ОКРОПЛЕНИЕ ГЛАВЫ1
   ПОСТРИЖЕНИЕ ПРЕЖНЕЙ ИМПЕРАТРИЦЫ
   Кэнрэймонъин, прежняя государыня, поселилась в окрестностях Ёсиды, у подножья Восточной горы Хигасияма. В давние времена тюнагон Кёэ, монах из Нары, выстроил здесь себе жилище. Уже много лет пустовала полуразрушенная обитель. Сад зарос высокой травою, кровля густо поросла синобу — травой воспоминаний... Исчезли плетеные бамбуковые завесы, открыв взору опочивальню, не стало укрытия от дождя и от ветра. Цветы по-прежнему цвели и благоухали, но никто не наслаждался их красотою, луна по-прежнему проливала свой свет, но никто не коротал ночи, любуясь ее сиянием...
   За парчовыми завесами, на троне из драгоценных каменьев проводила некогда государыня свои дни; ныне же обитала в убогой лачуге, разлученная со всеми близкими, дорогими сердцу людьми. Вчуже и то горестно думать, как болело, наверное, ее сер-ДЦе! Рыба, выброшенная на сушу, птица, утратившая гнездо... Даже временное свое жилище — корабль, игралище волн, — вспоминала она теперь с тоской и любовью!
   Снова за тысячу ри
   уносились печальные думы,
   Вслед облакам, на закат,
   где утесы над морем угрюмы.
   Дни протекали, как сон,
   и сменялись прохладой ночною
   В уединенном саду,
   озаренном ущербной луною.
   Горькие слезы лились
   в обиталище ветхом, замшелом
   Подле Восточной горы,
   ныне ставшей монаршьим уделом...
   Не передать словами ее скорбь!
   В первый день пятой луны 1 -го года Бундзи государыня постриглась в монахини. Передают, что обряд совершил преподобный Индзэй из храма Вечной Радости, Тёракудзи. Подношением духовнику, как предписывает обычай, стало одеяние покойного императора Антоку. Он носил его вплоть до смертного часа, и ткань еще хранила аромат его тела. Одежду эту — память о сыне — государыня привезла из далеких западных краев, чтобы не расставаться с нею до самой смерти, но теперь, не имея ничего пригодного для подношения Будде, со слезами достала заветное одеяние и отдала монаху, утешаясь мыслью, что постриг послужит вящему покою ее сына за гробом. Преподобный старец, не в силах вымолвить от волнения ни слова, удалился, утирая слезы рукавом своей черной рясы. Передают, что впоследствии он превратил эту одежду в хоругвь и поместил ее в храме Вечной Радости, перед изваянием Будды.
   Пятнадцати лет государыня Кэнрэймонъин стала супругой императора, высочайшим указом ей было даровано звание — него, шестнадцати лет она удостоилась ранга императрицы2. По утрам помогала она супругу управлять государством, по ночам была при нем безотлучна. Двадцати двух лет родила она наследника-сына, когда он вступил на трон, ей пожаловали высокое звание инго3 и новое имя — государыня Кэнрэймонъин. Дочь Правителя-инока, Мать страны, она жила, окруженная величайшим почетом!
   В этом году ей исполнилось двадцать девять лет, но была она по-прежнему прекрасна, как цветок персика или сливы, не увяла еще ее красота, подобная цветку лотоса. «Но к чему теперь беречь эти волосы, черные и блестящие, как крыло зимородка?» — решила она и, приняв постриг, отринула бренный мир, но, увы, покой не снизошел в омраченную горем душу! И мнилось ей — в какой бы из миров ни суждено ей было переселиться, никогда не забудет она страшного зрелища, когда у нее на глазах бросались ее родичи в море, когда утонула в волнах госпожа Ниидоно и юный император Антоку... «Почему, зачем моя жизнь-росинка до сих пор уцелела? Неужели лишь затем, чтобы изведать такое горе?» — неотступно думалось ей, и слезы лились рекой.
   Коротки ночи весной,
   но, увы, не для императрицы.
   Ей от нахлынувших дум
   и в монашеской келье не спится.
   Горько о прошлом скорбит,
   до рассвета очей не смыкая —
   И в сновидениях к ней
   не воротится радость былая...
   Тускло всю ночь напролет
   под оконцем мерцает лампада.
   Дождь однозвучно шумит
   в многотравье заросшего сада.
   Струи стучатся в окно,
   барабанят в плетеную дверцу.
   Словно в Шаньянском дворце,
   у затворницы тяжко на сердце.
   Навевая воспоминания о прошлом, благоухали цветы померанца — наверное, прежний хозяин посадил когда-то это дерево возле навеса кровли... С неба донесся голос горной кукушки4, и государыня, вспомнив старинную песню, начертала ее на крышке прибора для туши:
   Напрасно, кукушка,
   ты оплакиваешь аромат
   цветов померанца —
   как и я, должно быть, тоскуешь
   о былом, ушедшем навеки!..
   Не у всех придворных дам хватило духа так бесстрашно погрузиться в пучину моря, как госпожа Ниидоно или Кодзайсё. Пленницами грубых самураев вернулись они на старое пепели-Ще, и все, молодые и старые, постриглись в монахини. Исхудавшие, чуть живые, ютились они теперь где придется — в расщелинах скал или на дне ущелий, в местах, о каких в прежние времена не могли бы даже помыслить! Покои, где некогда они обитали, исчезли в дыму пожаров, на месте родного крова простирались теперь луга, поросшие густою травою. Из прежних друзей и знакомцев никого не осталось... О скорбь! Так горевали, наверное, Лю и Жуань5, когда, вернувшись из волшебной страны, повстречали вместо близких своих лишь потомков в седьмом колене!
   Меж тем от великого землетрясения, что случилось в девятый день седьмой луны, развалились глинобитные стены внешней ограды, накренилась старая келья; с каждым днем жить здесь становилось все более невозможно. Увы, дворцовые стражи в зеленых одеждах не стерегли здесь ворота! Покосилась изгородь, сплетенная из сучьев, и сад утопал в росе, обильной, как на безлюдных равнинах; уныло стрекотали цикады, как будто знали, что их пора миновала, и эти грустные звуки наводили печаль на душу. Все длинней становились ночи, а государыне по-прежнему все не спалось; осеннее увядание еще сильней омрачало душу, и не было ей покоя, и мнилось — нет больше сил терпеть сердечную муку! Все изменилось в бренном, переменчивом мире, прежние друзья, все близкие люди куда-то скрылись, не осталось никого, кто подал бы весть, кто позаботился бы о прежней императрице...
   В ГОРАХ ООХАРА
   Но все же младшие сестры государыни, супруги дайнагона Та-кафусы и вельможи Нобутаки, украдкой ее навещали.
   — Могла ли я думать, что мне придется принимать от них подаяние? — плача, промолвила государыня, и, услышав эти слова, женщины, служившие ей, тоже пролили слезы.
   Жилище государыни в Ёсиде находилось не столь уж далеко от столицы; мимо, по дороге, шли люди, любопытных глаз было много...
   «О, если б скрыться подальше в горную глушь, куда не долетают скорбные вести, пока моя жизнь, как росинка на кончике лепестка, еще трепещет в ожидании последнего дуновения ветра!» — думала государыня, но не знала, где отыскать такой приют. Тут случилось, что некая женщина сказала:
   — В глубине гор Оохары есть храм
   Сияния Нирваны, Дзякко-ин.
   Там царит тишина!
   Печально, уныло жилище в
   безлюдных горах, но разве
   не лучше остаться навеки в глуши,
   чем тяготы мира сносить?.. —
   вспомнились государыне стихи, и она решила уехать в Оохару. Паланкин и все прочее доставлено было заботами супруги дайнагона Такафусы; в конце девятой луны 1 -го года Бундзи государыня Кэнрэймонъин поселилась в храме Сияния Нирваны.
   Чуть в разноцветной траве
   пролегли предзакатные тени,
   Тронулись в путь по лесам,
   осененным прохладой осенней.
   Мимо уступов крутых
   шли тропою заросшей, неторной,
   Свет незаметно померк
   раньше срока в расселине горной.
   Колокол с дальних вершин
   возвестил приближение ночи,
   В сердце вселяя печаль
   и грядущие беды пророча.
   Долог и труден был путь
   обездоленной императрицы
   Через густую траву,
   что росою под вечер искрится.
   Слезы впитавший рукав
   от росы становился влажнее.
   Ветер протяжно гудел,
   бесконечным унынием вея.
   Листья в сгустившейся мгле
   шелестели невнятно на ветках.
   Тучи клубились, и дождь
   падал в каплях тяжелых и редких.
   С ближнего склона порой
   раздавались призывы оленьи,
   Слышались трели цикад
   и сверчков заунывное пенье.
   Даже в скитаньях былых
   от залива к заливу иному,
   От островка к островку,
   вдалеке от родимого дома
   Столь беспросветной тоской
   не встречало изгнанницу море.
   О, как томилась душа
   в неизбывном, немыслимом горе!
   В пустынном месте, среди одетых мохом скал, стоял Дзяккоин, храм Сияния Нирваны, и государыне пришлось по сердцу царившее здесь безлюдье. Увял побитый инеем кустарник хаги в саду, осыпанном росой, поблекли полевые хризантемы, обвивавшие сплетенную из сучьев ограду. «Такова и моя участь!» — подумалось Кэнрэймонъин при виде увядших цветов. Представ перед изваянием Будды, она вознесла молитву:
   — Блаженный дух императора да обрящет просветление в раю! Да обретут покой мертвые духи всех родичей Тайра! — И при этом образ покойного сына так живо представился ее воображению, что, мнилось ей, она никогда его не забудет, в какой бы из миров ни суждено ей было переселиться!
   Рядом с храмом устроила она себе малую келью, одна половина служила опочивальней, в другой помещалась молельня, где ревностно, неустанно свершала она все шесть дневных и ночных молебствий. Так, в непрерывных молитвах, шли дни и луны...
   Как-то раз, вечерней порой, услыхала она, будто кто-то бродит в саду, шурша опавшей листвой.
   — Кто может прийти сюда, к жилищу отринувшей мир? — сказала государыня. — Пойди посмотри! — приказала она одной из прислужниц. — Если это некто, от кого надо скрыться, я спрячусь! — И она послала женщину в сад, но оказалось, то шуршал листвою олень.
   — Кто же там? — спросила государыня, и госпожа Дайнагон-носкэ, утерев слезы, ответила ей стихами:
   Дубовые листья шуршат на тропинке в лесу —
   не гость ли нежданный решился сюда заглянуть?
   Увы, то ступает олень...
   Стихи показались государыне столь прекрасными, что она начертала их на бумажных створках, закрывавших окно.
   И все же многое в ее горестной жизни наводило на размышления о пути Будды. Деревья, растущие подле навеса кровли, казались ей райскими кущами, унизанными жемчугом и каменьями, а вода в углублениях скал — Водой Блаженства в райском пруду, дарующей исцеление телу и духу, утоляющей голод и жажду... Весной цветы сакуры, осыпаясь под дуновением ветра, являли ей закон бренности всего сущего; осенью тучи, скрывая сияние луны, напоминали о быстротечности жизни...
   Бывало, безоблачным утром резвилась она среди цветов в Чжаоянских чертогах6, — увы, налетевший ветер развеял благоухание цветов; вечерами, славя красу луны, слагала она стихи во дворце Вечной Осени, Чанцюских покоях, но тучи скрыли луну7 и сияние угасло... Некогда покоилась она на застланном парчой ложе, в высокой башне, в палатах, украшенных золотом и драгоценной яшмой, — а ныне жилищем ей стала келья, хижина, сплетенная из сучьев... Вчуже и то болит сердце, как помыслишь о ее горестной доле!
   ГОСУДАРЬ-ИНОК В ГОРАХ ООХАРА
   Во 2-м году Бундзи задумал государь-инок Го-Сиракава проведать государыню Кэнрэймонъин, взглянуть, как живет она в Оохаре, удалившись от мира. Но во второй и третьей луне еще держатся холода, веют сильные ветры, еще не рассеялись тучи, висящие на горных вершинах, не растаяли льды в долинах... Но вот миновала весна, пришло лето, и вскоре после праздника храма Камо государь-инок еще затемно отправился в путь, в Оохару. Выезд совершался как бы украдкой, но все же государя сопровождала свита — шестеро вельмож (среди них — Дзиттэй, Канэмаса и Мититика), восемь придворных и немногочисленные стражники-самураи.
   Августейший поезд продвигался по дороге, ведущей к горе Курама. По пути государь обозрел храм Фудараку, основанный Фукаябу из рода Киёхара8, где на склоне лет жил затворником сей прославленный стихотворец, а также руины дворца вдовствующей государыни Оно9. Здесь он покинул карету и дальше следовал в паланкине.
   Четвертая луна была уже на исходе. Белые тучки, похожие на Цветущую сакуру, висели на дальних горных вершинах, хотя пора Цветения уже миновала и зеленые кроны деревьев, казалось, грустили об ушедшей весне... Сквозь густые травы, обступившие тропу, все дальше в горы уходила дорога. Здесь все было внове для августейшего взора, в такой глуши государь очутился впервые в жизни, далеко позади остались людские селения, и печаль невольно закралась в душу Го-Сиракавы.
   На западе, у подножья горы, увидал он обитель — то был храм Сияния Нирваны. Пруд, устроенный перед храмом, как видно, в давние времена, деревья, цветы — все еще хранило след былой красоты, без слов повествуя о прошлом...
   Кровля в прорехах —
   обрушилась черепица.
   Вместо курений —
   туман день и ночь клубится.
   Вместо дверей —
   только черный проем зияет.
   Вместо огней —
   неизменно луна сияет...
   Не о таких ли местах сложены эти строчки?
   В старом, заглохшем саду
   поднялись непролазные травы.
   Ивы ветвями сплелись.
   из шиповника встали заставы.
   Тинистый пруд одичал,
   и парчой одеяний старинных
   Переплетения трав,
   колыхаясь, блестели в глубинах.
   На небольшом островке
   возвышалась сосна вековая.
   Грозди глициний к ветвям
   протянулись, сосну обвивая.
   Краше, чем ранней весной,
   розовели прибрежные вишни.
   Желтые розы цвели,
   распускаясь привольно и пышно.
   Вдруг прозвучал в тишине
   клич кукушки из облачной дали —
   Будто бы птица давно
   ожидала приезд государя...
   И государь, окинув взглядом эту картину, вспомнил стихотворение:
   Цвет роняют с ветвей подступившие к берегу вишни —
   и на глади пруда красотою новой блистают
   лепестков опавших соцветья...
   Затем государь обратил взор к жилищу императрицы. За кровлю цеплялся вьюнок в цвету, а крыша поросла травой воспоминаний — синобу вперемешку с травой забвения. Невольно вспоминались здесь строчки:
   Ларь из бамбука
   давно уж стоит пустой.
   Пересыхает тыквенная бутыль.
   Двор Янь Юаня
   зарос травой-лебедой10.
   Дом в запустенье,
   повсюду лишь грязь да пыль.
   У Юань-сяна
   распахнута настежь дверь11.
   В рост перед нею
   поднялся чертополох.
   Ливень да град
   зачастили сюда теперь.
   Доски порога
   укрыл нетронутый мох...
   Кровлю из дранки простой
   повсеместно усеяли дыры.
   Было в убогом дому
   неуютно, и зябко, и сыро.
   Вместе с лучами луны
   здесь гостили дожди да туманы.
   Ложе кропила роса,
   снег да иней являлись незванны.
   Горы с одной стороны
   подпирала стеною лачуга.
   Дол расстилался с другой,
   гнулись травы зеленого луга.
   Ветер, с далеких вершин
   к побережью под вечер летящий,
   Мерно листвою шуршал
   в низкорослой бамбуковой чаще.
   В хижине грубый бамбук
   стал подпоркой непрочным стропилам.
   Жалким казалось жилье
   за плетнем покосившимся, хилым...
   Как же могла обитать
   утонченная императрица
   В этой безлюдной глуши,
   вдалеке от любимой столицы,
   Где среди гор и лесов,
   здесь безмолвно стоящих от века,
   Гулко звучит в тишине
   одинокий топор дровосека,
   Где на деревьях густых
   заунывно кричат обезьяны12,
   Где вместо прежних гостей
   льнут к дверям только плющ да лианы!..
   — Есть здесь кто-нибудь?.. — вопросил государь, но никто ему не ответил. Наконец из хижины появилась старая, изможденная монахиня.
   — Где же императрица? — спросил ее государь.
   — Она пошла в горы, — ответила женщина, — собрать цветы для алтаря Будды.
   — Неужели ей некому поручить такую работу? — промолвил государь. — Пусть удалилась она от мира, все же прискорбно, что ей самой приходится утруждаться!
   — Зачем ей щадить себя, коль скоро она покинула мир? — отвечала монахиня. — В предыдущих рождениях соблюдала она все Десять заветов и Пять Запретов, за что и удостоилась в минувшие годы благополучия и счастья. Ныне, однако, пришел конец ее счастливой судьбе,,оттого и терпит она лишения... Ибо в сутре кармы сказано: «О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в жизни нынешней; о возмездии, ожидающем в жизни грядущей, суди по делам, кои вершишь в настоящем!» Кто постиг закон Причины и Следствия, закон связи Минувшего и Грядущего, тому печалиться не о чем! Шакья-Муни, царевич Ситтха, девятнадцати лет покинул стольный град Гая13, прикрывал наготу листвой древес на горе Дандоку14, поднимался в горы за хворостом, чтобы развести огонь, спускался в долины, чтобы начерпать воды... Зато благодаря столь тяжкому умерщвлению плоти сподобился он в конце концов просветления!
   Государь взглянул на монахиню. Рубище все в лохмотьях, не поймешь даже, из чего оно сшито — из конопли или шелка... «Смотрит простою нищенкой, а рассуждает о столь высоких предметах! Вот чудеса!» — подумал он и спросил:
   — А ты кто такая?
   Горько заплакала монахиня и была не в силах ответить. Лишь спустя немного, сдержав слезы, сказала:
   — Стыдно вымолвить, но я дочь покойного сёнагона Синдзэя, зовут меня Ава-но Найси. Моя мать — госпожа-монахиня Кии, некогда столь любимая вами... Судя по тому, что вы меня не узнали, ясно мне, как же сильно я изменилась, какой стала убогой! О горе, горе! — И, закрыв лицо рукавом, она так убивалась, что больно было глядеть.
   Государь был поражен.
   — Так, значит, ты — Ава-но Найси! Да, я не узнал тебя... Уж не сон ли мне снится? — воскликнул он и не мог сдержать слезы.
   Удивилась и его свита, все вельможи и царедворцы.
   — А мы-то думали — что за необычная женщина! И впрямь, недаром она показалась нам странной! — говорили они друг другу.
   Государь огляделся вокруг:
   Влагой отягощены,
   полегли возле хижины травы.
   Сразу за ветхим плетнем
   протянулись налево, направо
   Полосы топких полей,
   уходящих все дальше в долину.
   Грустно смотрел государь
   на представшую взору картину.
   Всюду блестела вода,
   и, казалось, уставшая птица
   Кочки сухой не найдет,
   чтоб на краткий ночлег опуститься...
   Отворив раздвижные двери, вошел он в келью. В одной ее половине увидал он три изваяния — будды Амиды и двух бод-хисатв — Каннон и Сэйси, встречающих смертных в раю. К руке Ьудды привязан был шнур, сплетенный из нитей пяти цветов15. Слева висело изображение бодхисаттвы Фугэна, справа — свято-° Учителя Шань Дао16, а рядом на отдельном полотнище шелка нарисован был покойный император Антоку. Здесь же лежали все восемь свитков Лотосовой сутры и девять книг — сочинения святого Шань Дао. Не пахло здесь благовониями, не веяло ароматом орхидеи и мускуса, лишь молитвенные курительные палочки источали здесь аромат... И мнилось — точь-в-точь такой была, наверное, келья блаженного Юймы17, где его навещали бессчетные сонмы будд всех Десяти направлений. Там и сям на бумажных перегородках виднелись наклеенные цветные листы с изречениями из разных сутр, и среди них — стихи монаха Садамото Оэ18, сложенные, быть может, на священной горе Цинляныпань, в Китае:
   У врат заоблачных рая,
   Напевам цевниц внимая,
   Стою на исходе дня
   И вижу — в сиянье заката
   Бессчетные будды, архаты19
   Явились встретить меня!
   А чуть поодаль виднелись другие стихи, сложенные, видно, самой государыней Кэнрэймонъин:
   Ах, могла ли я знать,
   обитая в дворцовых покоях,
   что из горной глуши
   мне смотреть ночами придется
   на луну в просторе небесном?..
   Государь обратил взгляд в другую сторону — очевидно, там находилась опочивальня. С бамбукового шеста свисало одеяние из конопли, ширмы, закрывавшие ложе, были сделаны из бумаги. Исчезли, как сон, роскошные завесы из парчи и атласа, прекрасные творения искусников нашей земли и Ханьского царства! При виде сей скудости слезы навернулись на глаза государя, и все вельможи и царедворцы, вспомнив былое и сравнив его с тем, что ныне предстало взору, тоже увлажнили слезами рукава своих одеяний-Меж тем вдали показались две монахини, с ног до головы в черном; с трудом пробираясь по тропинке, вьющейся среди скал, спускались они с горы.
   — А это кто? — спросил, увидев их, государь, и старая монахиня, с трудом сдержав слезы, ответила:
   — Та, у которой висит на руке корзинка с цветами горной азалии, — государыня. А та, что несет вязанку хвороста и съедобный папоротник васаби — дочь тюнагона Корэдзанэ, госпожа Дайна-гонноскэ, нянюшка покойного императора... — И она заплакала, не в силах договорить.
   Государю тоже стало до боли жаль прежнюю государыню, и он не мог сдержать слезы. Не легче было на душе и у государыни. «Я навеки порвала все связи с миром, — думала она, — но все же, о, как стыдно мне предстать пред государем в столь жалком, убогом виде! Ах, если б исчезнуть тут же, на месте!» — но, увы, это желание было неисполнимо!
   Каждую ночь до зари
   рукава ее платья вбирали
   Воду радений святых
   со слезами великой печали.
   Горных тропинок роса
   рукава на рассвете кропила —
   Долу свисали они,
   выжать их не достало бы силы...
   Так стояла она, задыхаясь от слез, не зная, как поступить — и в горы вернуться не решалась, и в келью войти не смела...
   Но тут Ава-но Найси подошла к ней и взяла у нее из рук корзинку с цветами.
   СКВОЗЬ ШЕСТЬ МИРОВ
   — Чего стыдиться той, что отринула суетный мир? Без промедления примите государя и поскорей отпустите! — сказала она, и тогда государыня Кэнрэймонъин вошла в келью.
   — Я ожидала, что, помолившись, узрю в окошке сияние Будды, а воззвав к Будде десять раз кряду, повстречаю его у этой калитки, из грубых сучьев сплетенной... Но о чудо! — сверх всякого ожидания сюда пожаловал государь-инок!.. — сказала она, представ пред государем Го-Сиракавой.
   — Увы, даже на небесах существует горечь страданий, — сказал государь. — Даже небожителям, обитающим в Шести небесах, суждено изведать скорбь Пяти увяданий... Дивная музыка в небесных владениях Брахмы, чертог Радости в небесах бога Индры тоже недолговечны, как мимолетный сон, как призрачное блаженство; над ними тоже властвует закон жизни и смерти, подобный круговращению колеса повозки... Если такова даже судьба небожителей, мудрено ли, что нам, людям, тоже неизбежно суждено увядание!..
   — Но посещает ли вас кто-нибудь? — продолжал он. — Как часто, должно быть, вспоминается вам былое!
   — Нет, никто сюда не приходит, — отвечала ему государыня. — Лишь изредка долетают вести от супруг вельмож Такафусы и Но-бутаки... Могла ли я думать, что мне придется принимать от них подаяние!.. — И, сказав это, она заплакала; прослезились и обе ее наперсницы.
   — Что говорить, мне горько очутиться в столь бедственном положении, — сдержав слезы, промолвила государыня. — Но для спасения души такая участь, напротив, даже благословенна! Я, недостойная, сподобилась войти в число учеников Будды, приобщиться к его священной клятве! Отныне я навеки избавлена от тяжкой доли, тяготеющей над женщиной от рождения, свободна от Пяти запретов и от Трех послушаний!20 Днем и ночью творя молитву, я очищаюсь от мирской скверны, все помыслы мои устремлены к одной-единственной цели — возрождению к жизни вечной в Чистой обители рая! Всей душой молюсь я за упокой своих родичей и готова каждый миг встретить посланцев рая... Вот только покойного императора позабыть я не в силах! Как ни стараюсь забыть — напрасно! Пытаюсь не вспоминать — но память не блекнет! Увы, любовь к своему дитяти сильнее всего на свете! Ради его счастья в потустороннем мире я ни разу не нарушила утреннего и вечернего бдения... Сдается мне, что в этом тоже явил себя мудрый, благостный промысел божий!
   — В награду за соблюдение всех Десяти заветов в предыдущих рождениях я удостоился императорского престола, — сказал государь-инок. — Пусть страна наша подобна рассыпанным зернам проса, но я здесь полноправный владыка... Особливо же великое счастье выпало мне родиться в такую пору, когда повсеместно распространилось учение Будды! Я всем сердцем предан его учению и верую без сомнений, что после смерти смогу превратиться в будду... Мне давно уже ведомо, сколь изменчив земной мир, как все здесь скоротечно и бренно, и, казалось бы, сейчас нечего сызнова этому удивляться... И все же, видя вас в столь горестном положении, чувствую, что от жалости сердце болит нестерпимо!
   — Я родилась дочерью Правителя-инока, — продолжала государыня Кэнрэймонъин, — стала матерью императора, всю Поднебесную средь четырех морей сжимала в своей деснице! Весной, когда праздновали наступление Нового года, зимой и летом, на празднике Перемены одежды, и вплоть до проводов старого года, когда читают Поминальную сутру, сам регент и все вельможи склонялись передо мной с великим почтением! Я была подобна повелительнице всех миров, земных и небесных! Во дворце Чистоты и Прохлады, в Небесном Чертоге, Сисиндэн, за драгоценными завесами находилось мое жилище! Весной любовалась я цветением сакуры у Южного павильона; в летний зной услаждала сердце прохладными ключевыми струями. Осенью, любуясь луной в облаках, не ведала тоски одиночества в окружении толпы царедворцев; зимой многослойные покровы согревали меня в снежные холодные ночи... Одно лишь желание владело моей душой — жить и жить бесконечно, хранить вечную молодость и долгую жизнь, хотя бы с помощью колдовства или снадобья бессмертия с волшебной горы Пэнлай!21 И думалось мне, что само Небо ниспослало мне радость и процветание и что даже в раю навряд ли можно быть счастливее меня!