А что же делали наши влюбленные? Если они настоящие влюбленные, а не какие-нибудь там опереточные, то что им еще делать, как не заниматься английским? У этих двоих не было шансов надоесть друг дружке или сойти с ума от безделья, потому как почитаемы в их союзе слова древних: «Лентяйничайте плодотворно!» Ну а когда, язык то или какая другая игра, или дисциплина начнет приобретать закономерный «фиолетовый» оттенок, своевременным будет вспомнить, что любому занятию предел имеется. Евгений лежал в постели поверх одеяла, вооруженный авторучкой и тетрадкой. Женя сидела рядом, обняв колени. На обоих не было никакой одежды.
– Ну что? – спросила девушка.
– Ты способная ученица, – похвалил Евгений.
– Интересно, сколько вообще времени потребуется, чтобы выучить этот язык?
– Одной жизни хватит.
– Ты противный скептик!
– No, I don’t, Miss Eugenia. [9]
– Юджиния? Я по-английски – Юджиния? А ты?.. Знаю, ты – Юджин! Напиши это: Юджин плюс Юджиния равно безобразие!..
Евгений ровнехоньким готическим шрифтом вычертил каждое слово и поставил точку:
– Все. Который час? Ух ты, второй час ночи!
– Неужели ты предлагаешь вздремнуть?
– Что ты, – блекло ответил Лесков. – Я страшусь времени. Оно больно шустрое.
– Да... Жуткая штука... А что, если Валька-Гомер прав?.. А? Но я даже представить не могу, насколько сейчас это сложно.
– Ты о танце?
– Да. Это не быть музыкантом. Здесь все зависит не только от техники и мысли, но и непосредственно от самого тела...
– Вынужден огорчить: с твоим телом что-то не в порядке, – кривляясь, прогнусавил Евгений.
Женя хлопнула его ладонью по макушке и соскочила с дивана на пол. Подняв руки, словно упираясь в небо, она оторвала от пола одну ногу, вытянула носок и, не теряя равновесие, выпрямленной ею медленно очертила полукруг вверх, да так и замерла в воздушном шпагате. Потом Женя столь же медленно и в той же плоскости, только с другой стороны переместила свой корпус от ноги, указывающей в потолок, к опорной, при этом воображаемая вертикальная линия вдоль ее ног ничуть не шелохнулась. Кулон с кусочком янтаря шлепнул ее по носу и закачался перед глазами. Девушка улыбнулась восхищенному Евгению вверх тормашками (или, если быть более точным – тормашкой).
– Ты не балерина. Ты акробатка, – сказал Лесков, когда она вернулась в нормальное состояние.
Женя прыгнула в постель и чмокнула его в озадаченный лоб:
– Я, как умела, сохраняла пластику. Но движение!.. Предстоит каторжная работа. Я все восстановлю, вот увидишь!
– Верю, – Лесков обнял любимую за талию и поцеловал ее горячий живот.
– Женька, родной, я возвращаюсь сама к себе. По крупицам, но возвращаюсь! И это все ты, – говорила она склоненной перед ней голове. – Господи, а если бы ты не вышел в ту ночь? Или пошел бы другой дорогой?
– Тогда тебя спасли бы твои церберы, а я утопился бы чуть позже, – приложившись щекой и ухом к ее сердцу, проговорил Лесков.
– Мне страшно. Обними меня крепче...
В этот момент в дверь их комнаты постучали. Женя вздрогнула. Лесков раздраженно загудел и повел головой:
– Чертова баба! Ложись под одеяло. Сейчас узнаю, что ей надо, – он стал надевать брюки.
– Может, мы громко говорим?
Евгений пожал плечами. Подошел к двери и отодвинул щеколду. Дверь неожиданно с силой распахнулась и сшибла его с ног. Девушку словно током ударило. Она закричала и, заикаясь, стала просить:
– Н... н... не на-а-до!
Тяжелая рука сдавила ей горло. Цепочка сорвалась, ободрав шею. Оправа смялась. Янтарик выскользнул из серебряной клетки и затерялся в постельном белье. В дверном проеме Женя увидела монументально-невозмутимого Хеллера.
Евгений, с разбитыми лбом и губой, не успел подняться: челюсть дернулась, комната подпрыгнула, затылок звонко узнал паркет. Крапинки перед глазами собрались в предметы. Ни разу в жизни ему не угрожали оружием, а тут смотрели целых три ствола. Осенила простая бесстрашная мысль: сейчас в голову войдет раскаленная пуля. Он оглянулся в надежде увидеть Женю последний раз, но мощный удар ногой шарахнул его лицом в полировку тумбочки.
– Оставь его, Я-ан! – сквозь слезы умоляла Женя.
Кто-то стиснул ей зубы и залепил рот скотчем. Она узнала Майка. Бандит перекинул блестящую катушку Славе-Москиту. С художником проделали ту же операцию, потом ему склеили за спиной руки и стянули ноги.
В руках у Москита возникла милицейская дубинка. Женя, яростно мыча, рванулась к нему, но Майк держал бульдогом. Девушка не выдержала: зажмурилась и отвернулась. Ян подал Майку знак, бандит коротко ударил ей свободной рукой под ребро и, схватив за волосы, заставил смотреть, как избивают Лескова. Но теперь ее глаза застилали слезы, и больной удар Майка позволял замкнуться на себе. Хеллер остановил пытку.
– Во всех уважающих себя театрах есть антракт, – цинично намекнул он.
Поглаживая свои руки, тевтонец подошел к Жене и сорвал заклейку с ее губ:
– Я знаю: ты умеешь ненавидеть, но почему же, когда дело доходит до драки, в твоих глазах одна лишь покорность? Ты боишься?
– Да, – всхлипывая и отворачиваясь, чтобы не смотреть на кровавое месиво в центре комнаты, проскулила девушка.
– Так зачем же ты все это устроила?
– Не я, – плакала она.
– Неужели он? – с фальшивым удивлением Ян указал на глухо стонущего художника.
Женя покачала головой.
– Так кто же? – воскликнул Ян.
– Ты! – крикнула она с обидой и злостью.
– Вот те раз! Отпусти-ка ее, Майк...
Хеллер ударил Женю по щеке. Она вскрикнула, закрыла лицо руками, но плакать перестала.
– Расскажи-ка мне, дрянь: как я заставил вас трахаться?
Женя открыла глаза. Мелькнул бесенок:
– Ты выиграл меня в карты, ты прислал мне идиотское платье от Версаче, ты показал мне портрет, ты оставил меня наедине с собой и твоей дурой-матерью!..
Девушка получила вторую пощечину. На подушку брызнула кровь. Ян помял ушибленную ладонь.
– Сучка! Так ты его любишь? Отвечай, шлюха!
Женя оценила ненавидящий взгляд Хеллера: презрительно фыркнула и расхохоталась:
– Мне нужен был мужик, а не импотент!
Ян снова замахнулся, но его бесстыжая содержанка не закрылась, а наоборот – вытянула шею и, слизнув с губы кровь, оскалилась.
– Ты его любишь... – опустил руку тевтонец. – Черт возьми, кого ты дурачишь!
Женя безразлично усмехнулась.
– Поднимите его, – приказал Ян.
Москит и Карлик поставили скорченного Евгения на ноги. Все тело его было в кровоподтеках, страшных, багровых, с надрывами кожи, нос и правая бровь сверкали темным рубином, левая часть лица уродливо вздулась. Ян проглотил взгляд девушки – тоскливый и равнодушный – с непонятным торжеством закивал, словно разгадал ее истинные чувства, а не то, во что она заставляла его верить.
– Теперь гляди ты, – сказал он художнику и вернулся к Жене:
– Становись, Перчик, на колени...
Показалось, что с лица ее сошел загар.
– ...Развернись: не хочу видеть твои блядские глаза. А теперь прогнись. Вот так!.. Ноги шире...
Евгений болезненно смотрел, как безропотно Женя выполняет повеления своего хозяина, и горло его слепилось в комок, готовый сорваться на плач от осознания пошлой смерти, на какую их обрекают.
– Я вижу, ты знаешь, что теперь будет, – почти плюнул ему в ухо Ян. – У тебя богатое воображение. И все свое оставшееся время ты будешь думать именно об этом.
Хеллер взглянул на Майка:
– Займись им.
– Я работаю за наличные, – с холодком ответил Майк.
– Ты мне не доверяешь?
– Я доверяю своим принципам.
Ян огляделся. Слава-Москит и Гена-Карлик настороженно и даже с неким ужасом по-гусиному выгнули шеи. Из другого угла комнаты на него таращился Владик. Каждый из этих троих держал в кобуре за пазухой по девятимиллиметровой пушке, но первые двое молодчиков не излучали надежности, а на лбу Владика вообще просвечивалось строжайшее предписание совести: «чисто для бутафории». Обеспокоенный взор Хеллера скользнул по огромным полкам, забитым виниловыми дисками, обшарпанному шифоньеру и остановился на стуле с одеждой Лескова. Ян схватил бежевый пиджак, достал из него бумажник.
– Здесь почти семь «штук». Считай – авансом, – он бросил портмоне Майку. – Владик, помоги ему. И вы – двое – ждите в прихожей.
Лескова вытащили из комнаты. Хеллер приблизился к Жене и обратил внимание, как странно подрагивает ее тело. Но сейчас она не боялась ничего: ни боли, ни смерти – душили слезы бессилия и ненависти к привитому ей послушанию. Она готова. Стиснула зубы и покрепче сжала в кулаке янтарное сердечко.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Багажник открылся, художника выволокли наружу и вытряхнули из полиэтилена. Подслеповато заморгав от белизны рассветного неба, Лесков увидел, что рядом один только человек – гранитоподобный Майк, и что находятся они за чертой города, в лесу. Смерть – сама по себе неизвестность, но люди почему-то больше всего боятся умереть насильно, когда небытие подбирается не спеша. Видимо, скорая неизбежность его и готовность к его больному рукопожатию до пьяну пропитаны химерой надежды.
Бандит отлепил скотч от лица своей жертвы:
– Мы с тобой так и не поздоровались ни разу.
Посадил Евгения спиной к дереву. У Лескова невольно вырвался стон. Майк осмотрел его повнимательнее и глухо сказал:
– Ничего. Жилы у тебя крепенькие. Если кровью ссать не будешь, то все в порядке.
Евгений уловил некую непоследовательность в его словах.
– Ночи-то какие теплые! – всей грудью вздохнул Майк. – Как ты думаешь, это лето хорошим будет или как обычно – хмарь?
– Чего тебе от меня надо, Майк? – стуча невыбитыми зубами, спросил Лесков.
Бандит присел рядом на травку, достал пачку «Кэмэла»:
– Ты успокойся. Покой – это самое ценное, что у нас есть. Если ты думаешь: он достигается с помощью чего-то, то ты не прав – все достигается с помощью покоя. Курить будешь?
Майк вставил Лескову в рот сигарету. Откинулась крышка его стальной зажигалки и сказала: «зи...» – оба человека закурили – крышка захлопнулась и сказала: «...по».
– Вот так вот – ты немного помолчи, а я потреплю языком.
Он совсем улегся в траву (как подумал Евгений – чтобы не видно было лица).
– Я сын егеря, – сказал Майк. – Здесь родился, на Карельском, под Хиитолой. С трех лет меня воспитывал отец, о матери говорил, что умерла, но я знал – это неправда. Я был смышленый малый. В пять лет сам ухаживал за отцовским карабином, а в семь мог со ста метров, при сильном ветре подстрелить утку на лету. И в семь лет я уже знал, кем хочу быть. Вообще, два мужика в лесу хорошо ладят.
Все было просто, интересно, живо и естественно. Любил смотреть, как отец вырезает большие деревянные фигуры или просто домашнюю утварь. Весь дом у нас был, как игрушка. Я-то, бывало, тоже умел что-нибудь вытачать, но вот привязанности к тому в себе не находил. Отец говорил: «Ничего, скоро в школу пойдешь, совсем взрослым станешь – поймешь...»
Вот тогда вот, в семь лет, я и остался один. Кто-то из охотников говорил про огромного медведя, но я видел труп отца и я знал, насколько разнятся огнестрельные раны с теми, что оставил бы медведь...
Детдом я не любил: я вырос в лесу и долго не мог привыкнуть к людям, пусть даже и маленьким. Поначалу меня жестоко обижали. Где-то через месяц я удрал. Вернули. А потом я столько им синяков понаставил: кулачищи-то и сила были – дай боже!.. – Майк стряхнул пепел с сигареты Лескова и продолжал. – Моя жизнь, наверное, даже богата яркими событиями, но для меня они не заметны. Это в силу натуры – я не жажду их. Ты спросишь – что мне тогда надо? Да все то же самое – получить от жизни удовольствие. Я люблю хорошее пиво, обожаю качественное оружие, не могу, чтобы не съездить хоть раз в месяц, хоть на пару деньков в лес... Кучу денег я вбухал в детские дома – и это тоже удовольствие, – бандит причмокнул языком и глубоко затянулся.
– Я в Афгане служил. Ничего хорошего оттуда не вынес, кроме того, что идиоты-командиры меня окончательно научили ценить в первую очередь – собственное мнение, потом – китайских мудрецов, а уж напоследок – все остальное...
Со мною в одном взводе был парень – Колька Снегирев – замечательный малый. Своей девушке он почти каждый день письма писал, да не просто так, а стихами! Все говорил ей, какая она любимая, и все время по-разному... Нет, письма он нам не показывал, просто привычка у него была – думать вслух. Вот он ходит и ищет слово, а потом возьмет да и ляпнет какую-нибудь фразу. Ты услышишь – представишь – мурашки по коже! Он словно рисовал словами... или даже лепил... Было четкое ощущение, что можно потрогать все им сказанное, прочувствовать на своей шкуре...
Мы уже собирались домой, да и встряли в одну заварушку. Там поселок был без названия, пришлось его с землей сравнять... В этой земле Колька и остался. Я последнее письмо его привез той самой девчонке, которую он славил, а оказалось, что улицы Счастья в Питере нет... Есть Счастливая, но на ней нет сорок девятого дома...
Лесков выплюнул начинающий тлеть фильтр. Совсем обыкновенный и безыскусный рассказ Майка успокоил и удивил его. Нечто теплое, приятное скользнуло по затылку и поползло вниз. Вот и не верь после, что столкновение с нереальным, мистическим невозможно!..
– Не спали мне тут лес, – бандит поднялся и растоптал окурок в траве.
Лесков оторопело глядел на этого человека и силился прочесть хоть что-нибудь, хоть немногое в его грубом, неживом лице.
– Что, художник? Хочешь ощутить, как радость течет по жилам? – весело, но не улыбаясь, сказал Майк. – Если ты пообещаешь мне исчезнуть, я тебя не убью.
Евгений знал: он обязательно это скажет – последние несколько минут уже знал.
– Ты рискуешь, Майк, – сдавленно проговорил он и закашлялся.
Майк отвернулся:
– Нет. Это Грек... или Ян рискуют. Они меняют костюмы, маски, они идут, черт возьми, дорогой, какой захотят! И однажды уйдут навсегда. А я останусь самим собой. Во всем. У меня одна дорога – моя. У меня один хозяин – мои убеждения. А кто такой Ян? Почему он смеет мне приказывать? – феномен швырнул Евгению в ноги его бумажник. – Я никогда не рискую.
– И многих ты так... отпускал?
– Я о тебе знаю достаточно. Видел, как ты работаешь. Видел, как задышал этот чопорный дом. Видел, как ты, прежде чем клеить обои, рисовал на стенах смешные рожи: Грека, придурка-Москита, мою... Я не хочу тебя убивать. Поэтому, пообещай мне...
– А что будет с Женей?
– Какая разница? Эта баба стольких умыла, и тебя в том числе! «Что будет?» Ян вернет ее Греку, а Грек придушит или отправит обратно в бордель. Какая разница?
– Тебе это кажется справедливым?
Майк досадливо скривился.
– А тебе не кажется, что ты чересчур болтаешь для связанного?
– Извини. Но ты говорил гораздо больше.
Бандит усмехнулся через ноздри.
– Честное слово, приятный ты собеседник. И я давно ни с кем так не говорил, потому что – деловой человек, и времени у меня мало.
– А мне есть, куда спешить?
Майк посерел лицом:
– У тебя два пути. Выбирай. Чертов художник, лучше бы я тебя в Мойке оставил, – убийца взглянул на часы: – Пять минут.
– Да ладно, шучу я... Ничего не выйдет.
– Твою мать! О чем ты думаешь?
– Я думаю о ней, – скривились разбитые губы. – Прости, дружище... Не выйдет.
– Ты же мог хотя бы пообещать...
В холодной руке Майка блеснула финка.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
– В чем дело? Новости из ряда вон? – не разжимая зубов, осыпал он Майка.
– Хотел расставить точки над «i».
– Слушаю, – все так же нервозно бросил немец.
– Тридцать четыре куска.
– Что за сложности?
– Хороший художник был.
Ян откинулся в кресле, глаза потускнели:
– Да. Жаль. Могли бы многое друг другу рассказать и многое вместе сделать... – он вдруг опомнился и встревожено уставился на чемоданчик Майка. – Что здесь?
– Отчет о проделанной работе.
– Что ты мелешь?
– Голова, – пояснил Майк.
– Кретин... Убирайся к дьяволу! Деньги получишь у Грека: мы с ним сочтемся.
Хеллер брезгливо отвернулся, и Майк, более не докучая ему, исчез. Он блистательно выполнил поставленную перед ним задачу, и теперь высокорослая белобрысая персона пионера российского игорного бизнеса его не интересовала.
Спустя часа два Майк стоял на лестничной площадке перед квартирой Яна на Невском. Ему открыл заспанный Владик: мятая рубашка, засаленный воротник, под мышкой коричневая кобура и качающаяся в ней рукоятка «ТТ»:
– Припозднился ты, капитан.
Из глубины квартиры тихо доносился пока еще ленивый, однообразный разогрев темпа «When the music’s over» [11].
Братва заседала в холле, вернее, наполовину заседала, наполовину залегала. Их было всего двое: Москит в полудреме валялся на диване, Карлик громоздился над журнальным столиком, обильно усыпанным пеплом, облитым водкой и замазанным осетровой икрой. Владик вошел следом за Майком:
– Что же так долго?
– Следы заметал.
Карлик кровожадно оскалился:
– Нарисуй.
Майк сел за столик:
– Ты еще не просох, чтобы понимать глубоко интимные вещи.
– Ой, птаха, пером слаба! Брякнешься! – набычился Карлик.
– Заткнись, Гена, – прогнусил с дивана Москит, недоуменно посмотрел на пиджак Майка – в такую-то жару! – и снова плюхнулся опухшим лицом в подушку.
Владик налил капитану водки. Майк жестом отказался. Карлик хмыкнул, мальчишка пожал плечами, уселся напротив Майка, выпил сам и игриво заметил:
– А каргу-то старую Ян в Швецию отправил...
– В Швейцарию.
– Короче, понял. Мы здесь одни!..
– В курсе: был у Грека, брал отпуск.
– На свою Вуоксу?
– Да, на пару дней.
– А расслабиться не хочешь? – Владик кивнул на закрытую дверь, откуда пробивалась музыка. – Танцует вот. Мы ее тут раком поставили.
Майк презрительно фыркнул:
– Анекдот слышал? Прилетает комариха в свою стаю и кричит: «Ой, что было, что было! На том берегу реки слона метелили – я два раза ногой ударила!..»
Карлик загоготал. Владик не понял. Москит замотал головой, поднялся и потянулся:
– Да не-е, дупло-то у нее что надо!
– И ляжки! Душевно отваляли, – посмеиваясь, пробасил Карлик.
– А голосу ни хрена не подала! – обиженно и пунцовея почти взвизгнул Владик. – Козлиха!
– На халяву медок, – сочувственно закивал Майк. – Вот если бы ты ей червонный накинул, она бы тебе минет сделала, а за сотенный – «вибрирующую манжетку». Скупой ты, мальчик, и недалекий. Это все от комиксов.
Карлик опять разразился гусиной песней на один непрерывно повторяющийся слог.
– Ну что, Слава, перекинемся в буру напоследок? – весело окликнул Майк с трудом просыпающегося Москита.
– Отчего бы?.. – все потягивался елецкий паладин. – Давай. Щас мы тебя подчистим.
Он присел справа от Майка. Капитан внимательно оглядел братву, значительно повеселевшую в предвкушении постпохмельной кампании. Карлик достал колоду, начал сдавать. Майк взял со стола бумажную салфетку, обернул ею больше чем наполовину опустевшую бутылку водки и разлил бодрящую влагу по рюмкам. Что осталось – выплеснул на пол.
– На хрена? – гаркнул Москит.
Капитан перехватил бутылку за горлышко и вместо ответа лупанул ею Москита по голове. Череп несчастного хрустнул. Стекло выстрелило новогодней хлопушкой и разлетелось звонким конфетти по комнате. Рука убийцы мгновенно метнулась влево, тонкие зубы осколка врезались в бронзовую шею Карлика. В следующий миг Гена, хрипя и пытаясь ухватить что-то невидимое, лежал на пестром ковре. Из бутылочного горлышка хлестала ржавая кровь. Владик дернулся, ухватился за рукоятку пистолета, но на него уже зловеще поглядывал черный глазок «беретты».
– Правильно, – одобрил убийца. – Только не спеша и двумя пальчиками.
Бледный, как минувшая ночь, Владик протянул ему свой пистолет.
– Литра два из него уже вышло, – не глядя на Карлика, прикинул Майк. – Ну-ка, мальчик, вытащи розочку из шейки.
– Ты что?.. – нерешительно покачал головой Владик. – Ты спятил?
– Играем в игру: я – говорю, ты – выполняешь. Если хочешь изменить правила, то спроси разрешения у моей волынки.
За полтора года работы на Гречишникова, Владик уяснил одно весьма стойкое положение: Майк – человек занятой и все проблемы решает очень быстро. Не суетясь, молодой человек наклонился к отходящему Карлику и, испачкавшись по локти в крови, убрал осколок.
– Отбрось в сторону. Замечательно. Теперь лезь под стол.
Надо заметить, что столик был передвижной – на колесиках – и имел, кроме верхней крышки, еще и нижний ярус. Майк смахнул со столешницы весь неопрятный натюрморт и жестом пригласил Владика занять долженствующее место. Тот немедля выполнил, что от него требовали: прополз под столешницей, улегся на поддон лицом кверху и вытянул руки.
– Приподымись-ка...
Майк защелкнул наручники на его запястьях. Владик оказался в крайне неудобном, полувисячем положении.
– Я же всю кожу с рук посдираю! – возопил он.
Майк ничего не ответил, спрятал свой пистолет, а из чужого «ТТ» со свойственным тому грохотом, пустил пулю в голову Москита. Владик вскрикнул и зажмурился. Через секунду услышал второй выстрел, в оцепенении задрожал, из горла его с нарастанием понесся гул двигателя реактивной машины. Потом он вдруг почувствовал прохладное прикосновение металла ко лбу, вытаращил глаза, сведя их к переносице, словно это помогало отвести пушку в сторону. Двигатель стал глохнуть и заикаться.
– Могу и твои мучения прекратить. Будь паинькой.
Владик совладал с собой и затряс подбородком:
– Да-да-да-да-да!..
– Где ключи?
– К-ка-ак... кие?..
– От квартиры.
– Эт-эт-этой?
– Да, осел, да!
– На т-тумбочке! В ко-оридоре!
– А теперь отдохни. Я скоро.
Майк нашел ключи и выбросил их через форточку во дворик. Потом он вернулся в холл, подошел к двери, из-за которой уже срывался голос: «...until the end!..» [12], и повернул ключ в замке.
Он едва не покачнулся, ошквалированный ревом динамиков. Музыка моментально исказилась и потеряла всякий смысл. Но Женя, существом своим подчиняясь бредовому грузному ритму, закрыв глаза, вытворяла в центре комнаты невероятные вещи. То от ее странной походки – чуть бедром вперед – веяло цыганщиной, то появлялись индийские интонации, то неясно откуда взявшимся, но неожиданно логичным фуэте она избавлялась от восточного темперамента, в ней просыпались не менее странные повадки антарктических птиц, то она, наконец, выпрыгивала из центра распрямленными дугами лука при лопаньи тетивы, но, словно магнитом влекомая, заворачивалась воронкой вихря, двигаясь по воображаемой спирали к центру...
Майк изрядно взопрел, прежде чем пришел в себя. Он подскочил к музыкальному центру и выключил магнитофон. Женя продолжала танцевать.
– Перчик! – окликнул ее Майк.
Девушка не останавливалась, словно оглохла. Бандит схватил ее за плечи и хорошенько тряхнул:
– Перчик!
– Ну что? – спросила девушка.
– Ты способная ученица, – похвалил Евгений.
– Интересно, сколько вообще времени потребуется, чтобы выучить этот язык?
– Одной жизни хватит.
– Ты противный скептик!
– No, I don’t, Miss Eugenia. [9]
– Юджиния? Я по-английски – Юджиния? А ты?.. Знаю, ты – Юджин! Напиши это: Юджин плюс Юджиния равно безобразие!..
Евгений ровнехоньким готическим шрифтом вычертил каждое слово и поставил точку:
– Все. Который час? Ух ты, второй час ночи!
– Неужели ты предлагаешь вздремнуть?
– Что ты, – блекло ответил Лесков. – Я страшусь времени. Оно больно шустрое.
– Да... Жуткая штука... А что, если Валька-Гомер прав?.. А? Но я даже представить не могу, насколько сейчас это сложно.
– Ты о танце?
– Да. Это не быть музыкантом. Здесь все зависит не только от техники и мысли, но и непосредственно от самого тела...
– Вынужден огорчить: с твоим телом что-то не в порядке, – кривляясь, прогнусавил Евгений.
Женя хлопнула его ладонью по макушке и соскочила с дивана на пол. Подняв руки, словно упираясь в небо, она оторвала от пола одну ногу, вытянула носок и, не теряя равновесие, выпрямленной ею медленно очертила полукруг вверх, да так и замерла в воздушном шпагате. Потом Женя столь же медленно и в той же плоскости, только с другой стороны переместила свой корпус от ноги, указывающей в потолок, к опорной, при этом воображаемая вертикальная линия вдоль ее ног ничуть не шелохнулась. Кулон с кусочком янтаря шлепнул ее по носу и закачался перед глазами. Девушка улыбнулась восхищенному Евгению вверх тормашками (или, если быть более точным – тормашкой).
– Ты не балерина. Ты акробатка, – сказал Лесков, когда она вернулась в нормальное состояние.
Женя прыгнула в постель и чмокнула его в озадаченный лоб:
– Я, как умела, сохраняла пластику. Но движение!.. Предстоит каторжная работа. Я все восстановлю, вот увидишь!
– Верю, – Лесков обнял любимую за талию и поцеловал ее горячий живот.
– Женька, родной, я возвращаюсь сама к себе. По крупицам, но возвращаюсь! И это все ты, – говорила она склоненной перед ней голове. – Господи, а если бы ты не вышел в ту ночь? Или пошел бы другой дорогой?
– Тогда тебя спасли бы твои церберы, а я утопился бы чуть позже, – приложившись щекой и ухом к ее сердцу, проговорил Лесков.
– Мне страшно. Обними меня крепче...
В этот момент в дверь их комнаты постучали. Женя вздрогнула. Лесков раздраженно загудел и повел головой:
– Чертова баба! Ложись под одеяло. Сейчас узнаю, что ей надо, – он стал надевать брюки.
– Может, мы громко говорим?
Евгений пожал плечами. Подошел к двери и отодвинул щеколду. Дверь неожиданно с силой распахнулась и сшибла его с ног. Девушку словно током ударило. Она закричала и, заикаясь, стала просить:
– Н... н... не на-а-до!
Тяжелая рука сдавила ей горло. Цепочка сорвалась, ободрав шею. Оправа смялась. Янтарик выскользнул из серебряной клетки и затерялся в постельном белье. В дверном проеме Женя увидела монументально-невозмутимого Хеллера.
Евгений, с разбитыми лбом и губой, не успел подняться: челюсть дернулась, комната подпрыгнула, затылок звонко узнал паркет. Крапинки перед глазами собрались в предметы. Ни разу в жизни ему не угрожали оружием, а тут смотрели целых три ствола. Осенила простая бесстрашная мысль: сейчас в голову войдет раскаленная пуля. Он оглянулся в надежде увидеть Женю последний раз, но мощный удар ногой шарахнул его лицом в полировку тумбочки.
– Оставь его, Я-ан! – сквозь слезы умоляла Женя.
Кто-то стиснул ей зубы и залепил рот скотчем. Она узнала Майка. Бандит перекинул блестящую катушку Славе-Москиту. С художником проделали ту же операцию, потом ему склеили за спиной руки и стянули ноги.
В руках у Москита возникла милицейская дубинка. Женя, яростно мыча, рванулась к нему, но Майк держал бульдогом. Девушка не выдержала: зажмурилась и отвернулась. Ян подал Майку знак, бандит коротко ударил ей свободной рукой под ребро и, схватив за волосы, заставил смотреть, как избивают Лескова. Но теперь ее глаза застилали слезы, и больной удар Майка позволял замкнуться на себе. Хеллер остановил пытку.
– Во всех уважающих себя театрах есть антракт, – цинично намекнул он.
Поглаживая свои руки, тевтонец подошел к Жене и сорвал заклейку с ее губ:
– Я знаю: ты умеешь ненавидеть, но почему же, когда дело доходит до драки, в твоих глазах одна лишь покорность? Ты боишься?
– Да, – всхлипывая и отворачиваясь, чтобы не смотреть на кровавое месиво в центре комнаты, проскулила девушка.
– Так зачем же ты все это устроила?
– Не я, – плакала она.
– Неужели он? – с фальшивым удивлением Ян указал на глухо стонущего художника.
Женя покачала головой.
– Так кто же? – воскликнул Ян.
– Ты! – крикнула она с обидой и злостью.
– Вот те раз! Отпусти-ка ее, Майк...
Хеллер ударил Женю по щеке. Она вскрикнула, закрыла лицо руками, но плакать перестала.
– Расскажи-ка мне, дрянь: как я заставил вас трахаться?
Женя открыла глаза. Мелькнул бесенок:
– Ты выиграл меня в карты, ты прислал мне идиотское платье от Версаче, ты показал мне портрет, ты оставил меня наедине с собой и твоей дурой-матерью!..
Девушка получила вторую пощечину. На подушку брызнула кровь. Ян помял ушибленную ладонь.
– Сучка! Так ты его любишь? Отвечай, шлюха!
Женя оценила ненавидящий взгляд Хеллера: презрительно фыркнула и расхохоталась:
– Мне нужен был мужик, а не импотент!
Ян снова замахнулся, но его бесстыжая содержанка не закрылась, а наоборот – вытянула шею и, слизнув с губы кровь, оскалилась.
– Ты его любишь... – опустил руку тевтонец. – Черт возьми, кого ты дурачишь!
Женя безразлично усмехнулась.
– Поднимите его, – приказал Ян.
Москит и Карлик поставили скорченного Евгения на ноги. Все тело его было в кровоподтеках, страшных, багровых, с надрывами кожи, нос и правая бровь сверкали темным рубином, левая часть лица уродливо вздулась. Ян проглотил взгляд девушки – тоскливый и равнодушный – с непонятным торжеством закивал, словно разгадал ее истинные чувства, а не то, во что она заставляла его верить.
– Теперь гляди ты, – сказал он художнику и вернулся к Жене:
– Становись, Перчик, на колени...
Показалось, что с лица ее сошел загар.
– ...Развернись: не хочу видеть твои блядские глаза. А теперь прогнись. Вот так!.. Ноги шире...
Евгений болезненно смотрел, как безропотно Женя выполняет повеления своего хозяина, и горло его слепилось в комок, готовый сорваться на плач от осознания пошлой смерти, на какую их обрекают.
– Я вижу, ты знаешь, что теперь будет, – почти плюнул ему в ухо Ян. – У тебя богатое воображение. И все свое оставшееся время ты будешь думать именно об этом.
Хеллер взглянул на Майка:
– Займись им.
– Я работаю за наличные, – с холодком ответил Майк.
– Ты мне не доверяешь?
– Я доверяю своим принципам.
Ян огляделся. Слава-Москит и Гена-Карлик настороженно и даже с неким ужасом по-гусиному выгнули шеи. Из другого угла комнаты на него таращился Владик. Каждый из этих троих держал в кобуре за пазухой по девятимиллиметровой пушке, но первые двое молодчиков не излучали надежности, а на лбу Владика вообще просвечивалось строжайшее предписание совести: «чисто для бутафории». Обеспокоенный взор Хеллера скользнул по огромным полкам, забитым виниловыми дисками, обшарпанному шифоньеру и остановился на стуле с одеждой Лескова. Ян схватил бежевый пиджак, достал из него бумажник.
– Здесь почти семь «штук». Считай – авансом, – он бросил портмоне Майку. – Владик, помоги ему. И вы – двое – ждите в прихожей.
Лескова вытащили из комнаты. Хеллер приблизился к Жене и обратил внимание, как странно подрагивает ее тело. Но сейчас она не боялась ничего: ни боли, ни смерти – душили слезы бессилия и ненависти к привитому ей послушанию. Она готова. Стиснула зубы и покрепче сжала в кулаке янтарное сердечко.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Машина остановилась. Всю дорогу Лесков пролежал на дне багажника, запакованный в большой и прочный полиэтиленовый мешок. Нащупать какой-либо инструмент, завалявшийся поблизости, сделать в мешке дырку для доступа воздуха, вообще хоть немного пошевелиться, пленнику не удавалось. В камере становилось душно, тело взмокло, раны и ссадины по-адски жгло. Сколько прошло со времени отъезда машины от дома Вальки, Лесков не знал, показалось – не меньше часа, но был он до сих пор жив. Это позволяло сделать вывод о пакете: либо не завязан, либо все-таки дыряв.
...И вот подчас захочется такого,
Чего нельзя принять или обнять,
Чего не объясняет даже слово,
Что можно только чёрт-те чем понять...
Багажник открылся, художника выволокли наружу и вытряхнули из полиэтилена. Подслеповато заморгав от белизны рассветного неба, Лесков увидел, что рядом один только человек – гранитоподобный Майк, и что находятся они за чертой города, в лесу. Смерть – сама по себе неизвестность, но люди почему-то больше всего боятся умереть насильно, когда небытие подбирается не спеша. Видимо, скорая неизбежность его и готовность к его больному рукопожатию до пьяну пропитаны химерой надежды.
Бандит отлепил скотч от лица своей жертвы:
– Мы с тобой так и не поздоровались ни разу.
Посадил Евгения спиной к дереву. У Лескова невольно вырвался стон. Майк осмотрел его повнимательнее и глухо сказал:
– Ничего. Жилы у тебя крепенькие. Если кровью ссать не будешь, то все в порядке.
Евгений уловил некую непоследовательность в его словах.
– Ночи-то какие теплые! – всей грудью вздохнул Майк. – Как ты думаешь, это лето хорошим будет или как обычно – хмарь?
– Чего тебе от меня надо, Майк? – стуча невыбитыми зубами, спросил Лесков.
Бандит присел рядом на травку, достал пачку «Кэмэла»:
– Ты успокойся. Покой – это самое ценное, что у нас есть. Если ты думаешь: он достигается с помощью чего-то, то ты не прав – все достигается с помощью покоя. Курить будешь?
Майк вставил Лескову в рот сигарету. Откинулась крышка его стальной зажигалки и сказала: «зи...» – оба человека закурили – крышка захлопнулась и сказала: «...по».
– Вот так вот – ты немного помолчи, а я потреплю языком.
Он совсем улегся в траву (как подумал Евгений – чтобы не видно было лица).
– Я сын егеря, – сказал Майк. – Здесь родился, на Карельском, под Хиитолой. С трех лет меня воспитывал отец, о матери говорил, что умерла, но я знал – это неправда. Я был смышленый малый. В пять лет сам ухаживал за отцовским карабином, а в семь мог со ста метров, при сильном ветре подстрелить утку на лету. И в семь лет я уже знал, кем хочу быть. Вообще, два мужика в лесу хорошо ладят.
Все было просто, интересно, живо и естественно. Любил смотреть, как отец вырезает большие деревянные фигуры или просто домашнюю утварь. Весь дом у нас был, как игрушка. Я-то, бывало, тоже умел что-нибудь вытачать, но вот привязанности к тому в себе не находил. Отец говорил: «Ничего, скоро в школу пойдешь, совсем взрослым станешь – поймешь...»
Вот тогда вот, в семь лет, я и остался один. Кто-то из охотников говорил про огромного медведя, но я видел труп отца и я знал, насколько разнятся огнестрельные раны с теми, что оставил бы медведь...
Детдом я не любил: я вырос в лесу и долго не мог привыкнуть к людям, пусть даже и маленьким. Поначалу меня жестоко обижали. Где-то через месяц я удрал. Вернули. А потом я столько им синяков понаставил: кулачищи-то и сила были – дай боже!.. – Майк стряхнул пепел с сигареты Лескова и продолжал. – Моя жизнь, наверное, даже богата яркими событиями, но для меня они не заметны. Это в силу натуры – я не жажду их. Ты спросишь – что мне тогда надо? Да все то же самое – получить от жизни удовольствие. Я люблю хорошее пиво, обожаю качественное оружие, не могу, чтобы не съездить хоть раз в месяц, хоть на пару деньков в лес... Кучу денег я вбухал в детские дома – и это тоже удовольствие, – бандит причмокнул языком и глубоко затянулся.
– Я в Афгане служил. Ничего хорошего оттуда не вынес, кроме того, что идиоты-командиры меня окончательно научили ценить в первую очередь – собственное мнение, потом – китайских мудрецов, а уж напоследок – все остальное...
Со мною в одном взводе был парень – Колька Снегирев – замечательный малый. Своей девушке он почти каждый день письма писал, да не просто так, а стихами! Все говорил ей, какая она любимая, и все время по-разному... Нет, письма он нам не показывал, просто привычка у него была – думать вслух. Вот он ходит и ищет слово, а потом возьмет да и ляпнет какую-нибудь фразу. Ты услышишь – представишь – мурашки по коже! Он словно рисовал словами... или даже лепил... Было четкое ощущение, что можно потрогать все им сказанное, прочувствовать на своей шкуре...
Мы уже собирались домой, да и встряли в одну заварушку. Там поселок был без названия, пришлось его с землей сравнять... В этой земле Колька и остался. Я последнее письмо его привез той самой девчонке, которую он славил, а оказалось, что улицы Счастья в Питере нет... Есть Счастливая, но на ней нет сорок девятого дома...
Лесков выплюнул начинающий тлеть фильтр. Совсем обыкновенный и безыскусный рассказ Майка успокоил и удивил его. Нечто теплое, приятное скользнуло по затылку и поползло вниз. Вот и не верь после, что столкновение с нереальным, мистическим невозможно!..
– Не спали мне тут лес, – бандит поднялся и растоптал окурок в траве.
Лесков оторопело глядел на этого человека и силился прочесть хоть что-нибудь, хоть немногое в его грубом, неживом лице.
– Что, художник? Хочешь ощутить, как радость течет по жилам? – весело, но не улыбаясь, сказал Майк. – Если ты пообещаешь мне исчезнуть, я тебя не убью.
Евгений знал: он обязательно это скажет – последние несколько минут уже знал.
– Ты рискуешь, Майк, – сдавленно проговорил он и закашлялся.
Майк отвернулся:
– Нет. Это Грек... или Ян рискуют. Они меняют костюмы, маски, они идут, черт возьми, дорогой, какой захотят! И однажды уйдут навсегда. А я останусь самим собой. Во всем. У меня одна дорога – моя. У меня один хозяин – мои убеждения. А кто такой Ян? Почему он смеет мне приказывать? – феномен швырнул Евгению в ноги его бумажник. – Я никогда не рискую.
– И многих ты так... отпускал?
– Я о тебе знаю достаточно. Видел, как ты работаешь. Видел, как задышал этот чопорный дом. Видел, как ты, прежде чем клеить обои, рисовал на стенах смешные рожи: Грека, придурка-Москита, мою... Я не хочу тебя убивать. Поэтому, пообещай мне...
– А что будет с Женей?
– Какая разница? Эта баба стольких умыла, и тебя в том числе! «Что будет?» Ян вернет ее Греку, а Грек придушит или отправит обратно в бордель. Какая разница?
– Тебе это кажется справедливым?
Майк досадливо скривился.
– А тебе не кажется, что ты чересчур болтаешь для связанного?
– Извини. Но ты говорил гораздо больше.
Бандит усмехнулся через ноздри.
– Честное слово, приятный ты собеседник. И я давно ни с кем так не говорил, потому что – деловой человек, и времени у меня мало.
– А мне есть, куда спешить?
Майк посерел лицом:
– У тебя два пути. Выбирай. Чертов художник, лучше бы я тебя в Мойке оставил, – убийца взглянул на часы: – Пять минут.
– Да ладно, шучу я... Ничего не выйдет.
– Твою мать! О чем ты думаешь?
– Я думаю о ней, – скривились разбитые губы. – Прости, дружище... Не выйдет.
– Ты же мог хотя бы пообещать...
В холодной руке Майка блеснула финка.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Около девяти утра Майк прибыл в аэропорт «Пулково», чтобы засвидетельствовать свое почтение Яну Карловичу, прежде чем тот отбудет в Москву. Через одну руку убийца перекинул пиджак, в другой нес небольшой толстенький a’la sac de voyage [10]пластиковый чемоданчик. Хеллер был без сопровождающих.
...Позже,
Когда мы станем помоложе,
Когда мы вырастем из кожи,
То полетим искать безоблачный край...
– В чем дело? Новости из ряда вон? – не разжимая зубов, осыпал он Майка.
– Хотел расставить точки над «i».
– Слушаю, – все так же нервозно бросил немец.
– Тридцать четыре куска.
– Что за сложности?
– Хороший художник был.
Ян откинулся в кресле, глаза потускнели:
– Да. Жаль. Могли бы многое друг другу рассказать и многое вместе сделать... – он вдруг опомнился и встревожено уставился на чемоданчик Майка. – Что здесь?
– Отчет о проделанной работе.
– Что ты мелешь?
– Голова, – пояснил Майк.
– Кретин... Убирайся к дьяволу! Деньги получишь у Грека: мы с ним сочтемся.
Хеллер брезгливо отвернулся, и Майк, более не докучая ему, исчез. Он блистательно выполнил поставленную перед ним задачу, и теперь высокорослая белобрысая персона пионера российского игорного бизнеса его не интересовала.
Спустя часа два Майк стоял на лестничной площадке перед квартирой Яна на Невском. Ему открыл заспанный Владик: мятая рубашка, засаленный воротник, под мышкой коричневая кобура и качающаяся в ней рукоятка «ТТ»:
– Припозднился ты, капитан.
Из глубины квартиры тихо доносился пока еще ленивый, однообразный разогрев темпа «When the music’s over» [11].
Братва заседала в холле, вернее, наполовину заседала, наполовину залегала. Их было всего двое: Москит в полудреме валялся на диване, Карлик громоздился над журнальным столиком, обильно усыпанным пеплом, облитым водкой и замазанным осетровой икрой. Владик вошел следом за Майком:
– Что же так долго?
– Следы заметал.
Карлик кровожадно оскалился:
– Нарисуй.
Майк сел за столик:
– Ты еще не просох, чтобы понимать глубоко интимные вещи.
– Ой, птаха, пером слаба! Брякнешься! – набычился Карлик.
– Заткнись, Гена, – прогнусил с дивана Москит, недоуменно посмотрел на пиджак Майка – в такую-то жару! – и снова плюхнулся опухшим лицом в подушку.
Владик налил капитану водки. Майк жестом отказался. Карлик хмыкнул, мальчишка пожал плечами, уселся напротив Майка, выпил сам и игриво заметил:
– А каргу-то старую Ян в Швецию отправил...
– В Швейцарию.
– Короче, понял. Мы здесь одни!..
– В курсе: был у Грека, брал отпуск.
– На свою Вуоксу?
– Да, на пару дней.
– А расслабиться не хочешь? – Владик кивнул на закрытую дверь, откуда пробивалась музыка. – Танцует вот. Мы ее тут раком поставили.
Майк презрительно фыркнул:
– Анекдот слышал? Прилетает комариха в свою стаю и кричит: «Ой, что было, что было! На том берегу реки слона метелили – я два раза ногой ударила!..»
Карлик загоготал. Владик не понял. Москит замотал головой, поднялся и потянулся:
– Да не-е, дупло-то у нее что надо!
– И ляжки! Душевно отваляли, – посмеиваясь, пробасил Карлик.
– А голосу ни хрена не подала! – обиженно и пунцовея почти взвизгнул Владик. – Козлиха!
– На халяву медок, – сочувственно закивал Майк. – Вот если бы ты ей червонный накинул, она бы тебе минет сделала, а за сотенный – «вибрирующую манжетку». Скупой ты, мальчик, и недалекий. Это все от комиксов.
Карлик опять разразился гусиной песней на один непрерывно повторяющийся слог.
– Ну что, Слава, перекинемся в буру напоследок? – весело окликнул Майк с трудом просыпающегося Москита.
– Отчего бы?.. – все потягивался елецкий паладин. – Давай. Щас мы тебя подчистим.
Он присел справа от Майка. Капитан внимательно оглядел братву, значительно повеселевшую в предвкушении постпохмельной кампании. Карлик достал колоду, начал сдавать. Майк взял со стола бумажную салфетку, обернул ею больше чем наполовину опустевшую бутылку водки и разлил бодрящую влагу по рюмкам. Что осталось – выплеснул на пол.
– На хрена? – гаркнул Москит.
Капитан перехватил бутылку за горлышко и вместо ответа лупанул ею Москита по голове. Череп несчастного хрустнул. Стекло выстрелило новогодней хлопушкой и разлетелось звонким конфетти по комнате. Рука убийцы мгновенно метнулась влево, тонкие зубы осколка врезались в бронзовую шею Карлика. В следующий миг Гена, хрипя и пытаясь ухватить что-то невидимое, лежал на пестром ковре. Из бутылочного горлышка хлестала ржавая кровь. Владик дернулся, ухватился за рукоятку пистолета, но на него уже зловеще поглядывал черный глазок «беретты».
– Правильно, – одобрил убийца. – Только не спеша и двумя пальчиками.
Бледный, как минувшая ночь, Владик протянул ему свой пистолет.
– Литра два из него уже вышло, – не глядя на Карлика, прикинул Майк. – Ну-ка, мальчик, вытащи розочку из шейки.
– Ты что?.. – нерешительно покачал головой Владик. – Ты спятил?
– Играем в игру: я – говорю, ты – выполняешь. Если хочешь изменить правила, то спроси разрешения у моей волынки.
За полтора года работы на Гречишникова, Владик уяснил одно весьма стойкое положение: Майк – человек занятой и все проблемы решает очень быстро. Не суетясь, молодой человек наклонился к отходящему Карлику и, испачкавшись по локти в крови, убрал осколок.
– Отбрось в сторону. Замечательно. Теперь лезь под стол.
Надо заметить, что столик был передвижной – на колесиках – и имел, кроме верхней крышки, еще и нижний ярус. Майк смахнул со столешницы весь неопрятный натюрморт и жестом пригласил Владика занять долженствующее место. Тот немедля выполнил, что от него требовали: прополз под столешницей, улегся на поддон лицом кверху и вытянул руки.
– Приподымись-ка...
Майк защелкнул наручники на его запястьях. Владик оказался в крайне неудобном, полувисячем положении.
– Я же всю кожу с рук посдираю! – возопил он.
Майк ничего не ответил, спрятал свой пистолет, а из чужого «ТТ» со свойственным тому грохотом, пустил пулю в голову Москита. Владик вскрикнул и зажмурился. Через секунду услышал второй выстрел, в оцепенении задрожал, из горла его с нарастанием понесся гул двигателя реактивной машины. Потом он вдруг почувствовал прохладное прикосновение металла ко лбу, вытаращил глаза, сведя их к переносице, словно это помогало отвести пушку в сторону. Двигатель стал глохнуть и заикаться.
– Могу и твои мучения прекратить. Будь паинькой.
Владик совладал с собой и затряс подбородком:
– Да-да-да-да-да!..
– Где ключи?
– К-ка-ак... кие?..
– От квартиры.
– Эт-эт-этой?
– Да, осел, да!
– На т-тумбочке! В ко-оридоре!
– А теперь отдохни. Я скоро.
Майк нашел ключи и выбросил их через форточку во дворик. Потом он вернулся в холл, подошел к двери, из-за которой уже срывался голос: «...until the end!..» [12], и повернул ключ в замке.
Он едва не покачнулся, ошквалированный ревом динамиков. Музыка моментально исказилась и потеряла всякий смысл. Но Женя, существом своим подчиняясь бредовому грузному ритму, закрыв глаза, вытворяла в центре комнаты невероятные вещи. То от ее странной походки – чуть бедром вперед – веяло цыганщиной, то появлялись индийские интонации, то неясно откуда взявшимся, но неожиданно логичным фуэте она избавлялась от восточного темперамента, в ней просыпались не менее странные повадки антарктических птиц, то она, наконец, выпрыгивала из центра распрямленными дугами лука при лопаньи тетивы, но, словно магнитом влекомая, заворачивалась воронкой вихря, двигаясь по воображаемой спирали к центру...
Майк изрядно взопрел, прежде чем пришел в себя. Он подскочил к музыкальному центру и выключил магнитофон. Женя продолжала танцевать.
– Перчик! – окликнул ее Майк.
Девушка не останавливалась, словно оглохла. Бандит схватил ее за плечи и хорошенько тряхнул:
– Перчик!