Страница:
Любовь моя схожа
с дощечкою над ручейком
в лощине тенистой.
Опрокинется утлый мостик —
и в слезах рукава намокнут...
— Это письмо — жалоба на безответную любовь, — сказала принцесса. — Чересчур жестокое сердце никогда не ведет к добру! — И она рассказала о некоей женщине по имени Комати из рода Оно, жившей в старые времена. То была первая красавица на свете, наделенная к тому же редкостным поэтическим даром. Никто не мог устоять перед ее красотой и талантом, все изнывали от любви к ней. Но молва недаром прозвала ее жестокой — слишком многим людям причинила она сердечные муки и, может быть, по этой причине в конце концоа осталась одна-одинешень-ка. Сквозь слезы глядела она на луну и звезды, светившие сквозь прохудившуюся кровлю ее жилища, и негде было ей укрыться от дождя, защититься от ветра; а чтобы кое-как поддерживать жизнь, хрупкую, как росника, собирала она травы в полях и съедобные корни в болотах...
— На это письмо непременно надо ответить! — закончила свой рассказ принцесса и, приказав подать тушь, сама милостиво начертала ответ:
ны, что непрерывной чередой о берег плещут у заставы Киёми... Красота — залог счастья в брачном союзе; князь Митимори получил Кодзайсё в супруги, и они любили друг друга искренне и глубоко. Оттого он и взял ее на запад, в странствия по морям, и она, в свой черед, последовала за ним в обитель смерти.
Норимори, Тюнагон у Ворот, разом потерял двух сыновей — старшего сына и наследника Митимори и самого младшего На-римори. Теперь единственной опорой в жизни остались у него второй сын Норицунэ, правитель Ното, и третий — преподобный Тюкай. Кодзайсё была для него живой памятью о погибшем наследнике-сыне, но вот и ее не стало, и не было предела его отчаянию.
СВИТОК ДЕСЯТЫЙ
с дощечкою над ручейком
в лощине тенистой.
Опрокинется утлый мостик —
и в слезах рукава намокнут...
— Это письмо — жалоба на безответную любовь, — сказала принцесса. — Чересчур жестокое сердце никогда не ведет к добру! — И она рассказала о некоей женщине по имени Комати из рода Оно, жившей в старые времена. То была первая красавица на свете, наделенная к тому же редкостным поэтическим даром. Никто не мог устоять перед ее красотой и талантом, все изнывали от любви к ней. Но молва недаром прозвала ее жестокой — слишком многим людям причинила она сердечные муки и, может быть, по этой причине в конце концоа осталась одна-одинешень-ка. Сквозь слезы глядела она на луну и звезды, светившие сквозь прохудившуюся кровлю ее жилища, и негде было ей укрыться от дождя, защититься от ветра; а чтобы кое-как поддерживать жизнь, хрупкую, как росника, собирала она травы в полях и съедобные корни в болотах...
— На это письмо непременно надо ответить! — закончила свой рассказ принцесса и, приказав подать тушь, сама милостиво начертала ответ:
...Огонь любви, пылавший тайно в сердце, открылся взору, неугасимый, как дымок, что вьется над вершиной Фудзи; слеза любви, упав на рукава, волною страсти стала, неизменной, как те вол-
Поверь, оступиться
на мостике через ручей
не так уж опасно —
ведь тебя поддержат с любовью
и уберегут от паденья...
ны, что непрерывной чередой о берег плещут у заставы Киёми... Красота — залог счастья в брачном союзе; князь Митимори получил Кодзайсё в супруги, и они любили друг друга искренне и глубоко. Оттого он и взял ее на запад, в странствия по морям, и она, в свой черед, последовала за ним в обитель смерти.
Норимори, Тюнагон у Ворот, разом потерял двух сыновей — старшего сына и наследника Митимори и самого младшего На-римори. Теперь единственной опорой в жизни остались у него второй сын Норицунэ, правитель Ното, и третий — преподобный Тюкай. Кодзайсё была для него живой памятью о погибшем наследнике-сыне, но вот и ее не стало, и не было предела его отчаянию.
СВИТОК ДЕСЯТЫЙ
ГОЛОВЫ ТАЙРА НА УЛИЦАХ СТОЛИЦЫ
На седьмой день второй луны 3-го года Дзюэй, через двенадцать дней после битвы в Ити-но-тани, головы витязей Тайра, отрубленные в бою, привезли в столицу. Все люди, близкие дому Тайра, предавались глубокой скорби. «Что теперь с нами будет? Какая горькая участь нас ожидает?» — думал в тревоге каждый. В особенности трепетала от страха супруга князя Корэмори в тайном своем убежище, храме Великого Прозрения, Дайкакудзи. Услышав, что в битве при Ити-но-тани погибли многие отпрыски дома Тайра, а один знатный военачальник, вельможа третьего ранга, даже взят в плен и его живым привезут в столицу, она уверилась: «Это он! Несомненно!» — и, упав ничком, лежала, не поднимаясь, закрыв лицо покрывалом.
Но одна из прислужниц вышла в город и, вернувшись, сказала:
— Нет, этот вельможа третьего ранга — не наш господин! Это князь Сигэхира!
— Стало быть, голову мужа надо искать среди мертвых! — ответила супруга Корэмори, по-прежнему не находя себе места от тоски и тревоги.
В тринадцатый день той же луны Накаёри, чиновник Сыскного ведомства, выехал на берег реки к Шестой дороге, принять
трофеи. Нориёри и Ёсицунэ обратились к государю Го-Сиракаве за позволением пронести снятые головы по широкой дороге Хи-гаси-Тоин, а затем развесить их на деревьях, у врат темницы. Государь, в великом смущении, не зная, на что решиться, стал совещаться с министрами — Главным, Левым, Правым и Средним, а также с дайнагоном Тадатикой, советником.
— С древних времен не бывало примера, чтобы головы вельмож столь высокого ранга носили на позорище по улицам, — в один голос сказали все пятеро царедворцев. — Тем более невозможно предать поруганию отпрысков дома Тайра! Ведь они доводились родней царствующему владыке и долгое время несли придворную службу! Пожелание Нориёри и Ёсицунэ исполнить никак невозможно!
Казалось, все обойдется, головы не выставят на позор. Но Нориёри и Ёсицунэ продолжали настаивать на своем и снова обратились с прошением:
— Еще в старые годы Хогэн Тайра стали врагами деда нашего Тамэёси, а в минувшие годы Хэйдзи воевали против нашего отца Ёситомо. Мы сражались с врагами трона, не щадя собственной жизни, ради благоденствия государя, но также и затем, чтобы смыть позор с отцовского имени... Если ныне головы Тайра не выставят на всеобщее обозрение, где мы впредь найдем вдохновение, истребляя крамольников?! — так непрерывно твердили оба, и государю-иноку пришлось против воли ответить согласием на их просьбу. В конце концов головы все-таки пронесли по дорогам столицы. Зрелище собрало толпы народа! Немало нынешних зрителей в прежние времена, сидя во дворце бок о бок с вельможами Тайра, трепетали перед ними от страха, однако ныне, когда мертвые головы Тайра несли по улицам на всеобщее поругание, многие жалели убитых и искренне горевали.
Братья Сайтоо, Го и Року, приставленные к Рокудаю, юному сыну князя Корэмори, тоже вышли на улицу посмотреть на процессию. Из предосторожности они переоделись в рубище нищих, ибо опасались, что их узнают. Они хорошо знали в лицо всех вельмож Тайра, но головы своего господина так и не увидали. Тем не менее горе так переполняло их души, что слезы градом лились У них из очей, и, опасаясь возбудить подозрение, братья поспешили вернуться.
— Ну что там? Что? — приступила к ним с расспросами госпожа.
— Из сыновей покойного князя Сигэмори Комацу мы видели только голову правителя Биттю... Остальные — такой-то и такой-то... — отвечали ей братья Сайтоо.
— Кто бы ни был, все они для меня не чужие! — воскликнула супруга Корэмори и зарыдала.
— Вот уже второй год, как я живу скрываясь, и мало кто знает меня в лицо, — немного погодя сказал Го Сайтоо, утерев слезы. — Я мог бы посмотреть подробнее на все, что там происходит, но какой-то человек, судя по всему, хорошо осведомленный во всех событиях, рассказал мне: «В этой битве сыновья покойного князя Сигэмори Комацу стояли в обороне у горы Микуса, на рубеже между землями Тамба и Харима. Куро Ёсицунэ разгромил их дружины, и тогда князья Сукэмори, Аримори и Тадафуса отплыли на корабле из бухты Такасаго в Хариму в край Сануки, в крепость Ясима... Погиб один лишь князь Моромори — непонятно, как случилось, что он отделился от своих братьев!.. Только Моромори, правитель Биттю, погиб в битве при Ити-но-тани! — так рассказывал незнакомец. „А что же князь Корэмори?“ — спросил я. „Он тяжко занемог еще до начала сражения, возвратился в Ясиму и на сей раз вовсе не участвовал в битве!“ — так растолковал он мне все подробно...
— Стало быть, он заболел, потому что слишком о нас тоскует! — воскликнула госпожа. — Стоит подуть ветерку, а я уже сама не своя от страха — боюсь, что в этот день он плывет по бурному морю! А в дни сражений я терзаюсь душой при мысли, что, может быть, в этот самый миг его убивают! Как же велика моя тревога теперь, когда я узнала, что он тяжко болен! Кто позаботится о нем, кто приглядит за ним с любовью и лаской? Ты должен был расспросить обо всем подробней!
Услыхав слова матери, дети тоже вскричали:
— Отчего ты не спросил, чем он болен? — И детский лепет их трогал сердце.
А в это самое время князь Корэмори — сердце сердцу весть подает! — думал в тревоге: «Как они, наверно, сейчас терзаются душой там, в столице! Пусть не нашли моей головы среди мертвых, все равно, — значит, боятся, что я утонул или пронзен стрелою... Наверняка уже не чают увидеть меня живого! О, если б как-нибудь подать им весть, что моя жизнь-росинка все еще не исчезла...» И, написав три письма, он послал одного из своих че-лядинцев отнести эти письма в столицу.
«В столице кругом враги, — писал он в письме к супруге, — тебе и одной-то нелегко от них укрываться, а с малыми детьми, понимаю, какую муку ты терпишь! Хотелось бы взять вас сюда, чтобы жить нам всем вместе, а там будь что будет... Но один я уж как-нибудь снесу все лишения, а тебя мне жаль нестерпимо...» — так писал он ей подробно и долго и закончил письмо стихотворением:
Как плавучей траве
неизвестно, в каком из затонов
ей осесть суждено,
я не знаю, дождусь ли встречи —
так прими же письмо на прощанье!
Малым детям своим, сыну и дочке, он написал: «Чем утешаетесь вы в эту печальную пору? Я постараюсь как можно скорее взять вас к себе!» Посланец взял письма, прибыл в столицу и отдал письма супруге, но, получив послание мужа, она еще.острее ощутила неутешное горе.
По прошествии нескольких дней посланец пришел к ней проститься. Супруга Корэмори, в слезах, написала мужу ответ.
— А нам что написать батюшке? — взяв в руки кисточки, спросили у нее дети.
— Пишите все, что у вас на сердце! — отвечала она.
И дети написали одно и то же: «Почему ты до сих пор не забрал нас? Мы так по тебе скучаем! Поскорее пришли за нами людей и возьми нас к себе!»
Посланец взял письма и возвратился в Ясиму. Князь Корэмори прежде всего прочитал детские письма и, казалось, почувствовал себя еще более несчастным.
— Теперь я уж вовсе не в силах покинуть сей грешный мир! — в слезах проговорил он. — Когда столь неразрывны узы, привязывающие человека к земной юдоли, молитвы об обретении рая совсем не идут на ум! Одно желание в душе — всеми правдами-неправдами проберусь сквозь горную глушь в столицу, еще раз погляжу на любимых, им себя покажу... А потом покончу с собой! Вот единственное, что теперь мне осталось!
ПРИДВОРНАЯ ДАМА
В четырнадцатый день той же луны пленного князя Сигэхиру провезли в карете по Шестой дороге с запада на восток. Подняли узорные циновки, закрывавшие карету сзади и спереди, открыли окошки слева и справа. Карету сопровождала стража — Санэхира Дои в темно-красном кафтане и легких доспехах, с дружиной человек в тридцать. Они окружали карету во всех сторон.
— Несчастный! — говорили столичные жители, и благородные, и низкорожденные. — За какие грехи ниспослана ему столь жестокая кара? Из всего многочисленного семейства Тайра лишь ему одному выпала столь горькая участь! А ведь он был самым любимым сыном Правителя-инока и госпожи Ниидоно, оттого и другие Тайра почитали его больше всех прочих! Наверное, это наказание за то, что он предал сожжению святые храмы в Наре, Южной столице! — так толковали между собой люди. Сигэхиру провезли до берега реки Камо, потом карета повернула обратно и остановилась в квартале Хорикава, на Восьмой дороге. Сигэхиру поместили в усадьбе покойного тюнагона Касэя, сторожить пленника поручили Санэхире Дои и его самураям.
Государь-инок послал на Восьмую дорогу курандо Саданагу Тот прибыл к пленнику в алом придворном платье, при мече и с церемониальным жезлом. Князь Сигэхира был в темно-синей одежде и в высокой шапке эбоси. На этого Саданагу, которого в былые времена Сигэхира и вовсе не замечал, он глядел теперь с тем же страхом, с каким грешник встречает в аду подручных царя преисподней Эммы... Саданага на словах передал ему послание государя Го-Сиракавы:
— Если вы хотите возвратиться в Ясиму, напишите, чтобы Тайра вернули в столицу три священные императорские регалии, и тогда вас отпустят!
— Никто из моей семьи, и прежде всего сам глава рода, князь Мунэмори, Средний министр, не согласится отдать священные регалии, не только чтобы спасти меня одного, но даже если бы дело шло о жизни десяти тысяч таких людей, как я, Сигэхира!.. Пожалуй, только мать, госпожа Ниидоно, по доброте женского сердца, изъявит свое согласие... Но, не смея отвергнуть августейшее повеление, что ж, попробую написать! — ответил князь Сигэхира.
Отвезти послание в Ясиму назначили чиновника Сигэкуни и придворного слугу Ханакату. Обращения к родным Сигэхира передал на словах, ибо личные письма посылать запрещалось. Супруге своей он просил передать изустно: «Под небесами странствий мы утешали друг друга, теперь же, в разлуке, как ты, верно, страдаешь! Говорят, что узы супружества нерасторожимы и вечны; стало быть, мы непременно соединимся навеки в мире ином!» — так, обливаясь слезами, просил он сказать супруге, и Сигэкуни, тоже растроганный, с тем и отправился в путь.
В минувшие годы был у Сигэхиры вассал, самурай по имени Томотоки. Он служил у принцессы Хатидзё. Теперь, придя к Санэхире Дои, он обратился к нему с такими речами:
— Я — такой-то, в прошлом долгое время служил у князя. Я всей душой стремился сопровождать его в странствиях по западным землям, но не смог уехать вместе с ним и остался в столице, ибо состоял на службе также и у принцессы. Сегодня, увидев, как князя ведут по широким дорогам столицы, мне стало так жаль его, что не было сил вынести это зрелище! Вот почему прошу вас: если можно, дозвольте навестить князя и хоть немного утешить его беседой о былых временах! Я не бог весть какой лихой воин, не мог пригодиться ему в сражениях, лишь верой и правдой прислуживал ему днем и ночью, вот и все, на что я пригоден! Но если вы все-таки питаете ко мне недоверие, возьмите мой меч, которым я опоясан, и прошу вас, — вопреки всем правилам и уставам, — не откажите мне в моей просьбе!
У Санэхиры Дои было доброе сердце.
— Что плохого может случиться, если пленника навестит один-единственный посетитель... Но все же предосторожности ради... — сказал.он и, отобрав у Томотоки меч, допустил его к князю.
Несказанно обрадованный, Томотоки поспешно вошел, Сигэхира сидел поникший, в глубокой задумчивости. С болью в сердце увидал Томотоки, сколь неузнаваемо изменился облик его господина, и не в силах был сдержать слезы. Сигэхире тоже почудилось, что он спит и видит Томотоки во сне; в первые мгновенья он не мог вымолвить ни словечка, только молча лил слезы. Лишь некоторое время спустя, когда они уже вдоволь наговорились о делах нынешних и минувших, Сигэхира сказал:
— Помнишь даму, с которой ты помогал мне встречаться? Я слыхал, будто она все еще по-прежнему служит во дворце...
— Да, говорят...
— Уезжая на запад, я не смог ни послать ей письмо, ни хотя бы на словах передать прощальный привет. Мне стыдно при мысли, что она, наверно, считает обманом все наши клятвы вечно любить друг друга в этой и в будущей жизни... Хотелось бы написать ей, но не знаю, позволят ли?.. А ты смог бы отнести ей послание?
— Дайте мне письмо, и я доставлю его! — отвечал Томотоки. Сигэхира, обрадованный, тотчас набросал послание.
— Что это за письмо? — спросили самураи охраны. — Пока не проверим — не пропустим!
— Покажи! — сказал Сигэхира, и Томотоки отдал страже послание.
— Ну, такое письмо не опасно! — сказали стражники и возвратили письмо.
Томотоки взял его и отправился во дворец. Чтобы укрыться от любопытных глаз, он, в ожидании вечера, спрятался в маленькой хижине вблизи дворца. Когда стемнело, он подошел к боковому входу в женские покои, прислушался и услышал голос, похожий на голос той самой дамы:
— Подумать только, что из столь многих витязей Тайра один лишь князь Сигэхира взят в плен живым, и его возили напоказ по дорогам! Люди говорят, что это кара за сожжение Нары, Южной столицы... А меж тем князь не раз объяснял мне: «Я и в мыслях не держал сжигать святую обитель, но нашлись зловредные люди, пустившие огонь в молельни и храмы, и все сгорело дотла! Вину же целиком возложили на меня одного... Недаром сказано: „Из-за малых росинок, висящих на самых кончиках листьев, и сам ствол становится влажным...1“ Теперь я вижу, что все так и вышло, как он сказал! — так говорила женщина, заливаясь слезами, и Томотоки с состраданием подумал: „Она тоже жалеет князя!“
— Дозвольте слово молвить! — позвал он даму.
— Откуда ты? — спросила она.
— Письмо от князя Сигэхиры! — ответил Томотоки, и, верно, очень уж велика была тоска дамы, потому что, обычно застенчивая, избегавшая показываться на люди, теперь она сама выбежала к нему со словами: «Где оно? Где?!» — сама приняла у Томотоки письмо, развернула... В письме Сигэхира подробно описал все, что случилось с ним с тех пор, как его взяли в плен. «Судьба моя скоро решится, — писал он, — не сегодня-завтра меня уже не будет на свете...» Заканчивалось письмо стихами:
Пусть слез половодье
молву об уделе моем
по свету разносит, —
ах, если бы только при жизни
единожды свидеться с милой!
Прочитав письмо, женщина спрятала его на груди и, не в силах вымолвить слова, молча заливалась слезами. Но нельзя молчать бесконечно... Спустя некоторое время она написала ответ и,
поведав о том, как она страдала и тосковала два этих долгих года, закончила послание стихотворением:
Если из-за тебя
обрекут и меня поруганью, —
все готова стерпеть.
Станем вместе с тобою, милый,
илом донным, илом озерным!
Томотоки взял у нее письмо и отнес князю. Самураи-стражники снова приказали: «Покажи письмо, мы проверим!» — и он показал послание дамы.
— Ну, такое письмо не опасно! — сказали стражники и возвратили послание. Сигэхира прочел письмо, и, верно, тоска стала еще сильнее томить ему душу, ибо он обратился к Санэхире Дои
с такими словами:
— Мне хотелось бы в последний раз свидеться с женщиной, с которой я был близок долгие годы. Возможно ли это?
У Санэхиры Дои было доброе сердце.
— Поистине если дело идет о женщине, тут нечего опасаться, — сказал он. — На это запрета нет... — И дал свое позволение.
Несказанно обрадованный, князь одолжил у людей карету. Послали за дамой. Без долгих сборов она тотчас же села в карету и приехала. Карету подкатили вплотную к помосту и доложили князю. Он вышел к подъезду и встретил карету.
— Не выходи! — сказал он даме, приподняв плетеную штору. — Здесь самураи...
Взявшись за руки, они прижались щекой к щеке и, не в силах вымолвить слова, молча заливались слезами. Спустя некоторое время Сигэхира сказал:
— Уезжая на запад, мне хотелось с тобой проститься, но кругом царила такая суматоха и спешка, что даже весточки и то не удалось тебе переслать. С тех пор я много раз хотел написать тебе и получить от тебя привет, но в скитальческой жизни трудно следовать велению сердца... День и ночь непрерывно длились сражения, не выдавалось ни единого свободного часа, а меж тем пробежали месяцы, годы... Ныне, в моем горестном положении, когда Душа полна такой скорби, какую другому даже вообразить невозможно, сдается мне: судьба уготовила мне эту горькую участь словно нарочно для того, чтобы я снова тебя увидел!.. — И, сказав так, он закрыл лицо рукавом и поник головою. Бедные, они хорошо понимали, что творилось на душе у каждого в эти мгновенья!
Меж тем уже миновала половина короткой ночи, и, сказав: «Пора, нынче на дорогах опасно!», князь Сигэхира отослал даму. Карета уже готова была тронуться в путь, когда он, в слезах, ухватился за рукав одеяния дамы и произнес:
Ах, нынешней ночью, как видно, наступит конец не только свиданью — всей жизни недолгой моей, подобной росе на ветру...
Сдержав слезы, женщина отвечала:
Коль наше свиданье последнее в жизни земной пред скорбной разлукой, — знай, раньше тебя я исчезну, растаю росою рассветной!
С этими словами она возвратилась во дворец. Самураи больше не разрешали им видеться, и с тех пор они только слали друг другу письма.
Эта дама была дочерью Токиёри, чиновника Гражданского ведомства. Красотой, добрым сердцем и нежной, чувствительной душой она превосходила многих. Впоследствии, узнав, что князя Сигэхиру увезли в Нару и там казнили, она тотчас же ушла от мира, облеклась в грубое, черное рубище и молилась за упокой его души в потустороннем мире. Грустно и трогательно слышать об этом!
АВГУСТЕЙШЕЕ ПОСЛАНИЕ В ЯСИМУ
Меж тем посол Сигэкуни и придворный слуга Ханаката прибыли в Ясиму с посланием государя-инока. Все вельможи и царедворцы Тайра во главе с князем Мунэмори собрались вместе и развернули свиток. Послание гласило:
«Господину дайнагону Токитаде Тайра.
Прошло уже несколько лет с тех пор, как император, наш верховный владыка, покинул свои чертоги и, к великому горю всего царствующего дома и на погибель всей стране, скитается в далеких краях и землях, а три священные сокровища, императорские регалии, погребены в захолустной глуши на острове Сикоку, у южных морей.
Князь Сигэхира — величайший преступник, предавший сожжению Великий Восточный храм, Тодайдзи: по настоянию властителя Камакуры Ёритомо он безусловно подлежит смертной казни. Разлученный со всеми своими родичами, он уже пленник.
Как птица в клетке тоскует о небесах, так тоскует он о далеком острове Сикоку, за тысячи ри от столицы лежащем; как дикий гусь, отставший от стаи по пути в родные края, так стремится он к вам, в заоблачную даль, за многослойные тучи. А посему объявляем: если вы возвратите три священные регалии, князя Сигэхиру помилуем. Таков наш августейший указ.
Дано в четырнадцатый день третьей луны 3-го года Дзюэй.
Записал: Главный кравчий Наритада».
4 ОТВЕТ
В письмах к старшему брату, князю Мунэмори, и к дяде, дайнагону Токитаде, князь Сигэхира повторял содержание августейшего послания. В письме же к матери, госпоже Ниидоно, он писал обо всем подробно: «Если хочешь снова увидеть меня живым, упроси Мунэмори возвратить священное зерцало в столицу! В противном случае нам больше не придется свидеться в этом мире!..» Прочитав письмо сына, Ниидоно, не в силах вымолвить слова, спрятала послание на груди и пала ничком на землю. Поистине нетрудно понять, что творилось у несчастной на сердце!
Меж тем собрались все вельможи Тайра во главе с дайнагоном Токитадой и стали держать совет — что ответить государю Го-Сиракаве? Ниидоно раздвинула перегородки позади сидевших в ряд царедворцев, пала ниц перед князем Мунэмори и, прижимая к лицу письмо Сигэхиры, сказала, обливаясь слезами:
— О горе, горе! Какую скорбную весть прислал он мне из столицы! Как жестоки, должно быть, его душевные муки! Молю тебя, ВДемли материнской просьбе, уважь мои слезы, верни в столицу тРи священные регалии!
— Поистине я сам хотел бы того же! — ответил князь Мунэмори .Но надобно принять во внимание, что скажут об этом люди! Да и перед Ёритомо зазорно было бы согласиться... Нет, так просто и легко вернуть регалии невозможно! Больше того, ведь вся власть императора зиждется целиком на обладании тремя священными сокровищами. Жалость к сыну тоже должна быть в меру! Можно ли ради него одного подвергнуть опасности жизнь остальных сыновей и всех наших родичей? Тогда Ниидоно снова сказала:
— После кончины Правителя-инока я не стала бы жить ни мгновенья... Но я видела, как страдает император в скитаниях, и хотела снова лицезреть его на престоле — вот единственная причина, по коей жизнь моя еще не прервалась. Однако с тех пор, как до меня дошла весть о пленении Сигэхиры в Ити-но-тани, душа моя изнывает от горя, на сердце одна лишь дума — свидеться с ним еще раз на этом свете! Увы, даже во сне он ко мне не приходит, и грудь моя рвется от боли, глоток воды — и тот не идет в горло! Теперь же, когда я прочитала его послание, страдания мои стали еще ужасней, и нет им исхода! Если я узнаю, что Сигэхиры уже нет на свете, я тоже последую за ним дорогою смерти. Лучше убей меня, чем причинять мне новые муки, и пусть наступит конец моим терзаниям! — так кричала и вопила она, рыдая. И, понимая всю глубину ее горя, присутствующие потупили взор, проливая слезы.
— Даже если мы возвратим в столицу три священные регалии, — рассудил тут князь Томомори, — навряд ли они вернут нам брата! Нужно без всяких обиняков так и написать об этом в ответном послании!
— Вот самое правильное решение! — сказал князь Мунэмори и написал ответ.
Ниидоно, в слезах, принялась писать письмо Сигэхире. Слезы застилали ей взор, кисть не повиновалась руке, но, движимая материнской любовью, она все же подробно обо всем написала. Супруга Сигэхиры, Дайнагонноскэ, только заливалась слезами и даже писать была не в силах. Поистине каждый поймет, сколь велико было ее горе в эти мгновенья! Посол Сигэкуни тоже заплакал и, получив ответ, удалился. А дайнагон Токитада призвал слугу Ханакату и спросил:
— Как тебя звать? Ханаката?
— Да, ваша милость.
— Ты прибыл к нам в эту даль по приказу государя Го-Сирака-вы, проделав трудный путь по волнам, и, стало быть, заслуживаешь подарка, который сохранился бы на всю жизнь! — И, сказав так, он приказал выжечь на лбу Ханакаты клеймо с новым именем — На-миката2.
Когда слуга вернулся в столицу, государь Го-Сиракава увидел это клеймо.
— Ну и ну! — сказал он, — Что ж, ничего не поделаешь, отныне придется звать тебя Намикатой! — и очень смеялся.
Ответное письмо Мунэмори Тайра, вельможи первого ранга.
«Августейший указ государя-инока от четырнадцатого дня второй луны получен нами в Ясиме, в краю Сануки, двадцать восьмого дня той же луны. Почтительно ознакомившись с его содержанием, пришли мы по тщательном размышлении к нижеследующему решению.
Многие витязи Тайра, начиная с Митимори, правителя земли Этидзэн, уже пали в битве при Ити-но-тани. Так можем ли мы радоваться помилованию одного Сигэхиры?
Владыка наш император унаследовал трон от покойного императора Такакуры и вот уже четыре года царствует, следуя мудрым путем Яо и Шуня, добродетельных правителей древности. А в это время нечестивцы и варвары с севера и востока, столкнувшись между собой, вместе вторглись в столицу. По сей причине глубока печаль юного императора и его августейшей матери, велик гнев его верных вассалов и родичей с материнской стороны. Из-за сей смуты император вынужден был в поисках спокойствия временно оставить столицу, чтобы осчастливить своим присутствием остров Кюсю. Пока император не возвратился в столицу, может ли он выпустить из августейших рук три священные регалии, символы своей власти?
На седьмой день второй луны 3-го года Дзюэй, через двенадцать дней после битвы в Ити-но-тани, головы витязей Тайра, отрубленные в бою, привезли в столицу. Все люди, близкие дому Тайра, предавались глубокой скорби. «Что теперь с нами будет? Какая горькая участь нас ожидает?» — думал в тревоге каждый. В особенности трепетала от страха супруга князя Корэмори в тайном своем убежище, храме Великого Прозрения, Дайкакудзи. Услышав, что в битве при Ити-но-тани погибли многие отпрыски дома Тайра, а один знатный военачальник, вельможа третьего ранга, даже взят в плен и его живым привезут в столицу, она уверилась: «Это он! Несомненно!» — и, упав ничком, лежала, не поднимаясь, закрыв лицо покрывалом.
Но одна из прислужниц вышла в город и, вернувшись, сказала:
— Нет, этот вельможа третьего ранга — не наш господин! Это князь Сигэхира!
— Стало быть, голову мужа надо искать среди мертвых! — ответила супруга Корэмори, по-прежнему не находя себе места от тоски и тревоги.
В тринадцатый день той же луны Накаёри, чиновник Сыскного ведомства, выехал на берег реки к Шестой дороге, принять
трофеи. Нориёри и Ёсицунэ обратились к государю Го-Сиракаве за позволением пронести снятые головы по широкой дороге Хи-гаси-Тоин, а затем развесить их на деревьях, у врат темницы. Государь, в великом смущении, не зная, на что решиться, стал совещаться с министрами — Главным, Левым, Правым и Средним, а также с дайнагоном Тадатикой, советником.
— С древних времен не бывало примера, чтобы головы вельмож столь высокого ранга носили на позорище по улицам, — в один голос сказали все пятеро царедворцев. — Тем более невозможно предать поруганию отпрысков дома Тайра! Ведь они доводились родней царствующему владыке и долгое время несли придворную службу! Пожелание Нориёри и Ёсицунэ исполнить никак невозможно!
Казалось, все обойдется, головы не выставят на позор. Но Нориёри и Ёсицунэ продолжали настаивать на своем и снова обратились с прошением:
— Еще в старые годы Хогэн Тайра стали врагами деда нашего Тамэёси, а в минувшие годы Хэйдзи воевали против нашего отца Ёситомо. Мы сражались с врагами трона, не щадя собственной жизни, ради благоденствия государя, но также и затем, чтобы смыть позор с отцовского имени... Если ныне головы Тайра не выставят на всеобщее обозрение, где мы впредь найдем вдохновение, истребляя крамольников?! — так непрерывно твердили оба, и государю-иноку пришлось против воли ответить согласием на их просьбу. В конце концов головы все-таки пронесли по дорогам столицы. Зрелище собрало толпы народа! Немало нынешних зрителей в прежние времена, сидя во дворце бок о бок с вельможами Тайра, трепетали перед ними от страха, однако ныне, когда мертвые головы Тайра несли по улицам на всеобщее поругание, многие жалели убитых и искренне горевали.
Братья Сайтоо, Го и Року, приставленные к Рокудаю, юному сыну князя Корэмори, тоже вышли на улицу посмотреть на процессию. Из предосторожности они переоделись в рубище нищих, ибо опасались, что их узнают. Они хорошо знали в лицо всех вельмож Тайра, но головы своего господина так и не увидали. Тем не менее горе так переполняло их души, что слезы градом лились У них из очей, и, опасаясь возбудить подозрение, братья поспешили вернуться.
— Ну что там? Что? — приступила к ним с расспросами госпожа.
— Из сыновей покойного князя Сигэмори Комацу мы видели только голову правителя Биттю... Остальные — такой-то и такой-то... — отвечали ей братья Сайтоо.
— Кто бы ни был, все они для меня не чужие! — воскликнула супруга Корэмори и зарыдала.
— Вот уже второй год, как я живу скрываясь, и мало кто знает меня в лицо, — немного погодя сказал Го Сайтоо, утерев слезы. — Я мог бы посмотреть подробнее на все, что там происходит, но какой-то человек, судя по всему, хорошо осведомленный во всех событиях, рассказал мне: «В этой битве сыновья покойного князя Сигэмори Комацу стояли в обороне у горы Микуса, на рубеже между землями Тамба и Харима. Куро Ёсицунэ разгромил их дружины, и тогда князья Сукэмори, Аримори и Тадафуса отплыли на корабле из бухты Такасаго в Хариму в край Сануки, в крепость Ясима... Погиб один лишь князь Моромори — непонятно, как случилось, что он отделился от своих братьев!.. Только Моромори, правитель Биттю, погиб в битве при Ити-но-тани! — так рассказывал незнакомец. „А что же князь Корэмори?“ — спросил я. „Он тяжко занемог еще до начала сражения, возвратился в Ясиму и на сей раз вовсе не участвовал в битве!“ — так растолковал он мне все подробно...
— Стало быть, он заболел, потому что слишком о нас тоскует! — воскликнула госпожа. — Стоит подуть ветерку, а я уже сама не своя от страха — боюсь, что в этот день он плывет по бурному морю! А в дни сражений я терзаюсь душой при мысли, что, может быть, в этот самый миг его убивают! Как же велика моя тревога теперь, когда я узнала, что он тяжко болен! Кто позаботится о нем, кто приглядит за ним с любовью и лаской? Ты должен был расспросить обо всем подробней!
Услыхав слова матери, дети тоже вскричали:
— Отчего ты не спросил, чем он болен? — И детский лепет их трогал сердце.
А в это самое время князь Корэмори — сердце сердцу весть подает! — думал в тревоге: «Как они, наверно, сейчас терзаются душой там, в столице! Пусть не нашли моей головы среди мертвых, все равно, — значит, боятся, что я утонул или пронзен стрелою... Наверняка уже не чают увидеть меня живого! О, если б как-нибудь подать им весть, что моя жизнь-росинка все еще не исчезла...» И, написав три письма, он послал одного из своих че-лядинцев отнести эти письма в столицу.
«В столице кругом враги, — писал он в письме к супруге, — тебе и одной-то нелегко от них укрываться, а с малыми детьми, понимаю, какую муку ты терпишь! Хотелось бы взять вас сюда, чтобы жить нам всем вместе, а там будь что будет... Но один я уж как-нибудь снесу все лишения, а тебя мне жаль нестерпимо...» — так писал он ей подробно и долго и закончил письмо стихотворением:
Как плавучей траве
неизвестно, в каком из затонов
ей осесть суждено,
я не знаю, дождусь ли встречи —
так прими же письмо на прощанье!
Малым детям своим, сыну и дочке, он написал: «Чем утешаетесь вы в эту печальную пору? Я постараюсь как можно скорее взять вас к себе!» Посланец взял письма, прибыл в столицу и отдал письма супруге, но, получив послание мужа, она еще.острее ощутила неутешное горе.
По прошествии нескольких дней посланец пришел к ней проститься. Супруга Корэмори, в слезах, написала мужу ответ.
— А нам что написать батюшке? — взяв в руки кисточки, спросили у нее дети.
— Пишите все, что у вас на сердце! — отвечала она.
И дети написали одно и то же: «Почему ты до сих пор не забрал нас? Мы так по тебе скучаем! Поскорее пришли за нами людей и возьми нас к себе!»
Посланец взял письма и возвратился в Ясиму. Князь Корэмори прежде всего прочитал детские письма и, казалось, почувствовал себя еще более несчастным.
— Теперь я уж вовсе не в силах покинуть сей грешный мир! — в слезах проговорил он. — Когда столь неразрывны узы, привязывающие человека к земной юдоли, молитвы об обретении рая совсем не идут на ум! Одно желание в душе — всеми правдами-неправдами проберусь сквозь горную глушь в столицу, еще раз погляжу на любимых, им себя покажу... А потом покончу с собой! Вот единственное, что теперь мне осталось!
ПРИДВОРНАЯ ДАМА
В четырнадцатый день той же луны пленного князя Сигэхиру провезли в карете по Шестой дороге с запада на восток. Подняли узорные циновки, закрывавшие карету сзади и спереди, открыли окошки слева и справа. Карету сопровождала стража — Санэхира Дои в темно-красном кафтане и легких доспехах, с дружиной человек в тридцать. Они окружали карету во всех сторон.
— Несчастный! — говорили столичные жители, и благородные, и низкорожденные. — За какие грехи ниспослана ему столь жестокая кара? Из всего многочисленного семейства Тайра лишь ему одному выпала столь горькая участь! А ведь он был самым любимым сыном Правителя-инока и госпожи Ниидоно, оттого и другие Тайра почитали его больше всех прочих! Наверное, это наказание за то, что он предал сожжению святые храмы в Наре, Южной столице! — так толковали между собой люди. Сигэхиру провезли до берега реки Камо, потом карета повернула обратно и остановилась в квартале Хорикава, на Восьмой дороге. Сигэхиру поместили в усадьбе покойного тюнагона Касэя, сторожить пленника поручили Санэхире Дои и его самураям.
Государь-инок послал на Восьмую дорогу курандо Саданагу Тот прибыл к пленнику в алом придворном платье, при мече и с церемониальным жезлом. Князь Сигэхира был в темно-синей одежде и в высокой шапке эбоси. На этого Саданагу, которого в былые времена Сигэхира и вовсе не замечал, он глядел теперь с тем же страхом, с каким грешник встречает в аду подручных царя преисподней Эммы... Саданага на словах передал ему послание государя Го-Сиракавы:
— Если вы хотите возвратиться в Ясиму, напишите, чтобы Тайра вернули в столицу три священные императорские регалии, и тогда вас отпустят!
— Никто из моей семьи, и прежде всего сам глава рода, князь Мунэмори, Средний министр, не согласится отдать священные регалии, не только чтобы спасти меня одного, но даже если бы дело шло о жизни десяти тысяч таких людей, как я, Сигэхира!.. Пожалуй, только мать, госпожа Ниидоно, по доброте женского сердца, изъявит свое согласие... Но, не смея отвергнуть августейшее повеление, что ж, попробую написать! — ответил князь Сигэхира.
Отвезти послание в Ясиму назначили чиновника Сигэкуни и придворного слугу Ханакату. Обращения к родным Сигэхира передал на словах, ибо личные письма посылать запрещалось. Супруге своей он просил передать изустно: «Под небесами странствий мы утешали друг друга, теперь же, в разлуке, как ты, верно, страдаешь! Говорят, что узы супружества нерасторожимы и вечны; стало быть, мы непременно соединимся навеки в мире ином!» — так, обливаясь слезами, просил он сказать супруге, и Сигэкуни, тоже растроганный, с тем и отправился в путь.
В минувшие годы был у Сигэхиры вассал, самурай по имени Томотоки. Он служил у принцессы Хатидзё. Теперь, придя к Санэхире Дои, он обратился к нему с такими речами:
— Я — такой-то, в прошлом долгое время служил у князя. Я всей душой стремился сопровождать его в странствиях по западным землям, но не смог уехать вместе с ним и остался в столице, ибо состоял на службе также и у принцессы. Сегодня, увидев, как князя ведут по широким дорогам столицы, мне стало так жаль его, что не было сил вынести это зрелище! Вот почему прошу вас: если можно, дозвольте навестить князя и хоть немного утешить его беседой о былых временах! Я не бог весть какой лихой воин, не мог пригодиться ему в сражениях, лишь верой и правдой прислуживал ему днем и ночью, вот и все, на что я пригоден! Но если вы все-таки питаете ко мне недоверие, возьмите мой меч, которым я опоясан, и прошу вас, — вопреки всем правилам и уставам, — не откажите мне в моей просьбе!
У Санэхиры Дои было доброе сердце.
— Что плохого может случиться, если пленника навестит один-единственный посетитель... Но все же предосторожности ради... — сказал.он и, отобрав у Томотоки меч, допустил его к князю.
Несказанно обрадованный, Томотоки поспешно вошел, Сигэхира сидел поникший, в глубокой задумчивости. С болью в сердце увидал Томотоки, сколь неузнаваемо изменился облик его господина, и не в силах был сдержать слезы. Сигэхире тоже почудилось, что он спит и видит Томотоки во сне; в первые мгновенья он не мог вымолвить ни словечка, только молча лил слезы. Лишь некоторое время спустя, когда они уже вдоволь наговорились о делах нынешних и минувших, Сигэхира сказал:
— Помнишь даму, с которой ты помогал мне встречаться? Я слыхал, будто она все еще по-прежнему служит во дворце...
— Да, говорят...
— Уезжая на запад, я не смог ни послать ей письмо, ни хотя бы на словах передать прощальный привет. Мне стыдно при мысли, что она, наверно, считает обманом все наши клятвы вечно любить друг друга в этой и в будущей жизни... Хотелось бы написать ей, но не знаю, позволят ли?.. А ты смог бы отнести ей послание?
— Дайте мне письмо, и я доставлю его! — отвечал Томотоки. Сигэхира, обрадованный, тотчас набросал послание.
— Что это за письмо? — спросили самураи охраны. — Пока не проверим — не пропустим!
— Покажи! — сказал Сигэхира, и Томотоки отдал страже послание.
— Ну, такое письмо не опасно! — сказали стражники и возвратили письмо.
Томотоки взял его и отправился во дворец. Чтобы укрыться от любопытных глаз, он, в ожидании вечера, спрятался в маленькой хижине вблизи дворца. Когда стемнело, он подошел к боковому входу в женские покои, прислушался и услышал голос, похожий на голос той самой дамы:
— Подумать только, что из столь многих витязей Тайра один лишь князь Сигэхира взят в плен живым, и его возили напоказ по дорогам! Люди говорят, что это кара за сожжение Нары, Южной столицы... А меж тем князь не раз объяснял мне: «Я и в мыслях не держал сжигать святую обитель, но нашлись зловредные люди, пустившие огонь в молельни и храмы, и все сгорело дотла! Вину же целиком возложили на меня одного... Недаром сказано: „Из-за малых росинок, висящих на самых кончиках листьев, и сам ствол становится влажным...1“ Теперь я вижу, что все так и вышло, как он сказал! — так говорила женщина, заливаясь слезами, и Томотоки с состраданием подумал: „Она тоже жалеет князя!“
— Дозвольте слово молвить! — позвал он даму.
— Откуда ты? — спросила она.
— Письмо от князя Сигэхиры! — ответил Томотоки, и, верно, очень уж велика была тоска дамы, потому что, обычно застенчивая, избегавшая показываться на люди, теперь она сама выбежала к нему со словами: «Где оно? Где?!» — сама приняла у Томотоки письмо, развернула... В письме Сигэхира подробно описал все, что случилось с ним с тех пор, как его взяли в плен. «Судьба моя скоро решится, — писал он, — не сегодня-завтра меня уже не будет на свете...» Заканчивалось письмо стихами:
Пусть слез половодье
молву об уделе моем
по свету разносит, —
ах, если бы только при жизни
единожды свидеться с милой!
Прочитав письмо, женщина спрятала его на груди и, не в силах вымолвить слова, молча заливалась слезами. Но нельзя молчать бесконечно... Спустя некоторое время она написала ответ и,
поведав о том, как она страдала и тосковала два этих долгих года, закончила послание стихотворением:
Если из-за тебя
обрекут и меня поруганью, —
все готова стерпеть.
Станем вместе с тобою, милый,
илом донным, илом озерным!
Томотоки взял у нее письмо и отнес князю. Самураи-стражники снова приказали: «Покажи письмо, мы проверим!» — и он показал послание дамы.
— Ну, такое письмо не опасно! — сказали стражники и возвратили послание. Сигэхира прочел письмо, и, верно, тоска стала еще сильнее томить ему душу, ибо он обратился к Санэхире Дои
с такими словами:
— Мне хотелось бы в последний раз свидеться с женщиной, с которой я был близок долгие годы. Возможно ли это?
У Санэхиры Дои было доброе сердце.
— Поистине если дело идет о женщине, тут нечего опасаться, — сказал он. — На это запрета нет... — И дал свое позволение.
Несказанно обрадованный, князь одолжил у людей карету. Послали за дамой. Без долгих сборов она тотчас же села в карету и приехала. Карету подкатили вплотную к помосту и доложили князю. Он вышел к подъезду и встретил карету.
— Не выходи! — сказал он даме, приподняв плетеную штору. — Здесь самураи...
Взявшись за руки, они прижались щекой к щеке и, не в силах вымолвить слова, молча заливались слезами. Спустя некоторое время Сигэхира сказал:
— Уезжая на запад, мне хотелось с тобой проститься, но кругом царила такая суматоха и спешка, что даже весточки и то не удалось тебе переслать. С тех пор я много раз хотел написать тебе и получить от тебя привет, но в скитальческой жизни трудно следовать велению сердца... День и ночь непрерывно длились сражения, не выдавалось ни единого свободного часа, а меж тем пробежали месяцы, годы... Ныне, в моем горестном положении, когда Душа полна такой скорби, какую другому даже вообразить невозможно, сдается мне: судьба уготовила мне эту горькую участь словно нарочно для того, чтобы я снова тебя увидел!.. — И, сказав так, он закрыл лицо рукавом и поник головою. Бедные, они хорошо понимали, что творилось на душе у каждого в эти мгновенья!
Меж тем уже миновала половина короткой ночи, и, сказав: «Пора, нынче на дорогах опасно!», князь Сигэхира отослал даму. Карета уже готова была тронуться в путь, когда он, в слезах, ухватился за рукав одеяния дамы и произнес:
Ах, нынешней ночью, как видно, наступит конец не только свиданью — всей жизни недолгой моей, подобной росе на ветру...
Сдержав слезы, женщина отвечала:
Коль наше свиданье последнее в жизни земной пред скорбной разлукой, — знай, раньше тебя я исчезну, растаю росою рассветной!
С этими словами она возвратилась во дворец. Самураи больше не разрешали им видеться, и с тех пор они только слали друг другу письма.
Эта дама была дочерью Токиёри, чиновника Гражданского ведомства. Красотой, добрым сердцем и нежной, чувствительной душой она превосходила многих. Впоследствии, узнав, что князя Сигэхиру увезли в Нару и там казнили, она тотчас же ушла от мира, облеклась в грубое, черное рубище и молилась за упокой его души в потустороннем мире. Грустно и трогательно слышать об этом!
АВГУСТЕЙШЕЕ ПОСЛАНИЕ В ЯСИМУ
Меж тем посол Сигэкуни и придворный слуга Ханаката прибыли в Ясиму с посланием государя-инока. Все вельможи и царедворцы Тайра во главе с князем Мунэмори собрались вместе и развернули свиток. Послание гласило:
«Господину дайнагону Токитаде Тайра.
Прошло уже несколько лет с тех пор, как император, наш верховный владыка, покинул свои чертоги и, к великому горю всего царствующего дома и на погибель всей стране, скитается в далеких краях и землях, а три священные сокровища, императорские регалии, погребены в захолустной глуши на острове Сикоку, у южных морей.
Князь Сигэхира — величайший преступник, предавший сожжению Великий Восточный храм, Тодайдзи: по настоянию властителя Камакуры Ёритомо он безусловно подлежит смертной казни. Разлученный со всеми своими родичами, он уже пленник.
Как птица в клетке тоскует о небесах, так тоскует он о далеком острове Сикоку, за тысячи ри от столицы лежащем; как дикий гусь, отставший от стаи по пути в родные края, так стремится он к вам, в заоблачную даль, за многослойные тучи. А посему объявляем: если вы возвратите три священные регалии, князя Сигэхиру помилуем. Таков наш августейший указ.
Дано в четырнадцатый день третьей луны 3-го года Дзюэй.
Записал: Главный кравчий Наритада».
4 ОТВЕТ
В письмах к старшему брату, князю Мунэмори, и к дяде, дайнагону Токитаде, князь Сигэхира повторял содержание августейшего послания. В письме же к матери, госпоже Ниидоно, он писал обо всем подробно: «Если хочешь снова увидеть меня живым, упроси Мунэмори возвратить священное зерцало в столицу! В противном случае нам больше не придется свидеться в этом мире!..» Прочитав письмо сына, Ниидоно, не в силах вымолвить слова, спрятала послание на груди и пала ничком на землю. Поистине нетрудно понять, что творилось у несчастной на сердце!
Меж тем собрались все вельможи Тайра во главе с дайнагоном Токитадой и стали держать совет — что ответить государю Го-Сиракаве? Ниидоно раздвинула перегородки позади сидевших в ряд царедворцев, пала ниц перед князем Мунэмори и, прижимая к лицу письмо Сигэхиры, сказала, обливаясь слезами:
— О горе, горе! Какую скорбную весть прислал он мне из столицы! Как жестоки, должно быть, его душевные муки! Молю тебя, ВДемли материнской просьбе, уважь мои слезы, верни в столицу тРи священные регалии!
— Поистине я сам хотел бы того же! — ответил князь Мунэмори .Но надобно принять во внимание, что скажут об этом люди! Да и перед Ёритомо зазорно было бы согласиться... Нет, так просто и легко вернуть регалии невозможно! Больше того, ведь вся власть императора зиждется целиком на обладании тремя священными сокровищами. Жалость к сыну тоже должна быть в меру! Можно ли ради него одного подвергнуть опасности жизнь остальных сыновей и всех наших родичей? Тогда Ниидоно снова сказала:
— После кончины Правителя-инока я не стала бы жить ни мгновенья... Но я видела, как страдает император в скитаниях, и хотела снова лицезреть его на престоле — вот единственная причина, по коей жизнь моя еще не прервалась. Однако с тех пор, как до меня дошла весть о пленении Сигэхиры в Ити-но-тани, душа моя изнывает от горя, на сердце одна лишь дума — свидеться с ним еще раз на этом свете! Увы, даже во сне он ко мне не приходит, и грудь моя рвется от боли, глоток воды — и тот не идет в горло! Теперь же, когда я прочитала его послание, страдания мои стали еще ужасней, и нет им исхода! Если я узнаю, что Сигэхиры уже нет на свете, я тоже последую за ним дорогою смерти. Лучше убей меня, чем причинять мне новые муки, и пусть наступит конец моим терзаниям! — так кричала и вопила она, рыдая. И, понимая всю глубину ее горя, присутствующие потупили взор, проливая слезы.
— Даже если мы возвратим в столицу три священные регалии, — рассудил тут князь Томомори, — навряд ли они вернут нам брата! Нужно без всяких обиняков так и написать об этом в ответном послании!
— Вот самое правильное решение! — сказал князь Мунэмори и написал ответ.
Ниидоно, в слезах, принялась писать письмо Сигэхире. Слезы застилали ей взор, кисть не повиновалась руке, но, движимая материнской любовью, она все же подробно обо всем написала. Супруга Сигэхиры, Дайнагонноскэ, только заливалась слезами и даже писать была не в силах. Поистине каждый поймет, сколь велико было ее горе в эти мгновенья! Посол Сигэкуни тоже заплакал и, получив ответ, удалился. А дайнагон Токитада призвал слугу Ханакату и спросил:
— Как тебя звать? Ханаката?
— Да, ваша милость.
— Ты прибыл к нам в эту даль по приказу государя Го-Сирака-вы, проделав трудный путь по волнам, и, стало быть, заслуживаешь подарка, который сохранился бы на всю жизнь! — И, сказав так, он приказал выжечь на лбу Ханакаты клеймо с новым именем — На-миката2.
Когда слуга вернулся в столицу, государь Го-Сиракава увидел это клеймо.
— Ну и ну! — сказал он, — Что ж, ничего не поделаешь, отныне придется звать тебя Намикатой! — и очень смеялся.
Ответное письмо Мунэмори Тайра, вельможи первого ранга.
«Августейший указ государя-инока от четырнадцатого дня второй луны получен нами в Ясиме, в краю Сануки, двадцать восьмого дня той же луны. Почтительно ознакомившись с его содержанием, пришли мы по тщательном размышлении к нижеследующему решению.
Многие витязи Тайра, начиная с Митимори, правителя земли Этидзэн, уже пали в битве при Ити-но-тани. Так можем ли мы радоваться помилованию одного Сигэхиры?
Владыка наш император унаследовал трон от покойного императора Такакуры и вот уже четыре года царствует, следуя мудрым путем Яо и Шуня, добродетельных правителей древности. А в это время нечестивцы и варвары с севера и востока, столкнувшись между собой, вместе вторглись в столицу. По сей причине глубока печаль юного императора и его августейшей матери, велик гнев его верных вассалов и родичей с материнской стороны. Из-за сей смуты император вынужден был в поисках спокойствия временно оставить столицу, чтобы осчастливить своим присутствием остров Кюсю. Пока император не возвратился в столицу, может ли он выпустить из августейших рук три священные регалии, символы своей власти?