Юлия Остапенко. Легенда о Людовике

   Бланке, впрочем, было решительно всё равно, к чему расположен, а к чему нет её давний недруг.
   В ожидании, пока на кухне приготовят особое кушанье для короля, епископ решил занять паузу похвальной одой на тему благочестия и богобоязненности юного Людовика. Редко в нынешние времена, вещал он, можно встретить подобную скромность и строгость в следовании повелениям святой матери Церкви – а уж тем паче среди столь знатных особ, что воистину умилительно и прекрасно. Луи слушал, слегка хмурясь, чего сир де Нантейль решительно не замечал – как это часто с ним бывало, в порыве красноречия его занесло почти до потери чувства реальности. Выражала эта хмурость, впрочем, не гнев – как можно было решить, глядя на Луи со стороны и плохо его зная, – а крайнее, доходящее до раздражительности смущение. Он терпеть не мог, когда его хвалили, тем более так велеречиво, – странная черта для мальчика, которому едва миновало семнадцать лет, ведь большинство подростков особенно самолюбивы в эти годы. Взять хоть Робера, второго из сыновей Бланки, – тот, напротив, обожал похвалу и терпеть не мог порицаний, они доводили его до припадков бешенства, в одном из которых он однажды даже избил своего учителя латыни, за что получил строгий выговор от Луи. Сам же король, которому полагалось давно привыкнуть к восхвалениям, отвечал на них так, как иной монарх на его месте отвечал бы на упрёки. Бланка знала об этом; епископ Бове – нет, ибо по понятным причинам не был приближён ко двору Людовика и отсиживался у себя в Бове.
   – Ну довольно, – сказал Луи, когда восхваления стали для него, видимо, совсем уж невыносимы. – Я вовсе не заслуживаю подобных од, ваше преосвященство. Я делаю лишь то, что обязан делать каждый христианин в эти великие дни. И оставим это, – резко закончил он, когда де Нантейль попытался было возразить.
   От новой неловкости епископа спасли явившиеся с подносами слуги. На одном из подносов стояло большое блюдо румяных окуней, на другом – бутыли с пивом. Бове воскликнул: «О, наконец-то!» – и капризным тоном велел немедля налить королеве Бланке вина, а его величеству – пива. Когда слуга, судя по тихой поступи и прилежно опущенным глазам, привыкший быть невидимкой, налил в королевский кубок пива, Луи взглянул ему в лицо и ласково сказал:
   – Благодарю вас, вы очень любезны.
   Бланка с нескрываемым удовольствием увидела, как по пухлым щекам епископа Бове разливается сперва пунцовый румянец, а затем восковая бледность. Откуда было ему знать, что Людовик всегда благодарит челядь за оказываемые услуги, и непременно при том обращается к слугам на «вы». Бланка долго пыталась отучить его от этой нелепой привычки, а потом махнула рукой – сын её временами бывал столь же упрям, как и она сама. В особенности это касалось его отношений со слугами. Как-то Бланка застала его идущим по заднему двору с коромыслом, переброшенным через широкие юношеские плечи. С концов коромысла свисали тяжёлые вёдра, до краёв полные водой, а следом за королём, спотыкаясь, торопливо бежал старый слуга, в ужасе умоляя его величество одуматься. Но его величество не одумался. «Он стар и слаб, я видел, он споткнулся и чуть не упал, пока тащил эти вёдра, – пояснил Луи матери, когда та потребовала объяснений. – А я как раз проходил мимо, ну отчего ж было и не помочь?» И она так и не смогла объяснить ему, отчего. Сумела лишь вырвать обещание (не клятву, потому что брат Жоффруа научил Луи, что клясться грешно), что он никогда больше не будет делать ничего подобного там, где его могут увидеть.
   О том случае, слава Богу, никто не узнал. И нынешняя подчёркнутая любезность Луи со слугой наверняка виделась епископу де Нантейлю особенно изощрённым оскорблением. И хотя сам Луи вовсе не хотел никого обидеть, Бланка была очень довольна сложившимся впечатлением.
   Помолившись, приступили к трапезе. Следующие полчаса прошли в молчании, которое епископ счёл напряжённым, Луи – благостным, а Бланка – многозначительным, ибо она, пожалуй, была здесь единственной, кто знал, чего следует ждать от этого посещения. Окуней Луи похвалил с той же непосредственностью, которой было проникнуто каждое его слово и каждый взгляд, а пригубливая пиво, скривился и утёр губы рукавом, скорчив очень милую гримаску. Порой он вёл себя как сущее дитя и был слишком искренним для своих семнадцати лет и, уж тем паче, для своего сана. Бланка перестала сдерживать его в этом, когда поняла – уже после триумфа над пэрами и Моклерком, – что людям это в нём нравится. Все – от нищих, приходивших к стенам Лувра за подаянием, до высшей знати, составлявшей королевский совет, – все любили его. И это было хорошо, это было верно: лишь на любви зиждется истинная власть, и Бланка это знала как никто.
   – Осмелюсь ли я спросить, – проговорил наконец епископ, когда основные блюда (блюдо, точнее) были отставлены в сторону, – чем обязан я великой чести, мне нынче оказанной? Что привело в Бовези нашего любимого короля и его высокочтимую матушку?
   – Бовези обладает ежегодным правом на королевский постой, – с улыбкой напомнила Бланка.
   – О да, и за эту честь мы ежегодно платим в казну сто ливров, – заметил де Нантейль. Скряга. Сто ливров – это было втрое меньше, чем согласилась платить Бретань после заключения мира с Моклерком. – Насколько мне известно, ваши величества нынче возвращаются из похода в Шампань, где король пришёл на помощь графу Тибо Шампанскому… триумфальный поход, с которым спешу поздравить ваше величество.
   – Да похода почти что и не было, – бесхитростно сказал Луи. – Мы только вошли в Шампань, как бароны, восставшие против графа Тибо, прислали нам парламентёров. Даже и драться-то не пришлось.
   Он сказал это без досады, какой можно было ожидать от юноши, наделённого правом вести в бой армии и не сумевшего на сей раз воспользоваться таким правом. У Луи было уже два «настоящих» похода – в Тулузу против альбигойских еретиков и в Бретань против Моклерка. Бланка сопровождала его в обоих, так, как и в этом. Они дали несколько сражений и выиграли все. Луи, конечно, не шёл на передовой – Бланка бы просто не пустила его, и отчасти поэтому настояла, чтобы ехать с ним вместе, потому что знала, что, несмотря на всю свою кротость, порой он бывает горяч и может кинуться очертя голову в бой, а он ведь ещё дитя. Она думала про него, как про дитя, и считала его за дитя; а пока так, не важно, что он управляется с мечом наравне со взрослыми воинами, – она мать и не позволит ему рисковать головой, на которой едва утвердилась наконец корона.
   – Я уверен, у вашего величества впереди ещё немало славных битв и не менее славных побед, в том числе и победы за вызволение Гроба Господня, – сказал де Нантейль, и Бланка метнула в него уничтожающий взгляд. Луи в последнее время сильно интересовался историей крестовых походов, в особенности тех, которые совершали его предки, и ей не нравился разгоравшийся в нём по этому поводу романтический пыл.
   – И я надеюсь, – улыбнулся Луи, не заметив мимолётного раздражения матери. – Но как бы там ни было, мы возвращаемся назад совсем без потерь, люди и лошади даже не устали, так что вот мы с матушкой подумали: отчего бы не завернуть в Бовези, коль уж всё равно едем мимо?
   – Мимо? – епископ Бове криво улыбнулся. О, Бланка видела, что от него явно не укрылось это столь невинное на первый взгляд «мы с матушкой». Да, старый интриган, воистину: мы с матушкой принимаем решения в этом королевстве, и только так. – Хорошенькое же «мимо»… Вашим величествам пришлось сделать крюк в добрых четыреста лье.
   – На что ни пойдёшь, лишь бы навестить старого верного друга, – сладко пропела Бланка, во второй раз за вечер имея удовольствие узреть пунцовый румянец на епископских щеках.
   – А кроме того, – как ни в чём ни бывало добавил Луи, – по дороге домой мы услышали, что у вас в Бове возникли какие-то беспорядки. А коль скоро с нами люди и средства, то, может быть, мы сумеем помочь?
   Он так открыто, так приветливо улыбался, что епископу понадобилось несколько мгновений, чтоб оправиться от этого сногсшибательного потока неподдельного дружелюбия. «О, Луи, – в который раз подумала Бланка, откинувшись в кресле и любуясь своим сыном. – Если б ты только был чуточку расчётливее и хитрее, если бы была в тебе хоть капля властолюбия и коварства – какие бы горы смог ты сворачивать, какие бы замки ты брал штурмом с помощью этой искренности! Нет стены, которая не пала бы пред твоей открытой улыбкой. Но ты не таков, ты не знаешь уловок и всей невыразимой гнуси понятия „дипломатия“. Не беда, впрочем: для того у тебя есть я».
   Де Нантейль, тем временем, наконец-то взял себя в руки. Бланка подумала, что события в Бове и впрямь его подкосили – как-то слишком он легко терялся.
   – Благодарю ваше величество за заботу. Однако я более чем уверен, что сам справлюсь с этими… этими небольшими беспорядками.