Страница:
Гио давно уже в душе приготовилась к тому, что рано или поздно Правитель-инок к ней охладеет, но все же не ожидала, что это случится так сразу! Один за другим являлись к ней посланцы, передавая приказ немедленно покинуть усадьбу, и она уже собралась уходить, но решила прежде привести в порядок свои покои, стряхнуть Пыль, все вычистить и убрать, дабы не оставить после себя ничего нечистого, что могло бы оскорбить взор.
...Разлука всегда печальна, даже для тех, кто лишь короткий миг укрывался вместе под сенью одного дерева54 или вместе утолил жажду, зачерпнув воду из одного потока... Как же горько было Гио покидать дом, с которым она сроднилась, где прожила целых три года! Слезы против воли катились из ее глаз. Однако что пользы медлить? Все равно, рано ли, поздно ли, — всему приходит конец... «Вот и все!» — подумала Гио, но перед уходом ей, как видно, захотелось оставить что-нибудь, что напоминало бы о ней, когда ее здесь не станет; и, размешав тушь слезами, она, плача, написала на бумажной раздвижной стенке стихотворение:
— Что с тобой, что случилось? — приступали к ней с расспросами мать и сестра, но она не отвечала им; только от сопровождавшей ее служанки узнали они, в чем дело. Ни риса, ни денег, которые до тех пор они ежемесячно получали, им больше не присылали — теперь процветала семья Хотокэ.
А в столице тем временем и благородные, и низкорожденные толковали между собой: «Гио вернулась домой, Правитель-инок прогнал ее. Надо навестить ее, надо с ней поразвлечься!» Многие писали ей любовные письма, а иные слали к ней посланцев. Но теперь Гио уж вовсе не хотелось ни с кем встречаться и веселиться, она не принимала писем и тем паче не выходила к посланцам. Такие заигрывания причиняли еще горшую муку, и целыми днями она только и делала, что заливалась слезами.
Меж тем год миновал. С наступлением новой весны Правитель-инок прислал к Гио человека, велев сказать: «Здравствуй, Гио! Госпожа Хотокэ печалится и скучает. Приходи, спой песни, покажи пляски, развесели Хотокэ!» Ни слова не промолвила в ответ Гио. И опять повелел Правитель-инок передать ей: «Отчего не даешь ответа? Если не хочешь идти в усадьбу, так прямо и говори. А уж как тогда поступить — моя забота!»
Услышав эти слова, Тодзи, мать Гио, закручинилась, охваченная тревогой; она не находила себе места от страха при мысли, что их всех теперь ожидает. Со слезами принялась она упрашивать ДОЧЬ:
— Послушай, Гио, как хочешь, а тебе надлежит ответить! Это лучше, чем навлечь на себя гнев князя!
— Если б я согласилась пойти в усадьбу, я так бы и ответила сразу. Но я не хочу туда идти и потому не знаю, что мне сказать! Он грозит, что, мол, знает, как поступить, если я и на сей раз ослушаюсь его приказания... Это означает, что меня, наверное, прогонят прочь из столицы или вовсе жизни лишат, одно из двух, не иначе... Но я не стану горевать, если мне придется покинуть столицу. И даже если отнимут жизнь — и о жизни не пожалею! Мне, постылой, слишком тяжело снова его увидеть!
И опять принялась уговаривать ее старая Тодзи:
— Нельзя перечить воле Правителя-инока, раз живешь в нашем мире. Союз женщины и мужчины предопределен еще в прежних рождениях; он бывает и прочным, и мимолетным, испокон веков так ведется... Иные клянутся навеки быть вместе, а глядишь — уже и расстались; другие думают: «Эта связь ненадолго!» — а неразлучны до самой смерти... В нашем мире ничто так не зыбко, изменчиво и непрочно, как союз, соединяющий женщину и мужчину! А ты была любима целых три года — столь долгое чувство надо считать редкой удачей! Если ты не явишься по его приказанию, дело вряд ли дойдет до казни; пожалуй, он всего-навсего прогонит нас из столицы... Что ж, вы обе молоды, вы сумеете прожить где угодно, хоть в расщелине скалы, в лесной чаще... Но ведь вашу слабую мать-старуху тоже прогонят заодно с вами. Скитаться, жить в непривычном месте — мне и думать об этом страшно! Дай же мне дожить свой век и закрыть глаза здесь, в столице! Тем исполнишь ты дочерний свой долг, пока я жива, да и после моей смерти! — так говорила старая Тодзи. И как ни горько то было Гио, но, не смея ослушаться материнского наставления, она отправилась в усадьбу Правителя-инока — словами не передать, как мучительно сжималось при этом ее сердце! Чтобы не было так тоскливо, взяла она с собой младшую сестру Гинё и еще двух танцовщиц. Вчетвером они уселись в карету и отправились на Восьмую Западную дорогу.
Когда они прибыли в Рокухару, их не пустили в покои, где принимали раньше, а провели в помещение, что находилось далеко от главных покоев, и оставили там дожидаться.
— Что это значит? — сказала Гио. — Разве я в чем-нибудь провинилась? Я не только отвергнута — даже покои мне отводят самые низкие... О, как больно! Как быть, что делать?.. — И слезы неудержимо закапали из глаз, заструились по складкам рукава, которым Гио закрывала лицо, чтобы скрыть от людей свои душевные муки.
Увидев, как обошлись с Гио, госпожа Хотокэ преисполнилась жалости.
— Как же так? — сказала она. — Отчего ее не проводят туда, где обычно принимают гостей? Позовите ее сюда! Или позвольте мне выйти к ней, я ее встречу!
— Нет, это не годится! — сказал Правитель-инок.
И Хотокэ, не властная ослушаться его воли, так и не вышла.
— Здравствуй, Гио! — спустя некоторое время сказал Правитель-инок, ничуть не догадываясь о том, что творится у той на душе. — В последние дни Хотокэ что-то грустит. Спой же ей песню!
И Гио решила, что, раз уж она пришла, нужно исполнять приказание. Сдержав слезы, она запела:
— Прекрасная песня! — сказал он. — Хотелось бы поглядеть и на твою пляску, да сегодня мне недосуг. Отныне приходи к нам почаще, без приглашения, пой песни, пляши и развлекай Хотокэ!
Ни слова не промолвила в ответ Гио и удалилась, сдерживая рыдания.
— О горе, я решилась поехать туда, дабы не ослушаться материнского приказания, но я не в силах еще раз пережить подобную муку! А ведь пока я живу в столице, мне придется снова пройти через это горькое испытание! Лучше утопиться, вот теперь мое единственное желание! — сказала она, и тогда ее сестра Гинё воскликнула:
— Если старшая сестрица утопится, я умру с нею вместе! Услышав эти слова, мать их Тодзи, вне себя от горя, опять принялась со слезами уговаривать Гио:
— Поистине ты права, у тебя и впрямь есть причина горевать и роптать. Могла ли я думать, что все это так обернется! Теперь я горько жалею, что советовала тебе поехать в усадьбу! Но ты слышишь, младшая сестра говорит, что тоже утопится, если ты лишишь себя жизни... Если не будет на свете обеих моих дочерей, зачем тогда жить немощной старой матери? Я тоже хочу умереть вместе с вами! Стало быть, ты обрекаешь на смерть родную мать, а это самый тяжелый грех — ведь час мой еще не пробил!.. Помни, здешний мир — лишь временный наш приют; не так уж страшен земной позор! Куда страшнее уготовить себе вечный мрак в беспредельной грядущей жизни, — сердце сжимается при мысли об этом! Какие бы горести ни выпали на нашу долю в сей жизни, это не должно нас заботить; но блуждать по скорбной стезе страдания в том, вечном, мире — вот чего нам должно страшиться!
— Твоя правда, я совершила бы смертный грех, покончив с собою! — осушив слезы, отвечала матери Гио. — А раз так, отбросим мысли о смерти! Но если я останусь в столице, мне опять придется изведать горькую муку. Давайте же удалимся прочь из столицы! — И на двадцать первом году от роду Гио постриглась в монахини и поселилась в хижине, сплетенной из сучьев, в глухом горном селении, далеко в местности Сага, вознося там молитвы Будде. Ее сестра Гинё тоже сказала:
— Ведь я поклялась умереть вместе с сестрицей, если она покончит с собою. Теперь же, когда она удалилась от мира, я и подавно с ней не расстанусь.
Девятнадцати лет от роду облеклась она в черную ризу схимницы и, уйдя от мира вместе с сестрою, молилась о будущей жизни. Печально и прекрасно то было!
Тогда промолвила мать их Тодзи.-
— Если мир так устроен, что юные девушки уходят в монахини, зачем же их престарелой и слабой матери беречь свои седины? — И сорока пяти лет от роду она приняла постриг, обрила голову и вместе с обеими дочерьми всеми силами предалась Будде, молясь о грядущей жизни.
Монахини испугались.
— О горе, не иначе как злой дух Мара56 хочет помешать нашим смиренным молитвам! Кто навестит нас глубокой ночью в этой хижине, сплетенной из веток, в глухом горном селении, куда и днем-то никогда никто не заходит? Эту тоненькую дверцу легко сломать, даже если мы ее не откроем... Ничего другого не остается, как отворить дверь и впустить пришельца. Пусть он не пощадит нас, пусть лишит жизни — что ж, умрем, непрерывно взывая к будде Амиде, на которого мы возлагаем все упования, крепко веря в его священный обет!57 Если же, услышав наши молитвы, явился за нами святой посланник, он возьмет нас с собой в Чистую землю... Скрепимся же духом и усерднее возгласим святые молитвы! — Так, ободряя друг друга, они отворили дверь, и что же? — то был не демон, в дверях стояла Хотокэ!
— Кого я вижу? Предо мной госпожа Хотокэ! Сон это или явь? — воскликнула Гио.
И Хотокэ, утерев слезы, ответила:
— Если я расскажу вам все без утайки, боюсь, вы не поверите мне, подумаете, будто я лгу, будто все это я только сейчас придумала: но и молчать я не в силах, ибо не хочу, чтобы вы считали, будто мне неведомы долг и чувство! Поведаю же обо всем по порядку... Все началось с моего непрошеного прихода в усадьбу князя, когда меня чуть было не прогнали и возвратили лишь потому, что вы замолвили за меня словечко. А я, вместо благодарности, осталась в усадьбе, — увы, беззащитная женщина, я осталась там против собственной воли! О, как я страдала! Потом, когда вас снова призвали и вы пели нам песни, стыд и раскаяние с новой силой жгли мою душу, а уж радости или веселья я не ведала и подавно. «Когда-нибудь и меня ждет такая же участь!» — думала я. Мне вспоминалась надпись, оставленная вами на бумажной перегородке, слова, что вы начертали: «...не дольше осенних морозов продержится летняя зелень!» «Истинно так!» — думала я. Но с тех пор вы куда-то исчезли, и я не знала, где вас искать. Когда же мне рассказали, что, приняв постриг, вы поселились все вместе в глухом, далеком селении, меня охватила беспредельная зависть! Я непрерывно молила Правителя-инока отпустить меня, но он по-прежнему был глух к моим просьбам. И тут глубокие раздумья нахлынули на меня. Я думала: весь блеск, вся слава в этом суетном мире — лишь краткий миг, мимолетное сновидение! К чему все радости, к чему успех и богатство?.. В кои-то веки мне выпало счастье родиться на свет человеком, приобщиться к учению Будды, — а ведь это редкостная удача! Погрузившись в пучину смерти, нелегко, ох нелегко будет снова сподобиться такого же счастья, как бы долго ни продолжалось круговращение жизни и смерти, сколько бы раз ни довелось умирать и снова рождаться! Молодость быстротечна, на нее нельзя полагаться! В нашем мире все непрочно, все зыбко, — мы не знаем, кто раньше сойдет в могилу, юноша или старец... Здесь все мимолетно — не успеешь перевести дыхание, а уж вот он — наступает твой смертный час... Век наш короче жизни мотылька-однодневки, быстротечнее блеска молнии в небе! Горе тому, кто, опьяненный недолгой радостью жизни, не помышляет о том, что ждет его после смерти!.. Вот с какой мыслью нынче утром я тайно покинула княжескую усадьбу и пришла к вам уже в новом обличье! — С этими словами Хотокэ сбросила с головы покрывало, и Гио увидела, что Хотокэ уже постриглась. — Я пришла к вам, приняв постриг! Простите же мне мое прежнее прегрешение! Если сжалитесь надо мной, станем вместе молиться и вместе возродимся к новой жизни в едином венчике лотоса!59 Но если все-таки не лежит ко мне ваше сердце, я тотчас же уйду отсюда, побреду куда глаза глядят, вдаль, упаду где-нибудь у подножья сосны, на циновку из мха, на древесные корни и стану взывать к Будде, сколько достанет сил, пока не сбудется заветное мое желание — пока не наступит смерть! — так в слезах изливала она свое сердце, полное скорби.
— Поистине мне и во сне не снилось, что на ум вам могли прийти подобные мысли! — сдержав слезы, ответила ей Гио. — Страдание — удел всех живых существ, обитающих в этом мире: мне надлежало смириться, понять, что таков уж мой горький жребий, а я то и дело роптала, гневалась и во всех своих бедах винила одну лишь вас! А ведь гнев — тяжкий грех, гнев в душе не позволит сподобиться возрождения к вечной жизни в обители рая... Так невольно причиняла я вред самой себе и в этой, и в будущей жизни. Но теперь, когда вы пришли сюда в монашеском одеянии, сам собой отпускается грех, в который я впала, и, стало быть, я могу теперь всей душой уповать на возрождение в раю. О великая радость! Когда с матерью и сестрой мы удалились от мира, люди считали наш поступок редкостным, небывалым, да мне и самой так казалось. Но ведь я приняла постриг оттого, что роптала на злую судьбу, гневалась на весь мир — что же удивительного, что в моем горестном положении я предпочла принять схиму! По сравнению с вашим решением мой поступок просто ничтожен — вам-то никто не причинял ни обиды, ни огорчения! Чтобы женщина, которой едва минуло семнадцать, настолько прониклась отвращением к греховному и так глубоко, всем сердцем пожелала возродиться в вечной жизни в Чистой обители рая — вот настоящее диво, вот подлинно благородная, истинно верующая душа! Ваш пример будет мне великим уроком, послужит благостным умудреньем! — И они поселились все вместе в одной хижине, утром и вечером украшали алтарь Будды цветами, возжигали курения и с умиротворенной душой, не волнуемой более земными страстями, молились о рае; и со временем осуществилось заветное желание всех четверых, и они возродились к вечной жизни в Чистой обители рая, — одни раньше, другие позже... В поминальном списке храма Долгого Поучения, Тёкодо, воздвигнутого государем Го-Сиракавой, всех четверых записали вместе: «Блаженные Гио, Гинё, Хотокэ и Тодзи». Поистине печальна и прекрасна их повесть!
7. ДВАЖДЫ ИМПЕРАТРИЦА
8. СПОР ИЗ-ЗА СКРИЖАЛИ
...Разлука всегда печальна, даже для тех, кто лишь короткий миг укрывался вместе под сенью одного дерева54 или вместе утолил жажду, зачерпнув воду из одного потока... Как же горько было Гио покидать дом, с которым она сроднилась, где прожила целых три года! Слезы против воли катились из ее глаз. Однако что пользы медлить? Все равно, рано ли, поздно ли, — всему приходит конец... «Вот и все!» — подумала Гио, но перед уходом ей, как видно, захотелось оставить что-нибудь, что напоминало бы о ней, когда ее здесь не станет; и, размешав тушь слезами, она, плача, написала на бумажной раздвижной стенке стихотворение:
Потом она села в карету, вернулась домой и, упав ничком за створками перегородки, залилась слезами, не в силах вымолвить слова.
Что вешние травы,
что травы увядших лугов —
судьба их едина.
Не дольше осенних морозов
продержится летняя зелень...
— Что с тобой, что случилось? — приступали к ней с расспросами мать и сестра, но она не отвечала им; только от сопровождавшей ее служанки узнали они, в чем дело. Ни риса, ни денег, которые до тех пор они ежемесячно получали, им больше не присылали — теперь процветала семья Хотокэ.
А в столице тем временем и благородные, и низкорожденные толковали между собой: «Гио вернулась домой, Правитель-инок прогнал ее. Надо навестить ее, надо с ней поразвлечься!» Многие писали ей любовные письма, а иные слали к ней посланцев. Но теперь Гио уж вовсе не хотелось ни с кем встречаться и веселиться, она не принимала писем и тем паче не выходила к посланцам. Такие заигрывания причиняли еще горшую муку, и целыми днями она только и делала, что заливалась слезами.
Меж тем год миновал. С наступлением новой весны Правитель-инок прислал к Гио человека, велев сказать: «Здравствуй, Гио! Госпожа Хотокэ печалится и скучает. Приходи, спой песни, покажи пляски, развесели Хотокэ!» Ни слова не промолвила в ответ Гио. И опять повелел Правитель-инок передать ей: «Отчего не даешь ответа? Если не хочешь идти в усадьбу, так прямо и говори. А уж как тогда поступить — моя забота!»
Услышав эти слова, Тодзи, мать Гио, закручинилась, охваченная тревогой; она не находила себе места от страха при мысли, что их всех теперь ожидает. Со слезами принялась она упрашивать ДОЧЬ:
— Послушай, Гио, как хочешь, а тебе надлежит ответить! Это лучше, чем навлечь на себя гнев князя!
— Если б я согласилась пойти в усадьбу, я так бы и ответила сразу. Но я не хочу туда идти и потому не знаю, что мне сказать! Он грозит, что, мол, знает, как поступить, если я и на сей раз ослушаюсь его приказания... Это означает, что меня, наверное, прогонят прочь из столицы или вовсе жизни лишат, одно из двух, не иначе... Но я не стану горевать, если мне придется покинуть столицу. И даже если отнимут жизнь — и о жизни не пожалею! Мне, постылой, слишком тяжело снова его увидеть!
И опять принялась уговаривать ее старая Тодзи:
— Нельзя перечить воле Правителя-инока, раз живешь в нашем мире. Союз женщины и мужчины предопределен еще в прежних рождениях; он бывает и прочным, и мимолетным, испокон веков так ведется... Иные клянутся навеки быть вместе, а глядишь — уже и расстались; другие думают: «Эта связь ненадолго!» — а неразлучны до самой смерти... В нашем мире ничто так не зыбко, изменчиво и непрочно, как союз, соединяющий женщину и мужчину! А ты была любима целых три года — столь долгое чувство надо считать редкой удачей! Если ты не явишься по его приказанию, дело вряд ли дойдет до казни; пожалуй, он всего-навсего прогонит нас из столицы... Что ж, вы обе молоды, вы сумеете прожить где угодно, хоть в расщелине скалы, в лесной чаще... Но ведь вашу слабую мать-старуху тоже прогонят заодно с вами. Скитаться, жить в непривычном месте — мне и думать об этом страшно! Дай же мне дожить свой век и закрыть глаза здесь, в столице! Тем исполнишь ты дочерний свой долг, пока я жива, да и после моей смерти! — так говорила старая Тодзи. И как ни горько то было Гио, но, не смея ослушаться материнского наставления, она отправилась в усадьбу Правителя-инока — словами не передать, как мучительно сжималось при этом ее сердце! Чтобы не было так тоскливо, взяла она с собой младшую сестру Гинё и еще двух танцовщиц. Вчетвером они уселись в карету и отправились на Восьмую Западную дорогу.
Когда они прибыли в Рокухару, их не пустили в покои, где принимали раньше, а провели в помещение, что находилось далеко от главных покоев, и оставили там дожидаться.
— Что это значит? — сказала Гио. — Разве я в чем-нибудь провинилась? Я не только отвергнута — даже покои мне отводят самые низкие... О, как больно! Как быть, что делать?.. — И слезы неудержимо закапали из глаз, заструились по складкам рукава, которым Гио закрывала лицо, чтобы скрыть от людей свои душевные муки.
Увидев, как обошлись с Гио, госпожа Хотокэ преисполнилась жалости.
— Как же так? — сказала она. — Отчего ее не проводят туда, где обычно принимают гостей? Позовите ее сюда! Или позвольте мне выйти к ней, я ее встречу!
— Нет, это не годится! — сказал Правитель-инок.
И Хотокэ, не властная ослушаться его воли, так и не вышла.
— Здравствуй, Гио! — спустя некоторое время сказал Правитель-инок, ничуть не догадываясь о том, что творится у той на душе. — В последние дни Хотокэ что-то грустит. Спой же ей песню!
И Гио решила, что, раз уж она пришла, нужно исполнять приказание. Сдержав слезы, она запела:
Так пропела она сквозь слезы два раза кряду, и все, кто был в покоях, — знатные отпрыски рода Тайра, придворные, вассалы и самураи — все были до слез растроганы ее пением. Правитель-инок тоже остался весьма доволен.
Хотокэ, сам Будда, почивший в нирване,
Был некогда смертным в обличье земном
И мы по скончании буддами станем,
Бессмертными буддами в мире ином.
Заложена в каждом благого частица,
Великого Будды священная суть,
Но участь живущих — разлукой томиться.
Что пользы стремиться былое вернуть?
— Прекрасная песня! — сказал он. — Хотелось бы поглядеть и на твою пляску, да сегодня мне недосуг. Отныне приходи к нам почаще, без приглашения, пой песни, пляши и развлекай Хотокэ!
Ни слова не промолвила в ответ Гио и удалилась, сдерживая рыдания.
— О горе, я решилась поехать туда, дабы не ослушаться материнского приказания, но я не в силах еще раз пережить подобную муку! А ведь пока я живу в столице, мне придется снова пройти через это горькое испытание! Лучше утопиться, вот теперь мое единственное желание! — сказала она, и тогда ее сестра Гинё воскликнула:
— Если старшая сестрица утопится, я умру с нею вместе! Услышав эти слова, мать их Тодзи, вне себя от горя, опять принялась со слезами уговаривать Гио:
— Поистине ты права, у тебя и впрямь есть причина горевать и роптать. Могла ли я думать, что все это так обернется! Теперь я горько жалею, что советовала тебе поехать в усадьбу! Но ты слышишь, младшая сестра говорит, что тоже утопится, если ты лишишь себя жизни... Если не будет на свете обеих моих дочерей, зачем тогда жить немощной старой матери? Я тоже хочу умереть вместе с вами! Стало быть, ты обрекаешь на смерть родную мать, а это самый тяжелый грех — ведь час мой еще не пробил!.. Помни, здешний мир — лишь временный наш приют; не так уж страшен земной позор! Куда страшнее уготовить себе вечный мрак в беспредельной грядущей жизни, — сердце сжимается при мысли об этом! Какие бы горести ни выпали на нашу долю в сей жизни, это не должно нас заботить; но блуждать по скорбной стезе страдания в том, вечном, мире — вот чего нам должно страшиться!
— Твоя правда, я совершила бы смертный грех, покончив с собою! — осушив слезы, отвечала матери Гио. — А раз так, отбросим мысли о смерти! Но если я останусь в столице, мне опять придется изведать горькую муку. Давайте же удалимся прочь из столицы! — И на двадцать первом году от роду Гио постриглась в монахини и поселилась в хижине, сплетенной из сучьев, в глухом горном селении, далеко в местности Сага, вознося там молитвы Будде. Ее сестра Гинё тоже сказала:
— Ведь я поклялась умереть вместе с сестрицей, если она покончит с собою. Теперь же, когда она удалилась от мира, я и подавно с ней не расстанусь.
Девятнадцати лет от роду облеклась она в черную ризу схимницы и, уйдя от мира вместе с сестрою, молилась о будущей жизни. Печально и прекрасно то было!
Тогда промолвила мать их Тодзи.-
— Если мир так устроен, что юные девушки уходят в монахини, зачем же их престарелой и слабой матери беречь свои седины? — И сорока пяти лет от роду она приняла постриг, обрила голову и вместе с обеими дочерьми всеми силами предалась Будде, молясь о грядущей жизни.
С наступлением ночи, заперев бамбуковую калитку, мать и дочери возносили молитву Будде при свете тусклой лампады, как вдруг кто-то тихо постучал в дверь.
Вот миновала весна,да и лето уже на исходе,
Ветер прохладный подул, об осенней напомнив погоде.
Время Ткачихе-звезде с Волопасом воссоединиться55.
Время желанья писать на летучем листке шелковицы.
Волны Небесной реки для такого листка не преграда
Станет веслом рулевым, и другого Ткачихе не надо...
К западу солнце спешит и за Черной горою садится.
Путь его скорбно следят в одеяниях ветхих черницы.
«Там, где гряду облаков озаряет закат, догорая,
Нас ожидает она, благостыня заветного рая.
Радости Чистой земли мы познаем в рождении новом,
Чужды соблазнам мирским и греховным телесным оковам....
Но от деяний своих не уйти — и порою вечерней
Слезы монахини льют о погрязших в пороке и скверне.
Монахини испугались.
— О горе, не иначе как злой дух Мара56 хочет помешать нашим смиренным молитвам! Кто навестит нас глубокой ночью в этой хижине, сплетенной из веток, в глухом горном селении, куда и днем-то никогда никто не заходит? Эту тоненькую дверцу легко сломать, даже если мы ее не откроем... Ничего другого не остается, как отворить дверь и впустить пришельца. Пусть он не пощадит нас, пусть лишит жизни — что ж, умрем, непрерывно взывая к будде Амиде, на которого мы возлагаем все упования, крепко веря в его священный обет!57 Если же, услышав наши молитвы, явился за нами святой посланник, он возьмет нас с собой в Чистую землю... Скрепимся же духом и усерднее возгласим святые молитвы! — Так, ободряя друг друга, они отворили дверь, и что же? — то был не демон, в дверях стояла Хотокэ!
— Кого я вижу? Предо мной госпожа Хотокэ! Сон это или явь? — воскликнула Гио.
И Хотокэ, утерев слезы, ответила:
— Если я расскажу вам все без утайки, боюсь, вы не поверите мне, подумаете, будто я лгу, будто все это я только сейчас придумала: но и молчать я не в силах, ибо не хочу, чтобы вы считали, будто мне неведомы долг и чувство! Поведаю же обо всем по порядку... Все началось с моего непрошеного прихода в усадьбу князя, когда меня чуть было не прогнали и возвратили лишь потому, что вы замолвили за меня словечко. А я, вместо благодарности, осталась в усадьбе, — увы, беззащитная женщина, я осталась там против собственной воли! О, как я страдала! Потом, когда вас снова призвали и вы пели нам песни, стыд и раскаяние с новой силой жгли мою душу, а уж радости или веселья я не ведала и подавно. «Когда-нибудь и меня ждет такая же участь!» — думала я. Мне вспоминалась надпись, оставленная вами на бумажной перегородке, слова, что вы начертали: «...не дольше осенних морозов продержится летняя зелень!» «Истинно так!» — думала я. Но с тех пор вы куда-то исчезли, и я не знала, где вас искать. Когда же мне рассказали, что, приняв постриг, вы поселились все вместе в глухом, далеком селении, меня охватила беспредельная зависть! Я непрерывно молила Правителя-инока отпустить меня, но он по-прежнему был глух к моим просьбам. И тут глубокие раздумья нахлынули на меня. Я думала: весь блеск, вся слава в этом суетном мире — лишь краткий миг, мимолетное сновидение! К чему все радости, к чему успех и богатство?.. В кои-то веки мне выпало счастье родиться на свет человеком, приобщиться к учению Будды, — а ведь это редкостная удача! Погрузившись в пучину смерти, нелегко, ох нелегко будет снова сподобиться такого же счастья, как бы долго ни продолжалось круговращение жизни и смерти, сколько бы раз ни довелось умирать и снова рождаться! Молодость быстротечна, на нее нельзя полагаться! В нашем мире все непрочно, все зыбко, — мы не знаем, кто раньше сойдет в могилу, юноша или старец... Здесь все мимолетно — не успеешь перевести дыхание, а уж вот он — наступает твой смертный час... Век наш короче жизни мотылька-однодневки, быстротечнее блеска молнии в небе! Горе тому, кто, опьяненный недолгой радостью жизни, не помышляет о том, что ждет его после смерти!.. Вот с какой мыслью нынче утром я тайно покинула княжескую усадьбу и пришла к вам уже в новом обличье! — С этими словами Хотокэ сбросила с головы покрывало, и Гио увидела, что Хотокэ уже постриглась. — Я пришла к вам, приняв постриг! Простите же мне мое прежнее прегрешение! Если сжалитесь надо мной, станем вместе молиться и вместе возродимся к новой жизни в едином венчике лотоса!59 Но если все-таки не лежит ко мне ваше сердце, я тотчас же уйду отсюда, побреду куда глаза глядят, вдаль, упаду где-нибудь у подножья сосны, на циновку из мха, на древесные корни и стану взывать к Будде, сколько достанет сил, пока не сбудется заветное мое желание — пока не наступит смерть! — так в слезах изливала она свое сердце, полное скорби.
— Поистине мне и во сне не снилось, что на ум вам могли прийти подобные мысли! — сдержав слезы, ответила ей Гио. — Страдание — удел всех живых существ, обитающих в этом мире: мне надлежало смириться, понять, что таков уж мой горький жребий, а я то и дело роптала, гневалась и во всех своих бедах винила одну лишь вас! А ведь гнев — тяжкий грех, гнев в душе не позволит сподобиться возрождения к вечной жизни в обители рая... Так невольно причиняла я вред самой себе и в этой, и в будущей жизни. Но теперь, когда вы пришли сюда в монашеском одеянии, сам собой отпускается грех, в который я впала, и, стало быть, я могу теперь всей душой уповать на возрождение в раю. О великая радость! Когда с матерью и сестрой мы удалились от мира, люди считали наш поступок редкостным, небывалым, да мне и самой так казалось. Но ведь я приняла постриг оттого, что роптала на злую судьбу, гневалась на весь мир — что же удивительного, что в моем горестном положении я предпочла принять схиму! По сравнению с вашим решением мой поступок просто ничтожен — вам-то никто не причинял ни обиды, ни огорчения! Чтобы женщина, которой едва минуло семнадцать, настолько прониклась отвращением к греховному и так глубоко, всем сердцем пожелала возродиться в вечной жизни в Чистой обители рая — вот настоящее диво, вот подлинно благородная, истинно верующая душа! Ваш пример будет мне великим уроком, послужит благостным умудреньем! — И они поселились все вместе в одной хижине, утром и вечером украшали алтарь Будды цветами, возжигали курения и с умиротворенной душой, не волнуемой более земными страстями, молились о рае; и со временем осуществилось заветное желание всех четверых, и они возродились к вечной жизни в Чистой обители рая, — одни раньше, другие позже... В поминальном списке храма Долгого Поучения, Тёкодо, воздвигнутого государем Го-Сиракавой, всех четверых записали вместе: «Блаженные Гио, Гинё, Хотокэ и Тодзи». Поистине печальна и прекрасна их повесть!
7. ДВАЖДЫ ИМПЕРАТРИЦА
В прежние годы и вплоть до недавних времен воины Тайра и Минамото вместе служили трону, вместе усмиряли ослушников, нарушавших закон и не почитавших власть государя. Оттого покой и порядок царили в мире. Но в смуту Хогэн пал в бою Тамэёси60, а в смуту Хэндзи — ёситомо61. После их гибели всех отпрысков рода Минамото убили либо сослали в ссылку; отныне процветали одни лишь Тайра, все прочие и головы-то поднять не смели. Казалось, теперь навсегда наступит спокойствие в государстве. Однако после кончины государя-монаха Тобы по-прежнему то и дело вспыхивали вооруженные распри, а казни, ссылки, лишение сана, отнятие должности, что ни день, творились как самое обычное дело, и не было покоя в стране, и народ трепетал от страха. В особенности же с наступлением годов Эйряку и Охо усилились раздоры между двором прежнего императора Го-Сира-кавы и царствующим владыкой императором Нидзё — из-за этих раздоров все царедворцы, и высших, и низших рангов, дрожали от страха, пребывая в постоянной тревоге, как будто стояли у края пучины, как будто ступали по тонкому льду... Прежний государь и нынешний император отец и сын — казалось бы, какая вражда может их разделять? А между тем то и дело творились дела одно чуднее другого — а все оттого, что приблизился конец света и помыслы людские обратились только к дурному... Что бы ни сказал государь-отец, император во всем ему перечил; тогда-то и случилось событие, поразившее всех, кто видел все это или слышал о нем, и вызвавшее всеобщее осуждение.
У почившего императора Коноэ осталась супруга, вдовствующая императрица65, дочь Правого министра Кинъёси. После кончины государя покинула она двор, поселилась в усадьбе Коноэ-Кавара и, как подобает вдове, жила уединенно и скромно. В годы Эйряку исполнилось ей, верно, двадцать два или двадцать три года — возраст, когда расцвет уже почти миновал. Однако она слыла первой красавицей в государстве, и вот император Нидзё, помышлявший только о любовных утехах, для коих его новоявленный Гао Лиши64 разыскивал красавиц по всей стране, послал ей любовное письмо. Но вдова и не подумала отвечать. Тогда государь, уже не скрывая своих намерений, послал в дом Правого министра высочайший указ, повелевавший вдовствующей императрице вступить во дворец как его законной супруге. Поступок неслыханный, из ряда вон выходящий! Сановники собрались на совет, и каждый высказал свое мнение.
— Если обратиться к сходным примерам в чуждых пределах, то в Тайском государстве императрица У Цзэ-тянь65, после кончины супруга, императора Тайцзуна66, снова вышла замуж за своего пасынка, императора Гаоцзуна67. Но то случилось в чужой стране, и потому дело особое... В нашем же государстве со времен императора Дзимму68 сменилось на троне свыше семидесяти владык, однако ни разу не бывало, чтобы женщина дважды становилась императрицей! — так единогласно рассудило собрание.
Прежний государь Го-Сиракава тоже усовещивал сына, говоря, что недоброе дело он задумал, но император ответил:
— У Сына Неба нет отца и нет матери!69 В прежней жизни я соблюдал Десять заветов и в награду за это стал повелителем десяти тысяч колесниц70. Отчего же столь пустячному делу не свершиться по моей воле?! — И вскоре высочайшим указом назначил день свадьбы. Тут уж и государь-отец был бессилен что-либо изменить.
С той поры как вдовствующая императрица узнала об этом, она только и делала, что заливалась слезами. «Если бы в ту осень, во 2-м году Кюдзю, когда скончался мой супруг-император, я вместе с ним растаяла бы росинкою в поле или, приняв постриг, удалилась от мира, мне не пришлось бы переживать сейчас подобное горе!» — сокрушалась она. Министр, ее отец, стараясь утешить дочь, говорил:
— Только безумец перечит власти! Высочайший указ уже издан, значит, рассуждать поздно. Надо поскорее отправиться во дворец. Кто знает, может быть, счастье нам улыбнется, ты родишь сына, станешь Матерью страны, и меня, недостойного, будут почитать как государева деда. Это будет лучшее исполнение дочернего долга и великая подмога мне, старику! — так говорил он, она же в ответ не проронила ни слова.
В эти дни, рассеянно водя кистью по бумаге, сложила она стихотворение:
Не тонут в протоке слова, как плавучий бамбук, — теченьем уносит молву о завидном уделе, об этой повинности тяжкой...
Неизвестно, как прослышали люди об этих стихах, но их передавали из уст в уста и все жалели бедную женщину.
Вскоре наступил день отъезда во дворец. Министр-отец и другие придворные провожали невесту согласно церемониалу, с особой пышностью разукрасив карету, но она не спешила ехать, ибо свадьба эта была ей вовсе не по душе. Только когда стемнело и наступила глубокая ночь, позволила она усадить себя в карету.
Так вступила она в императорские чертоги, поселилась во дворце Прекрасных Пейзажей и преданно служила государю, советуя ему посвятить все помыслы управлению страной.
В тех покоях, во дворце Сисиндэн71, Небесном Чертоге, есть раздвижные перегородки, на которых нарисованы мудрецы и святые72. На одних, как живые, изображены И Инь, Ди Улунь, Юн Ши-нань, Тайгун Ван, Жань Лисяныпэн, Ли Цзы и Сыма; на других — длиннорукие и длинноногие страшилища-люди и китайские кони на полном скаку, а в зале Демонов73— полководец Ли, как живой.
Прекрасные картины! Недаром сам Оно-но Тофу74, правитель земли Овари, семь раз переписывал на них надпись! И еще есть там, говорят, во дворце Прохлады и Чистоты, раздвижная перегородка, на которой в давние годы Канаока из Косэ75 написал предрассветную луну над далекой горной вершиной. Как-то раз покойный император Коноэ, еще в детские годы, расшалившись, запачкал эту картину, и пятно это так и сохранилось с тех пор. При виде сей памятной отметы императрица, наверно, с грустью вспомнила прошлое, потому что сложила стихотворение:
У почившего императора Коноэ осталась супруга, вдовствующая императрица65, дочь Правого министра Кинъёси. После кончины государя покинула она двор, поселилась в усадьбе Коноэ-Кавара и, как подобает вдове, жила уединенно и скромно. В годы Эйряку исполнилось ей, верно, двадцать два или двадцать три года — возраст, когда расцвет уже почти миновал. Однако она слыла первой красавицей в государстве, и вот император Нидзё, помышлявший только о любовных утехах, для коих его новоявленный Гао Лиши64 разыскивал красавиц по всей стране, послал ей любовное письмо. Но вдова и не подумала отвечать. Тогда государь, уже не скрывая своих намерений, послал в дом Правого министра высочайший указ, повелевавший вдовствующей императрице вступить во дворец как его законной супруге. Поступок неслыханный, из ряда вон выходящий! Сановники собрались на совет, и каждый высказал свое мнение.
— Если обратиться к сходным примерам в чуждых пределах, то в Тайском государстве императрица У Цзэ-тянь65, после кончины супруга, императора Тайцзуна66, снова вышла замуж за своего пасынка, императора Гаоцзуна67. Но то случилось в чужой стране, и потому дело особое... В нашем же государстве со времен императора Дзимму68 сменилось на троне свыше семидесяти владык, однако ни разу не бывало, чтобы женщина дважды становилась императрицей! — так единогласно рассудило собрание.
Прежний государь Го-Сиракава тоже усовещивал сына, говоря, что недоброе дело он задумал, но император ответил:
— У Сына Неба нет отца и нет матери!69 В прежней жизни я соблюдал Десять заветов и в награду за это стал повелителем десяти тысяч колесниц70. Отчего же столь пустячному делу не свершиться по моей воле?! — И вскоре высочайшим указом назначил день свадьбы. Тут уж и государь-отец был бессилен что-либо изменить.
С той поры как вдовствующая императрица узнала об этом, она только и делала, что заливалась слезами. «Если бы в ту осень, во 2-м году Кюдзю, когда скончался мой супруг-император, я вместе с ним растаяла бы росинкою в поле или, приняв постриг, удалилась от мира, мне не пришлось бы переживать сейчас подобное горе!» — сокрушалась она. Министр, ее отец, стараясь утешить дочь, говорил:
— Только безумец перечит власти! Высочайший указ уже издан, значит, рассуждать поздно. Надо поскорее отправиться во дворец. Кто знает, может быть, счастье нам улыбнется, ты родишь сына, станешь Матерью страны, и меня, недостойного, будут почитать как государева деда. Это будет лучшее исполнение дочернего долга и великая подмога мне, старику! — так говорил он, она же в ответ не проронила ни слова.
В эти дни, рассеянно водя кистью по бумаге, сложила она стихотворение:
Не тонут в протоке слова, как плавучий бамбук, — теченьем уносит молву о завидном уделе, об этой повинности тяжкой...
Неизвестно, как прослышали люди об этих стихах, но их передавали из уст в уста и все жалели бедную женщину.
Вскоре наступил день отъезда во дворец. Министр-отец и другие придворные провожали невесту согласно церемониалу, с особой пышностью разукрасив карету, но она не спешила ехать, ибо свадьба эта была ей вовсе не по душе. Только когда стемнело и наступила глубокая ночь, позволила она усадить себя в карету.
Так вступила она в императорские чертоги, поселилась во дворце Прекрасных Пейзажей и преданно служила государю, советуя ему посвятить все помыслы управлению страной.
В тех покоях, во дворце Сисиндэн71, Небесном Чертоге, есть раздвижные перегородки, на которых нарисованы мудрецы и святые72. На одних, как живые, изображены И Инь, Ди Улунь, Юн Ши-нань, Тайгун Ван, Жань Лисяныпэн, Ли Цзы и Сыма; на других — длиннорукие и длинноногие страшилища-люди и китайские кони на полном скаку, а в зале Демонов73— полководец Ли, как живой.
Прекрасные картины! Недаром сам Оно-но Тофу74, правитель земли Овари, семь раз переписывал на них надпись! И еще есть там, говорят, во дворце Прохлады и Чистоты, раздвижная перегородка, на которой в давние годы Канаока из Косэ75 написал предрассветную луну над далекой горной вершиной. Как-то раз покойный император Коноэ, еще в детские годы, расшалившись, запачкал эту картину, и пятно это так и сохранилось с тех пор. При виде сей памятной отметы императрица, наверно, с грустью вспомнила прошлое, потому что сложила стихотворение:
С тоской вспоминала она о счастливой поре, когда душа в душу жила во дворце с покойным государем Коноэ.
Не чаяла я,
что в жизни, столь краткой и бренной,
мне будет дано,
вернувшись сюда, любоваться
все той же луною в тумане...
8. СПОР ИЗ-ЗА СКРИЖАЛИ
Но вот весной 1-го года Эйман разнесся слух, что император Нидзё болен, а с наступлением лета недуг его стал еще тяжелее. У императора был малолетний сын Рокудзё, рожденный ему дочерью Канэмори из Ики, помощника Главного казначея. Пошли толки, что наследником объявят этого двухгодовалого ребенка. И в самом деле, в том же году, в двадцать пятый день шестой луны, вышел высочайший указ о передаче трона малолетнему принцу. В тот же вечер состоялась церемония отречения больного императора Нидзё. Смятение и тревога охватили страну. Ученые люди, сведущие в делах минувших, говорили: — Если обратиться к сходным примерам в прошлом, когда на троне в нашей стране восседали императоры-дети, увидим, что после государя Монтоку царствовал девятилетний государь Сэй-ва. Его дед по материнской линии, благородный Ёсифуса, помогал юному государю, подобно Чжоу-гуну76, взявшему в руки власть, чтобы временно управлять страной вместо малолетнего Чжоуского Чэн-вана77. С той поры и началось регентство в нашем государстве!.. Император Тоба вступил на престол пятилетним, император Коноэ — трех лет от роду, но люди уже тогда тверди-ли, что новые государи слишком уж незрелы годами! Ныне же императору Рокудзё исполнилось всего лишь два года. Такого еще никогда не бывало! О безрассудство!
Тем временем, в двадцать седьмой день седьмой луны того же 1-го года Эйман, прежний император Нидзё скончался. Ему было всего двадцать три года — цветок, увядший, не дождавшийся расцвета!.. Все обитательницы женских покоев, те, кто живет за парчовыми завесами и драгоценными ширмами, предавались глубокой скорби. В ту же ночь покойного государя похоронили у горы Фунаока, на равнине Рэндайно, к северо-востоку от храма Корюдзи.
Во время погребения между чернецами монастырей Энрякуд-зи78 и Кофукудзи79 вышел спор из-за того, кому раньше ставить священные скрижали — поминальные доски, и обе стороны нанесли друг другу изрядное оскорбление. Издавна повелось, что после захоронения праха покойного государя участники погребального церемониала, монахи из Нары, Южной столицы, и Хэй-ана, столицы Северной, ставят по четырем сторонам гробницы скрижали своего храма. По обычаю, первыми ставят скрижаль монахи Великого Восточного храма Тодайдзи80 в Наре, воздвигнутого повелением императора Сёму, и все остальные признают за ними это неоспоримое право. Затем наступает черед монастыря Кофукудзи, основанного предками вельмож Фудзивара. За ними следуют монахи Энрякудэи, главного храма на Святой горе Хиэй, и, наконец, заканчивает обряд обитель Трех Источников, Миидэра81, основанная по воле императора Тэмму блаженными вероучителями Кёдаем и Тисёдайси.
Но на сей раз — неизвестно, отчего и зачем? — монахи Святой горы нарушили обычай минувших лет и водрузили скрижаль вторыми, раньше чернецов Кофукудзи. Пока святые отцы из Нары судили и рядили, как ответить на эту дерзость, два рядовых чернеца монастыря Кофукудзи, Каннонбо и Сэйсибо, известные забияки, внезапно выскочили вперед — Каннонбо в коротком черном панцире, с алебардой на длинном белом древке, Сэйсибо — в желтовато-зеленом панцире, с мечом в черных лакированных ножнах, — повалили скрижаль Святой горы на землю и изрубили ее в мелкие щепки. При этом оба во весь голос горланили песню:
Эй, пой, гуляй кто хочет!
Водопад бурлит, грохочет.
Жарко солнце припекает,
А воды82 не убывает.
Хлещи, водопад,
Шуму-грому всякий рад! —
Тем временем, в двадцать седьмой день седьмой луны того же 1-го года Эйман, прежний император Нидзё скончался. Ему было всего двадцать три года — цветок, увядший, не дождавшийся расцвета!.. Все обитательницы женских покоев, те, кто живет за парчовыми завесами и драгоценными ширмами, предавались глубокой скорби. В ту же ночь покойного государя похоронили у горы Фунаока, на равнине Рэндайно, к северо-востоку от храма Корюдзи.
Во время погребения между чернецами монастырей Энрякуд-зи78 и Кофукудзи79 вышел спор из-за того, кому раньше ставить священные скрижали — поминальные доски, и обе стороны нанесли друг другу изрядное оскорбление. Издавна повелось, что после захоронения праха покойного государя участники погребального церемониала, монахи из Нары, Южной столицы, и Хэй-ана, столицы Северной, ставят по четырем сторонам гробницы скрижали своего храма. По обычаю, первыми ставят скрижаль монахи Великого Восточного храма Тодайдзи80 в Наре, воздвигнутого повелением императора Сёму, и все остальные признают за ними это неоспоримое право. Затем наступает черед монастыря Кофукудзи, основанного предками вельмож Фудзивара. За ними следуют монахи Энрякудэи, главного храма на Святой горе Хиэй, и, наконец, заканчивает обряд обитель Трех Источников, Миидэра81, основанная по воле императора Тэмму блаженными вероучителями Кёдаем и Тисёдайси.
Но на сей раз — неизвестно, отчего и зачем? — монахи Святой горы нарушили обычай минувших лет и водрузили скрижаль вторыми, раньше чернецов Кофукудзи. Пока святые отцы из Нары судили и рядили, как ответить на эту дерзость, два рядовых чернеца монастыря Кофукудзи, Каннонбо и Сэйсибо, известные забияки, внезапно выскочили вперед — Каннонбо в коротком черном панцире, с алебардой на длинном белом древке, Сэйсибо — в желтовато-зеленом панцире, с мечом в черных лакированных ножнах, — повалили скрижаль Святой горы на землю и изрубили ее в мелкие щепки. При этом оба во весь голос горланили песню:
Эй, пой, гуляй кто хочет!
Водопад бурлит, грохочет.
Жарко солнце припекает,
А воды82 не убывает.
Хлещи, водопад,
Шуму-грому всякий рад! —