Страница:
Стив жаждал продолжения борьбы: с Советами, в частности, с левыми — вообще. Борьбы в собственном смысле слова. Борьбы ради борьбы.
Несколько позже, когда поблекли, забившись в глухие закоулки подсознания, тяжкие воспоминания, улеглись эмоции, отступили обида и злость, работа стала для него просто работой. Увлекательной, рискованной, редкой, непохожей на то, чем занимается большинство сограждан и вообще людей на планете — да! — но всего лишь профессией.
Тогда он смог оценить состояние своей души в семьдесят пятом и возблагодарить Бога за то, что последняя пуля — проклятый «вьетнамский синдром» — прошла по касательной.
Возможно, судьба сочла достаточной ту меру испытаний, что выпала на его долю в молодости.
Возможно, что именно эти испытания сформировали личность, вполне готовую к тому роду деятельности, который его ожидал. Но как бы там ни было — карьера полковника Мура складывалась более чем удачно.
Когда в 1999 году, формально возглавляя одну из служб американского посольства в Москве, он неожиданно запросил отставки, многие в Госдепе — месте его официальной «приписки» — и в Лэнгли, где Стива Мура считали одним из лучших специалистов по России, откровенно недоумевали.
— Ты хорошо понимаешь, парень, что официально я лишен возможности влиять на твое решение, но, полагаю, тебе также хорошо известно, что в моем… м-м-м… арсенале имеется немало способов воздействовать на него самым ощутимым образом.
Разговор происходил в декабре 1999 года в кабинете одного из руководителей ЦРУ.
Беседовали, однако, два приятеля, но никак не начальник с подчиненным. Они были знакомы много лет и не дружили только потому, что попросту не имели возможности общаться. Что, в принципе, предполагает истинная дружба.
Примеры дружеских и даже любовных союзов на расстоянии, конечно, известны, но этих двоих сложно было представить за написанием проникновенных посланий друг другу и задушевной болтовней по телефону.
Оба искренне симпатизировали друг другу, были на ты и позволяли изрядную долю прямоты во время редких бесед, подобных этой. Будь их отношения иными, один вряд ли сделал бы подобное заявление, а другой никогда не допустил, чтобы с ним говорили в таком тоне.
Теперь же вместо ответа он только кивнул головой и бросил на собеседника насмешливый взгляд исподлобья, словно поддразнивая и вынуждая продолжить мысль.
Так и случилось.
— Так вот. Могу. Но не стану и — более того! — сделан все от меня зависящее, чтобы никому в этих стенах не вздумалось побренчать доспехами.
— Я бы сказал: просверкать погонами.
— Именно. Как это ты умудряешься всегда подбирать более точные слова, чем я?
— Талант.
— Талант. И вот, кстати, о твоем таланте, старик. Я не прошу тебя подумать над этой бумажкой. — Хозяин кабинета постучал пальцем по какому-то документу в раскрытой папке.
Несложно было догадаться, что перед ним заявление полковника Мура об отставке, которое чья-то прилежная рука уже вложила в его личное дело.
Стив подумал об этом мельком и тут же не без удивления обнаружил, что его совершенно не интересует содержимое папки.
Нисколько не интересует.
Хотя там, надо полагать, имелось немало любопытной информации о нем, накопленной за долгие годы службы. Возможно, некоторые сведения были ему неизвестны. Но даже редкая возможность узнать о себе что-то новое не разбудила его любопытства.
«Тем более надо уходить», — подумал Стив, но вслух не сказал ничего.
Его собеседник тем временем продолжал:
— Почему? Да потому, что ты подумал раз сто, если не больше. И потому же я не прошу тебя передумать.
— Спасибо.
— Подожди с благодарностями. Одна просьба у меня все же есть. И я буду настаивать, чтобы ты ее исполнил. Во имя тех лет, что мы пахали под этой крышей, черт возьми! Чего-то они все-таки стоят?
— У тебя появился пафос.
— Правда?.. Пожалуй. Это старость. Старики всегда пафосны. Не замечал?
— Скорее не задумывался. Так в чем же просьба?
— Очень просто. Один только вопрос. Но я хочу, чтобы ты ответил, а не отболтался. как умеешь.
— Почему?
— Вот именно, парень, почему?
— Тоже очень просто. Я устал.
— И?..
— Все.
— Точка?
— Точка. Впрочем, если хочешь — восклицательный знак.
— Это будет пафосно.
— Пожалуй.
Стив понял, что вопросов больше не будет.
С тех пор он почти безвыездно жил на Барбадосе, наслаждаясь одиночеством, и более всего на свете благодарил Господа за то, что о нем никто не вспоминает.
Впрочем, неожиданный звонок Энтони Джулиана скорее обрадовал его, нежели расстроил и уж тем более — разозлил. Тони принадлежал к немногочисленной когорте людей, чьим обществом Стивен Мур никогда не тяготился а дружбой — дорожил.
Дожидаясь лорда, он испытал даже легкое, приятно-, волнение — давно забытое чувство. И встретил гостя на пороге своей виллы — небывалое дело! — стихами.
— Не ждал, Стив? — Тони легко поднимался по ступеням.
— Мне… м-м-м… неожиданность мила.
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства…
[18]
Верный своей манере, Стив смотрел лукаво и явно подтрунивал, странно, нараспев, отвечая на чужом, смутно узнаваемом языке.
— Что это? Стихи? Русские, похоже?
— Это Пушкин, Энтони. Он не русский.
— Да, я что-то читал. Эфиоп, по-моему?
— Я не о том. Пушкин принадлежит миру. Они наконец пожали друг другу руки и продолжили разговор, направляясь к дому.
— Я предполагал нечто подобное. Россия все же покорила тебя, Стив. Ты не захотел больше шпионить против Пушкина и подал в отставку?
— Пушкин здесь ни при чем. Впрочем, в одном ты прав — Россию я, пожалуй, люблю.
— Тогда мы столкуемся. Окончательно они столковались к концу дня.
— Принял, — отозвался наконец отставной полковник Стивен Мур, отвечая на предложение лорда Джулиана возглавить службу безопасности только что созданной компании «White Star». — Когда прикажете приступить к исполнению обязанностей, сэр?
— С праздником, доктор!
— Спасибо. Но вы не ответили на вопрос.
— С праздником, доктор!
— Вы повторяетесь, полковник.
— А мне кажется, что вы меня не слышите. Послушайте, Лина, вы давно смотрелись в зеркало?
— Пытаетесь хамить?
— Напротив, хочу сделать комплимент. Вы красивая женщина, очень красивая. Умная. Что само по себе — редкость. К тому же, как я слышал, классный специалист. Это уже из области фантастики. И еще, вы знаете, чего хотите, и умеете добиться своего. Иначе вас здесь попросту не было бы. Пробить брешь в круговой обороне, которую держат наши золотопогонные вожди на Фрунзенской [19], и прорваться сюда штатскому специалисту, к тому же — женщине… Это уже мистика чистой воды. К чему я это?
— Да, к чему?
— Помните поговорку времен «холодной войны»: вашу бы энергию — да в мирных целях. Вот я суммирую ваши достоинства и констатирую: вы могли бы достичь… ну не знаю… чего угодно. А вместо этого: грязь, кровь, постоянная опасность. Вы хоть понимаете, чем рискуете каждую минуту? Ладно, если просто убьют. Допустим, вы человек верующий и до сих пор жили праведно — смерть вам не страшна. А неверующий, так тем более не страшна. Что смерть? Ничто. Темень. Безмолвие. Ранение, конечно, штука поганая. Боль. Последствия самые гадкие. Не приведи Бог, парализует, к примеру. Страшно! Однако ж это еще не самый худший исход. А ну как попадете в руки доблестных борцов за свободу и независимость? Задумывались, что придется вынести, прежде чем вас выкупят?
— Меня некому выкупать.
— Тем более. Значит, перед тем как вам… Ну, скажем, отрубят голову… Или перережут горло… Впрочем, какой бы ни оказалась смерть вы будете ждать ее как манны небесной. Ясно почему, я полагаю?
— Ясно. Неясно другое. Зачем вы все это мне говорите, полковник?
— Неужели? А мне казалось, человек для вас — открытая книга. Про то легенды ходят, дескать, психолог из Москвы читает мысли террористов на расстоянии — никакая разведка не нужна. Что уж говорить обо мне, простом вояке?
— «Донна Роза, я старый солдат…» [20]
Секунду полковник внимательно смотрел в глаза женщине.
Потом они рассмеялись.
— И все же зачем вы сейчас пугали меня, Виктор?
— Да черт его разберет. Это по вашей части: зачем да почему? Рефлексия. Так, кажется?
— Так. И все же?
— Зло взяло. Как-то уж очень погано это прозвучало: «Ваши люди даже не пытались вступить в переговоры…» Ваши люди… Был тут у нас один депутат из Москвы. Вернее, депутатов была целая группа, но этот вопросы задавал, в точности как вы сейчас. С ленинским прищуром.
— И что с ним стало?
— Отвез я его на один из блокпостов, предложил подежурить с ребятами.
— А дальше?
— Дальше — тишина. Да не пугайтесь, ничего с ним не случилось. Это я так. Спектакль вспомнил. Прекрасный был спектакль в Театре Моссовета с Пляттом и Раневской. Я тогда еще в школе учился, в Москву на каникулы приезжал. Давно, впрочем, все это было. А в нашей истории дальше была как раз-таки не тишина, а ровно наоборот. Вопил народный избранник так, что стрельбы было не слышно. Требовал забрать его немедленно. Грозил трибуналом! Хотя, заметьте, добровольно согласился дежурить.
— Но потом началась стрельба…
— А у нас, дорогая моя, каждый час — стрельба. Или не замечали?
— Замечала. А вы опять разозлились, но не заметили.
— Верно. Не заметил. Что, плохи мои дела?
— Не хуже, чем у других.
— Значит, плохи…
Он был прав, этот тридцатипятилетний полковник: дела его действительно были плохи.
Впрочем, и Полина не слишком грешила против истины: тем же недугом страдала большая часть его сослуживцев.
Собственного имени этой хвори так и не удосужились изобрести. То, что творилось сейчас с полковником и тысячами таких же обветренных и обстрелянных мужчин, так и не получило точного определения.
Говорили о стрессах, неврозах, истерии.
Поминали синдромы: посттравматический, «афганский», «вьетнамский» и еще какие-то.
Все было верно лишь отчасти и никак не отражало картины в целом. Во всех ее беспощадных реалиях. Этой проблемой, собственно, и занималась кандидат психологии Полина Юрьевна Вронская.
Героическими усилиями — прав был красноглазый полковник! — она сломила вязкое сопротивление чинов и чиновников в Москве, добилась разрешения работать непосредственно в зоне конфликта.
Но очень скоро поняла — исследователям на войне нет места. Зато остро требуются психологи, умеющие наскоро врачевать души, так же привычно и ловко, как хирурги в полевом госпитале латают растерзанные тела.
Случалось, необходимы были грамотные переговорщики. Иногда ее просили принять участие в допросе взятого в плен боевика. Полина бралась за любую работу.
Иначе было нельзя.
Дело заключалось даже не в том, что могли заставить. Заставлять, пожалуй, не стали бы. Скорее выдворили бы восвояси при первом удобном случае. Не любили здесь праздных наблюдателей.
Но отнюдь не страх был побудительной силой.
Очень скоро Полина открыла для себя простую истину, постичь которую — тем не менее — можно только экспериментальным путем. Эксперимент тоже прост, хотя и небезопасен: нужно оказаться в зоне боевых действий и однажды попасть под обстрел.
Впрочем, не обязательно под обстрел.
Можно было, к примеру, оказаться в непосредственной, опасной близости от бомбы, взорвавшейся на рынке Или пустынной дороге.
Словом, это не имело значения.
А простая истина была такова.
Здесь — по эту сторону фронта — я. Вместе с теми, кто рядом, — выходит, мы. И вот уже пресловутое «наши» намертво врезается в сознание. И, соответственно, там, за линией противостояния, — они, чужие…
И далее — что совершенно естественно — враги.
Мучительное осмысление происходящего, борьба нравственных принципов и прочие интеллигентские томления теперь способны только терзать душу ночами, но никак не влияют на поведение.
В критический момент громкий голос «обстрелянного» подсознания немедленно заглушает ропот сомнений, а оно руководствуется теперь простой и очень устойчивое конструкцией.
Мы и Они.
Выбора, таким образом, не оставалось — московский психолог Полина Вронская работала на своих не за страх,; за совесть.
Военные, хотя и приняли ее поначалу настороженно все же помогли с обустройством — Полина снимала комнату в маленьком частном доме на окраине города Моздока.
Когда-то здесь была богатая казачья станица, раскинувшаяся на берегу ленивого и мелководного Терека (нонсенс для просвещенного россиянина, с малолетства впитавшей представления классиков о реке «дикой и злобной» [21]).
Теперь казаков, да и вообще русских в этих краях по чти не осталось. Полину приютила многодетная осетин екая семья, глава которой, смуглый неразговорчивый муж чина, большую часть времени проводил у ворот дома, сидя на корточках. С утра до вечера он глубокомысленно строгал перочинным ножиком тонкий смородиновый прутик.
Его жена, маленькая, полная и чрезвычайно подвижная женщина — Сима, работала уборщицей сразу в нескольких местах — местном военкомате, офицерской столовой и медпункте.
При этом вела дом и воспитывала пятерых детей, умудряясь держать их в ежовых рукавицах.
Странное времяпрепровождение хозяина Полина объясняла здешними хозяйственными проблемами и, в частности, безработицей, о которой много писали московские экономисты.
Но Сима, когда зашел о том разговор, только отмахнулась:
— Какая такая безработица? У нас всегда так — мужчина дома, женщина работает. Иногда, если очень надо, конечно, он поедет, с кем надо — договорится. У меня отец, царство ему небесное, так и умер на корточках возле порога, а ты говоришь — безработица…
Полина мало что поняла относительно деятельности местных мужчин, но Симу, похоже, совсем не тяготили ее многочисленные повинности.
По крайней мере у нее иногда выпадало даже свободное время, которое неизменно посвящалось знаменитым осетинским пирогам. Пироги — плоские, круглые, маслянистые, начиненные тертым овечьим сыром, мясом, картошкой или свекольной ботвой — были одной из немногих радостей, доступных теперь Полине.
Впрочем, полакомиться доводилось не так уж часто. Когда постоялица возвращалась домой, хозяева, как правило, спали. Стараясь не шуметь, впотьмах, она пробиралась в свою комнату, потом так же, крадучись — во двор, чтобы там кое-как умыться холодной водой из рукомойника.
Вернувшись к себе, Полина едва успевала добраться до постели. Усталость валила с ног, и сон, глубокий, вязкий, беспросветный, немедленно поглощал сознание. Иногда, впрочем, переутомление оборачивалось бессонницей.
Глубокий омут сна поначалу смыкал черные воды.
Но отдых был недолгим.
Через час Полина просыпалась и почти наяву видела холодные, пустые глаза бессонницы, притаившейся во мраке.
«Он ведь тоже не спит ночами, — подумала она теперь, глядя в красные, воспаленные глаза полковника. — И, наверное, пьет».
Но вслух сказала другое:
— Я так не думаю. Хотя отпуск вам не помешает.
— Да какой, к черту, отпуск… — Приступ злости прошел, и полковник смотрел на Полину с удивлением. Дескать, что это ты, милая, о чем толкуешь? — Мне воевать надо. Сама видишь, что здесь творится.
И Полина в душе с ним согласилась. Надо было воевать полковнику. Как ни крути, а надо. Должен был кто-то положить конец безобразию, что творилось который год в тех краях.
Но с другой стороны…
Черт бы побрал эти оборотные стороны — но куда от них деться?
С другой стороны, его люди сегодня, с ходу, кавалерийской атакой, уничтожили двух чеченских подростков вздумавших поиграть в террористов.
Ничего более подходящего для первого раза, чем объявить заложниками пятнадцать собственных одноклассников и учительницу, они не придумали.
Требование, впрочем, звучало no-взрослому: вывод российских войск и полная независимость.
Перепуганный директор школы позвонил в комендатуру.
Через полчаса все было кончено.
— Две гранаты и пистолет «ТТ» — это мне было доподлинно известно. И о чем я должен был с ними говорить?
— Но послушайте, вы же не верите, что они всерьез. собирались взорвать свой класс или застрелить кого-то из ребят?
— Каких ребят? Своих? Допустим, не верю. А о моих ребятах вы подумали?
— Там было где укрыться и от пуль, и от взрыва гранаты.
— Укрыться? А зачем? Чего, собственно, ждать?
— Военный комендант сообщил вам, что едет психолог.
— Не помню такого. Не расслышал, наверное. Связь плохая.
— Врете.
— Вру. А о чем бы, к примеру, вы стали с ними говорить? Просто интересно.
— Не знаю. Это становится ясно только на месте. Ну, к примеру, взялась бы обсудить вопрос независимости. Они же понятия не имеют, что это такое. Твердят, как попугаи. Но объяснить им толком, что это за сказочная страна такая — независимость, мало кто берется.
— А вы, значит, беретесь?
— Значит, берусь.
— Получается?
— Иногда.
— Получается, не скромничайте. Я же говорю, о вас легенды ходят. Так вот, как на духу. Именно потому, что вполне могло получиться, дожидаться вас, милая дама, я не стал.
— Интересно.
А ничего интересного. Сегодня, допустим, у вас получилось. Салажата сдались. Их немного поругали и отпустили домой. А как иначе? Нет четырнадцати — свободен, как ветер. Ну, побили слегка, для острастки. А потом? Потом все будет приблизительно так. Пройдет несколько дней. Может, неделя и даже месяц. Но рано или поздно вечером, как стемнеет, или скорее ночью завалятся к ним в дом гости. Сами понимаете, кто и откуда. И вся ваша ученая агитация полетит к черту. Что стоят слова русской женщины против одного только взгляда старшего брата, дядьки или еще какого родственника из «зеленки»? Дорожная пыль, не более. Только в другой раз они будут умнее. И захватят не своих соплеменников, а соседку, русскую бабушку Клаву. И даже захватывать не станут, просто перережут горло ей средь бела дня, на пустой улице. А гранату зашвырнут в окно медсанчасти. Как вам такая перспектива?
— Страшно.
— И мне страшно. Поэтому, вы уж извините меня, Лина, дожидаться вас я и впредь не стану.
— Но послушайте… Договорить она не успела.
Резко, как от удара, распахнулась входная дверь.
Впрочем, это Полина поняла только по звуку — разглядеть ничего не успела.
Железная рука полковника стремительно опустилась ей на голову и властно пригнула вниз, почти запихнув под стол, что разделял их во время беседы.
В другой руке внезапно оказался пистолет.
Это было последнее, что успела заметить Полина.
Секундой позже, больно стукнувшись лбом об острый угол стола, она непроизвольно зажмурилась.
Казалось бы, время, которое он провел подле Джулиана, должно было закалить молодого ученого. По крайней мере ему следовало бы перестать удивляться сюрпризам, которые то и дело преподносил патрон.
Не тут-то было!
Проделки Энтони всякий раз заставали Алекса врасплох Он терялся, путался в словах, краснел, пытаясь объясниться, а по большей части добиться объяснений, и в конечном итоге всегда их получал.
Но легче не становилось.
Нечто похожее происходило и теперь.
Алекс остановился в дверях столовой — большого помпезного помещения, обставленного в мрачном готическом стиле. Огромный торжественный стол, окруженный тяжелыми креслами, располагался посередине и занимал большую часть пространства. Сейчас утро, и стол был сервирован к завтраку.
Собственно, завтрак уже начался.
Во главе стола чинно разместился лорд Джулиан. На некотором отдалении от него — незнакомый молодой человек. Похожий на Гэмпла, как брат-близнец. Те же пыльно-русые волосы, постриженные коротким бобриком. Тот же прямой длинный нос. Те же тонкие губы. Бледная кожа «книжного червя», любителя работать по ночам. Мелкая неистребимая сыпь на высоком лбу, слишком знакомая, "Чтобы не разглядеть ее с первого взгляда.
Надо ли говорить, что аккуратные очки в тонкой круглой оправе были такими же?
Подслеповатые глаза размытого серо-голубого цвета — тоже.
Пауза затянулась.
Лорду Джулиану сцена доставляла огромное удовольствие.
Реакцией молодых людей он наслаждался с таким упоением, будто их сходство было делом его собственных рук.
В конце концов Энтони рассмеялся.
— Ну, каково, друзья мои, а? Алекс, быть может, ты все же присоединишься к нам? Хотел бы вас представить.
Алекс Гэмпл. Чарльз Адамсон. Прошу любить и, как говорится… — Тони снова зашелся смехом.
— Привет. Как дела? — «Близнец», сидящий за столом, первым взял себя в руки.
— Доброе утро! Благодарю, все в порядке.
— Ладно, ребята, не обижайтесь! Со мной было то же самое, когда я впервые увидел Чарли в Нью-Йорке. Сначала, грешным делом, я решил, что рехнулся. Потом подумал, что Алекс зачем-то без предупреждения пересек Атлантику. Потом… Ну, потом мы познакомились. Верно, Чарли? И я поинтересовался, нет ли у тебя близких родственников в Старом Свете…
— Все верно, мистер Джулиан. Но я единственный ребенок в семье. Сто к одному. Впрочем, здесь никогда нельзя быть уверенным абсолютно, не так ли, сэр?
— О да! Но это, мне кажется, не ваш случай… Случай действительно был не тот.
Заняв место за столом и приглядевшись к незнакомцу, Алекс с облегчением заключил, что первое впечатление его обмануло.
Говорить о «близнеце» не приходилось. Однако то, что принято называть «общим сходством», было потрясающим.
Несколько позже, размышляя над природой этого явления, они без особого труда нашли объяснение. Довольно простое.
Оба, англичанин Гэмпл и американец Адамсон, принадлежали к определенному типу современных молодых людей. Они довольно рано находят свою «золотую жилу», избирают предмет, который в конечном итоге заслоняет собой белый свет, заменяет многие, если не все, радости жизни.
Профессия поглощает их как процесс, участие в котором есть высший смысл существования, и — неизбежно — формирует специфическое мировоззрение. Которое — помимо прочего — заметно отражается на внешности.
Пожалуй, самой многочисленной и яркой популяцией этой породы стали компьютерщики. Программисты, вебдизайнеры, специалисты по «железу»…
Алекс Гэмпл и Чарльз Адамсон представляли очень редкие разновидности.
Алекс был «помешан» на Нострадамусе.
Чарльз едва ли не половину жизни посвятил короткой и страшной истории «Титаника».
Впрочем, все это было осмыслено значительно позже.
Пока же, во время церемонного завтрака с неизменными «porridge» [22], сандвичами и яичницей с беконом, оба подозрительно косились друг на друга, хотя разговор все более занимал их внимание.
— Послушайте, Чарльз, я склоняю голову перед багажом ваших знаний, но не станете же вы утверждать, что с «Титаником» на самом деле все было чисто? И нет никакой чертовщины в том, что творилось вокруг него и непосредственно на борту в ту самую ночь? — «Мистическая» версия трагедии была мила сердцу лорда. Расставаться с ней он не хотел.
— Нет, сэр, разумеется, нет! Я сам назвал бы упрямым идиотом любого, кто стал утверждать подобное. Тумана вокруг «Титаника» хватает и по сей день. Но в то же время должен заметить, что парни вроде меня не сидели сложа руки. Кое-что удалось прояснить. Но загадки остались. И какие загадки, сэр! Я разделяю всю информацию на три части. Реально установленные и доказанные факты — раз. Странности — два. Что такое странности? События, которые, вне всякого сомнения, имели место, но объяснить их по сей день невозможно. Или — сложно. Или можно, но неоднозначно. И наконец — легенды. То есть разные необъяснимые случаи, о которых все говорят, но никто не может поручиться, что они происходили на самом деле. Если позволите, я коротко поясню на примерах.
— Нет уж, увольте! Научные отчеты, даже самые краткие, ввергают меня в меланхолию. Давайте сразу легенды! А еще лучше — самую фантастическую и жуткую легенду. Чтобы мурашки по коже…
— Но погодите, Энтони! Так же нельзя! — В Алексе заговорил исследователь, оскорбленный праздным любопытством обывателя. — Оперируя «жареными» фактами, не добраться до истины.
— Спасибо за то, что встали на защиту, мистер Гэмпл, но я давно привык к такой постановке вопроса. Полагаю, она и вам хорошо знакома.
— Гораздо в большей степени, чем хотелось бы! Вот поэтому-то я…
— Вот поэтому-то, мои ученые друзья, я и свел вас под крышей этого дома. Поскольку мистер Адамсон любезно согласился пополнить ряды нашей дружной компании, времени для научных дискуссий у вас предостаточно! Я же умываю руки. Но на прощание все же просил бы порадовать старика какой-нибудь умопомрачительной версией! Для вдохновения, черт меня побери!
Нет проблем, сэр! Вот вам самая загадочная страница в истории несчастного «Титаника». Сигналы бедствия. Разумеется, «Титаник» посылал их многократно, время было: после столкновения с айсбергом корабль еще более двух часов держался на плаву. Однако существует одно потрясающее несоответствие, природу которого до сих пор не смог объяснить никто. В судовых журналах двух — сразу двух, заметьте! — кораблей, «Олимпика» и «Карпатии», зафиксировано время, когда они получили первый SOS с «Титаника». Это случилось в 23 часа 17 минут.
Несколько позже, когда поблекли, забившись в глухие закоулки подсознания, тяжкие воспоминания, улеглись эмоции, отступили обида и злость, работа стала для него просто работой. Увлекательной, рискованной, редкой, непохожей на то, чем занимается большинство сограждан и вообще людей на планете — да! — но всего лишь профессией.
Тогда он смог оценить состояние своей души в семьдесят пятом и возблагодарить Бога за то, что последняя пуля — проклятый «вьетнамский синдром» — прошла по касательной.
Возможно, судьба сочла достаточной ту меру испытаний, что выпала на его долю в молодости.
Возможно, что именно эти испытания сформировали личность, вполне готовую к тому роду деятельности, который его ожидал. Но как бы там ни было — карьера полковника Мура складывалась более чем удачно.
Когда в 1999 году, формально возглавляя одну из служб американского посольства в Москве, он неожиданно запросил отставки, многие в Госдепе — месте его официальной «приписки» — и в Лэнгли, где Стива Мура считали одним из лучших специалистов по России, откровенно недоумевали.
— Ты хорошо понимаешь, парень, что официально я лишен возможности влиять на твое решение, но, полагаю, тебе также хорошо известно, что в моем… м-м-м… арсенале имеется немало способов воздействовать на него самым ощутимым образом.
Разговор происходил в декабре 1999 года в кабинете одного из руководителей ЦРУ.
Беседовали, однако, два приятеля, но никак не начальник с подчиненным. Они были знакомы много лет и не дружили только потому, что попросту не имели возможности общаться. Что, в принципе, предполагает истинная дружба.
Примеры дружеских и даже любовных союзов на расстоянии, конечно, известны, но этих двоих сложно было представить за написанием проникновенных посланий друг другу и задушевной болтовней по телефону.
Оба искренне симпатизировали друг другу, были на ты и позволяли изрядную долю прямоты во время редких бесед, подобных этой. Будь их отношения иными, один вряд ли сделал бы подобное заявление, а другой никогда не допустил, чтобы с ним говорили в таком тоне.
Теперь же вместо ответа он только кивнул головой и бросил на собеседника насмешливый взгляд исподлобья, словно поддразнивая и вынуждая продолжить мысль.
Так и случилось.
— Так вот. Могу. Но не стану и — более того! — сделан все от меня зависящее, чтобы никому в этих стенах не вздумалось побренчать доспехами.
— Я бы сказал: просверкать погонами.
— Именно. Как это ты умудряешься всегда подбирать более точные слова, чем я?
— Талант.
— Талант. И вот, кстати, о твоем таланте, старик. Я не прошу тебя подумать над этой бумажкой. — Хозяин кабинета постучал пальцем по какому-то документу в раскрытой папке.
Несложно было догадаться, что перед ним заявление полковника Мура об отставке, которое чья-то прилежная рука уже вложила в его личное дело.
Стив подумал об этом мельком и тут же не без удивления обнаружил, что его совершенно не интересует содержимое папки.
Нисколько не интересует.
Хотя там, надо полагать, имелось немало любопытной информации о нем, накопленной за долгие годы службы. Возможно, некоторые сведения были ему неизвестны. Но даже редкая возможность узнать о себе что-то новое не разбудила его любопытства.
«Тем более надо уходить», — подумал Стив, но вслух не сказал ничего.
Его собеседник тем временем продолжал:
— Почему? Да потому, что ты подумал раз сто, если не больше. И потому же я не прошу тебя передумать.
— Спасибо.
— Подожди с благодарностями. Одна просьба у меня все же есть. И я буду настаивать, чтобы ты ее исполнил. Во имя тех лет, что мы пахали под этой крышей, черт возьми! Чего-то они все-таки стоят?
— У тебя появился пафос.
— Правда?.. Пожалуй. Это старость. Старики всегда пафосны. Не замечал?
— Скорее не задумывался. Так в чем же просьба?
— Очень просто. Один только вопрос. Но я хочу, чтобы ты ответил, а не отболтался. как умеешь.
— Почему?
— Вот именно, парень, почему?
— Тоже очень просто. Я устал.
— И?..
— Все.
— Точка?
— Точка. Впрочем, если хочешь — восклицательный знак.
— Это будет пафосно.
— Пожалуй.
Стив понял, что вопросов больше не будет.
С тех пор он почти безвыездно жил на Барбадосе, наслаждаясь одиночеством, и более всего на свете благодарил Господа за то, что о нем никто не вспоминает.
Впрочем, неожиданный звонок Энтони Джулиана скорее обрадовал его, нежели расстроил и уж тем более — разозлил. Тони принадлежал к немногочисленной когорте людей, чьим обществом Стивен Мур никогда не тяготился а дружбой — дорожил.
Дожидаясь лорда, он испытал даже легкое, приятно-, волнение — давно забытое чувство. И встретил гостя на пороге своей виллы — небывалое дело! — стихами.
— Не ждал, Стив? — Тони легко поднимался по ступеням.
— Мне… м-м-м… неожиданность мила.
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства…
[18]
Верный своей манере, Стив смотрел лукаво и явно подтрунивал, странно, нараспев, отвечая на чужом, смутно узнаваемом языке.
— Что это? Стихи? Русские, похоже?
— Это Пушкин, Энтони. Он не русский.
— Да, я что-то читал. Эфиоп, по-моему?
— Я не о том. Пушкин принадлежит миру. Они наконец пожали друг другу руки и продолжили разговор, направляясь к дому.
— Я предполагал нечто подобное. Россия все же покорила тебя, Стив. Ты не захотел больше шпионить против Пушкина и подал в отставку?
— Пушкин здесь ни при чем. Впрочем, в одном ты прав — Россию я, пожалуй, люблю.
— Тогда мы столкуемся. Окончательно они столковались к концу дня.
— Принял, — отозвался наконец отставной полковник Стивен Мур, отвечая на предложение лорда Джулиана возглавить службу безопасности только что созданной компании «White Star». — Когда прикажете приступить к исполнению обязанностей, сэр?
8 марта 2001 года
Россия, Моздок
— Выходит так, что ваши люди даже не пытались вступить в переговоры и сразу же открыли огонь?— С праздником, доктор!
— Спасибо. Но вы не ответили на вопрос.
— С праздником, доктор!
— Вы повторяетесь, полковник.
— А мне кажется, что вы меня не слышите. Послушайте, Лина, вы давно смотрелись в зеркало?
— Пытаетесь хамить?
— Напротив, хочу сделать комплимент. Вы красивая женщина, очень красивая. Умная. Что само по себе — редкость. К тому же, как я слышал, классный специалист. Это уже из области фантастики. И еще, вы знаете, чего хотите, и умеете добиться своего. Иначе вас здесь попросту не было бы. Пробить брешь в круговой обороне, которую держат наши золотопогонные вожди на Фрунзенской [19], и прорваться сюда штатскому специалисту, к тому же — женщине… Это уже мистика чистой воды. К чему я это?
— Да, к чему?
— Помните поговорку времен «холодной войны»: вашу бы энергию — да в мирных целях. Вот я суммирую ваши достоинства и констатирую: вы могли бы достичь… ну не знаю… чего угодно. А вместо этого: грязь, кровь, постоянная опасность. Вы хоть понимаете, чем рискуете каждую минуту? Ладно, если просто убьют. Допустим, вы человек верующий и до сих пор жили праведно — смерть вам не страшна. А неверующий, так тем более не страшна. Что смерть? Ничто. Темень. Безмолвие. Ранение, конечно, штука поганая. Боль. Последствия самые гадкие. Не приведи Бог, парализует, к примеру. Страшно! Однако ж это еще не самый худший исход. А ну как попадете в руки доблестных борцов за свободу и независимость? Задумывались, что придется вынести, прежде чем вас выкупят?
— Меня некому выкупать.
— Тем более. Значит, перед тем как вам… Ну, скажем, отрубят голову… Или перережут горло… Впрочем, какой бы ни оказалась смерть вы будете ждать ее как манны небесной. Ясно почему, я полагаю?
— Ясно. Неясно другое. Зачем вы все это мне говорите, полковник?
— Неужели? А мне казалось, человек для вас — открытая книга. Про то легенды ходят, дескать, психолог из Москвы читает мысли террористов на расстоянии — никакая разведка не нужна. Что уж говорить обо мне, простом вояке?
— «Донна Роза, я старый солдат…» [20]
Секунду полковник внимательно смотрел в глаза женщине.
Потом они рассмеялись.
— И все же зачем вы сейчас пугали меня, Виктор?
— Да черт его разберет. Это по вашей части: зачем да почему? Рефлексия. Так, кажется?
— Так. И все же?
— Зло взяло. Как-то уж очень погано это прозвучало: «Ваши люди даже не пытались вступить в переговоры…» Ваши люди… Был тут у нас один депутат из Москвы. Вернее, депутатов была целая группа, но этот вопросы задавал, в точности как вы сейчас. С ленинским прищуром.
— И что с ним стало?
— Отвез я его на один из блокпостов, предложил подежурить с ребятами.
— А дальше?
— Дальше — тишина. Да не пугайтесь, ничего с ним не случилось. Это я так. Спектакль вспомнил. Прекрасный был спектакль в Театре Моссовета с Пляттом и Раневской. Я тогда еще в школе учился, в Москву на каникулы приезжал. Давно, впрочем, все это было. А в нашей истории дальше была как раз-таки не тишина, а ровно наоборот. Вопил народный избранник так, что стрельбы было не слышно. Требовал забрать его немедленно. Грозил трибуналом! Хотя, заметьте, добровольно согласился дежурить.
— Но потом началась стрельба…
— А у нас, дорогая моя, каждый час — стрельба. Или не замечали?
— Замечала. А вы опять разозлились, но не заметили.
— Верно. Не заметил. Что, плохи мои дела?
— Не хуже, чем у других.
— Значит, плохи…
Он был прав, этот тридцатипятилетний полковник: дела его действительно были плохи.
Впрочем, и Полина не слишком грешила против истины: тем же недугом страдала большая часть его сослуживцев.
Собственного имени этой хвори так и не удосужились изобрести. То, что творилось сейчас с полковником и тысячами таких же обветренных и обстрелянных мужчин, так и не получило точного определения.
Говорили о стрессах, неврозах, истерии.
Поминали синдромы: посттравматический, «афганский», «вьетнамский» и еще какие-то.
Все было верно лишь отчасти и никак не отражало картины в целом. Во всех ее беспощадных реалиях. Этой проблемой, собственно, и занималась кандидат психологии Полина Юрьевна Вронская.
Героическими усилиями — прав был красноглазый полковник! — она сломила вязкое сопротивление чинов и чиновников в Москве, добилась разрешения работать непосредственно в зоне конфликта.
Но очень скоро поняла — исследователям на войне нет места. Зато остро требуются психологи, умеющие наскоро врачевать души, так же привычно и ловко, как хирурги в полевом госпитале латают растерзанные тела.
Случалось, необходимы были грамотные переговорщики. Иногда ее просили принять участие в допросе взятого в плен боевика. Полина бралась за любую работу.
Иначе было нельзя.
Дело заключалось даже не в том, что могли заставить. Заставлять, пожалуй, не стали бы. Скорее выдворили бы восвояси при первом удобном случае. Не любили здесь праздных наблюдателей.
Но отнюдь не страх был побудительной силой.
Очень скоро Полина открыла для себя простую истину, постичь которую — тем не менее — можно только экспериментальным путем. Эксперимент тоже прост, хотя и небезопасен: нужно оказаться в зоне боевых действий и однажды попасть под обстрел.
Впрочем, не обязательно под обстрел.
Можно было, к примеру, оказаться в непосредственной, опасной близости от бомбы, взорвавшейся на рынке Или пустынной дороге.
Словом, это не имело значения.
А простая истина была такова.
Здесь — по эту сторону фронта — я. Вместе с теми, кто рядом, — выходит, мы. И вот уже пресловутое «наши» намертво врезается в сознание. И, соответственно, там, за линией противостояния, — они, чужие…
И далее — что совершенно естественно — враги.
Мучительное осмысление происходящего, борьба нравственных принципов и прочие интеллигентские томления теперь способны только терзать душу ночами, но никак не влияют на поведение.
В критический момент громкий голос «обстрелянного» подсознания немедленно заглушает ропот сомнений, а оно руководствуется теперь простой и очень устойчивое конструкцией.
Мы и Они.
Выбора, таким образом, не оставалось — московский психолог Полина Вронская работала на своих не за страх,; за совесть.
Военные, хотя и приняли ее поначалу настороженно все же помогли с обустройством — Полина снимала комнату в маленьком частном доме на окраине города Моздока.
Когда-то здесь была богатая казачья станица, раскинувшаяся на берегу ленивого и мелководного Терека (нонсенс для просвещенного россиянина, с малолетства впитавшей представления классиков о реке «дикой и злобной» [21]).
Теперь казаков, да и вообще русских в этих краях по чти не осталось. Полину приютила многодетная осетин екая семья, глава которой, смуглый неразговорчивый муж чина, большую часть времени проводил у ворот дома, сидя на корточках. С утра до вечера он глубокомысленно строгал перочинным ножиком тонкий смородиновый прутик.
Его жена, маленькая, полная и чрезвычайно подвижная женщина — Сима, работала уборщицей сразу в нескольких местах — местном военкомате, офицерской столовой и медпункте.
При этом вела дом и воспитывала пятерых детей, умудряясь держать их в ежовых рукавицах.
Странное времяпрепровождение хозяина Полина объясняла здешними хозяйственными проблемами и, в частности, безработицей, о которой много писали московские экономисты.
Но Сима, когда зашел о том разговор, только отмахнулась:
— Какая такая безработица? У нас всегда так — мужчина дома, женщина работает. Иногда, если очень надо, конечно, он поедет, с кем надо — договорится. У меня отец, царство ему небесное, так и умер на корточках возле порога, а ты говоришь — безработица…
Полина мало что поняла относительно деятельности местных мужчин, но Симу, похоже, совсем не тяготили ее многочисленные повинности.
По крайней мере у нее иногда выпадало даже свободное время, которое неизменно посвящалось знаменитым осетинским пирогам. Пироги — плоские, круглые, маслянистые, начиненные тертым овечьим сыром, мясом, картошкой или свекольной ботвой — были одной из немногих радостей, доступных теперь Полине.
Впрочем, полакомиться доводилось не так уж часто. Когда постоялица возвращалась домой, хозяева, как правило, спали. Стараясь не шуметь, впотьмах, она пробиралась в свою комнату, потом так же, крадучись — во двор, чтобы там кое-как умыться холодной водой из рукомойника.
Вернувшись к себе, Полина едва успевала добраться до постели. Усталость валила с ног, и сон, глубокий, вязкий, беспросветный, немедленно поглощал сознание. Иногда, впрочем, переутомление оборачивалось бессонницей.
Глубокий омут сна поначалу смыкал черные воды.
Но отдых был недолгим.
Через час Полина просыпалась и почти наяву видела холодные, пустые глаза бессонницы, притаившейся во мраке.
«Он ведь тоже не спит ночами, — подумала она теперь, глядя в красные, воспаленные глаза полковника. — И, наверное, пьет».
Но вслух сказала другое:
— Я так не думаю. Хотя отпуск вам не помешает.
— Да какой, к черту, отпуск… — Приступ злости прошел, и полковник смотрел на Полину с удивлением. Дескать, что это ты, милая, о чем толкуешь? — Мне воевать надо. Сама видишь, что здесь творится.
И Полина в душе с ним согласилась. Надо было воевать полковнику. Как ни крути, а надо. Должен был кто-то положить конец безобразию, что творилось который год в тех краях.
Но с другой стороны…
Черт бы побрал эти оборотные стороны — но куда от них деться?
С другой стороны, его люди сегодня, с ходу, кавалерийской атакой, уничтожили двух чеченских подростков вздумавших поиграть в террористов.
Ничего более подходящего для первого раза, чем объявить заложниками пятнадцать собственных одноклассников и учительницу, они не придумали.
Требование, впрочем, звучало no-взрослому: вывод российских войск и полная независимость.
Перепуганный директор школы позвонил в комендатуру.
Через полчаса все было кончено.
— Две гранаты и пистолет «ТТ» — это мне было доподлинно известно. И о чем я должен был с ними говорить?
— Но послушайте, вы же не верите, что они всерьез. собирались взорвать свой класс или застрелить кого-то из ребят?
— Каких ребят? Своих? Допустим, не верю. А о моих ребятах вы подумали?
— Там было где укрыться и от пуль, и от взрыва гранаты.
— Укрыться? А зачем? Чего, собственно, ждать?
— Военный комендант сообщил вам, что едет психолог.
— Не помню такого. Не расслышал, наверное. Связь плохая.
— Врете.
— Вру. А о чем бы, к примеру, вы стали с ними говорить? Просто интересно.
— Не знаю. Это становится ясно только на месте. Ну, к примеру, взялась бы обсудить вопрос независимости. Они же понятия не имеют, что это такое. Твердят, как попугаи. Но объяснить им толком, что это за сказочная страна такая — независимость, мало кто берется.
— А вы, значит, беретесь?
— Значит, берусь.
— Получается?
— Иногда.
— Получается, не скромничайте. Я же говорю, о вас легенды ходят. Так вот, как на духу. Именно потому, что вполне могло получиться, дожидаться вас, милая дама, я не стал.
— Интересно.
А ничего интересного. Сегодня, допустим, у вас получилось. Салажата сдались. Их немного поругали и отпустили домой. А как иначе? Нет четырнадцати — свободен, как ветер. Ну, побили слегка, для острастки. А потом? Потом все будет приблизительно так. Пройдет несколько дней. Может, неделя и даже месяц. Но рано или поздно вечером, как стемнеет, или скорее ночью завалятся к ним в дом гости. Сами понимаете, кто и откуда. И вся ваша ученая агитация полетит к черту. Что стоят слова русской женщины против одного только взгляда старшего брата, дядьки или еще какого родственника из «зеленки»? Дорожная пыль, не более. Только в другой раз они будут умнее. И захватят не своих соплеменников, а соседку, русскую бабушку Клаву. И даже захватывать не станут, просто перережут горло ей средь бела дня, на пустой улице. А гранату зашвырнут в окно медсанчасти. Как вам такая перспектива?
— Страшно.
— И мне страшно. Поэтому, вы уж извините меня, Лина, дожидаться вас я и впредь не стану.
— Но послушайте… Договорить она не успела.
Резко, как от удара, распахнулась входная дверь.
Впрочем, это Полина поняла только по звуку — разглядеть ничего не успела.
Железная рука полковника стремительно опустилась ей на голову и властно пригнула вниз, почти запихнув под стол, что разделял их во время беседы.
В другой руке внезапно оказался пистолет.
Это было последнее, что успела заметить Полина.
Секундой позже, больно стукнувшись лбом об острый угол стола, она непроизвольно зажмурилась.
25 февраля 2001 года
Великобритания, графство Глостершир
Алекс Гэмпл стал как вкопанный.Казалось бы, время, которое он провел подле Джулиана, должно было закалить молодого ученого. По крайней мере ему следовало бы перестать удивляться сюрпризам, которые то и дело преподносил патрон.
Не тут-то было!
Проделки Энтони всякий раз заставали Алекса врасплох Он терялся, путался в словах, краснел, пытаясь объясниться, а по большей части добиться объяснений, и в конечном итоге всегда их получал.
Но легче не становилось.
Нечто похожее происходило и теперь.
Алекс остановился в дверях столовой — большого помпезного помещения, обставленного в мрачном готическом стиле. Огромный торжественный стол, окруженный тяжелыми креслами, располагался посередине и занимал большую часть пространства. Сейчас утро, и стол был сервирован к завтраку.
Собственно, завтрак уже начался.
Во главе стола чинно разместился лорд Джулиан. На некотором отдалении от него — незнакомый молодой человек. Похожий на Гэмпла, как брат-близнец. Те же пыльно-русые волосы, постриженные коротким бобриком. Тот же прямой длинный нос. Те же тонкие губы. Бледная кожа «книжного червя», любителя работать по ночам. Мелкая неистребимая сыпь на высоком лбу, слишком знакомая, "Чтобы не разглядеть ее с первого взгляда.
Надо ли говорить, что аккуратные очки в тонкой круглой оправе были такими же?
Подслеповатые глаза размытого серо-голубого цвета — тоже.
Пауза затянулась.
Лорду Джулиану сцена доставляла огромное удовольствие.
Реакцией молодых людей он наслаждался с таким упоением, будто их сходство было делом его собственных рук.
В конце концов Энтони рассмеялся.
— Ну, каково, друзья мои, а? Алекс, быть может, ты все же присоединишься к нам? Хотел бы вас представить.
Алекс Гэмпл. Чарльз Адамсон. Прошу любить и, как говорится… — Тони снова зашелся смехом.
— Привет. Как дела? — «Близнец», сидящий за столом, первым взял себя в руки.
— Доброе утро! Благодарю, все в порядке.
— Ладно, ребята, не обижайтесь! Со мной было то же самое, когда я впервые увидел Чарли в Нью-Йорке. Сначала, грешным делом, я решил, что рехнулся. Потом подумал, что Алекс зачем-то без предупреждения пересек Атлантику. Потом… Ну, потом мы познакомились. Верно, Чарли? И я поинтересовался, нет ли у тебя близких родственников в Старом Свете…
— Все верно, мистер Джулиан. Но я единственный ребенок в семье. Сто к одному. Впрочем, здесь никогда нельзя быть уверенным абсолютно, не так ли, сэр?
— О да! Но это, мне кажется, не ваш случай… Случай действительно был не тот.
Заняв место за столом и приглядевшись к незнакомцу, Алекс с облегчением заключил, что первое впечатление его обмануло.
Говорить о «близнеце» не приходилось. Однако то, что принято называть «общим сходством», было потрясающим.
Несколько позже, размышляя над природой этого явления, они без особого труда нашли объяснение. Довольно простое.
Оба, англичанин Гэмпл и американец Адамсон, принадлежали к определенному типу современных молодых людей. Они довольно рано находят свою «золотую жилу», избирают предмет, который в конечном итоге заслоняет собой белый свет, заменяет многие, если не все, радости жизни.
Профессия поглощает их как процесс, участие в котором есть высший смысл существования, и — неизбежно — формирует специфическое мировоззрение. Которое — помимо прочего — заметно отражается на внешности.
Пожалуй, самой многочисленной и яркой популяцией этой породы стали компьютерщики. Программисты, вебдизайнеры, специалисты по «железу»…
Алекс Гэмпл и Чарльз Адамсон представляли очень редкие разновидности.
Алекс был «помешан» на Нострадамусе.
Чарльз едва ли не половину жизни посвятил короткой и страшной истории «Титаника».
Впрочем, все это было осмыслено значительно позже.
Пока же, во время церемонного завтрака с неизменными «porridge» [22], сандвичами и яичницей с беконом, оба подозрительно косились друг на друга, хотя разговор все более занимал их внимание.
— Послушайте, Чарльз, я склоняю голову перед багажом ваших знаний, но не станете же вы утверждать, что с «Титаником» на самом деле все было чисто? И нет никакой чертовщины в том, что творилось вокруг него и непосредственно на борту в ту самую ночь? — «Мистическая» версия трагедии была мила сердцу лорда. Расставаться с ней он не хотел.
— Нет, сэр, разумеется, нет! Я сам назвал бы упрямым идиотом любого, кто стал утверждать подобное. Тумана вокруг «Титаника» хватает и по сей день. Но в то же время должен заметить, что парни вроде меня не сидели сложа руки. Кое-что удалось прояснить. Но загадки остались. И какие загадки, сэр! Я разделяю всю информацию на три части. Реально установленные и доказанные факты — раз. Странности — два. Что такое странности? События, которые, вне всякого сомнения, имели место, но объяснить их по сей день невозможно. Или — сложно. Или можно, но неоднозначно. И наконец — легенды. То есть разные необъяснимые случаи, о которых все говорят, но никто не может поручиться, что они происходили на самом деле. Если позволите, я коротко поясню на примерах.
— Нет уж, увольте! Научные отчеты, даже самые краткие, ввергают меня в меланхолию. Давайте сразу легенды! А еще лучше — самую фантастическую и жуткую легенду. Чтобы мурашки по коже…
— Но погодите, Энтони! Так же нельзя! — В Алексе заговорил исследователь, оскорбленный праздным любопытством обывателя. — Оперируя «жареными» фактами, не добраться до истины.
— Спасибо за то, что встали на защиту, мистер Гэмпл, но я давно привык к такой постановке вопроса. Полагаю, она и вам хорошо знакома.
— Гораздо в большей степени, чем хотелось бы! Вот поэтому-то я…
— Вот поэтому-то, мои ученые друзья, я и свел вас под крышей этого дома. Поскольку мистер Адамсон любезно согласился пополнить ряды нашей дружной компании, времени для научных дискуссий у вас предостаточно! Я же умываю руки. Но на прощание все же просил бы порадовать старика какой-нибудь умопомрачительной версией! Для вдохновения, черт меня побери!
Нет проблем, сэр! Вот вам самая загадочная страница в истории несчастного «Титаника». Сигналы бедствия. Разумеется, «Титаник» посылал их многократно, время было: после столкновения с айсбергом корабль еще более двух часов держался на плаву. Однако существует одно потрясающее несоответствие, природу которого до сих пор не смог объяснить никто. В судовых журналах двух — сразу двух, заметьте! — кораблей, «Олимпика» и «Карпатии», зафиксировано время, когда они получили первый SOS с «Титаника». Это случилось в 23 часа 17 минут.