно сползает вниз по стене. Я успел тебя подхватить и осторожно опустил на ковер. Ты была прекрасна: глаза открытые, но ничего не видели, а губы хрипло шептали: «Любимый... Любимый...» И я приближался к тебе; мой мозг, мое тело пронзила сладость. Я увидел нечто похожее на коротенький сон: много света, который не слепил глаза.
Лесков говорил все это, глядя на нее в упор. Загипнотизированная им Женя расправилась с персиком, на губах влажно заблестел сок. Художник содрал кожуру с банана и протянул сладкий золотистый рогалик ко рту девушки. Она собралась ухватить его зубами, но Евгений отдернул руку с недовольным видом, погрозил бананом, после чего позволил ей не спеша лизнуть языком. Медовая мякоть оставила янтарный след на ее лице. Наконец, Лесков сжалился над ней и отдал банан на растерзание зубкам.
– Это случалось довольно часто, и в доме, и на пляже... – продолжал Евгений. – А помнишь, мы носились нагишом по песку друг за дружкой? Помнишь, чем это закончилось? Думаю, что нет. В тебе обнаружилась способность буквально вываливаться из мирового пространства. Я не приписываю это открытие себе, потому как не знаю, случалось ли это раньше. Но с тобой и я стал вываливаться. В тот раз я очнулся в камышах. Наши вспененные тела были соединены. Ты спала. Я отнес тебя в дом. А когда ты проснулась – не сказала о том, что произошло, ни слова. Я тоже промолчал.
– Почему?
– Не знаю. Я знаю, что теперь должен был это сказать.
– Значит, я всегда называла тебя любимым?
– Часто.
– Я помню то, что ты говорил мне, и твои слова действовали на меня заклинательно. Я принимала это как любовную игру. Мне даже казалось: еще немного тебя послушать – и испытаю оргазм. А ты... ты отвечал на мои беспамятные состояния? Господи! Бедное мое подсознание, чего там только нет, чего я не знаю!
– Теперь ты понимаешь, я не могу говорить однозначно: либо об остроте, либо о глубине моих чувств. Во мне нет желания, во мне – зависимость. Твоя жизнь – моя! Мой наркотик!
Женя, прикрыв глаза, склонилась к нему. Соприкоснулись губы.
– Ты и говоришь, что пишешь! – выдохнула девушка. – Дорого бы я отдала, чтобы побыть холстом в твоих руках, чтобы почувствовать энергию, лучи твоей кисти, наполниться смыслом...
Лесков поднялся и стал завешивать шторками все окна салона. Потом вернулся к Жене, ничего не говоря, расстегнул молнию на ее платье и медленно – как охотник, крадучись в джунглях, раздвигает заросли – открыл ее спину. Воздушное платье легко поддавалось. Женя сняла клипсы. Лесков вывел ее из-за стола на середину салона. Платье упало к ногам.
Женя являла собой образец послушания, и это доставляло ей удовольствие. Она, затаив дыхание, чувствовала, как он освобождает ее от пояса. Как не спеша, легко щекоча ей ноги, скатываются чулки. Как, наконец, спадает с нее последний лоскут кружев – совсем никчемная окова. Вдох. Но художник не коснулся ни святая святых, ни вообще тела. Отстранился. Отошел. Женя услышала шорох его одежды, после – странные звуки: треск, капельное журчание, взбалтывание какой-то жидкости.
Лесков появился перед Женей совсем голый, с багряными ладонями и полным бокалом сока еще более густого цвета. Девушка ощутила прохладный, терпкий запах граната. Обмакнув палец в импровизированной краске, художник провел кривую по живому полотну: от века по скулам, шее, скользнув по ключицам к солнечному сплетению и под грудь. Прикосновение было очень мягким, нежным, но то ли кровавый цвет, то ли замысел художника заставил Женю вскрикнуть, как от болезненной пытки, когда наточенной сталью режут кожный покрой на ремешки. Лесков показал свою руку, словно объясняя: «Теперь это другая кровь!» – и вновь принялся рисовать на ее теле загадочные линии и узоры. Женя чувствовала, как ревут неведомые реки, срываясь водопадом с базальтовых скал, как хищное зверье тешится в диких лесах, как буря крошит мачты кораблей, как весна растлевает души... Художник приготовил еще один бокал сока. Теперь это не было кровью. Это были сверкающие холодные камни: шпинель, карбункулы, рубины. Евгений делал из нее несметное сокровище земли, коралловую диадему, извечные скорбь и радость – деньги. Потом работа его стала мягче, тоньше. На кожу девушки посыпались темные лепестки гвоздик, алые маковые бутоны, розовые цветки. Но их запах одурманивал, затмевал разум, будил знойные первобытные чувства. Чем кропотливее и тише работал художник, тем бешенее колотилось сердце, разнося по телу ее настоящую кровь, обостряя желание и превращая негу в муку. Лесков коснулся ее груди, окаменевшей, напряженной в последнем остатке воли, и остановился. Пустой бокал закатился под столик.
Послушание дошло до предела, и Женя видела: ее возлюбленный полон того же горящего желания. Каждое мгновение работы прибавляло ему тех же мук. Худое тело Евгения было испещрено каплями брызг от гранатовой краски. Одна капля стекла по налитому кремневому стволу его мужества, образовав стройный рисунок, похожий на стрелу. Лесков не отрываясь разглядывал новое творение: причудливо татуированную страсть – дикая, но не от жизни; выдуманная, но сама жизнь. Глаза их встретились...
Не успела Женя опомниться, Евгений поднял ее над собой. Она ухватилась за его плечи и извивалась, как змея, всем телом, до боли в вертлугах разводила бедра, полностью открывая себя вожделенной стреле. Но Евгений не торопился – изнывая сам, лишь только касался, ласкал вокруг исступленного преддверия...
Истязание длилось недолго. Мужчина почувствовал содрогание девушки, ощутил неодолимую слабость, поразившую его костяк изнутри, увидел, как меркнет свет, и опустил свое дикое создание на стрелу. Уже теряясь, он уложил бездыханную Женю на стол и все еще пронзал ее...
Сезон белых ночей. Время странной любви. «Пилигрим» уносил обоих в покойные безбрежные пространства неземной стихии, подальше от огней города.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Время плавания закончилось несколько позже полудня. Евгений и Евгения, довольные и чистенькие после душа, сошли на берег. Капитан проводил их взглядом, устало вздохнул и отдал обычное распоряжение:
От широкого лба
Подложила судьба
За ворот мне город.
Из гранитовых скал,
Искривленных зеркал, —
Достойный, пристойный
Нахал...
– Петь! Приведи салон в порядок.
Через секунду-другую он услышал удивленный присвист своего сервера. Капитан усмехнулся, но все же заглянул в салон. Там было чисто, только мусорный бачок занят шкурками от фруктов и бутылкой из-под ликера...
– Куда мы сейчас? – спросила Женя.
– На край света. Ты готова?
Лесков говорил всерьез. Женя отвернулась.
– Ладно, – жестом фокусника он извлек из воздуха нечто блеснувшее полярной звездой и коснулся шеи девушки.
– Что это? Боже!..
Художник смастерил для подарка возлюбленной серебряную оправу и сплел цепочку. Янтарное сердце свободно перекатывалось в ажурных зарослях металла и солнечно подмигивало из своей клетки.
– Амулет. Заговоренный. Пока носишь его – меня не покинешь.
Девушка улыбнулась, но уголки губ болезненно дрогнули:
– Если бы время стало.
– У нас есть еще день, – обнял ее Лесков. – Я хочу показать тебе свой город. Не возражаешь?
Он привел ее к «Спасу на Крови», большой исторической игрушке. Рядом с собором располагалось уличное кафе с площадкой, утыканной зонтиками-грибочками. В углу, между ночным фонарем и урной, небольшой оркестрик играл Григовскую «Песню Сольвейг». Музыкантов было всего четверо: долговязый флейтист, виолончелист, полностью скрытый своим инструментом, гитарист в темных очках и вдохновенный перкуссионист с двумя барабанчиками и хай-хэтом. Но что они творили!.. Вокруг собралось великое множество народу, как видно – в основном иностранцы, и столики кафе почти все были заняты.
Евгений усадил спутницу под одним из тентов:
– Что будешь?
– Мороженое, – не отрываясь от музыки, уронила девушка, – с орешками.
Она помнила, как было у Грига, и никогда бы не подумала, что эту довольно бедно оркестрованную пьесу возможно сыграть столь малочисленным составом, не утратив ни ее красоты, ни драматизма. Ансамбль очаровал Женю.
– Нравится? – тихо спросил Лесков, вернувшись с мороженым.
– Чудно. Ты их знаешь?
– Да. Вон тот мальчик с гитарой – их отец-вдохновитель, Валька-Гомер.
– Почему «Гомер»?
– Потому что слепой...
– Слепой? – удивилась Женя.
– Ну я же говорю, – нетерпеливо кивнул Лесков. – Он песни сам слагает. Вот и прозвали Гомером.
Музыка закончилась. Слушатели аплодировали. В корзину музыкантов летела не очень твердая российская валюта, иногда сдобренная американским долларом или шведской кроной. Ударник заметил Лескова и широко улыбнулся. Евгений подал, прикладывая пальцы к выпяченным губам, какие-то знаки.
– Что ты делаешь? – засмеялась Женя.
– Увидишь. Кушай, а то растает.
Девушка послушалась, а Лесков продолжал знакомить ее с составом ансамбля:
– Барабанщика зовут Гера, флейтиста – Карен, а виолончелиста – Казима. Но хорошо я знаком только с Герой и Валькой.
В атмосфере зависли гуцульские напевы флейты Пана. Прозрачные звуки, романтично витая в воздухе, наконец, опустились на землю и уже хлестким ароматом балканского вина ударили и понеслись по цветочным лужайкам. Эту штучку некогда написал волшебник-Каталин Тирколеа и нарек «Олтенией». Чего только не услышишь на улицах Петербурга!..
Когда толпа иностранцев вновь разродилась одобрительными возгласами и шуршанием кошельков, Валя-Гомер отложил гитару в сторонку, взял белую трость и, продравшись сквозь строй любопытствующих зрителей, направился к столику Лескова и девушки. Остановился, по-птичьи повел головой и позвал:
– Женя.
Она вздрогнула.
– Извините, я, кажется, напугал вас, – смутился музыкант. – Но мне показалось... Вы не знакомы с художником Женей Лесковым?
– Да, – ошарашено пропела девушка и с надеждой посмотрела на Евгения. – Как это он?..
Лесков рассмеялся:
– Привет, Валька! – он ухватил его за руку и крепко пожал.
Валя нащупал стульчик и присел рядом:
– Что за розыгрыш? Где пропадал?
– О-ой, это долго! Я расскажу, обязательно, но потом. Ладно? Вот познакомься, – Евгений взял мягкую ладошку Жени и протянул слепому. – Это Женя.
Слепой аккуратно подержал ее в своей тонкой холодной руке:
– У вас необыкновенные пальцы, хрупкие, но сильные. И голос у вас красивый, низкий.
– Я не умею петь, – робко сказала Женя.
– Это не важно. Я не вижу, но слышу и чувствую, как музыкален человек.
– А как вы узнали, что Евгений здесь?
Лесков опять засмеялся.
– Он дурак, – махнул рукой Валя. – Не слушайте его – чертов пессимист и реалист!
– Э, нет, братец! Все не так! – запротестовал Лесков.
– Все равно дурак, – буркнул Валя и повернулся к Жене. – Я вижу только свет. Солнце или настольная лампа. Костер или неоновая реклама. А остальное для меня – тьма. Но есть странная закономерность: стоит мне взглянуть на какое-нибудь из творений этого бесстыжего баламута, как я вижу и в них свет. Я не знаю, что там: картина ли, намалеванная вывеска булочной, может, просто он написал на стене неприличное слово...
Евгений толкнул Вальку в плечо. Слепой не преминул ответить и продолжал:
– ...Все это я вижу светом, и необычным! Он отличается от любого другого, природного или искусственного. Чем отличается?.. Я как-то пытался Женьке объяснить, в итоге мы сошлись на том, что в его свете отсутствует радужный спектр. Вы понимаете?
– Кое-что, – неуверенно призналась Женя.
– Вот на вас... Он шил платье?
– Да... Но... Сейчас я не в нем.
– Странно, – смешался Валя. – Вот здесь, – он вытянул к ней ладонь, – кулон, это точно. Точно?
– Да, – ахнула Женя.
– Но... я вижу и большой свет, во весь ваш рост...
Девушка не успела прикрыть рот и прыснула со смеху.
– Что тут смешного? – возмутился Валя. – Он уникум! Гений! Может, кто-то зрячий скажет, что все его картины – полное дерьмо, но я знаю, что они удивительны!
– Успокойся, Гомер! – попросил Лесков.
– Не останавливай меня, пуританин!
– Кто пуританин? Он? – Женя указала пальцем на художника и опять захохотала.
– Ах, так? Значит, развратник!
– Это точно! – не унималась девушка. – Извините...
Музыкант улыбнулся, покачал головой:
– Все видно, насквозь, через ткань... Так он что, прямо вот так вот запросто и рисовал на вас?
– Ну уж нет – «запросто»! Это ему дорого стоило!
Лесков ударил кулаком по столу:
– Хватит, садисты!
– Ой, – сморщился Валя, – заткнись!.. В кои-то веки такая приятная собеседница! Иди вон лучше на гитаре вместо меня слабай... Верно, Женя? – кивком спросил он у девушки.
– Кстати, – спохватился Лесков, – что с гитарой? Где твоя «Марджина»?
– Отвяжись. Не трави больное сердце.
– А популярнее?
– Лучше не спрашивай. Головная боль номер один. Украли ее. В метро. Вот, откопали с ребятами «Музимку» – дура дурой!
– Но она хорошо звучит! – не согласилась Женя.
– Девушка, после моей «Марджины»... – музыкант сжал губы.
– У него была мастерская гитара, – объяснил Евгений. – Великолепная. Палисандр. Проведешь по струнам здесь – услышишь на том берегу Невы, если ветер не встречный. А какой звук был!
– То-то и оно, что не был! – обиженно произнес Валя. – Помнишь, ты на корпусе инкрустацию делал? Я в «Апрашку» захожу – свет! Что там? – спрашиваю. Гитара! У меня сердце аж подпрыгнуло. Взял в руки – моя! Так эти ханурики разорались – хрен докажешь! Извините... Я ребят привел, свидетелей. Да что там!..
– Так выкупи.
– Ага! – усмехнулся Гомер. – Почти тысячу «бакинских», даром что ворованная!
Лесков присвистнул.
– Вот, хожу каждый день, жду, когда какой-нибудь хлыщ ее купит... Дают поиграть. Струны на ней уже старые, – грустно вздохнул музыкант.
Художник подмигнул Жене.
– Не вешай нос, Валька, выкупим!
– Конечно, – поддержала она.
– Спасибо, ребята, но... Ты же знаешь, с долгами я не дружу.
Лесков открыл портмоне, неслышно отсчитал деньги и сунул их Вальке в карман куртки:
– Тысяча «баков». Подарок. И, пожалуйста, не спорь!
Музыкант опешил. Девушка взяла его за руку:
– Женя знает, что делает. И он прав.
– Чего-то я не понимаю, – пролепетал Валька-Гомер. – Ты куда записался, в депутаты или в капоны? Может, у тебя дядя умер в Америке?
– Дядя, надеюсь, жив и здоров под Москвой. А деньги я заработал.
Валя недоверчиво скривился:
– До сих пор я думал, что если хочешь жить на честно заработанное, то твердо должен знать: в России на честно заработанное похороны себе не обеспечишь. Неужели твоим искусством прельстились нувориши?
– Можно и так сказать.
– Ладно, сочтемся.
– А то!
К ним подошел ударник из ансамбля:
– Привет, летучий голландец!
– Здорово патриотам джаза, – пожал руку Лесков.
– Герасим, – ловеласовским взглядом представился он девушке.
– Евгения, – передразнила она.
– Валечка, объясни мне, недоумку, – приложил руку к сердцу Гера, – как это наш скромняга-меланхолик-художник познакомился с такой феей?
– Это, Герочка, любовь! – объяснил слепой. – А у любви, как известно, нет ни определения, ни здравого смысла. Она сама по себе смысл. Правда, Женя?
Девушка пожала плечами:
– Я не разбираюсь в философии...
– Философия? Плюньте на это! Наука. Религия. Догмы. Статика! Чем земнее, тем лучше. И вообще никому не верьте. Ни кодексу, ни оракулу. Если хотите что-то знать – спросите у себя. Если не знаете, что себе ответить, значит вообще задумываться не стоит.
– Этот человек, – указал Гера на Вальку, – терпеть не может посторонние силы.
– Я терпеть не могу их слишком частую мнимость!..
– Ага, а сам при этом – ужасный мистик и мистификатор!
– Точно, – подтвердил Евгений.
– Ты вообще молчи, фантом-барабашка! Пропадаешь месяцами, черт знает где, а потом появляешься с ворохом башлей за пазухой и красоткой под ручку! Где вы нашли, Женя, этого обалдуя?
– В Мойке, – ответила девушка.
– Докатился!
– Система довела... – начал оправдываться Лесков.
– Ты, брат, на систему-то все не вали! Знаем мы твою «систему»!
Художник помрачнел.
– Приходила? – спросил он.
Гера глянул на Женю:
– Приходила. Два раза. Второй раз на такси еле домой увезли: так набралась.
– Это уже не мои проблемы.
– Точно. Но ты бы сказал ей все, что думаешь: она себя виноватой считает.
– Через милицию меня искала?
– Нет.
Евгений ухмыльнулся:
– Значит, все в порядке. И деньги на выпивку есть.
– Ее в должности повысили.
– Тем более, – Лесков перехватил настороженный взгляд девушки. – Извини, Женя.
Она покачала головой. Гера, чтобы разрядить ситуацию, подсел к ней:
– Так вы на Мойке спасателем работаете?
– Женя – танцовщица, – ответил за нее Лесков.
– Когда я говорю, что человек музыкален – мне надо верить! – самодовольно заметил Валька. – Жаль. Танец я увидеть не могу. Скажите, прелестная, хоть что вы танцуете?
– Это было очень давно. Сейчас – только для себя, – на низах ответила Женя. – Раньше случались вводы в «Лебединое...», «Баядерку», я увлекалась придумками: делала соло «Русский танец» Чайковского, хореографические композиции на темы симфоний Малера, потом пробовала и современную музыку. Но все ушло в песок...
Гера кашлянул, сообразив, что есть нечто, о чем знать не следует. А Валя неожиданно заявил:
– Вам не надо забывать о танце, Женя.
– Я многое растратила понапрасну.
– И многое приобрели. Я же слышу – вы тонкая натура. А чем тоньше натура, тем дольше элементарные вещи до нее доходят. Поэтому мой совет – вспомните своего Малера. Он прозвучит по-новому. А еще... – слепой обратился к ударнику: – Дружок, там в сумке кассета лежит, «сонька» в девяносто минут. Принеси, пожалуйста.
Гера недовольно поворчал и отправился, куда послали.
– А еще, – продолжал Валька, – можно будет и из этого что-нибудь сделать. Слушали «Доорз»? Нет? Вам понравится. Свобода для импровизации в любом состоянии духа.
– Спасибо, Валя. А играть сегодня вы еще будете?
– Для вас. Разумеется, – он повернулся к Лескову: – Ты хочешь что-то сказать?
– Маленькая просьба.
– Выносите на повестку дня. Обсудим.
– Не мог бы ты на одну ночь?..
– Переночевать у Герки? Легко. Только ведь соседка у меня прежуткая, ты ж знаешь, – Валя достал из кармана ключи и безошибочно положил в открытую ладонь Евгения.
Явился Герасим с аудиокассетой.
– Нынче, родной, я у тебя ночую, – порадовал его слепой.
Ударник растерялся:
– Вообще-то, как раз нынче я не один.
– Я в наушниках спать буду.
– Деспот, – пожаловался Гера девушке.
– Ладно, баста! – поднялся Валька. – Обед закончен. Работаем.
– Но ты ж не ел ни хрена!
– Еще скажи не пил! Дундук. У тебя поужинаем. Работаем!
Музыканты ушли, Гера при этом раза два оборачивался и разводил руками.
Женя прижалась к плечу Лескова:
– Значит, ты у меня и вправду чудотворец. А я думала, что отношусь к тебе необъективно.
– Ты о чем? – не понял художник.
– О твоих картинах. Их видят слепые!
– Если верить Вальке.
– Цветом чистого света!
– Да. Я хотел показать тебе две, последние из оставшихся в живых – позвонил в «Наследие», а их уже купили. Представляешь – обе, и один человек. Некий англичанин, мистер Хоуп. Просили приехать за деньгами, а еще сказали: он спрашивал обо мне. Но они адресов не дают. Этот Хоуп оставил визитку. Забавно.
– Ничего. Я увижу много твоих картин. Обязательно, – Женя вдруг вышла из своего задумчивого состояния и повеселела. – Представляешь, как должен светиться дом Грека в Песках!
– Уже не Грека – твой.
– Ох, Женька, Женька! – утешая, девушка погладила его голову. – Ты ужасный бука!
С эстрады поплыли минорные переливы серебряных струн. Смятенная виолончель придала теме траурный надрыв, флейта хрустальным звуком отнесла ее к небесам, а металлические мягкие щеточки в руках Геры живым вычурным ритмом направляли, указывали единственный, верный путь, не давая заблудиться в загадочном мире слепого музыканта. Может, и не было голоса... может, и не было слов:
Счастье ты мое горькое,
Горе ты мое сладкое,
Чудушко бесконечное,
Тайнушка необъятная:
Тихая трава – жгучая,
Шумная листва – сонная...
Буря ты моя нежная,
Полночь ты моя светлая,
Люба снов моих бережных,
Роскошь дней моих скромная,
Жемчугом, слезой радужной
Грезишься и колдуешься...
От высоких гор голос твой,
Из глубоких недр сердца жар...
Долго ты мое краткое,
Мало ты мое вечное...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Замечательная игра – испорченный телефон. Играется так. Соседке Вальки-Гомера – морально устаревшей деве – мерещатся непристойные звуки за стенкой... Далее. Она звонит дежурному милиции, дескать, сосед ее – весьма сомнительный молодой человек – приютил развратную парочку (или тайно сдает квартиру, что хуже – не ясно). Дежурный – не будь дураком – расспрашивает ее о том, как выглядит эта парочка, сравнивает описание с имеющимися у него фотографиями и футболит на всякий случай по другому номеру, где четыре невзрачных типа разминаются в преферанс. Один из них, перенимая эстафету, обязуется проверить информацию. Опять-таки берет трубочку и звонит на ту же самую квартиру. Недоброжелательная соседка зовет к телефону Евгения. Художник отвечает, что Гомера нет дома, а сам он – друг и находится тут в гостях, на элементарный вопрос: «Женя! Лесков! Ты, что ли?» – отвечает: «Я...» – слышит: «Давно не виделись, старина! Ну ладно, извини. Некогда». После тот же невзрачный тип сообщает следопыту Сергею о сложившейся версии...
...Что такое успокоиться?
Это память перебесится,
Это кубики построятся,
Это, видимо, повеситься...
А Сергей – фигура прикошмарнейшая: у него есть десять детективов, у каждого такого джентльмена по десять агентов, все агенты имеют по десять осведомителей, ни один из осведомителей не работает меньше, чем с десятью курьерами... самаритян в расчет не брать. Сеть, конечно, гиперболизирована, вот только в какую сторону? И вот: несколько часов работы у компьютера, где сначала проходятся расческой по Союзу Художников, потом потрошат базу данных по не вошедшим в сию почетную обитель, а после – по оставшимся субъектам, имеющим хоть какое-либо отношение к творчеству живописцев, рукоделов и прочая. Далее проверяются подобранные варианты, и в итоге имеется вполне определенный адрес: Английский проспект, дом пять... А к нему припечатывается фото, преумножающееся на ксероксе... После нарисовывается «заказчик», пришедший с «реальным» предложением о «завиднейшей» работе к безутешной жене Лескова... Так можно узнать о его знакомых; послать пару человек в Сиверскую – сторожить дом художника Ивана Радюкевича; на всякий случай последить за неугомонным актеришкой Ивановским; разыскать незрячего музыканта... Потом отыщется таксист, подвезший опознанную парочку на Дворцовую набережную. Это даст успокоительный повод думать, что они в городе. Но вот рассчитывать на звонок постороннего лица – соседки того самого музыканта – не приходилось. Все равно нашли бы, но приятно порой сослаться на чудо, позволяющее заработать конторе в целом за неполные двое суток пахоты около двух «штук» хрустящих долларов. Дело, как говорится, в шляпе!..