Страница:
В двадцать девятый день князь Сигэхира, предавший сожжению Нару, возвратился в столицу. Радовался один лишь Правитель-инок, ни следа не осталось от его гнева. Императрица, государь-инок Го-Сиракава, прежний государь Такакура, канцлер и все придворные горевали: «Пусть бы наказали непокорных монахов, но разве можно губить святые храмы?» Разнеслись было слухи, что головы монахов сперва пронесут по улицам, а потом развесят у врат темницы, но слишком велика быля скорбь из-за гибели Великого Восточного храма и монастыря Кофукудзи, и этого решили не делать, а побросали головы куда придется, в пруды и канавы.
Некогда император Сёму собственноручно начертал августейшей кистью: «Пока процветает мой храм, будет процветать и страна: придет в упадок мой храм, — погибель ждет и страну!» Оттого и казалось, что теперь государство непременно погибнет.
Злосчастный год миновал и наступил Новый, 5-й год Дзисё.
СВИТОК ШЕСТОЙ
1. КОНЧИНА ПРЕЖНЕГО ИМПЕРАТОРА ТАКАКУРЫ
2. ОСЕННИЙ БАГРЯНЕЦ
3. ГОСПОЖА АОЙ
4. КОГО
Некогда император Сёму собственноручно начертал августейшей кистью: «Пока процветает мой храм, будет процветать и страна: придет в упадок мой храм, — погибель ждет и страну!» Оттого и казалось, что теперь государство непременно погибнет.
Злосчастный год миновал и наступил Новый, 5-й год Дзисё.
СВИТОК ШЕСТОЙ
1. КОНЧИНА ПРЕЖНЕГО ИМПЕРАТОРА ТАКАКУРЫ
Не утихала военная смута в восточных землях; погибли монастыри и храмы в Южной столице; по сей причине в первый день Нового 5-го года Дзисё в императорском дворце отменили церемонию Утреннего приветствия, император не выходил к придворным. Не слышно было музыки, не исполнялись пляски буга-ку не явились жители селения Кудзу из ёсино, никто из вельмож Фудзивара не прибыл с поздравлениями во дворец, ибо в Наре сгорел храм, посвященный богу-покровителю их семейства. Отменили большое пиршество, которым обычно отмечали второй день Нового года, придворные, мужчины и женщины, ошеломленные гибелью, постигшей и закон Будды, и законы царствующего дома, затаились, погрузившись в молчание. Мрачно, уныло было во дворце.
— В предыдущей жизни я соблюдал все Десять заветов Будды и в награду за это удостоился высокого звания повелителя десяти тысяч колесниц. Четыре поколения императоров — мои сыновья и внуки — унаследовали мой императорский трон... Как же случилось, что меня полностью отстранили от участия в делах государства и приходится мне бесплодно проводить дни и годы? — с го-Речью говорил государь-инок Го-Сиракава.
А на пятый день той же первой луны всех священнослужителей Южной столицы Нары лишили духовного сана, запретили участвовать в богослужениях, совершаемых во дворце, отняли должности и приходы. Многие монахи, и молодые, и старые, погибли, пронзенные стрелами, порубленные мечами, задохнулись в дыму, сгорели в огне пожара. А немногие уцелевшие рассеялись по горам и лесам, на прежнем месте не осталось ни единого человека. Преподобный Ёэн, увидев, как обращаются в дым свитки священных сутр, потрясенный, воскликнул: «О горе!» — захворал, слег и вскорости умер.
Это был пастырь редкостной доброты. Однажды, услышав пение кукушки, он сложил стихи:
Тяжко было на душе у прежнего императора Такакуры. В позапрошлом году отца его, государя-инока Го-Сиракаву, заключили в усадьбу Тоба, в прошлом году убили брата, принца Мотихи-то; вслед за тем перенос столицы поверг в смятение весь мир. Из-за всех этих прискорбных событий государь захворал, прошел слух, что ему все время недомогалось. Когда же он услыхал о гибели Великого Восточного храма и монастыря Кофукудзи, болезнь и вовсе его сломила, и на четырнадцатый день первой луны, в тот же 5-й год Дзисё, к несказанному горю государя-отца, он в конце концов скончался в Рокухаре, в Усадьбе у Пруда.
Двенадцать лет царствовал Такакура; на всю страну, вширь и вдаль, простиралось его милосердное правление. Он возродил дух человеколюбия, о котором толкуют «Ши цзин» и «Шу цзин»1, воскресил заповедь «Правя миром, облегчать бремя народа». Но, увы, даже архаты, святые подвижники, владеющие искусством преображения, постигшие Шесть Путей и Три Откровения2 и те не властны избежать смерти! Да, смерть неотвратима в сей печальной юдоли, и все же кончина императора Такакуры была столь невосполнимой утратой, что никакие доводы разума не могли служить утешением!
В ту же ночь тело покойного государя перенесли в храм Чистоты и Покоя, Сэйгандзи, у подножья Восточной горы Хигасиямы, и вместе с дымом погребального костра вознесся он к небу, как весенний туман. Преподобный Кёкэн поспешил спуститься со Святой горы, чтобы принять участие в похоронах, но опоздал; увидев, что тело государя уже обратилось в прах, он сложил стихи:
Твой царственный выезд я прежде не раз созерцал — сколь горестно ныне услышать, что в путь ты пустился, откуда не будет возврата!
А некая женщина3, услышав о кончине императора Такакуры, выразила свои чувства в таких стихах:
— В предыдущей жизни я соблюдал все Десять заветов Будды и в награду за это удостоился высокого звания повелителя десяти тысяч колесниц. Четыре поколения императоров — мои сыновья и внуки — унаследовали мой императорский трон... Как же случилось, что меня полностью отстранили от участия в делах государства и приходится мне бесплодно проводить дни и годы? — с го-Речью говорил государь-инок Го-Сиракава.
А на пятый день той же первой луны всех священнослужителей Южной столицы Нары лишили духовного сана, запретили участвовать в богослужениях, совершаемых во дворце, отняли должности и приходы. Многие монахи, и молодые, и старые, погибли, пронзенные стрелами, порубленные мечами, задохнулись в дыму, сгорели в огне пожара. А немногие уцелевшие рассеялись по горам и лесам, на прежнем месте не осталось ни единого человека. Преподобный Ёэн, увидев, как обращаются в дым свитки священных сутр, потрясенный, воскликнул: «О горе!» — захворал, слег и вскорости умер.
Это был пастырь редкостной доброты. Однажды, услышав пение кукушки, он сложил стихи:
С тех пор преподобному Ёэну дали прозвание Радости Вестник.
Кукушка лесная,
отрадны напевы твои —
в урочную пору
узнаю о весне желанной,
вдалеке заслышав твой голос!..
Тяжко было на душе у прежнего императора Такакуры. В позапрошлом году отца его, государя-инока Го-Сиракаву, заключили в усадьбу Тоба, в прошлом году убили брата, принца Мотихи-то; вслед за тем перенос столицы поверг в смятение весь мир. Из-за всех этих прискорбных событий государь захворал, прошел слух, что ему все время недомогалось. Когда же он услыхал о гибели Великого Восточного храма и монастыря Кофукудзи, болезнь и вовсе его сломила, и на четырнадцатый день первой луны, в тот же 5-й год Дзисё, к несказанному горю государя-отца, он в конце концов скончался в Рокухаре, в Усадьбе у Пруда.
Двенадцать лет царствовал Такакура; на всю страну, вширь и вдаль, простиралось его милосердное правление. Он возродил дух человеколюбия, о котором толкуют «Ши цзин» и «Шу цзин»1, воскресил заповедь «Правя миром, облегчать бремя народа». Но, увы, даже архаты, святые подвижники, владеющие искусством преображения, постигшие Шесть Путей и Три Откровения2 и те не властны избежать смерти! Да, смерть неотвратима в сей печальной юдоли, и все же кончина императора Такакуры была столь невосполнимой утратой, что никакие доводы разума не могли служить утешением!
В ту же ночь тело покойного государя перенесли в храм Чистоты и Покоя, Сэйгандзи, у подножья Восточной горы Хигасиямы, и вместе с дымом погребального костра вознесся он к небу, как весенний туман. Преподобный Кёкэн поспешил спуститься со Святой горы, чтобы принять участие в похоронах, но опоздал; увидев, что тело государя уже обратилось в прах, он сложил стихи:
Твой царственный выезд я прежде не раз созерцал — сколь горестно ныне услышать, что в путь ты пустился, откуда не будет возврата!
А некая женщина3, услышав о кончине императора Такакуры, выразила свои чувства в таких стихах:
Покойному государю исполнился двадцать один год. В сердце своем он соблюдал Десять заветов, в деяниях — Пять Постоянств, строго придерживался порядков, предписанных ритуалом. Это был мудрый правитель, явившийся в наше гиблое время, и потому все люди так оплакивали его кончину, словно разом померкли луна и солнце. Но, увы, так уж устроен мир человеческий — здесь тщетны мольбы и горестны судьбы!
Казалось, вовеки
не меркнуть сиянью небес...
Сколь горестно ныне
об этой кончине услышать,
узнать, что луна закатилась!
2. ОСЕННИЙ БАГРЯНЕЦ
«Покойный государь был сердцем так добр, так всеми любим, что сами блаженные микадо годов Эиги и Тэнряку4 и то навряд ли превосходили его!» — твердила молва. Обычно все государи, прославленные мудростью и праведными деяниями, научаются различать зло и добро лишь в зрелые годы; этот же государь с самых юных, младенческих лет отличался удивительно добрым нравом.
В минувшие годы Сёан, — в ту пору Такакура только вступил на престол и лет ему было, верно, не более десяти, — он питал особенное пристрастие к багряным осенним листьям. По его приказанию в северном углу дворцовой ограды насыпали горку и посадили клены, листва которых особенно красива осенней порой; он назвал эту горку Холм алых кленов и готов был целыми днями без устали любоваться прекрасным зрелищем. Но как-то раз ночью холодный осенний вихрь сорвал с деревьев красный наряд и палая листва беспорядочно усыпала все кругом. Утром дворцовые слуги, желая убрать сад, подмели и выбросили все листья, а остатки ветвей и листвы сгребли в кучу, развели костер близ Швейной палаты и стали греть на этом огне сакэ, ибо дул ветер и утро было холодное. Дворцовый курандо поторопился выйти в сад раньше государя, глядит — а листьев нет и в помине!
— Что случилось? — спросил он, и слуги пояснили — так, мол, и так...
— Что вы наделали? — перепугался курандо. — Государь так любит алые кленовые листья, а вы их жжете! Не знаю, какое наказание вам выйдет — ссылка или темница, да заодно и меня по голове не погладят!
В это самое время государь, поднявшись раньше обычного, покинул опочивальню, поспешил в сад, взглянул на клены, но на ветках уже не осталось ни единого листика.
— Отчего это? — обратился он к курандо; тот не знал, что и сказать в ответ, пришлось рассказать все, как было. Государь ласково улыбнулся и промолвил в самом прекрасном расположении духа:
— Молодцы! Любопытно, кто научил этих слуг понимать прелесть китайских строк:
А в годы Ангэн, когда по указанию астрологов государь нередко выезжал из дворца для счастливой перемены места, он всегда просыпался в тот ранний час, о котором сказано, что «мудрый правитель пробуждается от сна по голосу стража, возвещающего рассвет», и больше уже никогда не ложился. В одну из таких ночей ему особенно не спалось — стояли холода, землю покрыл ледяной иней, и государю вспомнилась старая быль о том, как император Дайго, правивший в годы Энги, сострадая народу, зябнущему в холодные ночи, отказался от теплой одежды в своей царской опочивальне... И вспоминая об этом, Такакура сокрушался, что сам недостаточно добродетелен.
Наступила уже глухая полночь, как вдруг откуда-то издали донесся чей-то крик. Придворные не уловили этот голос, но государь ясно его расслышал.
— Кто там кричит? Подите и узнайте, в чем дело! — приказал он.
Придворный, состоявший при государе, передал приказ воинам стражи, которые несли охрану в ту ночь. Стражники поспешили на розыск: оказалось, у какого-то перекрестка плакала бедная девочка; в руках она держала крышку от ящика для одежды.
— Что случилось? — спросили ее, и она отвечала:
— Моя хозяйка служит при дворе государя Го-Сиракавы. Недавно ей наконец удалось заказать себе парадный наряд. Это платье я ей несла, как вдруг появились какие-то люди, отняли у меня наряд госпожи и скрылись. Но без этого платья моя госпожа не может прислуживать при дворе. А оставить службу и вернуться домой ей тоже никак нельзя, ибо у нее нет никого из близких и ей не на кого опереться в жизни! Оттого я и плачу!
Стражники привели девочку во дворец и доложили обо всем, что случилось.
— Бедняжка, кто ее так обидел? — услышав их рассказ, промолвил государь. — В царствование императора Яо люди брали пример с добродетельного владыки, потому и отличались честностью нрава. А нынешний народ видит мое несовершенство, оттого и встречаются в городе злые люди, творящие преступления... Разве это не позор для меня?
— Какое же это было платье? — спросил он, и девочка отвечала — такого-то цвета. Государь послал спросить, имеется ли у государыни Кэнрэймонъин такое платье, — и был доставлен наряд, намного более прекрасный, чем похищенная одежда. Государь пожаловал его девочке.
— Час еще поздний. Как бы ни случилась с ней опять какая-нибудь беда! — соизволил сказать он и приказал проводить девочку до жилища ее хозяйки, приставив к ней стражника-самурая. Разве это не великая милость? Вот почему весь народ, вплоть до самых низкорожденных мужчин и женщин, молился — да продлится благая жизнь государя Такакуры тысячу — нет, многие тысячи лет!
В минувшие годы Сёан, — в ту пору Такакура только вступил на престол и лет ему было, верно, не более десяти, — он питал особенное пристрастие к багряным осенним листьям. По его приказанию в северном углу дворцовой ограды насыпали горку и посадили клены, листва которых особенно красива осенней порой; он назвал эту горку Холм алых кленов и готов был целыми днями без устали любоваться прекрасным зрелищем. Но как-то раз ночью холодный осенний вихрь сорвал с деревьев красный наряд и палая листва беспорядочно усыпала все кругом. Утром дворцовые слуги, желая убрать сад, подмели и выбросили все листья, а остатки ветвей и листвы сгребли в кучу, развели костер близ Швейной палаты и стали греть на этом огне сакэ, ибо дул ветер и утро было холодное. Дворцовый курандо поторопился выйти в сад раньше государя, глядит — а листьев нет и в помине!
— Что случилось? — спросил он, и слуги пояснили — так, мол, и так...
— Что вы наделали? — перепугался курандо. — Государь так любит алые кленовые листья, а вы их жжете! Не знаю, какое наказание вам выйдет — ссылка или темница, да заодно и меня по голове не погладят!
В это самое время государь, поднявшись раньше обычного, покинул опочивальню, поспешил в сад, взглянул на клены, но на ветках уже не осталось ни единого листика.
— Отчего это? — обратился он к курандо; тот не знал, что и сказать в ответ, пришлось рассказать все, как было. Государь ласково улыбнулся и промолвил в самом прекрасном расположении духа:
— Молодцы! Любопытно, кто научил этих слуг понимать прелесть китайских строк:
Так случилось, что слуги не только не понесли наказания, но, напротив, удостоились высочайшей похвалы.
Костер разложив
из багряной листвы,
Вино согреваю
в тени дерев...5
А в годы Ангэн, когда по указанию астрологов государь нередко выезжал из дворца для счастливой перемены места, он всегда просыпался в тот ранний час, о котором сказано, что «мудрый правитель пробуждается от сна по голосу стража, возвещающего рассвет», и больше уже никогда не ложился. В одну из таких ночей ему особенно не спалось — стояли холода, землю покрыл ледяной иней, и государю вспомнилась старая быль о том, как император Дайго, правивший в годы Энги, сострадая народу, зябнущему в холодные ночи, отказался от теплой одежды в своей царской опочивальне... И вспоминая об этом, Такакура сокрушался, что сам недостаточно добродетелен.
Наступила уже глухая полночь, как вдруг откуда-то издали донесся чей-то крик. Придворные не уловили этот голос, но государь ясно его расслышал.
— Кто там кричит? Подите и узнайте, в чем дело! — приказал он.
Придворный, состоявший при государе, передал приказ воинам стражи, которые несли охрану в ту ночь. Стражники поспешили на розыск: оказалось, у какого-то перекрестка плакала бедная девочка; в руках она держала крышку от ящика для одежды.
— Что случилось? — спросили ее, и она отвечала:
— Моя хозяйка служит при дворе государя Го-Сиракавы. Недавно ей наконец удалось заказать себе парадный наряд. Это платье я ей несла, как вдруг появились какие-то люди, отняли у меня наряд госпожи и скрылись. Но без этого платья моя госпожа не может прислуживать при дворе. А оставить службу и вернуться домой ей тоже никак нельзя, ибо у нее нет никого из близких и ей не на кого опереться в жизни! Оттого я и плачу!
Стражники привели девочку во дворец и доложили обо всем, что случилось.
— Бедняжка, кто ее так обидел? — услышав их рассказ, промолвил государь. — В царствование императора Яо люди брали пример с добродетельного владыки, потому и отличались честностью нрава. А нынешний народ видит мое несовершенство, оттого и встречаются в городе злые люди, творящие преступления... Разве это не позор для меня?
— Какое же это было платье? — спросил он, и девочка отвечала — такого-то цвета. Государь послал спросить, имеется ли у государыни Кэнрэймонъин такое платье, — и был доставлен наряд, намного более прекрасный, чем похищенная одежда. Государь пожаловал его девочке.
— Час еще поздний. Как бы ни случилась с ней опять какая-нибудь беда! — соизволил сказать он и приказал проводить девочку до жилища ее хозяйки, приставив к ней стражника-самурая. Разве это не великая милость? Вот почему весь народ, вплоть до самых низкорожденных мужчин и женщин, молился — да продлится благая жизнь государя Такакуры тысячу — нет, многие тысячи лет!
3. ГОСПОЖА АОЙ
Особенно печальной и трогательной была история некоей девицы, служанки одной из придворных дам государыни. Ко всеобщему удивлению, эта девушка стала возлюбленной государя; и то была не минутная прихоть, как нередко случается, нет, он призывал ее постоянно, полюбил искренне и глубоко, так что хозяйка девушки и та больше не требовала от нее никаких услуг, а, напротив, обращалась с ней почтительно, словно с госпожой. Недаром поется в песне
Услышал об этом благородный Мотофуса, бывший в ту пору канцлером.
— Это весьма прискорбно! — сказал он. — Надо его утешить! — и поспешно отправился во дворец.
— Государь, если вы так привязаны к ней, чего опасаться? Тотчас же призовите ее опять! Пусть она незнатного рода, это не имеет значения; я, Мотофуса, немедля удочерю ее! — сказал он.
— Может быть, ты и прав, — возразил ему государь. — После отречения от трона такая связь была бы самым обычным делом. Но, пока я на троне, подобным поступком я заслужил бы себе дурную славу в грядущих поколениях! — И он не внял совету канцлера. Тому не оставалось ничего другого, как удалиться, сдержав слезы сострадания. А государь вспомнил старинную песню и написал ее на бумаге темно-зеленого цвета:
Да, женщина может стать царицей! Вот и с этой девушкой обращались бережно, как с принцессой или с императрицей, почитали ее, словно священную Мать страны. «Какая удача, вот счастливица!» — говорили все, и за глаза шепотом называли госпожой Аой, потому что имя ее было Аой. Однако едва лишь толки эти дошли до государя, как с того же дня он перестал ее призывать — но потому, что разлюбил, а единственно опасаясь людской хулы. Но, расставшись с Аой, он все время пребывал в задумчивости, грустил и не покидал своей опочивальни.
Если сын родится,
Радоваться рано.
Если дочь родится,
Рано огорчаться.
Есть предел для сына
В полученье чина,
А дочь у трона государя
Может оказаться!
Услышал об этом благородный Мотофуса, бывший в ту пору канцлером.
— Это весьма прискорбно! — сказал он. — Надо его утешить! — и поспешно отправился во дворец.
— Государь, если вы так привязаны к ней, чего опасаться? Тотчас же призовите ее опять! Пусть она незнатного рода, это не имеет значения; я, Мотофуса, немедля удочерю ее! — сказал он.
— Может быть, ты и прав, — возразил ему государь. — После отречения от трона такая связь была бы самым обычным делом. Но, пока я на троне, подобным поступком я заслужил бы себе дурную славу в грядущих поколениях! — И он не внял совету канцлера. Тому не оставалось ничего другого, как удалиться, сдержав слезы сострадания. А государь вспомнил старинную песню и написал ее на бумаге темно-зеленого цвета:
Благородный Такафуса Рэйдзэй вручил это стихотворение той самой госпоже Аой. Смущенная, она под предлогом болезни вернулась в родительский дом, слегла и по прошествии всего лишь нескольких дней скончалась. Вот о таких-то делах и говорится:
Напрасно стараюсь
любовь от людей утаить7 —
едва ли не каждый
вопросом встречает меня:
«Откуда такая печаль?»
В древности, когда танский император Тайцзун хотел поселить дочь Чжэн Жэньцзи9у себя во дворце, Вэй Чжэн предостерег его, сказав: «Эта девушка уже просватана в семейство Лу!» — и Тайцзун не велел призывать ее во дворец. Точь-в-точь такое же благородное сердце было и у государя Такакуры!
Повелителя милость
продлилась не более дня —
И всего я лишилась,
окончена жизнь для меня...8
4. КОГО
Глубокая тоска завладела душой государя. Чтобы утешить его. государыня прислала к нему женщину по имени Кого. Эта Кого, Дочь тюнагона Сигэнори с улицы Сакуры, слыла первой красавицей при дворе и славилась замечательным искусством игры на Цитре. Дайнагон Такафуса Рэйдзэй — в ту пору он был младшим военачальником — влюбился в нее без памяти. Сперва он слагал Для нее стихи, непрерывно слал письма, страдал и томился, но она, казалось, вовсе не внимала его мольбам. В конце концов, однако, любовь Такафусы все же тронула сердце Кого, и она ему покорилась.
Но теперь, когда Кого состояла при особе самого государя, пришлось ей против воли расстаться с любимым, и от слез разлуки насквозь промокли рукава ее платья. А Такафуса, мечтая хоть издали, хоть одним глазком взглянуть на Кого, постоянно приезжал во дворец и то стоял словно вкопанный, то ходил взад-вперед возле покоев Кого, но она даже через людей не слала ему привета. «Как бы он ни просил, теперь я призвана государем, стало быть, нельзя мне ни говорить с ним, ни читать его писем!» — решила она в душе. А Такафуса, все еще на что-то надеясь, сложил стихотворение и бросил его за плетеную штору, за которой скрывалась Кого:
Проведал об этом Правитель-инок. «Государыня — моя дочь. Дайнагон Рзйдзэй — зять. Выходит, Кого свела с ума обоих моих зятьев, — рассудил он. — Ну нет, пока Кого жива, покоя в мире, видно, не будет!» — и приказал: «Схватить ее и убить!» Кого узнала об этом. «О своей жизни я не печалюсь, но мне страшно за государя!» — сказала она и однажды вечером, тайно покинув дворец, скрылась неизвестно куда. Не передать словами отчаяние государя! День он проводил в опочивальне, и слезы лились рекой, а ночью выходил на помост Южного павильона во дворце Небесный Чертог и искал утешения, любуясь сияньем луны. Прослышал об этом Правитель-инок. «Государь слишком много думает о Кого! — сказал он. — Хорошо же!» — и запретил даже придворным дамам прислуживать государю, с подозрением косился на царедворцев, приезжавших во дворец, так что все, боясь его гнева, перестали бывать там. Печально и мрачно стало во дворцовых покоях.
Меж тем наступила середина восьмой луны. Полная луна ярко сияла на безоблачном небосводе, но слезы туманили взор государя, и казалось ему — луна подернута дымкой. Стояла уже глубокая ночь, когда он кликнул:
— Есть тут кто-нибудь? Люди! — но никто не отозвался на его зов. Этой ночью в охрану дворца заступил самурай Накакуни, находившийся в почтительном отдалении.
— Здесь я, Накакуни! — назвался он.
— Подойди ближе, хочу молвить слово! Удивленный, Накакуни приблизился.
— Не знаешь ли ты, куда скрылась Кого?
— Могу ли я это знать?! — отвечал Накакуни. — Ни сном ни духом не ведаю!
— Правда ли, нет ли, но говорят, будто Кого скрывается в бедной хижине с одностворчатой дверью, где-то на равнине Сага. Ступай, отыщи ее, хотя имя владельца той хижины неизвестно!
— Но как же найти ее, не зная имени хозяина дома?
— Да, верно! — сказал государь, и слезы заструились по его лицу.
Крепко тут призадумался Накакуни. «В самом деле, ведь Кого — мастерица играть на цитре. В эту ясную ночь, когда лунный свет так прекрасен, не может быть, чтобы, тоскуя о государе, она не взялась за струны! Бывало, когда она играла во дворце, меня не раз призывали сопровождать ее цитру игрой на флейте; где бы я ее ни услышал, я сразу узнаю звук ее струн. Не так уж много жителей в Саге. Объеду все селение, стану повсюду искать ее и непременно найду, иначе и быть не может!» — И, рассудив так, Накакуни ответил:
— Хорошо, пусть имя хозяина неизвестно, я все же попробую отыскать Кого. Но даже если мне удастся найти ее, все равно без вашего письма, государь, что бы я ни сказал ей, все будет напрасно, навряд ли она мне поверит! Напишите и дайте мне письмо к ней, и я отправлюсь!
— В самом деле! — сказал государь; он написал письмо и вручил Накакуни, добавив:
~ Возьми коня в дворцовой конюшне!
— Отворите! Это я, Накакуни, посланец из дворца! — громко возгласил Накакуни, но никто ему не ответил. Лишь спустя какое-то время во дворе послышались шаги. Обрадованный, Накакуни ждал, и вот заскрипел засов, ворота чуть приоткрылись, и какая-то юная миловидная женщина, просунув голову в щелку, сказала: «Вы, наверное, ошиблись. Не такой у нас дом, чтобы к нам пожаловал посланец из дворца!»
«Насилу дождался я ответа, и обидно будет, если она снова запрет ворота!» — подумал про себя Накакуни и, с силой распахнув створки, вошел во двор. Поднявшись на помост у закрытых дверей хижины, он сказал:
— Зачем ты скрываешься в этом убогом жилище? Государь пребывает из-за тебя в глубокой тоске, похоже, что сама жизнь его того и гляди угаснет. Не думай, что я обманываю тебя. Я привез письмо от него! — С этими словами он достал и подал письмо государя. Женщина, хозяйка хижины, приняла письмо и передала госпоже Кого. Та развернула — и в самом деле то было письмо государя. Кого тотчас же написала ответ, завязала утлы письма и велела женщине передать его Накакуни вместе с подарком — женской одеждой. Накакуни перекинул одежду через плечо и сказал:
~ Будь на моем месте другой посланник, он не стал бы, пожалуй, еще о чем-то тебя просить, но вспомни, как часто, в прошлом, когда ты во дворце играла на цитре, меня, Накакуни, приглашали сопровождать твои струны флейтой. Как же ты позабыла про эту мою службу? Обидно и горько вернуться, так и не услыхав от тебя ни слова!
И госпожа Кого, рассудив, наверно, что слова его справедливы, соизволила сама обратиться к нему с речами:
— Ты, верно, тоже слыхал об ужасных угрозах Правителя-инока. В страхе перед ним бежала я из дворца, все это время ютилась здесь и ни разу не играла на цитре. Но вечно оставаться здесь мне нельзя. Завтра я уеду еще дальше, в горы Оохара, и вот здешняя хозяйка, грустя о предстоящей разлуке, упросила меня сыграть что-нибудь на прощание, уверяя, что настала глубокая ночь и никто меня не услышит... И вспомнилось мне былое, и так жаль стало прошлого, что достала я заветную мою цитру, и по звукам ее ты легко меня отыскал! — так говорила она, и слезы лились рекой. Прослезился и Накакуни.
— Итак, ты собралась завтра уехать в Оохару? — спустя немного сказал он. — Стало быть, ты решила принять постриг... И во сне об этом не помышляй! Подумай, какое горе постигнет государя, если ты станешь монашкой! — так на все лады уговаривал он Кого; а потом, крепко-накрепко наказав сопровождавшим его слуге и конюшему не смыкая глаз сторожить хижину, вскочил на коня и возвратился во дворец. А ночь меж тем стала уже светлеть.
«Государь, наверное, удалялся в опочивальню... Кто бы смог доложить обо мне?» — размышлял Накакуни. Он привязал коня, повесил полученную в дар одежду на ширмы с изображенном скачущих коней, что стоят в галерее, а сам направился к Южному павильону. Оказалось, что государь все еще оставался там. Он читал вслух стихи:
О дикие гуси, посланцы далекого юга! Вы осенью снова вернетесь в родные края. Но вести заветной от вас не услышит подруга О том, как в разлуке тоскую на севере я.
Встает на востоке и, ночью по небу кочуя, На западе светит порой предрассветной луна. Сегодня луне о разлуке поведать хочу я, Но вздохам любви безучастно внимает она.
Накакуни приблизился быстрым шагом и подал письмо — ответ госпожи Кого. Государь несказанно обрадовался.
— Приведи же ее немедля, сегодня же ночью! — сказал он.
И хоть страшился Накакуни гнева Правителя-инока, но разве посмел бы он ослушаться приказания самого государя?! Он раздобыл погонщиков, пажей, прекрасную карету — все как положено, — поехал в Сагу, и хотя Кого твердила: «Во дворец не поеду!» — он всячески ее успокоил, усадил в карету и вернулся вместе с ней во дворец. Государь спрятал Кого в укромном месте и призывал ее к себе каждую ночь. Со временем родилась у нее маленькая принцесса — дочь, ставшая впоследствии госпожой Бомон-но Нёин11.
Неизвестно, как и откуда, но Правитель-инок узнал о возвращении Кого.
— Слухи, будто Кого исчезла, — наглая ложь! — сказал он. И схватили Кого, насильно постригли и прогнали прочь из дворца.
Госпожа Кого и сама желала когда-то принять постриг, но теперь ее силой принудили стать монахиней, хотя от роду ей было всего лишь двадцать три года. Она поселилась в окрестностях Саги, против воли сменив яркий наряд на черное рубище схимницы. Вот из-за таких-то поступков Правителя-инока и страдал жестоко государь Такакура, оттого-то он в конце концов и скончался — говорили в народе.
А на государя-инока несчастья сыпались одно за другим. В минувшие годы Эйман умер его старший сын, прежний император Нидзё. В седьмую луну 2-го года Ангэн скончался внук — прежний император Рокудзё. Государыня Кэнсюнмонъин, та, с которой, указывая на звезды Ткачиху и Волопаса, обменялись они нерушимой клятвой:
Так быть вместе, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать, так быть вместе, чтоб нам на земле раздвоенною веткою расти!12 —
уязвленная осенним туманом, исчезла как роса поутру. С тех пор миновали годы, но казалось, он разлучился с ней только вчера, и слезы скорби все еще не иссякли. Тем временем в пятую луну 4-го года Дзисё убили его сына принца Мотихито. Теперь же, когда в Довершение всех бед не стало и последнего сына, прежнего императора Такакуры, — его опоры и в нынешней и в грядущей жизни, — горю государя-отца не было предела; и некому было поведать об этом горе, и без конца лились слезы.
Но теперь, когда Кого состояла при особе самого государя, пришлось ей против воли расстаться с любимым, и от слез разлуки насквозь промокли рукава ее платья. А Такафуса, мечтая хоть издали, хоть одним глазком взглянуть на Кого, постоянно приезжал во дворец и то стоял словно вкопанный, то ходил взад-вперед возле покоев Кого, но она даже через людей не слала ему привета. «Как бы он ни просил, теперь я призвана государем, стало быть, нельзя мне ни говорить с ним, ни читать его писем!» — решила она в душе. А Такафуса, все еще на что-то надеясь, сложил стихотворение и бросил его за плетеную штору, за которой скрывалась Кого:
Кого была бы рада сразу откликнуться, но, видно, подумала, что ответ означал бы измену по отношению к государю: даже не поглядев, не дотронувшись до письма, она приказала девочке-служанке поднять бумагу и выбросить в сад. Горько и больно было на душе у Такафусы, но, опасаясь нескромных взоров, он проворно схватил письмо, спрятал за ворот одежды и пошел было прочь, но затем вернулся и произнес:
Тоскою безмерной
исполнено сердце мое —
любимая близко,
но как подступиться, не знаю.
Ах, помнишь ли прежнюю близость?..
Он понял, что отныне вряд ли им снова придется встретиться в этой жизни; лучше умереть, чем жить, так страдая! — вот единственное, чего он теперь желал.
Гнушаешься мною,
притронуться не пожелав
к записке любовной...
Ужели навеки былое
изгладилось в памяти сердца?
Проведал об этом Правитель-инок. «Государыня — моя дочь. Дайнагон Рзйдзэй — зять. Выходит, Кого свела с ума обоих моих зятьев, — рассудил он. — Ну нет, пока Кого жива, покоя в мире, видно, не будет!» — и приказал: «Схватить ее и убить!» Кого узнала об этом. «О своей жизни я не печалюсь, но мне страшно за государя!» — сказала она и однажды вечером, тайно покинув дворец, скрылась неизвестно куда. Не передать словами отчаяние государя! День он проводил в опочивальне, и слезы лились рекой, а ночью выходил на помост Южного павильона во дворце Небесный Чертог и искал утешения, любуясь сияньем луны. Прослышал об этом Правитель-инок. «Государь слишком много думает о Кого! — сказал он. — Хорошо же!» — и запретил даже придворным дамам прислуживать государю, с подозрением косился на царедворцев, приезжавших во дворец, так что все, боясь его гнева, перестали бывать там. Печально и мрачно стало во дворцовых покоях.
Меж тем наступила середина восьмой луны. Полная луна ярко сияла на безоблачном небосводе, но слезы туманили взор государя, и казалось ему — луна подернута дымкой. Стояла уже глубокая ночь, когда он кликнул:
— Есть тут кто-нибудь? Люди! — но никто не отозвался на его зов. Этой ночью в охрану дворца заступил самурай Накакуни, находившийся в почтительном отдалении.
— Здесь я, Накакуни! — назвался он.
— Подойди ближе, хочу молвить слово! Удивленный, Накакуни приблизился.
— Не знаешь ли ты, куда скрылась Кого?
— Могу ли я это знать?! — отвечал Накакуни. — Ни сном ни духом не ведаю!
— Правда ли, нет ли, но говорят, будто Кого скрывается в бедной хижине с одностворчатой дверью, где-то на равнине Сага. Ступай, отыщи ее, хотя имя владельца той хижины неизвестно!
— Но как же найти ее, не зная имени хозяина дома?
— Да, верно! — сказал государь, и слезы заструились по его лицу.
Крепко тут призадумался Накакуни. «В самом деле, ведь Кого — мастерица играть на цитре. В эту ясную ночь, когда лунный свет так прекрасен, не может быть, чтобы, тоскуя о государе, она не взялась за струны! Бывало, когда она играла во дворце, меня не раз призывали сопровождать ее цитру игрой на флейте; где бы я ее ни услышал, я сразу узнаю звук ее струн. Не так уж много жителей в Саге. Объеду все селение, стану повсюду искать ее и непременно найду, иначе и быть не может!» — И, рассудив так, Накакуни ответил:
— Хорошо, пусть имя хозяина неизвестно, я все же попробую отыскать Кого. Но даже если мне удастся найти ее, все равно без вашего письма, государь, что бы я ни сказал ей, все будет напрасно, навряд ли она мне поверит! Напишите и дайте мне письмо к ней, и я отправлюсь!
— В самом деле! — сказал государь; он написал письмо и вручил Накакуни, добавив:
~ Возьми коня в дворцовой конюшне!
«Может быть, она прячется в храме?!» С этой мыслью он объехал все часовни и храмы, начиная с храма, посвященного Шакья-Муни, но нигде не встретил женщины, даже отдаленно похожей на Кого. «Вернуться ни с чем хуже, чем вовсе не возвращаться! — размышлял Накакуни. — Поеду же и я отсюда куда глаза глядят...» Но недаром сказано: «Нет земли под небесами, неподвластной государю!..» Стало быть, нет на свете уголка, где бы нашел он себе приют... «Как быть, что делать? — думал Накакуни. — Неподалеку отсюда есть храм Колеса Закона, Хориндзи; может быть, она пошла туда, влекомая лунным светом?» — и он поскакал к храму.
Взял Накакуни коня
и помчался вперед, погоняя.
Цокотом звонких копыт
огласилась дорога ночная.
В Сагу торопится он
напрямик через горные склоны,
Где под осенней луной
серебрятся ветвистые клены,
Где, как поется в стихах,
«трубным кличем тревожа округу»,
По лесу бродит олень,
потерявший во мраке подругу.
Вот и в селенье гонец,
ищет дом с одностворчатой дверцей.
Шагом пустив скакуна,
едет молча, с волнением в сердце.
Слушает, дух затаив,
перед каждым затворенным домом,
Не прозвучат ли в ночи
струны кото напевом знакомым.
«Так и есть! О нежное сердце! Значит, в думах о государе она выбрала эту мелодию из многих других!» Волнение охватило душу Накакуни, он вытащил из-за пояса флейту, дунул в нее, а потом тихонько постучал в дверь, и струны тотчас умолкли.
Близ Черепашьей горы
старых сосен чернеют макушки.
Вдруг показалось гонцу,
будто музыка льется с опушки
Ветер ли в соснах шумит,
сотрясает ли буря высоты,
Или беглянка нашлась —
где-то рядом играет на кото?
Хижина в роще видна
с одностворчатой дверцею шаткой:
Спрыгнул на землю гонец,
подобрался к ограде украдкой,
Замер, укрывшись в тени,
и прислушался к музыке снова
Это, конечно, она,
быть не может кого-то иного.
Что же играет Кого
здесь, под кровом чужим и постылым?
Чем так пленяет мотив? —
То не песня ли «В думах о милом»?
— Отворите! Это я, Накакуни, посланец из дворца! — громко возгласил Накакуни, но никто ему не ответил. Лишь спустя какое-то время во дворе послышались шаги. Обрадованный, Накакуни ждал, и вот заскрипел засов, ворота чуть приоткрылись, и какая-то юная миловидная женщина, просунув голову в щелку, сказала: «Вы, наверное, ошиблись. Не такой у нас дом, чтобы к нам пожаловал посланец из дворца!»
«Насилу дождался я ответа, и обидно будет, если она снова запрет ворота!» — подумал про себя Накакуни и, с силой распахнув створки, вошел во двор. Поднявшись на помост у закрытых дверей хижины, он сказал:
— Зачем ты скрываешься в этом убогом жилище? Государь пребывает из-за тебя в глубокой тоске, похоже, что сама жизнь его того и гляди угаснет. Не думай, что я обманываю тебя. Я привез письмо от него! — С этими словами он достал и подал письмо государя. Женщина, хозяйка хижины, приняла письмо и передала госпоже Кого. Та развернула — и в самом деле то было письмо государя. Кого тотчас же написала ответ, завязала утлы письма и велела женщине передать его Накакуни вместе с подарком — женской одеждой. Накакуни перекинул одежду через плечо и сказал:
~ Будь на моем месте другой посланник, он не стал бы, пожалуй, еще о чем-то тебя просить, но вспомни, как часто, в прошлом, когда ты во дворце играла на цитре, меня, Накакуни, приглашали сопровождать твои струны флейтой. Как же ты позабыла про эту мою службу? Обидно и горько вернуться, так и не услыхав от тебя ни слова!
И госпожа Кого, рассудив, наверно, что слова его справедливы, соизволила сама обратиться к нему с речами:
— Ты, верно, тоже слыхал об ужасных угрозах Правителя-инока. В страхе перед ним бежала я из дворца, все это время ютилась здесь и ни разу не играла на цитре. Но вечно оставаться здесь мне нельзя. Завтра я уеду еще дальше, в горы Оохара, и вот здешняя хозяйка, грустя о предстоящей разлуке, упросила меня сыграть что-нибудь на прощание, уверяя, что настала глубокая ночь и никто меня не услышит... И вспомнилось мне былое, и так жаль стало прошлого, что достала я заветную мою цитру, и по звукам ее ты легко меня отыскал! — так говорила она, и слезы лились рекой. Прослезился и Накакуни.
— Итак, ты собралась завтра уехать в Оохару? — спустя немного сказал он. — Стало быть, ты решила принять постриг... И во сне об этом не помышляй! Подумай, какое горе постигнет государя, если ты станешь монашкой! — так на все лады уговаривал он Кого; а потом, крепко-накрепко наказав сопровождавшим его слуге и конюшему не смыкая глаз сторожить хижину, вскочил на коня и возвратился во дворец. А ночь меж тем стала уже светлеть.
«Государь, наверное, удалялся в опочивальню... Кто бы смог доложить обо мне?» — размышлял Накакуни. Он привязал коня, повесил полученную в дар одежду на ширмы с изображенном скачущих коней, что стоят в галерее, а сам направился к Южному павильону. Оказалось, что государь все еще оставался там. Он читал вслух стихи:
О дикие гуси, посланцы далекого юга! Вы осенью снова вернетесь в родные края. Но вести заветной от вас не услышит подруга О том, как в разлуке тоскую на севере я.
Встает на востоке и, ночью по небу кочуя, На западе светит порой предрассветной луна. Сегодня луне о разлуке поведать хочу я, Но вздохам любви безучастно внимает она.
Накакуни приблизился быстрым шагом и подал письмо — ответ госпожи Кого. Государь несказанно обрадовался.
— Приведи же ее немедля, сегодня же ночью! — сказал он.
И хоть страшился Накакуни гнева Правителя-инока, но разве посмел бы он ослушаться приказания самого государя?! Он раздобыл погонщиков, пажей, прекрасную карету — все как положено, — поехал в Сагу, и хотя Кого твердила: «Во дворец не поеду!» — он всячески ее успокоил, усадил в карету и вернулся вместе с ней во дворец. Государь спрятал Кого в укромном месте и призывал ее к себе каждую ночь. Со временем родилась у нее маленькая принцесса — дочь, ставшая впоследствии госпожой Бомон-но Нёин11.
Неизвестно, как и откуда, но Правитель-инок узнал о возвращении Кого.
— Слухи, будто Кого исчезла, — наглая ложь! — сказал он. И схватили Кого, насильно постригли и прогнали прочь из дворца.
Госпожа Кого и сама желала когда-то принять постриг, но теперь ее силой принудили стать монахиней, хотя от роду ей было всего лишь двадцать три года. Она поселилась в окрестностях Саги, против воли сменив яркий наряд на черное рубище схимницы. Вот из-за таких-то поступков Правителя-инока и страдал жестоко государь Такакура, оттого-то он в конце концов и скончался — говорили в народе.
А на государя-инока несчастья сыпались одно за другим. В минувшие годы Эйман умер его старший сын, прежний император Нидзё. В седьмую луну 2-го года Ангэн скончался внук — прежний император Рокудзё. Государыня Кэнсюнмонъин, та, с которой, указывая на звезды Ткачиху и Волопаса, обменялись они нерушимой клятвой:
Так быть вместе, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать, так быть вместе, чтоб нам на земле раздвоенною веткою расти!12 —
уязвленная осенним туманом, исчезла как роса поутру. С тех пор миновали годы, но казалось, он разлучился с ней только вчера, и слезы скорби все еще не иссякли. Тем временем в пятую луну 4-го года Дзисё убили его сына принца Мотихито. Теперь же, когда в Довершение всех бед не стало и последнего сына, прежнего императора Такакуры, — его опоры и в нынешней и в грядущей жизни, — горю государя-отца не было предела; и некому было поведать об этом горе, и без конца лились слезы.