Страница:
— Отчего вы давеча перестали обмахиваться веером?
— Но ведь вы сказали: «О, беспокойно и громко!..» — вот я и перестал! — отвечал Таданори.
Теперь, когда Таданори предстоял дальний поход, эта дама прислала ему в подарок одежду и к ней приложила стихотворение, в котором сожалела о предстоящей разлуке, когда меж ними проляжет дальнее расстояние:
В древние времена, когда сегун выступал в поход против врагов трона, он прежде всего являлся во дворец, где ему вручали меч полководца, Император собственнолично прибывал во дворец Небесный Чертог, Сисиндэн; внизу, у лестницы, выстраивались воины дворцовой стражи, шеренгами стояли царедворцы всех рангов, все совершалось по уставу, в соответствии с церемонией Средней важности. Главный военачальник-сёгун и его помощник тоже строго соблюдали все правила ритуала; наконец им вручали меч. Однако уже в годы Сёхэй и Тэнгё стало трудно полностью соблюдать старинный обычай, ибо слишком много лет миновало с той поры, как были установлены эти правила. Поэтому, когда Масамори, правитель земли Сануки39, выступил в край Идзумо, дабы покарать Ёситику Минамото, вместо меча ему пожаловали всего-навсего дорожный колокольчик40; он положил его в кожаный футляр и взял с собой в поход. Вот и на сей раз поступили так же, по примеру минувших лет.
В древности полководец, покидавший столицу, дабы покарать ослушников государя, давал в душе три обета: в день, когда ему жаловали оружие, — забыть навеки дом свой, покидая дом — забыть о жене и о детях, а сражаясь на поле брани — забыть о собственной жизни!41 Поистине нельзя без волнения думать, что ныне князь Корэмори и Таданори, его помощник, тоже дали в Душе такую же клятву!
Итак, воины Тайра расстались с девятивратной столицей42 и отправились вдаль, за тысячи ри, к морям на востоке. Они ночевали в полях, осыпанных росой, забы&ались коротким сном на ложе из мха, одевшего высокие скалы, пересекали горы, переправлялись через множество рек, и каждый с тревогой думал: удастся ли целым и невредимым возвратиться в столицу? Дни шли за Днями, и вот, в шестнадцатый день десятой луны, подступили они к заставе Киёми, в краю Суруга. Тридцать тысяч всадников выступили в поход из столицы, да по пути удалось собрать и повести за собой еще множество воинов, так что стало их теперь уже семьдесят тысяч. Столь велико было войско, что передовые отряды Уже достигли равнины Камбара, подошли к реке Фудзи, а тыловые ещё стояли в Тэгоэ и Уцуя.
Князь Корэмори призвал старшего самурая Тадакиё, правителя земли Кадзуса, и сказал ему с жаром:
— Нужно преодолеть вершину Асигара, выйти на простор Восточной равнины и там сражаться! Так считаю я, Корэмори!
— Когда мы выступали из Фукухары, — отвечал ему Тадакиё, — Правитель-инок повелел все военные дела доверить мне, Тадакиё! Воины всех Восьми восточных земель перешли на сторону Ёри-томо, теперь их не одна сотня тысяч! А наше войско хоть и насчитывает семьдесят тысяч, состоит из наемников, взятых из разных краев. И люди, и кони изнемогли от усталости. Воинов из Суруги и Идзу тоже еще не видно, хотя давно пора им быть здесь! Нужно раскинуть боевой стан на берегу реки Фудзи и ожидать, пока подойдет подкрепление — так я считаю! — И когда он сказал так, Корэмори был бессилен ему перечить, и войско остановилось.
Тем временем Ёритомо преодолел вершину Асигара и подошел к речке Кисэ, в краю Суруга. Все родичи Минамото, жители земель Кисэ и Синано, примчались к нему на подмогу и влились в его войско. На равнине Укисима навели порядок, пересчитали отряды, и оказалось — двести тысяч воинов насчитывает теперь рать Минамото!
Таро Сатакэ, один из воинов Минамото, житель земли Хита-ти, послал своего пажа в столицу с письмом к жене. Передовой отряд Тайра перехватил посланца; Тадакиё, правитель Кадзусы, отнял письмо, развернул, взглянул, — оказалось, письмо к жене. «Ну, такое послание можно пропустить!» — и письмо пажу возвратили.
— Сколько войска у Ёритомо? — спросил Тадакиё.
— Я в пути уже восемь дней и все это время видел, как непрерывно двигалось войско. И в полях, и в горах, на реке и на море — повсюду полным-полно самураев... Я простой слуга, знаю счет от четырех-пяти сотен и, пожалуй, до тысячи... дальше считать не умею! Сколько там войска — много ли, мало — не ведаю! Вчера у речки Кисэ я слыхал, будто войска у Минамото двести тысяч!
— А, ничто мне так не досадно, как медлительность и беспечность военачальника Корэмори! — услышав такой ответ, воскликнул правитель Кадзусы. — Если бы мы выступили из столицы хоть на день раньше, то сейчас уже перевалили бы через вершину Асигара и вышли бы на равнины востока. Нас обязательно поддержали бы воины из рода Хатакэямы и братья Оба... А стоило им присоединиться к нам, как все Восемь земель востока покорились бы
нам, как гнутся под ветром деревья и травы! — так досадовал Тадакиё, да поздно.
Князь Корэмори призвал Санэмори Сайтоо, потому что тот хорошо знал здешний край, и спросил:
— Скажи, Санэмори, много ли в восточных землях таких могучих стрелков из лука, как ты?
Громко рассмеялся в ответ Санэмори.
— Стало быть, ты считаешь меня, Санэмори, сильным стрелком из лука? — сказал он. — А ведь мои стрелы длиной всего-навсего в тринадцать ладоней! Таких стрелков, как я, полным-полно на востоке! Хорошими стрелками здесь называют тех, у кого стрела не короче чем в пятнадцать ладоней. Оттого и луки у здешних стрелков такие тугие, что согнуть их под силу лишь пятерым или шестерым сильным мужчинам, а их стрелы пробивают насквозь даже двойной или тройной панцирь! У тех, кого здесь именуют даймё43, даже; у самых малоимущих и худородных, не бывает меньше пятисот вассалов. А уж когда едут верхом, с коня не упадут, по какой бы крутизне ни скакали, и коня не загонят! Кто бы ни пал в бою — отец ли, сын ли, — скачут все вперед и вперед, прямо по трупам, и продолжают сражаться!
В западных землях воюют иначе: если погибнет отец, служат заупокойную службу и не идут в наступление, пока не окончится траур. А уж если погибнет сын, — так сокрушаются и горюют, что вовсе бросают сражаться! Истощится провиант — весной засевают поля, осенью соберут урожай и лишь тогда вспоминают о битве. Летом сетуют: «Жарко!» — зимой недовольны: «Холодно!» На востоке такого нет и в помине! Воинам Минамото, уроженцам Кай и Синано, хорошо знакома здешняя местность. Возможно, они продвинутся по равнине вдоль подножья горы Фудзи, обогнут твое войско и зайдут тебе в тыл... Нет, не думай, будто я хочу запугать тебя такими речами! Вовсе нет! Но недаром говорится — не числом воюют, а хитроумием! Что же до меня, Санэмори, я не собираюсь беречь свою жизнь в предстоящем сражении и не чаю живым вернуться в столицу! — И, услышав такие его слова, воины Тайра задрожали от страха.
Наступил канун двадцать третьего дня десятой луны. Назавтра Тайра и Минамото решили начать сражение у реки Фудзи. Спустилась ночь; поглядели Тайра из своего боевого стана в сторону Минамото — и что же предстало их взору? Испуганные предстоящим сражением, землепашцы и прочие жители земель Суруга и Идзу поспешили покинуть свои жилища; одни убежали в поля или спрятались в горах, другие сели в лодки и отчалили вниз по реке, подальше на взморье. Теперь все они жгли костры, готовя вечернюю трапезу. «О ужас! — увидев эти огни, подумали в страхе воины Тайра. — Сколько огней в боевом лагере Минамото!44 На горах и в полях, на реке и на море, — враги так и кишат повсюду! Что делать?!»
Той же ночью, около полуночи, водяные птицы, в великом множестве гнездившиеся в болотах у подножья вулкана Фудзи, как видно, чем-то потревоженные, внезапно снялись всей стаей. Как посвист бури, как гром небесный, раздался шум бесчисленных крыльев, взлетевших в воздух. «Беда! — закричали воины Тайра. — Это войско Минамото перешло в наступление! Они зашли нам в тыл, как предупреждал о том Санэмори! Если нас окружат, мы пропали! Прочь отсюда, лучше встанем обороной в Суномате или на берегу речки Овари». И, побросав все как было, они с величайшей поспешностью обратились в бегство, торопясь обогнать друг друга. Так велик был обуявший их страх, такой начался тут беспорядок, что схвативший лук позабыл взять стрелы, взявший стрелы — позабыл схватить лук; тот вскочил на чужого коня, его конь достался чужому, а иной, взгромоздившись на нео-твязанного коня, как безумный бессмысленно кружился вкруг коновязи. Многим гулящим женщинам и девам веселья, приглашенным из близлежащих селений, в суматохе пробили голову, многих задавили, и они громко охали и стонали.
Наутро двести тысяч всадников Минамото подступили к берегам Фудзи, и так громко прозвучал их троекратный боевой клич, что покачнулась земля и содрогнулось небо!
12. ПРАЗДНИК ПЯТИ МАНОВЕНИЙ45
13. ВОЗВРАЩЕНИЕ СТОЛИЦЫ
14. СОЖЖЕНИЕ НАРЫ
— Но ведь вы сказали: «О, беспокойно и громко!..» — вот я и перестал! — отвечал Таданори.
Теперь, когда Таданори предстоял дальний поход, эта дама прислала ему в подарок одежду и к ней приложила стихотворение, в котором сожалела о предстоящей разлуке, когда меж ними проляжет дальнее расстояние:
Таданори ответил:
Росистые травы
в пути твой наряд окропят
на тропах востока,
— и слезы росою обильной
мои рукава напитают...
Наверное, он вспомнил о своем предке, сегуне Садамори Тайра, который отправился на восток, чтобы покарать мятежника Маса-кадо, вот и сложил это стихотворение — остроумное и изящное!
К чему понапрасну
в разлуке столь тяжко скорбеть?
Иду я к заставе,
хранящей священную память
о подвигах лет стародавних.
В древние времена, когда сегун выступал в поход против врагов трона, он прежде всего являлся во дворец, где ему вручали меч полководца, Император собственнолично прибывал во дворец Небесный Чертог, Сисиндэн; внизу, у лестницы, выстраивались воины дворцовой стражи, шеренгами стояли царедворцы всех рангов, все совершалось по уставу, в соответствии с церемонией Средней важности. Главный военачальник-сёгун и его помощник тоже строго соблюдали все правила ритуала; наконец им вручали меч. Однако уже в годы Сёхэй и Тэнгё стало трудно полностью соблюдать старинный обычай, ибо слишком много лет миновало с той поры, как были установлены эти правила. Поэтому, когда Масамори, правитель земли Сануки39, выступил в край Идзумо, дабы покарать Ёситику Минамото, вместо меча ему пожаловали всего-навсего дорожный колокольчик40; он положил его в кожаный футляр и взял с собой в поход. Вот и на сей раз поступили так же, по примеру минувших лет.
В древности полководец, покидавший столицу, дабы покарать ослушников государя, давал в душе три обета: в день, когда ему жаловали оружие, — забыть навеки дом свой, покидая дом — забыть о жене и о детях, а сражаясь на поле брани — забыть о собственной жизни!41 Поистине нельзя без волнения думать, что ныне князь Корэмори и Таданори, его помощник, тоже дали в Душе такую же клятву!
Итак, воины Тайра расстались с девятивратной столицей42 и отправились вдаль, за тысячи ри, к морям на востоке. Они ночевали в полях, осыпанных росой, забы&ались коротким сном на ложе из мха, одевшего высокие скалы, пересекали горы, переправлялись через множество рек, и каждый с тревогой думал: удастся ли целым и невредимым возвратиться в столицу? Дни шли за Днями, и вот, в шестнадцатый день десятой луны, подступили они к заставе Киёми, в краю Суруга. Тридцать тысяч всадников выступили в поход из столицы, да по пути удалось собрать и повести за собой еще множество воинов, так что стало их теперь уже семьдесят тысяч. Столь велико было войско, что передовые отряды Уже достигли равнины Камбара, подошли к реке Фудзи, а тыловые ещё стояли в Тэгоэ и Уцуя.
Князь Корэмори призвал старшего самурая Тадакиё, правителя земли Кадзуса, и сказал ему с жаром:
— Нужно преодолеть вершину Асигара, выйти на простор Восточной равнины и там сражаться! Так считаю я, Корэмори!
— Когда мы выступали из Фукухары, — отвечал ему Тадакиё, — Правитель-инок повелел все военные дела доверить мне, Тадакиё! Воины всех Восьми восточных земель перешли на сторону Ёри-томо, теперь их не одна сотня тысяч! А наше войско хоть и насчитывает семьдесят тысяч, состоит из наемников, взятых из разных краев. И люди, и кони изнемогли от усталости. Воинов из Суруги и Идзу тоже еще не видно, хотя давно пора им быть здесь! Нужно раскинуть боевой стан на берегу реки Фудзи и ожидать, пока подойдет подкрепление — так я считаю! — И когда он сказал так, Корэмори был бессилен ему перечить, и войско остановилось.
Тем временем Ёритомо преодолел вершину Асигара и подошел к речке Кисэ, в краю Суруга. Все родичи Минамото, жители земель Кисэ и Синано, примчались к нему на подмогу и влились в его войско. На равнине Укисима навели порядок, пересчитали отряды, и оказалось — двести тысяч воинов насчитывает теперь рать Минамото!
Таро Сатакэ, один из воинов Минамото, житель земли Хита-ти, послал своего пажа в столицу с письмом к жене. Передовой отряд Тайра перехватил посланца; Тадакиё, правитель Кадзусы, отнял письмо, развернул, взглянул, — оказалось, письмо к жене. «Ну, такое послание можно пропустить!» — и письмо пажу возвратили.
— Сколько войска у Ёритомо? — спросил Тадакиё.
— Я в пути уже восемь дней и все это время видел, как непрерывно двигалось войско. И в полях, и в горах, на реке и на море — повсюду полным-полно самураев... Я простой слуга, знаю счет от четырех-пяти сотен и, пожалуй, до тысячи... дальше считать не умею! Сколько там войска — много ли, мало — не ведаю! Вчера у речки Кисэ я слыхал, будто войска у Минамото двести тысяч!
— А, ничто мне так не досадно, как медлительность и беспечность военачальника Корэмори! — услышав такой ответ, воскликнул правитель Кадзусы. — Если бы мы выступили из столицы хоть на день раньше, то сейчас уже перевалили бы через вершину Асигара и вышли бы на равнины востока. Нас обязательно поддержали бы воины из рода Хатакэямы и братья Оба... А стоило им присоединиться к нам, как все Восемь земель востока покорились бы
нам, как гнутся под ветром деревья и травы! — так досадовал Тадакиё, да поздно.
Князь Корэмори призвал Санэмори Сайтоо, потому что тот хорошо знал здешний край, и спросил:
— Скажи, Санэмори, много ли в восточных землях таких могучих стрелков из лука, как ты?
Громко рассмеялся в ответ Санэмори.
— Стало быть, ты считаешь меня, Санэмори, сильным стрелком из лука? — сказал он. — А ведь мои стрелы длиной всего-навсего в тринадцать ладоней! Таких стрелков, как я, полным-полно на востоке! Хорошими стрелками здесь называют тех, у кого стрела не короче чем в пятнадцать ладоней. Оттого и луки у здешних стрелков такие тугие, что согнуть их под силу лишь пятерым или шестерым сильным мужчинам, а их стрелы пробивают насквозь даже двойной или тройной панцирь! У тех, кого здесь именуют даймё43, даже; у самых малоимущих и худородных, не бывает меньше пятисот вассалов. А уж когда едут верхом, с коня не упадут, по какой бы крутизне ни скакали, и коня не загонят! Кто бы ни пал в бою — отец ли, сын ли, — скачут все вперед и вперед, прямо по трупам, и продолжают сражаться!
В западных землях воюют иначе: если погибнет отец, служат заупокойную службу и не идут в наступление, пока не окончится траур. А уж если погибнет сын, — так сокрушаются и горюют, что вовсе бросают сражаться! Истощится провиант — весной засевают поля, осенью соберут урожай и лишь тогда вспоминают о битве. Летом сетуют: «Жарко!» — зимой недовольны: «Холодно!» На востоке такого нет и в помине! Воинам Минамото, уроженцам Кай и Синано, хорошо знакома здешняя местность. Возможно, они продвинутся по равнине вдоль подножья горы Фудзи, обогнут твое войско и зайдут тебе в тыл... Нет, не думай, будто я хочу запугать тебя такими речами! Вовсе нет! Но недаром говорится — не числом воюют, а хитроумием! Что же до меня, Санэмори, я не собираюсь беречь свою жизнь в предстоящем сражении и не чаю живым вернуться в столицу! — И, услышав такие его слова, воины Тайра задрожали от страха.
Наступил канун двадцать третьего дня десятой луны. Назавтра Тайра и Минамото решили начать сражение у реки Фудзи. Спустилась ночь; поглядели Тайра из своего боевого стана в сторону Минамото — и что же предстало их взору? Испуганные предстоящим сражением, землепашцы и прочие жители земель Суруга и Идзу поспешили покинуть свои жилища; одни убежали в поля или спрятались в горах, другие сели в лодки и отчалили вниз по реке, подальше на взморье. Теперь все они жгли костры, готовя вечернюю трапезу. «О ужас! — увидев эти огни, подумали в страхе воины Тайра. — Сколько огней в боевом лагере Минамото!44 На горах и в полях, на реке и на море, — враги так и кишат повсюду! Что делать?!»
Той же ночью, около полуночи, водяные птицы, в великом множестве гнездившиеся в болотах у подножья вулкана Фудзи, как видно, чем-то потревоженные, внезапно снялись всей стаей. Как посвист бури, как гром небесный, раздался шум бесчисленных крыльев, взлетевших в воздух. «Беда! — закричали воины Тайра. — Это войско Минамото перешло в наступление! Они зашли нам в тыл, как предупреждал о том Санэмори! Если нас окружат, мы пропали! Прочь отсюда, лучше встанем обороной в Суномате или на берегу речки Овари». И, побросав все как было, они с величайшей поспешностью обратились в бегство, торопясь обогнать друг друга. Так велик был обуявший их страх, такой начался тут беспорядок, что схвативший лук позабыл взять стрелы, взявший стрелы — позабыл схватить лук; тот вскочил на чужого коня, его конь достался чужому, а иной, взгромоздившись на нео-твязанного коня, как безумный бессмысленно кружился вкруг коновязи. Многим гулящим женщинам и девам веселья, приглашенным из близлежащих селений, в суматохе пробили голову, многих задавили, и они громко охали и стонали.
Наутро двести тысяч всадников Минамото подступили к берегам Фудзи, и так громко прозвучал их троекратный боевой клич, что покачнулась земля и содрогнулось небо!
12. ПРАЗДНИК ПЯТИ МАНОВЕНИЙ45
Из боевого стана Тайра в ответ ни звука! Послали несколько лазутчиков на разведку. «Все убежали!» — доложили они, вернувшись. Многие подобрали и принесли с собой — кто забытый панцирь, кто брошенный походный шатер. «Во вражеском стане даже мухи не сыщешь!» — доложила разведка. Ёритомо сошел с коня, снял шлем, ополоснул рот и руки, отвесил земной поклон в направлении столицы и молвил:
— В этой победе нет ни малейшей моей заслуги! Великий бод-хисатва Хатиман — вот кто ниспослал нам сию победу!
Тотчас же приступили к раздаче взятой земли: край Суруга достался Тадаёри Итидзё, край Тоотоми — Ёсисаде Ясуде. Надо было бы преследовать войско Тайра, но в тылах было неспокойно, и от равнины Укисима отряды Минамото повернули обратно и вернулись в Сагами. А на всех постоялых дворах, вдоль всей Восточной Приморской дороги, гулящие женщины и девы веселья смеялись: «Ах, вот срам-то! Ни одной стрелы не послал полководец столичного войска и удрал восвояси! На войне позорно бежать, увидев врага, а эти даже не увидали, а всего-навсего услыхали, и то удрали!» Много было сложено насмешливых песенок и СТИХОВ:
— Никто никогда еще не называл Тадакиё трусом. Помню, когда ему было всего восемнадцать лет, в дворцовую кладовую, в Тобе, проникли два разбойника, первейшие головорезы во всех Пяти Ближних землях. Никто не решался приблизиться к ним. А Тадакиё в одиночку перепрыгнул средь бела дня через каменную ограду, ворвался внутрь кладовой, одного разбойника зарубил, а второго взял в плен живьем и прославился этим подвигом на долгие времена! Нынешний его промах для него совсем необычен! Все эти события лишний раз напоминают нам, как опасны военные смуты!
А князю Корэмори в десятый день той же луны пожаловали новое, еще более высокое воинское звание.
— Возглавил войско, ничего не добился, не совершил... За что же тогда награда? — шептались люди.
Князю Сигэхире, четвертому сыну Правителя-инока, тоже пожаловали новое высокое звание. В ту же одиннадцатую луну, на тринадцатый день, в Фукухаре закончилось сооружение дворца, и император соизволил поселиться в новых покоях. Подоспела пора церемонии Подношения Первого риса, однако многое препятствовало ее свершению.
Обычно еще в конце десятой луны император выезжал к реке Камо и совершал ритуальное очищение в ее водах. На северной стороне дворцового сада ставили церемониальный павильон, готовили там облачение для государя, все необходимые сосуды и утварь. Перед зданием Государственного совета, у извилистой галереи Драконий хвост46, сооружали купальню, там император совершал омовение. Рядом ставили священный павильон, где и происходила церемония, здесь устраивали настил для даров, подносимых богам. Затем император давал торжественный пир, звенели струны, звучали песни, исполнялись разные пляски. Церемония восшествия на престол всегда совершалась в зале Государственного совета, а священные танцы и песнопения кагура исполнялись во дворце Летней Прохлады, пировали же во дворце Изобилия и Радости. Так повелось исстари, но, увы, в новой столице Фукухаре не было здания Государственного совета, стало быть, и праздновать восшествие на престол было негде. Не было дворца Летней Прохлады, значит, исполнять священные пляски кагура было негде. Не было дворца Изобилия и Радости, стало быть, и пировать было негде... Того ради вельможи, посовещавшись, решили ныне ограничиться только церемонией Подношения Первого риса и закончить ее праздником Пяти мановений. Торжество совершилось, но все же не в Фукухаре, а в старой столице, в зале Ведомства культа.
Праздник Пяти мановений учредили в память события, случившегося в царствование императора Тэмму. Однажды ночью, когда дул сильный ветер и луна светила особенно ярко, во дворце Ёсино император вдохновенно играл на цитре; внезапно с неба спустилась фея и исполнила танец, пятикратно взмахнув рукавами своей одежды.
— В этой победе нет ни малейшей моей заслуги! Великий бод-хисатва Хатиман — вот кто ниспослал нам сию победу!
Тотчас же приступили к раздаче взятой земли: край Суруга достался Тадаёри Итидзё, край Тоотоми — Ёсисаде Ясуде. Надо было бы преследовать войско Тайра, но в тылах было неспокойно, и от равнины Укисима отряды Минамото повернули обратно и вернулись в Сагами. А на всех постоялых дворах, вдоль всей Восточной Приморской дороги, гулящие женщины и девы веселья смеялись: «Ах, вот срам-то! Ни одной стрелы не послал полководец столичного войска и удрал восвояси! На войне позорно бежать, увидев врага, а эти даже не увидали, а всего-навсего услыхали, и то удрали!» Много было сложено насмешливых песенок и СТИХОВ:
Были стихи и о том, как Тадакиё, правитель Кадзусы, во время бегства бросил в реку Фудзи свой панцирь:
То-то, должно быть,
перетрухнул Мунэмори,
как повалилась, рухнула в доме
подпорка под обветшавшею крышей!
Много проворней,
чем воды Фудзи-реки
через пороги, —
мчались по горным тропинкам
воины Тайра из Исэ.
В восьмой день одиннадцатой луны князь Корэмори возвратился в столицу. Правитель-инок был вне себя от гнева. «Военачальника Корэмори сослать на остров Демонов, а старшего самурая Тадакиё, правителя Кадзусы, — предать смерти!» — приказал он. На следующий, девятый день той же луны самураи Тайра, молодые и старые, сошлись на совет и стали судить и рядить — неужели и впрямь казнить Тадакиё? Тут выступил вперед Морикуни, Главный конюший, и сказал:
Храбро бежал он,
в речку доспех зашвырнув.
Вот так вояка!
Лучше напялил бы рясу
да о душе помолился...
Неустрашимый,
на пегом удрал он коне —
так был напуган.
Вот уж кому не пристало
сбруей богатой кичиться!
— Никто никогда еще не называл Тадакиё трусом. Помню, когда ему было всего восемнадцать лет, в дворцовую кладовую, в Тобе, проникли два разбойника, первейшие головорезы во всех Пяти Ближних землях. Никто не решался приблизиться к ним. А Тадакиё в одиночку перепрыгнул средь бела дня через каменную ограду, ворвался внутрь кладовой, одного разбойника зарубил, а второго взял в плен живьем и прославился этим подвигом на долгие времена! Нынешний его промах для него совсем необычен! Все эти события лишний раз напоминают нам, как опасны военные смуты!
А князю Корэмори в десятый день той же луны пожаловали новое, еще более высокое воинское звание.
— Возглавил войско, ничего не добился, не совершил... За что же тогда награда? — шептались люди.
Князю Сигэхире, четвертому сыну Правителя-инока, тоже пожаловали новое высокое звание. В ту же одиннадцатую луну, на тринадцатый день, в Фукухаре закончилось сооружение дворца, и император соизволил поселиться в новых покоях. Подоспела пора церемонии Подношения Первого риса, однако многое препятствовало ее свершению.
Обычно еще в конце десятой луны император выезжал к реке Камо и совершал ритуальное очищение в ее водах. На северной стороне дворцового сада ставили церемониальный павильон, готовили там облачение для государя, все необходимые сосуды и утварь. Перед зданием Государственного совета, у извилистой галереи Драконий хвост46, сооружали купальню, там император совершал омовение. Рядом ставили священный павильон, где и происходила церемония, здесь устраивали настил для даров, подносимых богам. Затем император давал торжественный пир, звенели струны, звучали песни, исполнялись разные пляски. Церемония восшествия на престол всегда совершалась в зале Государственного совета, а священные танцы и песнопения кагура исполнялись во дворце Летней Прохлады, пировали же во дворце Изобилия и Радости. Так повелось исстари, но, увы, в новой столице Фукухаре не было здания Государственного совета, стало быть, и праздновать восшествие на престол было негде. Не было дворца Летней Прохлады, значит, исполнять священные пляски кагура было негде. Не было дворца Изобилия и Радости, стало быть, и пировать было негде... Того ради вельможи, посовещавшись, решили ныне ограничиться только церемонией Подношения Первого риса и закончить ее праздником Пяти мановений. Торжество совершилось, но все же не в Фукухаре, а в старой столице, в зале Ведомства культа.
Праздник Пяти мановений учредили в память события, случившегося в царствование императора Тэмму. Однажды ночью, когда дул сильный ветер и луна светила особенно ярко, во дворце Ёсино император вдохновенно играл на цитре; внезапно с неба спустилась фея и исполнила танец, пятикратно взмахнув рукавами своей одежды.
13. ВОЗВРАЩЕНИЕ СТОЛИЦЫ
Нынешний перенос столицы поверг в скорбь и господ, и вассалов. И вот все монастыри и все храмы во главе со Святой горой и обителью Кофукудзи дружно обратились с прошением, в коем указывали на неправомерность подобных действий. Тут уж сам Правитель-инок, обычно поступавший наперекор всему свету, и тот согласился: «Что ж, в таком случае придется вернуть столицу на прежнее место!» Заволновалась, зашумела вся Фукухара. В ту же двенадцатую луну, на второй день, внезапно объявили о возвращении. В новой столице на полночной стороне высились горы, на полуденной — тянулась к морю низина. Постоянно шумели здесь неспокойные волны, веял пронзительный, пропитанный солью ветер. Из-за этого ветра как-то незаметно пошатнулось здоровье прежнего императора Такакуры, и он поспешно отбыл из Фукухары. Все вельможи и царедворцы, во главе с канцлером и министрами, наперебой устремились прочь отсюда. Витязи Дома Тайра, во главе с Правителем-иноком, тоже умчались в Киото, торопясь обогнать друг друга. Да и кто стал бы хоть на лишний миг оставаться в постылой сердцу новой столице! С шестой луны минувшего года в старой столице ломали строения, перевозили добро и разную утварь, наконец кое-как обосновались на новом месте, а теперь снова в безумной спешке торопились обратно! На сей раз уже ничего не ломали, не разбирали, а побросали все, как было, и умчались назад, на старое пепелище. Там ни у кого не осталось жилья, и потому пришлось расселиться по окраинам, в Яхате, Камо, Саге, Удзумасе, на Западной горе Нисияме, на Восточной — Хигасияме, временно приютиться в галереях монастырей, в молитвенных залах храмов. Так жили даже знатные люди.
Если же спросить, какова истинная причина нынешнего решения перенести столицу, то все дело в том, что старая столица располагалась слишком близко к монастырям на Святой горе и в городе Наре. Монахи по всякому поводу учиняли смуту и беспорядки, бесчинствовали, угрожая то священным ковчегом Хиёси, то божьим древом Касуга47. А Фукухара, отделенная водами и горами, отстояла на значительном удалении, и монахам было бы нелегко затевать новые смуты.
В ту же двенадцатую луну, в двадцать третий день, в край Оми выслали войско, двадцать тысяч всадников под началом князя Томомори и правителя Сацумы Таданори, — усмирить восставших родичей Минамото. Отряды Минамото, по отдельности бунтовавшие в Ямамото, Касиваги, Нисигори и других уездах, удалось разгромить, и вскоре войско Тайра, преодолев перевал, вступило в земли Овари и Мино.
Если же спросить, какова истинная причина нынешнего решения перенести столицу, то все дело в том, что старая столица располагалась слишком близко к монастырям на Святой горе и в городе Наре. Монахи по всякому поводу учиняли смуту и беспорядки, бесчинствовали, угрожая то священным ковчегом Хиёси, то божьим древом Касуга47. А Фукухара, отделенная водами и горами, отстояла на значительном удалении, и монахам было бы нелегко затевать новые смуты.
В ту же двенадцатую луну, в двадцать третий день, в край Оми выслали войско, двадцать тысяч всадников под началом князя Томомори и правителя Сацумы Таданори, — усмирить восставших родичей Минамото. Отряды Минамото, по отдельности бунтовавшие в Ямамото, Касиваги, Нисигори и других уездах, удалось разгромить, и вскоре войско Тайра, преодолев перевал, вступило в земли Овари и Мино.
14. СОЖЖЕНИЕ НАРЫ
Еще в те дни, когда принц Мотихито укрывался в обители Миидэра, в столице пришли к решению: «Монахи Нары заодно с мятежником-принцем, больше того — они намерены оказать ему помощь, а значит, все они суть ослушники государя! Наказания заслуживает не только монастырь Миидэра, надо проучить и монахов Нары!» Прослышав об этом, зашумели, взволновались монахи. Напрасно взывал к ним канцлер: «Если вам есть что сказать в свое оправдание, говорите! Я доложу обо всем государю Го-Си-ракаве, сколько бы раз ни потребовалось!» — но успокоить монахов не удавалось. Тогда канцлер послал к ним для переговоров вельможу Таданари, возглавлявшего Школу поощрения наук48. Но монахи не унимались. «Тащите этого скота из его поганой кареты!», «Отрежьте ему пучок!» — кричали они. Перепуганный насмерть, Таданари поспешно бежал из Нары. После Таданари послали к монахам вельможу Тикамасу. Его тоже встретили воплями— «Отрезать ему пучок!» — и он тоже сломя голову бежал прочь. На сей раз поплатились два его свитских из Школы поощрения наук_им отрезали волосы.
Но монахам и этого было мало: они изготовили большой деревянный шар49 и объявили, что это, мол, голова Правителя-инока. «Бей, пинай его!» — кричали они. Однако недаром сказано: «Кто не в меру болтлив, сам накличет себе беду. Кто неосторожен в речах, сам готовит себе погибель!»50 Ведь Правитель-инок — напомним с благоговением! — приходился родным дедом ныне царствующему владыке! И если монахи Нары так его поносили, то не иначе как по наущению демонов и злых духов!
Мог ли обрадоваться Правитель-инок, прослышав о подобных бесчинствах? «Немедленно положить конец дерзкому своеволию монахов Нары!» — приказал он и назначил Канэясу из Сэноо, уроженца земли Биттю, главою сыска в краю Ямато. Канэясу отправился в Нару с отрядом в пятьсот всадников. Перед отъездом он наказал своим подчиненным: «Ни шлемов, ни панцирей с собой не берите! Колчаны и луки оставьте дома!» Но монахи, не ведая об этом его приказе, захватили шестьдесят человек из его вспомогательного отряда, всем снесли голову и развесили эти головы вокруг пруда Сарусава.
Великим гневом запылал тут Правитель-инок. «Коли так, ударим же по Южной столице!» — сказал он и послал в Нару войско числом в сорок тысяч всадников, военачальником назначил князя Сигэхиру, своего четвертого сына, а помощником — племянника Митимори. Монахи приготовились к обороне; и стар и млад, все, сколько их было в Наре, туго затянув шнуры шлемов, выкопали рвы на двух главных дорогах, ведущих к холму Нарадзака и к храму Высшей Мудрости, Ханнядзи, соорудили заслоны, вбили в землю заостренные рогатины-колья я стали поджидать карателей. Тайра, разделив свое войско на два отряда, подступили одновременно к храму Мудрости и к холму Нарадзака. Грянул боевой клич. Монахи все были пешие, воины Тайра — все верховые; на конях скакали, здесь догоняли, там настигали, мечом разили, из луков стреляли, дождем стрел поливали... Монахов, державших оборону, становилось все меньше, многие уже полегли. Первые стрелы полетели на рассвете, в час Зайца; весь день длилась битва. К ночи пали оба укрепления монахов — у храма Ханнядзи и у холма Нарадзака.
Среди монахов, обратившихся в бегство, был могучий храбрец Сакано Ёкаку. В искусстве ли владения мечом, в стрельбе ли из лука не было ему равных ни в одном из всех семи храмов и пятнадцати монастырей Нары! Поверх светло-зеленого нательного панциря облачился он в панцирь, скрепленный черным шнуром, поверх легкого шлема надел другой, тяжелый, с пятью пластинами, закрывавшими шею. В одной руке он сжимал длинную алебарду на белом древке с лезвием, заостренном, как лист осоки, в другой — огромный меч в черных лаковых ножнах. Ведя за собой десять монахов, своих собратьев, ринулся он навстречу врагу из ворот Великого Восточного храма. Только он один сумел продержаться долгое время. Многих всадников он перебил, многим коням порубил ноги. Но воинов Тайра было не в пример больше, они рвались вперед, непрерывно сменяя павших, и всех сподвижников Ёкаку, прикрывавших его сзади и спереди, в конце концов перебили. Ёкаку в одиночку продолжал яростно биться, но, когда в тылу у него не осталось никого из своих, он обратился в бегство и скрылся, устремившись на полдень в Ёсино.
Спустилась ночь, не стало видно ни зги.
— Дайте огня! — крикнул князь Сигэхира, стоя в воротах храма Ханнядзи, и тогда Дзиро Томоката, один из рядовых воинов Тайра, уроженец земли Харима, надвое разломал свой щит, чтобы сделать факел, и поджег одну из ближних крестьянских хижин51. А дело было в двадцать восьмой день двенадцатой луны, дул сильный ветер, и хотя сперва огонь вспыхнул в одном лишь месте, ветер перенес пламя на соседние храмы.
К этому часу все, кто дорожил честью, были уже убиты — пали в сражении либо в Нарадзаке, либо в Ханнядзи; все, кто полагался на свои ноги, убежали к реке Тоцугава, в глубину гор Ёсино; а старые, обезножевшие монахи, рядовые послушники, мальчики-служки и женщины в поисках спасения наперегонки кинулись в храм Великого Будды и в монастырь Кофукудзи. Больше тысячи человек взобрались на второй ярус храма и втянули за собой лестницы, чтобы враги не смогли подняться следом. Здесь и настигло их свирепое пламя. Казалось, вопли грешников в кругах ада — Огненном, Раскаленном и Безвозвратном" — звучат не громче, чем крики этих несчастных!
Монастырь Кофукудзи, воздвигнутый трудами славного Фуби-то, был семейным храмом дома Фудзивара. О, безутешная скорбь! В" пепел и дым обратилась ныне статуя Будды в Восточном храме монастыря — то было первое священное изваяние, прибывшее к нам в давние годы, когда в нашу страну впервые проникло учение Будды! Погибло в пламени изваяние бодхисатвы Каннон в Западном храме, чудом, само собой, возникшее из земли; дотла сгорели разукрашенные драгоценными каменьями галереи, со всех сторон окружавшие храм, погибла двухъярусная, окрашенная в киноварь башня и обе пагоды, вознесшие свои девять ярусов в небо!
В Великом Восточном храме, Тодайдзи, высилось изваяние будды Вайрочана, воздвигнутое повелением императора Тэмму в подражание подлинному извечному Будде, пребывающему в обоих мирах — «Истинного закона» и «Вечного сияния Нирваны». Сам император украшал эту статую вышиной в шестнадцать дзё, отлитую из меди и золота. Высоко, полускрытая в облаках, высилась божественная Двойная глава", дивным сиянием сверкал божественный Серебристый знак54 меж бровей. И вот исчез без остатка внушавший благоговение священный лик, подобный луне, сияющей в небесах, сгорела и вся голова, упала и лежала теперь во прахе; тело, расплавившись, уподобилось бесформенной груде!
Как осенью луна скрывается в облаках, так в тучах Пяти грехов мгновенно сокрылись, рассеялись бессчетные сонмы будд в небесах; как гонимые ветром ночные звезды, рассыпались развеянные вихрем Десяти прегрешений55 драгоценные камни ожерелья56, украшавшего священную грудь, — символы Сорока Одного обета; дым заполнил все поднебесье, языки пламени непрерывно вздымались ввысь. Ближние, видевшие сей огнь, в ужасе отвращали взор; дальние, услышав о сей беде, содрогнулись от страха! Из священных свитков вероучения Хоссо и Санрон57 не уцелел ни один, — все погибли! Казалось, ни в Индии, ни в Китае, не бывало худшего поругания святого вероучения!
Первое изваяние Будды, воздвигнутое великим индийским Царем Удэном58 из червонного золота, было размером всего лишь в рост человека. Статуя Будды, вырезанная из благоуханного сандалового древа богом Бисюкацумой59, покровителем ремесла и искусств, тоже была обычных размеров. А изваяние в Великом Восточном храме было единственным во всем нашем греховном мире, второго такого не сыщешь нигде на свете! Казалось, оно будет выситься вечно! Теперь же во прахе и пыли лежала священная статуя, надолго повергнув в скорбь души людские! Мнилось: в испуге встрепенулись, взроптали Четверо Небесных владык во Падениях Брахмы и Индры, Восемь богов-драконов в морях, стражи ада и демоны в преисподней! А великий бог Касуга, покровитель вероучения Хоссо, — что испытал он в эти мгновенья? Недаром потемнела, изменила свой цвет роса на равнине Касуга, а в завыванье ветра на вершине горы Микаса слышались горестные стенанья!
Если же сосчитать, сколько народа приняло смерть в огне, — то в монастыре Тодайдзи, на втором ярусе Великого Восточного храма, погибло свыше тысячи семисот человек, а в обители Кофу-кудзи — более восьмисот. Многие погибли и в других храмах — здесь более пятисот, там — более трехсот, а всех вместе — свыше трех с половиной тысяч. Да вдобавок больше тысячи монахов пали в сражении; из них многие полегли у ворот храма Ханняд-зи, другим же отрубили голову и отвезли эти головы в столицу.
Но монахам и этого было мало: они изготовили большой деревянный шар49 и объявили, что это, мол, голова Правителя-инока. «Бей, пинай его!» — кричали они. Однако недаром сказано: «Кто не в меру болтлив, сам накличет себе беду. Кто неосторожен в речах, сам готовит себе погибель!»50 Ведь Правитель-инок — напомним с благоговением! — приходился родным дедом ныне царствующему владыке! И если монахи Нары так его поносили, то не иначе как по наущению демонов и злых духов!
Мог ли обрадоваться Правитель-инок, прослышав о подобных бесчинствах? «Немедленно положить конец дерзкому своеволию монахов Нары!» — приказал он и назначил Канэясу из Сэноо, уроженца земли Биттю, главою сыска в краю Ямато. Канэясу отправился в Нару с отрядом в пятьсот всадников. Перед отъездом он наказал своим подчиненным: «Ни шлемов, ни панцирей с собой не берите! Колчаны и луки оставьте дома!» Но монахи, не ведая об этом его приказе, захватили шестьдесят человек из его вспомогательного отряда, всем снесли голову и развесили эти головы вокруг пруда Сарусава.
Великим гневом запылал тут Правитель-инок. «Коли так, ударим же по Южной столице!» — сказал он и послал в Нару войско числом в сорок тысяч всадников, военачальником назначил князя Сигэхиру, своего четвертого сына, а помощником — племянника Митимори. Монахи приготовились к обороне; и стар и млад, все, сколько их было в Наре, туго затянув шнуры шлемов, выкопали рвы на двух главных дорогах, ведущих к холму Нарадзака и к храму Высшей Мудрости, Ханнядзи, соорудили заслоны, вбили в землю заостренные рогатины-колья я стали поджидать карателей. Тайра, разделив свое войско на два отряда, подступили одновременно к храму Мудрости и к холму Нарадзака. Грянул боевой клич. Монахи все были пешие, воины Тайра — все верховые; на конях скакали, здесь догоняли, там настигали, мечом разили, из луков стреляли, дождем стрел поливали... Монахов, державших оборону, становилось все меньше, многие уже полегли. Первые стрелы полетели на рассвете, в час Зайца; весь день длилась битва. К ночи пали оба укрепления монахов — у храма Ханнядзи и у холма Нарадзака.
Среди монахов, обратившихся в бегство, был могучий храбрец Сакано Ёкаку. В искусстве ли владения мечом, в стрельбе ли из лука не было ему равных ни в одном из всех семи храмов и пятнадцати монастырей Нары! Поверх светло-зеленого нательного панциря облачился он в панцирь, скрепленный черным шнуром, поверх легкого шлема надел другой, тяжелый, с пятью пластинами, закрывавшими шею. В одной руке он сжимал длинную алебарду на белом древке с лезвием, заостренном, как лист осоки, в другой — огромный меч в черных лаковых ножнах. Ведя за собой десять монахов, своих собратьев, ринулся он навстречу врагу из ворот Великого Восточного храма. Только он один сумел продержаться долгое время. Многих всадников он перебил, многим коням порубил ноги. Но воинов Тайра было не в пример больше, они рвались вперед, непрерывно сменяя павших, и всех сподвижников Ёкаку, прикрывавших его сзади и спереди, в конце концов перебили. Ёкаку в одиночку продолжал яростно биться, но, когда в тылу у него не осталось никого из своих, он обратился в бегство и скрылся, устремившись на полдень в Ёсино.
Спустилась ночь, не стало видно ни зги.
— Дайте огня! — крикнул князь Сигэхира, стоя в воротах храма Ханнядзи, и тогда Дзиро Томоката, один из рядовых воинов Тайра, уроженец земли Харима, надвое разломал свой щит, чтобы сделать факел, и поджег одну из ближних крестьянских хижин51. А дело было в двадцать восьмой день двенадцатой луны, дул сильный ветер, и хотя сперва огонь вспыхнул в одном лишь месте, ветер перенес пламя на соседние храмы.
К этому часу все, кто дорожил честью, были уже убиты — пали в сражении либо в Нарадзаке, либо в Ханнядзи; все, кто полагался на свои ноги, убежали к реке Тоцугава, в глубину гор Ёсино; а старые, обезножевшие монахи, рядовые послушники, мальчики-служки и женщины в поисках спасения наперегонки кинулись в храм Великого Будды и в монастырь Кофукудзи. Больше тысячи человек взобрались на второй ярус храма и втянули за собой лестницы, чтобы враги не смогли подняться следом. Здесь и настигло их свирепое пламя. Казалось, вопли грешников в кругах ада — Огненном, Раскаленном и Безвозвратном" — звучат не громче, чем крики этих несчастных!
Монастырь Кофукудзи, воздвигнутый трудами славного Фуби-то, был семейным храмом дома Фудзивара. О, безутешная скорбь! В" пепел и дым обратилась ныне статуя Будды в Восточном храме монастыря — то было первое священное изваяние, прибывшее к нам в давние годы, когда в нашу страну впервые проникло учение Будды! Погибло в пламени изваяние бодхисатвы Каннон в Западном храме, чудом, само собой, возникшее из земли; дотла сгорели разукрашенные драгоценными каменьями галереи, со всех сторон окружавшие храм, погибла двухъярусная, окрашенная в киноварь башня и обе пагоды, вознесшие свои девять ярусов в небо!
В Великом Восточном храме, Тодайдзи, высилось изваяние будды Вайрочана, воздвигнутое повелением императора Тэмму в подражание подлинному извечному Будде, пребывающему в обоих мирах — «Истинного закона» и «Вечного сияния Нирваны». Сам император украшал эту статую вышиной в шестнадцать дзё, отлитую из меди и золота. Высоко, полускрытая в облаках, высилась божественная Двойная глава", дивным сиянием сверкал божественный Серебристый знак54 меж бровей. И вот исчез без остатка внушавший благоговение священный лик, подобный луне, сияющей в небесах, сгорела и вся голова, упала и лежала теперь во прахе; тело, расплавившись, уподобилось бесформенной груде!
Как осенью луна скрывается в облаках, так в тучах Пяти грехов мгновенно сокрылись, рассеялись бессчетные сонмы будд в небесах; как гонимые ветром ночные звезды, рассыпались развеянные вихрем Десяти прегрешений55 драгоценные камни ожерелья56, украшавшего священную грудь, — символы Сорока Одного обета; дым заполнил все поднебесье, языки пламени непрерывно вздымались ввысь. Ближние, видевшие сей огнь, в ужасе отвращали взор; дальние, услышав о сей беде, содрогнулись от страха! Из священных свитков вероучения Хоссо и Санрон57 не уцелел ни один, — все погибли! Казалось, ни в Индии, ни в Китае, не бывало худшего поругания святого вероучения!
Первое изваяние Будды, воздвигнутое великим индийским Царем Удэном58 из червонного золота, было размером всего лишь в рост человека. Статуя Будды, вырезанная из благоуханного сандалового древа богом Бисюкацумой59, покровителем ремесла и искусств, тоже была обычных размеров. А изваяние в Великом Восточном храме было единственным во всем нашем греховном мире, второго такого не сыщешь нигде на свете! Казалось, оно будет выситься вечно! Теперь же во прахе и пыли лежала священная статуя, надолго повергнув в скорбь души людские! Мнилось: в испуге встрепенулись, взроптали Четверо Небесных владык во Падениях Брахмы и Индры, Восемь богов-драконов в морях, стражи ада и демоны в преисподней! А великий бог Касуга, покровитель вероучения Хоссо, — что испытал он в эти мгновенья? Недаром потемнела, изменила свой цвет роса на равнине Касуга, а в завыванье ветра на вершине горы Микаса слышались горестные стенанья!
Если же сосчитать, сколько народа приняло смерть в огне, — то в монастыре Тодайдзи, на втором ярусе Великого Восточного храма, погибло свыше тысячи семисот человек, а в обители Кофу-кудзи — более восьмисот. Многие погибли и в других храмах — здесь более пятисот, там — более трехсот, а всех вместе — свыше трех с половиной тысяч. Да вдобавок больше тысячи монахов пали в сражении; из них многие полегли у ворот храма Ханняд-зи, другим же отрубили голову и отвезли эти головы в столицу.