Страница:
– Где Луи? – спросила Бланка, сминая письмо. Руки её чуть подрагивали, и она стиснула их крепче, так, что бумага вонзилась в нежную, не знавшую мозолей кожу.
– Наверху, в своих комнатах, с братом Жоффруа. Когда я оставила их, брат читал проповедь… Что-то не так, мадам?
– Нет. Всё хорошо. Кто-то видел, как вы получали это письмо?
– Нет.
– Хорошо. Я не стану сейчас кормить Шарло сама, позовите одну из кормилиц… Матильду… нет, лучше Крисси. Она, как мне кажется, здоровее, и Шарло её больше любит.
– Но у Матильды больше грудь, мадам, и мэтр Молье говорит…
– Вы слышали, что я сказала, Жанна?
– Да, ваше величество…
– Так не спорьте. И проследите, чтобы Луи не покидал сегодня своей комнаты. Скажите, чтоб ждал меня, скажите, я приду, как только смогу. А теперь идите. Идите же, ну.
Плесси вышла, в тревоге оглядываясь на свою королеву. А та осталась стоять в прихожей, дёргая уголки смятого листка бумаги и глядя своей доверенной даме вслед, пока та не скрылась из виду. Оставшись одна, Бланка подошла к камину, горевшему у противоположной стены (обычно зимой в Монлери его не топили, экономя дрова, но с приездом королевского семейства заведённый порядок был нарушен), и бросила письмо в огонь. Она стояла, глядя, как сгорающая бумага трепещет и бьётся о каминную решётку, пока не осталась одна зола. И лишь тогда Бланка тяжело опустилась на скамью у камина, чувствуя, как тепло огня согревает онемевшие ноги. Отёчность после родов так до конца и не прошла, ноги по-прежнему часто болели, особенно в такую сырую погоду, как та, что стояла в Шампани ранней весной. Бланка прикрыла глаза. Быть может, она поступила неправильно, не пойдя сейчас к Шарло и не приложив его жадный маленький ротик к своей груди. Обычно это успокаивало её. Но он был самым шумным, крикливым и капризным из всех детей, которых она когда-либо вынашивала; он непременно стал бы вредничать и целиком завладел бы её вниманием, а именно сейчас она должна была как следует поразмыслить. У неё было не более получаса на это, пока де Рамболь думает, будто она кормит своего сына.
А ей тем временем вновь предстоит придумать, как спасти себя и своих детей – ни больше, ни меньше.
Эти полчаса были, быть может, самыми длинными в жизни Бланки Кастильской. Когда они истекли, она встала, оправила складки на платье и локон смолянисто-чёрных волос, аккуратно уложенный вокруг лба, вслед за чем вернулась в приёмный покой и спокойной улыбкой поприветствовала мужчин, вставших при её появлении. Что ж, они не съели друг друга в её отсутствие – она восприняла это как знак свыше.
– Мессир де Рамболь, – сказала Бланка, не садясь, и тон её голоса, ровный и непреклонный, настолько не походил на прежнюю ледяную язвительность и насмешливую, нарочитую учтивость, что архиепископ Тулузский мигом вытянулся и насторожился, чутко уловив перелом в аудиенции. Он не был глупцом, о нет, – иначе его не прислали бы сюда. Бланка продолжала: – Обдумав претензии благородных пэров, я сочла их отчасти оправданными.
– Мадам! – потрясённо воскликнул Тибо, а архиепископ разинул рот и ту же захлопнул его, но Бланка даже не дрогнула.
– Однако благородные пэры не могут не понимать, что я не в состоянии выполнить их требования немедленно и беспрекословно, не уронив тем своего достоинства. Посему я прошу дать мне… – Она смолкла, словно бы в нерешительности, и опустила глаза, как будто гадая, сколь долгий срок может выторговать. – Дать мне четыре недели от сего дня, дабы без неуместной поспешности подготовиться к возвращению в Париж.
– Ваше величество, – неуверенно начал де Рамболь, явно настороженный такой внезапной и полной капитуляцией, – я боюсь, что…
– Я готова выразить пэрам мою признательность за понимание и снисхождение, проявленные к королеве-матери, в той мере, какую позволит сфера моего влияния. Заверьте моего любезного свояка Филиппа Булонского, что он получит замки Мортен и Лильбонн, а также оммаж графства Сен-Поль. Граф Тулузский, я полагаю, может рассчитывать, что его тяжба с маркизом де Кюссо о владении городом Калье будет рассмотрена немедля по возвращении короля в Париж, и с исключительным благожеланием по отношению к графу Тулузскому. А вы, мессир де Рамболь… у вас ведь есть племянник, если я не ошибаюсь, юный Анри, проявляющий истовое рвение к современной науке? Как думаете, пожелает ли он стать магистром Парижского университета на кафедре медицины?
Она швыряла ему посулы и обещания резко, как оплеухи, и ясно видела, что архиепископ ошарашен ими ничуть не менее, чем был бы ошарашен оплеухами. Он не верил ей и судорожно искал подвох – но не был готов к нему, потому не мог скрыть замешательства и отвергнуть предложение королевы немедля. Тем более что много ли она просила взамен? Всего лишь отсрочку. Если дела и вправду обстояли так, как описывало только что сожженное ею письмо, то любая отсрочка теперь ничего не меняла, и де Рамболь это знал.
– Мадам, вы предлагаете мне подкуп? – пробормотал наконец епископ, неуверенно скосив глаз на Тибо Шампанского, в потрясении глядевшего на Бланку, лишь полчаса назад готовую скорее лечь костьми, чем сдаться на милость пэров.
– Подкуп? Вы вынуждаете меня осквернять дом, принявший короля, повторяя подобные слова, мессир. Я говорю лишь о признательности за снисхождение, проявленное к загнанной в угол женщине, – Бланка сверкнула своими жгучими чёрными очами кастильянки, позволив гневному отчаянию на краткий миг отразиться в её лице. – Быть может, я не слишком умна для регентства, мессир, но не настолько глупа, чтобы не сознавать, что снисхождение к слабым женщинам, как и всё прочее в нашем греховном мире, имеет цену.
Лицо епископа стало ещё нерешительнее, и Бланка поняла, что он на грани того, чтобы принять её предложение. О Пресвятая Дева, только пусть Тибо сейчас не раскрывает рта… Бланка молчала мгновение, потом шагнула вперёд и опустилась перед прелатом на одно колено.
– Благословите, святой отец, – прошептала она со смертельной усталостью, которую ей даже не понадобилось играть. Ах, как славно было дать выход смятению и горю, державшим её в плену вот уже долгие месяцы, как славно было ощутить на темени сухощавую руку епископа и услышать, как он бормочет над её склонённым челом слова канонического благословения. Когда он смолк, Бланка порывисто схватила его руку и прижалась губами к епископскому перстню.
– Господь поможет вам, дитя, – растроганно проговорил де Рамболь, и Бланка поднялась с колен.
Тибо смотрел на них в полном молчании. Слава Богу, от потрясения он лишился языка.
– Так что я могу передать пэрам, ваше величество?
– Передайте, – Бланка отвела взгляд, голос её был ровным и отрешённым, – что до Пасхи король Людовик войдёт в Париж.
Покидая комнату, в которой происходила аудиенция, епископ Тулузский стал моложе лет на пять и выше не менее чем на дюйм. Когда дверь закрылась за ним, Бланка села в кресло и, подозвав чёрную гончую, забытую графом Шампанским, ласково погладила её между ушами.
– Тибо, не смотрите на меня так, – поморщилась она, когда граф наконец оторвал сверлящий взгляд от двери, за которой скрылся де Рамболь, и вперил его в королеву. – Мне начинает казаться, будто вы меня не одобряете, а это дурно, хоть мы сейчас и одни.
– Одобряю вас? – просвистел Тибо; его грудь тяжело вздымалась под кружевом сорочки, открытой в вырезе котты. – Мадам, вы только что сдались совету пэров!
– С чего вы взяли?
– С чего я взял?! А разве не это вы только что сказали этому напыщенному толстобрюхому болвану, который…
– Единственный напыщенный болван здесь – это вы, Тибо. И третью черту также приобретёте вскоре, если не будете осторожней с вином и элем. Сядьте.
Граф Шампанский посмотрел на неё с подозрением пса, которому только что дали по шее, а затем ласково позвали назад. Он явно не понимал. И это было хорошо, потому что если не понял он, то, быть может, не понял и де Рамболь – он был на удивление простодушен, этот маленький старичок. Потому Филипп Строптивый и прислал его, поскольку был совершенно уверен, что де Рамболю не достанет ни ума, ни ловкости сговориться с Бланкой за спинами пэров.
– Я получила только что весть от моих шпионов, – поглаживая гончую, проговорила Бланка. – Вместе с де Рамболем в Шампань прибыла сотня солдат графа Булонского. Они обложили Монлери и готовы к штурму по первому приказу.
– Что?! – Тибо, едва опустившийся в кресло напротив Бланки, резво вскочил. Его глаза полыхнули – гнев зверя, учуявшего на своей земле запах чужого самца. – Это невозможно, мои люди…
– Источник заслуживает доверия. Люди Строптивого в течение нескольких месяцев небольшими группами пробирались в Шампань под видом бродячих ремесленников и торговцев. Неизвестно, сколько их уже в Монлери, но, без сомнения, здесь есть кому открыть ворота. Аудиенция де Рамболя была последней попыткой уладить дело миром. Если бы я дала решительный и окончательный отказ, этой же ночью мы были бы взяты штурмом.
Тибо стиснул зубы. Длинные гибкие пальцы лютниста сплелись в чугунный кулак, могущий – Бланка видела это сама – сбить наземь годовалого телёнка.
– Я немедленно отдам приказ о срочной ревизии всех находящихся в городе войск. Чужаки будут немедленно опознаны, найдены и…
– И пойдут на штурм, потому что вы своей ревизией поднимите шум и докажете, что на деле я не собираюсь сдаваться. Сядьте же, Тибо! Кажется, я велела вам сесть и слушать.
Он бросил на неё свирепый взгляд, но молча сел. Гончая у ноги Бланки заскулила и заёрзала, но осталась сидеть у ног королевы.
– Сперва я подумала о том, чтоб снова бежать. И мне… мне стыдно за это, Тибо. Я никому, кроме вас, не призналась бы в том, но мне стыдно. У меня двое сыновей здесь… один из них только что родился и, как вы знаете, слаб… мне стало страшно, Тибо.
Она говорила спокойно, без стыда, который ощущала от этих мыслей всего четверть часа назад. Стыд, как и страх, лежал позади, и она отдавала им последнюю дань, рассказывая вслух ему, единственному, кто был готов её слушать.
– Я… я понимаю, моя королева. Не вините себя. Вы мать…
– Мы уже бежали однажды. В тот раз это было необходимым и верным решением. Но мой сын – король. Он не может и не должен быть королём в изгнании. Вы согласны?
Тибо молчал. Он явно уже не пытался понять ход её мыслей и просто ждал, когда она закончит.
Бланка вынула пальцы из шерсти гончей и со вздохом опустила руку на подлокотник кресла.
– Сперва я решила арестовать де Рамболя.
Тибо выпучил глаза. При всей его лютой нелюбви к епископу Тулузскому, ничего иного он сделать не мог.
– Ч-что? А-арестовать епископа?!
– Но потом я подумала, что это будет слишком дерзким неуважением к нашей святой матери Церкви, а кроме того – вряд ли удержит людей графа Булонского от атаки. Скорее напротив. Для нападения создастся прекрасный повод – поглядите, добрые люди Иль-де-Франса, что творит эта обезумевшая кастильянка, готовая на богохульство ради своей слепой борьбы за власть! Полагаю, – добавила она, поразмыслив мгновенье, – что они именно этого ожидали от меня. Потому и прислали де Рамболя, зная отношения короля с Тулузой и отсутствие в нас чрезмерного пиетета к епископу, представляющему графство, негласно потакающее альбигойцам.
– Понимаю, – пробормотал Тибо; его взгляд, затуманенный бешенством, стал проясняться. – Вы с большей лёгкостью подняли бы руку на него, чем на любого другого прелата Франции… но оттого он не перестаёт быть прелатом.
– А мой грех не стал бы менее возмутительным, – кивнула Бланка. – Расчет был довольно верен. Думаю, оттого мне и передали это письмо сейчас, пока де Рамболь ещё находился в нашей власти.
– Так это подлог? – оживился Тибо. – Вы полагаете…
– Я полагаю всё что угодно, Тибо, – мягко сказала Бланка. – Правдиво ли это донесение, или же это ловкая провокация, призванная заставить меня оступиться, – не так важно. Важно иное: де Рамболь знает, что я получила предупреждение.
– Вы дали ему это почувствовать…
– Я старалась, – легко улыбнулась она. – Не слишком переусердствовала?
– Самую малость, – нервно усмехнулся граф Шампанский. – По правде, мадам, я был потрясён…
– Я видела. Как полагаете – наш досточтимый епископ тоже? Не то чтобы она спрашивала его совета: скорее, по его реакции могла судить о реакции Рамболя. При всём внешнем несходстве и противоречиях, они с Тибо были кое в чём очень схожи.
– Думаю, он почуял ловушку, – неохотно признал Тибо наконец. – Но вряд ли понял, в чём её суть. Так или иначе, я полагаю, он отвезёт в Париж донесение о том, что вы тянете время… и, что бы вы ни замышляли, вам нужно на это четыре недели.
– Как скоро он довезёт эту весть до Парижа?
– Смотря на каких лошадях. Дороги сейчас ни к дьяволу не годятся. Так что я бы дал ему шесть дней, при доле везения.
– И столько же, чтобы вернуться с приказом о штурме Монлери, – задумчиво проговорила Бланка. – Значит, у нас есть ещё десять – двенадцать дней. Возьмём десять, чтоб не раскаяться после.
– Это при условии, что пэры не примут вашу капитуляцию.
– Они её не примут, Тибо. Они знают, что я не собираюсь сдаваться.
Тибо в смущении отвёл взгляд, и Бланка поняла, что на какой-то миг он и сам в это поверил. Это отозвалось в ней странным, смешанным чувством. С одной стороны – он сомневался в ней, он поверил, что она проявит слабость. С другой же – не много чести в том, чтобы обмануть такого простака, как граф Шампанский, но ныне она была рада и такой маленькой победе.
– Десять дней, – задумчиво проговорил Тибо. – Я мог бы за это время собрать восемьдесят… может быть, сто… хотя если вместе с Руалье… сто тридцать солдат. Этого будет достаточно, чтобы выдержать штурм.
– Мы не будем собирать армию, мой друг. Я сказала вам, что сын мой не войдёт в Париж с мечом. Равно как и не станет королём в изгнании, отбивающим нападение предавших его вассалов.
– Тогда… – Тибо Шампанский заморгал. – Но что же тогда мы будем делать в эти десять дней, мадам?
Бланка Кастильская улыбнулась, глядя на него почти так, как глядела на собственных сыновей, – с нежностью и снисходительностью, коих заслуживает дитя, даже обременённое властью. И погладила по шее гончую, заворчавшую под её мягкой белой рукой.
– Мы будем писать стихи, дорогой друг. И начнём прямо сейчас. Кликните Жанну, пусть пошлёт кого-нибудь, чтоб принесли бумагу и чернил.
– Вам нравится, мессир Шонсю?
Жерар де Шонсю, прево города Монлери, вздрогнул всем своим тучным телом и утёр толстую шею заметно трясущейся рукой – в десятый, должно быть, раз за последние четверть часа. От мессира де Шонсю разило потом, чесноком и конюшней, и Бланка, всегда отличавшаяся болезненно чутким обонянием, возрадовалась, что усадила его в пяти локтях от себя. Иначе ей было бы весьма трудно изъявлять благодарность, которую она, бедная вдова, не признанная пэрами королева при мальчике-короле, должна была испытывать к тому, кто не отвернулся от неё в сей суровый для дома Капетов час. В те дни, когда Бланке не приходилось выслушивать донесения шпионов и принимать посланников своих врагов, она порой позволяла себе слабость и жаловалась дю Плесси, что Господу угодно было покарать её, избрав местом изгнания этот маленький грязный замок с его немытыми, неотёсанными и дурно пахнущими сеньорами. Однако сейчас она была здесь по их милости, а стало быть – в их власти, потому с любезной, терпеливой полуулыбкой дождалась, пока мессир де Шонсю отрёт пот с шеи и промямлит, как всегда, заливаясь краской от пристального взгляда королевы-матери:
– Не могу знать, ваше величество, в рифмоплётстве я не силён.
Тибо фыркнул, впрочем беззлобно – он любил старого Шонсю за простоту нрава, а к тому же знал, что тот и впрямь мало что понимает в изящной словесности. Бланка видела, с каким нетерпением Тибо поглядывает на неё, ожидая, что она скажет. Она с улыбкой взглянула на мадам де Шонсю, комкавшую платочек в кресле позади мужа.
– А вы, мадам? Быть может, вы интересуетесь стихосложением более вашего супруга? – добродушно сказала Бланка, ласковым тоном давая понять, что вовсе не сочтёт положительный ответ вульгарностью и неприличием – как, бесспорно, сочла бы, будь они при её дворе в Париже. Впрочем, при дворе Бланки Кастильской в Париже никогда не оказалась бы бедная мадам де Шонсю, коренастая розовощёкая крепышка под стать своему мужу, более походившая на сестру его, чем на супругу. И робела она точно так же – неудержимо и по-крестьянски открыто, чем, пожалуй, была Бланке даже мила. Они были хорошие люди, эти Шонсю, и она непременно пожалует им баронство, когда всё останется позади.
– П-по-моему, это было в-весьма м-мило, в-ваше величество, – пролепетала будущая баронесса де Шонсю и залилась румянцем по самые уши, некрасиво оттопыренные под льняной линией покрывала.
– Благодарю вас, мадам, – немедленно отозвался Тибо, сияя такой улыбкой, словно сама Каллиопа сделала тончайший комплимент его поэтическому мастерству.
Бланка кивнула и перевела взгляд на Плесси, смирно сидевшую в углу.
– Жанна? Что скажете вы?
Плесси по-совиному заморгала, не сразу поняв, что королева велит не прибавить огня в камине и не подать воды, а высказать своё мнение о только что услышанных стихах.
– Это очень мило, мадам. Мессир, – она слегка поклонилась Тибо, и тот в ответ, вскочив, чопорно раскланялся. «Ах, Тибо, вот отнять бы у вас хоть толику вашей манерности и кривлянья, и вам не было бы цены», – подумала Бланка и вздохнула про себя. В такие минуты ей было жаль, что она не смогла перевезти в Монлери хотя бы часть своего двора. Любопытно, что сказала бы сейчас умная и проницательная Жанна де Суассон и как отозвалась бы о поэтических эскападах Тибо наблюдательная, острая на язык Генриетта д’Ангулем… Но герцог Ангулем – правая рука Филиппа Булонского, а граф Суассон во всём слушает своего кузена д’Оверни. Мужья её придворных дам, занимавших её, отвлекавших, скрашивавших одиночество и поддерживавших пошатнувшееся достоинство, – все они были ныне мятежники, заговорщики, и ни один из них не позволил бы своей жене покинуть Париж и присоединиться к Кастильянке, по их словам завладевшей королём и посеявшей смуту в стране. Рискни Бланка написать хоть одной из них, отдать приказ или обратиться с просьбой – и это было бы расценено как попытка побудить жён на преступное, осуждаемое Господом своеволие, а ведь сказано, что жена да убоится мужа своего, да будет она послушна, смиренна и молчалива. Бланка Кастильская не желала слушать мужей Франции, не желала быть послушной и смиренной. Она не желала молчать. Пока были живы её муж и тесть – она была хорошей невесткою и женой. И никогда не станет она требовать от своих слуг, дабы они нарушили тот закон, который почитала священным сама. Не такого мира желала она для своего сына, назначенного этим миром править.
– Что ж, – сказала Бланка, поворачиваясь к Тибо, который тут же вытянулся и навострился, будто взявшая след борзая. – По моему убеждению, мессир, то, что мы услышали сейчас, было чрезвычайно, удивительно скверно.
Лицо Тибо Шампанского вытянулось. Он открыл рот с выражением явной и неприкрытой обиды, но Бланка была непреклонна:
– Вы будто оду слагаете, в самом деле. Я же просила у вас не панегирик, мессир, – я просила народную песенку, короткую, с простыми и запоминающимися словами, такую, чтоб её легко было положить на несложный мотив. Я хочу, мессир, чтобы эти слова вслед за вами повторял каждый кожевник, горшечник, каменотёс и золотарь…
– Золотарь! – повторила мадам де Шонсю в крайнем ужасе и скривила носик, а мессир де Шонсю запыхтел в знак поддержки своей супруги, хотя сам источал запахи не многим лучшие, нежели представитель упомянутого ремесла.
– Золотарь, – подтвердила Бланка, продолжая глядеть на Тибо. – Любой, кто может держать в руке меч, нож, топор или палку, любой, в ком довольно пыла и любви к моему сыну, чтобы услышать его зов, вложенный в ваши уста. В ваши уста, Тибо! Ну что это такое? Что за «разверзлось небо, грянув псалмы»? Вы когда-нибудь слыхали, чтобы так говорили золотари?
– Золотари, – простонала мадам де Шонсю и воздела руки – бедняжка, видать, никак не могла оправиться.
– Мадам, – Тибо с достоинством выпрямился. – Я трубадур, мадам, имя моё, как трубадура, известно по всей Шампани…
– И не только, именно поэтому я поручила это тонкое, даже щекотливое дело именно вам. – Бланка вздохнула снова. – Вы должны написать стихи для народа, Тибо, такие стихи, чтобы даже наш дорогой хозяин мессир де Шонсю сказал бы нам всем, до чего это славно.
– Я ничего не смыслю в поэтике, моя королева, – неуклюже вставил Шонсю, и Бланка улыбнулась ему с материнской нежностью и всепрощением:
– Знаю, знаю, мой друг. Об этом и речь. Ну, что ещё у вас есть?
Тибо, хмурясь, принялся перебирать пергаментные листы, которые ещё минуту назад с триумфальным видом вскидывал перед собой, декламируя плоды бессонной ночи. Потом его лицо просветлело, он приподнял подбородок, прочистил горло. Бланка сложила руки на животе, Плесси кашлянула, супруги Шонсю тревожно заёрзали.
Тибо вскинул ладонь на манер римского оратора перед речью и начал:
– Когда паскудный пёс Моклерк, приспешник сатаны…
– Матушка? Что здесь происходит?
Тибо вскочил первым, с лёгкостью и непринуждённостью, исключающими всякие подозрения в подобострастии. Следом за ним, гораздо более торопливо и неуклюже, поднялся мессир де Шонсю, а потом, одновременно с Жанной дю Плесси, и его толстощекая супружница. Бланка встала последней, нарочно выдержав паузу достаточно долгую, чтобы на несколько мгновений остаться единственной сидящей в покоях, порог которых только что переступил король Франции Людовик Девятый. Однако даже став королём, он всё равно оставался ей сыном, и нелишне было напомнить об этом её гостеприимным хозяевам, которые, она знала, давно уже шушукались и роптали за её спиной.
Луи шагнул к ней, и Бланка поднялась, выпрямившись в полный рост ровно в тот миг, когда он достиг центра покоев. Он окинул собравшихся наполовину отстранённым, наполовину смущённым взглядом – выражение, которое Бланка со дня коронации видела на его лице чаще всех прочих выражений.
– Доброе утро, сын мой, – улыбнулась она, протягивая ему руку и одновременно склоняя голову в приветственном поклоне. Луи принял кивок (за шесть месяцев в Монлери Бланка всё же смогла обучить его основам нового этикета, которому теперь они должны были следовать при посторонних), после чего уже с чисто сыновней покорностью приложил запястье матери к губам. Бланка смотрела на его белокурую голову, склонившуюся над её рукой, и думала о том, как он вытянулся за эти полгода. И как оброс – ему не мешает подровнять волосы до того, как они двинутся в Париж. Она отметила это мысленно как дело, не терпящее отлагательств.
Луи выпрямился и снова посмотрел по сторонам, задержав взгляд на Тибо, державшем в опущенной руке листки исчёрканного пергамента. Светлые брови короля Франции слегка нахмурились, сходясь к по-детски гладкой переносице.
– Доброе утро, господа. Чем вы тут занимаетесь? Мне показалось, я слышал…
– Его милость граф Шампанский изволили почитать нам стишки, – простодушно отозвалась мадам де Шонсю. Она была почти ровесницей Бланки и годилась королю в матери, и, быть может, поэтому, а также из-за своей провинциальной неотёсанности, позволяла себе перебивать его и бывала порой почти дерзка. Но Бланка знала, что это не от злобы и хитрости, а от простодушия. В тех условиях, в которых находилась ныне судьба короны и регентства, простодушие, даже доходящее до вульгарности, было воистину меньшим злом.
Но Людовику было тринадцать лет, потому он об этом не знал. Слова мадам де Шонсю заставили его нахмуриться ещё сильнее.
– Стихи, вы говорите? Когда я вошёл, мне послышалось, что мессир Тибо произнёс имя нечистого… Что за стихи, матушка?
Он спрашивал очень просто, очень прямо и при этом с истинно королевской спокойной требовательностью, не допуская и мысли, что ему солгут или не ответят. Бланка не учила его этому и не знала, как относиться к тому, что подобная, истинно царственная манера проснулась в её сыне будто бы сама собой, одновременно с тем, как он вступил в свой законный статус. Впрочем, в нём текла кровь Капетов – а это уже само по себе значило многое. В деде Людовика, Филиппе Августе, тоже было довольно врождённого величия, как и в супруге Бланке Луи Смелом – в последнем, впрочем, величие чаще приобретало форму сварливой спеси, особенно когда он прикладывался к бутылке. Бланка была рада, что её венценосный сын почти не знал своего отца – и был первым из французских королей, успевшим застать в живых своего деда.
Бланка слегка вздрогнула, поняв, что Тибо что-то говорит, отвечая на вопрос, заданный ей. Она слишком задумалась, залюбовавшись своим сыном, – и теперь напряжённо вслушалась в беспечную болтовню своего смелого, верного, романтичного, но, увы, не слишком далёкого шампанского друга.
– Её величество велела мне, сир, сочинить несколько строф, долженствующих поведать франкам о бедственном положении, в котором вы очутились. И я бьюсь над ними вторую ночь, но, видит Иисус и все святые, ваша матушка по-прежнему мной недовольна!
Бедственное положение… «Ох, Тибо», – мысленно простонала Бланка, кидая быстрый взгляд на засопевшего Шонсю. Этот язык стоило бы отрезать, если бы он не был столь же вертляв и на бумаге тоже. Впрочем, можно ведь отрезать язык и оставить пальцы.
– Наверху, в своих комнатах, с братом Жоффруа. Когда я оставила их, брат читал проповедь… Что-то не так, мадам?
– Нет. Всё хорошо. Кто-то видел, как вы получали это письмо?
– Нет.
– Хорошо. Я не стану сейчас кормить Шарло сама, позовите одну из кормилиц… Матильду… нет, лучше Крисси. Она, как мне кажется, здоровее, и Шарло её больше любит.
– Но у Матильды больше грудь, мадам, и мэтр Молье говорит…
– Вы слышали, что я сказала, Жанна?
– Да, ваше величество…
– Так не спорьте. И проследите, чтобы Луи не покидал сегодня своей комнаты. Скажите, чтоб ждал меня, скажите, я приду, как только смогу. А теперь идите. Идите же, ну.
Плесси вышла, в тревоге оглядываясь на свою королеву. А та осталась стоять в прихожей, дёргая уголки смятого листка бумаги и глядя своей доверенной даме вслед, пока та не скрылась из виду. Оставшись одна, Бланка подошла к камину, горевшему у противоположной стены (обычно зимой в Монлери его не топили, экономя дрова, но с приездом королевского семейства заведённый порядок был нарушен), и бросила письмо в огонь. Она стояла, глядя, как сгорающая бумага трепещет и бьётся о каминную решётку, пока не осталась одна зола. И лишь тогда Бланка тяжело опустилась на скамью у камина, чувствуя, как тепло огня согревает онемевшие ноги. Отёчность после родов так до конца и не прошла, ноги по-прежнему часто болели, особенно в такую сырую погоду, как та, что стояла в Шампани ранней весной. Бланка прикрыла глаза. Быть может, она поступила неправильно, не пойдя сейчас к Шарло и не приложив его жадный маленький ротик к своей груди. Обычно это успокаивало её. Но он был самым шумным, крикливым и капризным из всех детей, которых она когда-либо вынашивала; он непременно стал бы вредничать и целиком завладел бы её вниманием, а именно сейчас она должна была как следует поразмыслить. У неё было не более получаса на это, пока де Рамболь думает, будто она кормит своего сына.
А ей тем временем вновь предстоит придумать, как спасти себя и своих детей – ни больше, ни меньше.
Эти полчаса были, быть может, самыми длинными в жизни Бланки Кастильской. Когда они истекли, она встала, оправила складки на платье и локон смолянисто-чёрных волос, аккуратно уложенный вокруг лба, вслед за чем вернулась в приёмный покой и спокойной улыбкой поприветствовала мужчин, вставших при её появлении. Что ж, они не съели друг друга в её отсутствие – она восприняла это как знак свыше.
– Мессир де Рамболь, – сказала Бланка, не садясь, и тон её голоса, ровный и непреклонный, настолько не походил на прежнюю ледяную язвительность и насмешливую, нарочитую учтивость, что архиепископ Тулузский мигом вытянулся и насторожился, чутко уловив перелом в аудиенции. Он не был глупцом, о нет, – иначе его не прислали бы сюда. Бланка продолжала: – Обдумав претензии благородных пэров, я сочла их отчасти оправданными.
– Мадам! – потрясённо воскликнул Тибо, а архиепископ разинул рот и ту же захлопнул его, но Бланка даже не дрогнула.
– Однако благородные пэры не могут не понимать, что я не в состоянии выполнить их требования немедленно и беспрекословно, не уронив тем своего достоинства. Посему я прошу дать мне… – Она смолкла, словно бы в нерешительности, и опустила глаза, как будто гадая, сколь долгий срок может выторговать. – Дать мне четыре недели от сего дня, дабы без неуместной поспешности подготовиться к возвращению в Париж.
– Ваше величество, – неуверенно начал де Рамболь, явно настороженный такой внезапной и полной капитуляцией, – я боюсь, что…
– Я готова выразить пэрам мою признательность за понимание и снисхождение, проявленные к королеве-матери, в той мере, какую позволит сфера моего влияния. Заверьте моего любезного свояка Филиппа Булонского, что он получит замки Мортен и Лильбонн, а также оммаж графства Сен-Поль. Граф Тулузский, я полагаю, может рассчитывать, что его тяжба с маркизом де Кюссо о владении городом Калье будет рассмотрена немедля по возвращении короля в Париж, и с исключительным благожеланием по отношению к графу Тулузскому. А вы, мессир де Рамболь… у вас ведь есть племянник, если я не ошибаюсь, юный Анри, проявляющий истовое рвение к современной науке? Как думаете, пожелает ли он стать магистром Парижского университета на кафедре медицины?
Она швыряла ему посулы и обещания резко, как оплеухи, и ясно видела, что архиепископ ошарашен ими ничуть не менее, чем был бы ошарашен оплеухами. Он не верил ей и судорожно искал подвох – но не был готов к нему, потому не мог скрыть замешательства и отвергнуть предложение королевы немедля. Тем более что много ли она просила взамен? Всего лишь отсрочку. Если дела и вправду обстояли так, как описывало только что сожженное ею письмо, то любая отсрочка теперь ничего не меняла, и де Рамболь это знал.
– Мадам, вы предлагаете мне подкуп? – пробормотал наконец епископ, неуверенно скосив глаз на Тибо Шампанского, в потрясении глядевшего на Бланку, лишь полчаса назад готовую скорее лечь костьми, чем сдаться на милость пэров.
– Подкуп? Вы вынуждаете меня осквернять дом, принявший короля, повторяя подобные слова, мессир. Я говорю лишь о признательности за снисхождение, проявленное к загнанной в угол женщине, – Бланка сверкнула своими жгучими чёрными очами кастильянки, позволив гневному отчаянию на краткий миг отразиться в её лице. – Быть может, я не слишком умна для регентства, мессир, но не настолько глупа, чтобы не сознавать, что снисхождение к слабым женщинам, как и всё прочее в нашем греховном мире, имеет цену.
Лицо епископа стало ещё нерешительнее, и Бланка поняла, что он на грани того, чтобы принять её предложение. О Пресвятая Дева, только пусть Тибо сейчас не раскрывает рта… Бланка молчала мгновение, потом шагнула вперёд и опустилась перед прелатом на одно колено.
– Благословите, святой отец, – прошептала она со смертельной усталостью, которую ей даже не понадобилось играть. Ах, как славно было дать выход смятению и горю, державшим её в плену вот уже долгие месяцы, как славно было ощутить на темени сухощавую руку епископа и услышать, как он бормочет над её склонённым челом слова канонического благословения. Когда он смолк, Бланка порывисто схватила его руку и прижалась губами к епископскому перстню.
– Господь поможет вам, дитя, – растроганно проговорил де Рамболь, и Бланка поднялась с колен.
Тибо смотрел на них в полном молчании. Слава Богу, от потрясения он лишился языка.
– Так что я могу передать пэрам, ваше величество?
– Передайте, – Бланка отвела взгляд, голос её был ровным и отрешённым, – что до Пасхи король Людовик войдёт в Париж.
Покидая комнату, в которой происходила аудиенция, епископ Тулузский стал моложе лет на пять и выше не менее чем на дюйм. Когда дверь закрылась за ним, Бланка села в кресло и, подозвав чёрную гончую, забытую графом Шампанским, ласково погладила её между ушами.
– Тибо, не смотрите на меня так, – поморщилась она, когда граф наконец оторвал сверлящий взгляд от двери, за которой скрылся де Рамболь, и вперил его в королеву. – Мне начинает казаться, будто вы меня не одобряете, а это дурно, хоть мы сейчас и одни.
– Одобряю вас? – просвистел Тибо; его грудь тяжело вздымалась под кружевом сорочки, открытой в вырезе котты. – Мадам, вы только что сдались совету пэров!
– С чего вы взяли?
– С чего я взял?! А разве не это вы только что сказали этому напыщенному толстобрюхому болвану, который…
– Единственный напыщенный болван здесь – это вы, Тибо. И третью черту также приобретёте вскоре, если не будете осторожней с вином и элем. Сядьте.
Граф Шампанский посмотрел на неё с подозрением пса, которому только что дали по шее, а затем ласково позвали назад. Он явно не понимал. И это было хорошо, потому что если не понял он, то, быть может, не понял и де Рамболь – он был на удивление простодушен, этот маленький старичок. Потому Филипп Строптивый и прислал его, поскольку был совершенно уверен, что де Рамболю не достанет ни ума, ни ловкости сговориться с Бланкой за спинами пэров.
– Я получила только что весть от моих шпионов, – поглаживая гончую, проговорила Бланка. – Вместе с де Рамболем в Шампань прибыла сотня солдат графа Булонского. Они обложили Монлери и готовы к штурму по первому приказу.
– Что?! – Тибо, едва опустившийся в кресло напротив Бланки, резво вскочил. Его глаза полыхнули – гнев зверя, учуявшего на своей земле запах чужого самца. – Это невозможно, мои люди…
– Источник заслуживает доверия. Люди Строптивого в течение нескольких месяцев небольшими группами пробирались в Шампань под видом бродячих ремесленников и торговцев. Неизвестно, сколько их уже в Монлери, но, без сомнения, здесь есть кому открыть ворота. Аудиенция де Рамболя была последней попыткой уладить дело миром. Если бы я дала решительный и окончательный отказ, этой же ночью мы были бы взяты штурмом.
Тибо стиснул зубы. Длинные гибкие пальцы лютниста сплелись в чугунный кулак, могущий – Бланка видела это сама – сбить наземь годовалого телёнка.
– Я немедленно отдам приказ о срочной ревизии всех находящихся в городе войск. Чужаки будут немедленно опознаны, найдены и…
– И пойдут на штурм, потому что вы своей ревизией поднимите шум и докажете, что на деле я не собираюсь сдаваться. Сядьте же, Тибо! Кажется, я велела вам сесть и слушать.
Он бросил на неё свирепый взгляд, но молча сел. Гончая у ноги Бланки заскулила и заёрзала, но осталась сидеть у ног королевы.
– Сперва я подумала о том, чтоб снова бежать. И мне… мне стыдно за это, Тибо. Я никому, кроме вас, не призналась бы в том, но мне стыдно. У меня двое сыновей здесь… один из них только что родился и, как вы знаете, слаб… мне стало страшно, Тибо.
Она говорила спокойно, без стыда, который ощущала от этих мыслей всего четверть часа назад. Стыд, как и страх, лежал позади, и она отдавала им последнюю дань, рассказывая вслух ему, единственному, кто был готов её слушать.
– Я… я понимаю, моя королева. Не вините себя. Вы мать…
– Мы уже бежали однажды. В тот раз это было необходимым и верным решением. Но мой сын – король. Он не может и не должен быть королём в изгнании. Вы согласны?
Тибо молчал. Он явно уже не пытался понять ход её мыслей и просто ждал, когда она закончит.
Бланка вынула пальцы из шерсти гончей и со вздохом опустила руку на подлокотник кресла.
– Сперва я решила арестовать де Рамболя.
Тибо выпучил глаза. При всей его лютой нелюбви к епископу Тулузскому, ничего иного он сделать не мог.
– Ч-что? А-арестовать епископа?!
– Но потом я подумала, что это будет слишком дерзким неуважением к нашей святой матери Церкви, а кроме того – вряд ли удержит людей графа Булонского от атаки. Скорее напротив. Для нападения создастся прекрасный повод – поглядите, добрые люди Иль-де-Франса, что творит эта обезумевшая кастильянка, готовая на богохульство ради своей слепой борьбы за власть! Полагаю, – добавила она, поразмыслив мгновенье, – что они именно этого ожидали от меня. Потому и прислали де Рамболя, зная отношения короля с Тулузой и отсутствие в нас чрезмерного пиетета к епископу, представляющему графство, негласно потакающее альбигойцам.
– Понимаю, – пробормотал Тибо; его взгляд, затуманенный бешенством, стал проясняться. – Вы с большей лёгкостью подняли бы руку на него, чем на любого другого прелата Франции… но оттого он не перестаёт быть прелатом.
– А мой грех не стал бы менее возмутительным, – кивнула Бланка. – Расчет был довольно верен. Думаю, оттого мне и передали это письмо сейчас, пока де Рамболь ещё находился в нашей власти.
– Так это подлог? – оживился Тибо. – Вы полагаете…
– Я полагаю всё что угодно, Тибо, – мягко сказала Бланка. – Правдиво ли это донесение, или же это ловкая провокация, призванная заставить меня оступиться, – не так важно. Важно иное: де Рамболь знает, что я получила предупреждение.
– Вы дали ему это почувствовать…
– Я старалась, – легко улыбнулась она. – Не слишком переусердствовала?
– Самую малость, – нервно усмехнулся граф Шампанский. – По правде, мадам, я был потрясён…
– Я видела. Как полагаете – наш досточтимый епископ тоже? Не то чтобы она спрашивала его совета: скорее, по его реакции могла судить о реакции Рамболя. При всём внешнем несходстве и противоречиях, они с Тибо были кое в чём очень схожи.
– Думаю, он почуял ловушку, – неохотно признал Тибо наконец. – Но вряд ли понял, в чём её суть. Так или иначе, я полагаю, он отвезёт в Париж донесение о том, что вы тянете время… и, что бы вы ни замышляли, вам нужно на это четыре недели.
– Как скоро он довезёт эту весть до Парижа?
– Смотря на каких лошадях. Дороги сейчас ни к дьяволу не годятся. Так что я бы дал ему шесть дней, при доле везения.
– И столько же, чтобы вернуться с приказом о штурме Монлери, – задумчиво проговорила Бланка. – Значит, у нас есть ещё десять – двенадцать дней. Возьмём десять, чтоб не раскаяться после.
– Это при условии, что пэры не примут вашу капитуляцию.
– Они её не примут, Тибо. Они знают, что я не собираюсь сдаваться.
Тибо в смущении отвёл взгляд, и Бланка поняла, что на какой-то миг он и сам в это поверил. Это отозвалось в ней странным, смешанным чувством. С одной стороны – он сомневался в ней, он поверил, что она проявит слабость. С другой же – не много чести в том, чтобы обмануть такого простака, как граф Шампанский, но ныне она была рада и такой маленькой победе.
– Десять дней, – задумчиво проговорил Тибо. – Я мог бы за это время собрать восемьдесят… может быть, сто… хотя если вместе с Руалье… сто тридцать солдат. Этого будет достаточно, чтобы выдержать штурм.
– Мы не будем собирать армию, мой друг. Я сказала вам, что сын мой не войдёт в Париж с мечом. Равно как и не станет королём в изгнании, отбивающим нападение предавших его вассалов.
– Тогда… – Тибо Шампанский заморгал. – Но что же тогда мы будем делать в эти десять дней, мадам?
Бланка Кастильская улыбнулась, глядя на него почти так, как глядела на собственных сыновей, – с нежностью и снисходительностью, коих заслуживает дитя, даже обременённое властью. И погладила по шее гончую, заворчавшую под её мягкой белой рукой.
– Мы будем писать стихи, дорогой друг. И начнём прямо сейчас. Кликните Жанну, пусть пошлёт кого-нибудь, чтоб принесли бумагу и чернил.
– Вам нравится, мессир Шонсю?
Жерар де Шонсю, прево города Монлери, вздрогнул всем своим тучным телом и утёр толстую шею заметно трясущейся рукой – в десятый, должно быть, раз за последние четверть часа. От мессира де Шонсю разило потом, чесноком и конюшней, и Бланка, всегда отличавшаяся болезненно чутким обонянием, возрадовалась, что усадила его в пяти локтях от себя. Иначе ей было бы весьма трудно изъявлять благодарность, которую она, бедная вдова, не признанная пэрами королева при мальчике-короле, должна была испытывать к тому, кто не отвернулся от неё в сей суровый для дома Капетов час. В те дни, когда Бланке не приходилось выслушивать донесения шпионов и принимать посланников своих врагов, она порой позволяла себе слабость и жаловалась дю Плесси, что Господу угодно было покарать её, избрав местом изгнания этот маленький грязный замок с его немытыми, неотёсанными и дурно пахнущими сеньорами. Однако сейчас она была здесь по их милости, а стало быть – в их власти, потому с любезной, терпеливой полуулыбкой дождалась, пока мессир де Шонсю отрёт пот с шеи и промямлит, как всегда, заливаясь краской от пристального взгляда королевы-матери:
– Не могу знать, ваше величество, в рифмоплётстве я не силён.
Тибо фыркнул, впрочем беззлобно – он любил старого Шонсю за простоту нрава, а к тому же знал, что тот и впрямь мало что понимает в изящной словесности. Бланка видела, с каким нетерпением Тибо поглядывает на неё, ожидая, что она скажет. Она с улыбкой взглянула на мадам де Шонсю, комкавшую платочек в кресле позади мужа.
– А вы, мадам? Быть может, вы интересуетесь стихосложением более вашего супруга? – добродушно сказала Бланка, ласковым тоном давая понять, что вовсе не сочтёт положительный ответ вульгарностью и неприличием – как, бесспорно, сочла бы, будь они при её дворе в Париже. Впрочем, при дворе Бланки Кастильской в Париже никогда не оказалась бы бедная мадам де Шонсю, коренастая розовощёкая крепышка под стать своему мужу, более походившая на сестру его, чем на супругу. И робела она точно так же – неудержимо и по-крестьянски открыто, чем, пожалуй, была Бланке даже мила. Они были хорошие люди, эти Шонсю, и она непременно пожалует им баронство, когда всё останется позади.
– П-по-моему, это было в-весьма м-мило, в-ваше величество, – пролепетала будущая баронесса де Шонсю и залилась румянцем по самые уши, некрасиво оттопыренные под льняной линией покрывала.
– Благодарю вас, мадам, – немедленно отозвался Тибо, сияя такой улыбкой, словно сама Каллиопа сделала тончайший комплимент его поэтическому мастерству.
Бланка кивнула и перевела взгляд на Плесси, смирно сидевшую в углу.
– Жанна? Что скажете вы?
Плесси по-совиному заморгала, не сразу поняв, что королева велит не прибавить огня в камине и не подать воды, а высказать своё мнение о только что услышанных стихах.
– Это очень мило, мадам. Мессир, – она слегка поклонилась Тибо, и тот в ответ, вскочив, чопорно раскланялся. «Ах, Тибо, вот отнять бы у вас хоть толику вашей манерности и кривлянья, и вам не было бы цены», – подумала Бланка и вздохнула про себя. В такие минуты ей было жаль, что она не смогла перевезти в Монлери хотя бы часть своего двора. Любопытно, что сказала бы сейчас умная и проницательная Жанна де Суассон и как отозвалась бы о поэтических эскападах Тибо наблюдательная, острая на язык Генриетта д’Ангулем… Но герцог Ангулем – правая рука Филиппа Булонского, а граф Суассон во всём слушает своего кузена д’Оверни. Мужья её придворных дам, занимавших её, отвлекавших, скрашивавших одиночество и поддерживавших пошатнувшееся достоинство, – все они были ныне мятежники, заговорщики, и ни один из них не позволил бы своей жене покинуть Париж и присоединиться к Кастильянке, по их словам завладевшей королём и посеявшей смуту в стране. Рискни Бланка написать хоть одной из них, отдать приказ или обратиться с просьбой – и это было бы расценено как попытка побудить жён на преступное, осуждаемое Господом своеволие, а ведь сказано, что жена да убоится мужа своего, да будет она послушна, смиренна и молчалива. Бланка Кастильская не желала слушать мужей Франции, не желала быть послушной и смиренной. Она не желала молчать. Пока были живы её муж и тесть – она была хорошей невесткою и женой. И никогда не станет она требовать от своих слуг, дабы они нарушили тот закон, который почитала священным сама. Не такого мира желала она для своего сына, назначенного этим миром править.
– Что ж, – сказала Бланка, поворачиваясь к Тибо, который тут же вытянулся и навострился, будто взявшая след борзая. – По моему убеждению, мессир, то, что мы услышали сейчас, было чрезвычайно, удивительно скверно.
Лицо Тибо Шампанского вытянулось. Он открыл рот с выражением явной и неприкрытой обиды, но Бланка была непреклонна:
– Вы будто оду слагаете, в самом деле. Я же просила у вас не панегирик, мессир, – я просила народную песенку, короткую, с простыми и запоминающимися словами, такую, чтоб её легко было положить на несложный мотив. Я хочу, мессир, чтобы эти слова вслед за вами повторял каждый кожевник, горшечник, каменотёс и золотарь…
– Золотарь! – повторила мадам де Шонсю в крайнем ужасе и скривила носик, а мессир де Шонсю запыхтел в знак поддержки своей супруги, хотя сам источал запахи не многим лучшие, нежели представитель упомянутого ремесла.
– Золотарь, – подтвердила Бланка, продолжая глядеть на Тибо. – Любой, кто может держать в руке меч, нож, топор или палку, любой, в ком довольно пыла и любви к моему сыну, чтобы услышать его зов, вложенный в ваши уста. В ваши уста, Тибо! Ну что это такое? Что за «разверзлось небо, грянув псалмы»? Вы когда-нибудь слыхали, чтобы так говорили золотари?
– Золотари, – простонала мадам де Шонсю и воздела руки – бедняжка, видать, никак не могла оправиться.
– Мадам, – Тибо с достоинством выпрямился. – Я трубадур, мадам, имя моё, как трубадура, известно по всей Шампани…
– И не только, именно поэтому я поручила это тонкое, даже щекотливое дело именно вам. – Бланка вздохнула снова. – Вы должны написать стихи для народа, Тибо, такие стихи, чтобы даже наш дорогой хозяин мессир де Шонсю сказал бы нам всем, до чего это славно.
– Я ничего не смыслю в поэтике, моя королева, – неуклюже вставил Шонсю, и Бланка улыбнулась ему с материнской нежностью и всепрощением:
– Знаю, знаю, мой друг. Об этом и речь. Ну, что ещё у вас есть?
Тибо, хмурясь, принялся перебирать пергаментные листы, которые ещё минуту назад с триумфальным видом вскидывал перед собой, декламируя плоды бессонной ночи. Потом его лицо просветлело, он приподнял подбородок, прочистил горло. Бланка сложила руки на животе, Плесси кашлянула, супруги Шонсю тревожно заёрзали.
Тибо вскинул ладонь на манер римского оратора перед речью и начал:
– Когда паскудный пёс Моклерк, приспешник сатаны…
– Матушка? Что здесь происходит?
Тибо вскочил первым, с лёгкостью и непринуждённостью, исключающими всякие подозрения в подобострастии. Следом за ним, гораздо более торопливо и неуклюже, поднялся мессир де Шонсю, а потом, одновременно с Жанной дю Плесси, и его толстощекая супружница. Бланка встала последней, нарочно выдержав паузу достаточно долгую, чтобы на несколько мгновений остаться единственной сидящей в покоях, порог которых только что переступил король Франции Людовик Девятый. Однако даже став королём, он всё равно оставался ей сыном, и нелишне было напомнить об этом её гостеприимным хозяевам, которые, она знала, давно уже шушукались и роптали за её спиной.
Луи шагнул к ней, и Бланка поднялась, выпрямившись в полный рост ровно в тот миг, когда он достиг центра покоев. Он окинул собравшихся наполовину отстранённым, наполовину смущённым взглядом – выражение, которое Бланка со дня коронации видела на его лице чаще всех прочих выражений.
– Доброе утро, сын мой, – улыбнулась она, протягивая ему руку и одновременно склоняя голову в приветственном поклоне. Луи принял кивок (за шесть месяцев в Монлери Бланка всё же смогла обучить его основам нового этикета, которому теперь они должны были следовать при посторонних), после чего уже с чисто сыновней покорностью приложил запястье матери к губам. Бланка смотрела на его белокурую голову, склонившуюся над её рукой, и думала о том, как он вытянулся за эти полгода. И как оброс – ему не мешает подровнять волосы до того, как они двинутся в Париж. Она отметила это мысленно как дело, не терпящее отлагательств.
Луи выпрямился и снова посмотрел по сторонам, задержав взгляд на Тибо, державшем в опущенной руке листки исчёрканного пергамента. Светлые брови короля Франции слегка нахмурились, сходясь к по-детски гладкой переносице.
– Доброе утро, господа. Чем вы тут занимаетесь? Мне показалось, я слышал…
– Его милость граф Шампанский изволили почитать нам стишки, – простодушно отозвалась мадам де Шонсю. Она была почти ровесницей Бланки и годилась королю в матери, и, быть может, поэтому, а также из-за своей провинциальной неотёсанности, позволяла себе перебивать его и бывала порой почти дерзка. Но Бланка знала, что это не от злобы и хитрости, а от простодушия. В тех условиях, в которых находилась ныне судьба короны и регентства, простодушие, даже доходящее до вульгарности, было воистину меньшим злом.
Но Людовику было тринадцать лет, потому он об этом не знал. Слова мадам де Шонсю заставили его нахмуриться ещё сильнее.
– Стихи, вы говорите? Когда я вошёл, мне послышалось, что мессир Тибо произнёс имя нечистого… Что за стихи, матушка?
Он спрашивал очень просто, очень прямо и при этом с истинно королевской спокойной требовательностью, не допуская и мысли, что ему солгут или не ответят. Бланка не учила его этому и не знала, как относиться к тому, что подобная, истинно царственная манера проснулась в её сыне будто бы сама собой, одновременно с тем, как он вступил в свой законный статус. Впрочем, в нём текла кровь Капетов – а это уже само по себе значило многое. В деде Людовика, Филиппе Августе, тоже было довольно врождённого величия, как и в супруге Бланке Луи Смелом – в последнем, впрочем, величие чаще приобретало форму сварливой спеси, особенно когда он прикладывался к бутылке. Бланка была рада, что её венценосный сын почти не знал своего отца – и был первым из французских королей, успевшим застать в живых своего деда.
Бланка слегка вздрогнула, поняв, что Тибо что-то говорит, отвечая на вопрос, заданный ей. Она слишком задумалась, залюбовавшись своим сыном, – и теперь напряжённо вслушалась в беспечную болтовню своего смелого, верного, романтичного, но, увы, не слишком далёкого шампанского друга.
– Её величество велела мне, сир, сочинить несколько строф, долженствующих поведать франкам о бедственном положении, в котором вы очутились. И я бьюсь над ними вторую ночь, но, видит Иисус и все святые, ваша матушка по-прежнему мной недовольна!
Бедственное положение… «Ох, Тибо», – мысленно простонала Бланка, кидая быстрый взгляд на засопевшего Шонсю. Этот язык стоило бы отрезать, если бы он не был столь же вертляв и на бумаге тоже. Впрочем, можно ведь отрезать язык и оставить пальцы.