Страница:
– Луи! Не смейте! – закричала Бланка Кастильская в полный голос и рванулась из кареты вон, но руки мадам Жанны и лекаря успели удержать её. Жоффруа увидел, как лицо Моклерка в капюшоне повернулось в сторону королевы. В свете фонаря блеснули хитрые холодные глаза.
– Простите, мадам? Мне послышалось, вы сказали «не смейте» королю? Продолжайте, прошу вас, я слушаю, ваше величество, – кротко добавил он, вновь обращаясь к Людовику.
– Я отправлюсь с вами. Но лишь при условии, что вы отпустите мою мать, графа Тибо и лиц, которые нас сопровождают. Я протестую против того, чтоб вы удерживали их.
– Помилуйте, сир, никто никого не удерживает! – воскликнул Моклерк, махнув от избытка чувств фонарём, так что по напряжённому лицу юного короля заплясали тени. – Право слово, вы так говорите, будто я беру вас в плен! Я лишь хочу обеспечить вашу безопасность и оградить вас от влияния дурных, вздорных умов, кои причинят вам зло, даже не желая того. Я…
– Довольно, – сухо сказал король. – Вы согласны на эту сделку или нет?
– Луи, – беззвучно простонала королева. Кровь вдруг совершенно отхлынула от её лица, глаза закатились, и она стала сползать со скамьи на пол кареты. Лекарь кинулся к ней, отдавив брату Жоффруа ноги, но тот успел заметить торжество, осветившее черты графа Бретонского.
– Как будет угодно вашему… – сказал он – и умолк.
А потом закричал так, что у доминиканца кровь застыла в жилах.
Позже брат Жоффруа множество раз описывал эту картину отцу Винсенту, своему исповеднику, и всякий раз другими словами, но никак не мог толком объяснить, что именно произошло той ноябрьской ночью на дороге из Реймса в Лан. Только что Пьер Моклерк злорадно улыбался, чувствуя себя победителем, – и вдруг согнулся, словно скрученный жесточайшим приступом желудочной колики, и завопил так, что резануло в ушах. За суматохой, которую подняли в карете вокруг потерявшей сознание королевы, Жоффруа едва мог разглядеть, что творится снаружи, но ему казалось, что Моклерк прижимает ладони к лицу с такой силой, будто глаза его выскакивают из орбит и он тщится удержать их на месте. Это было жуткое зрелище, но ещё страшней был вид короля Людовика, стоящего перед Моклерком. Он не шелохнулся, голова его была всё так же высоко поднята, даже выше, чем прежде, словно он видел вверху что-то, от чего не мог отвести взгляд. Глаза его были широко распахнуты и неподвижны, губы приоткрылись, и он как будто что-то прошептал. Жоффруа глянул вверх, но не увидел ничего, кроме голых ветвей, качавшихся на ветру.
Всё это длилось какие-то несколько мгновений, а потом за криком Моклерка раздался ещё один, и ещё, и вскоре десяток мужских голосов взорвал ночь криками страха и боли. Жоффруа услышал сквозь эти жуткие звуки крик Тибо Шампанского: «В карету, сир! Вернитесь в карету!» Но мальчик не слышал обращённого к нему голоса, он всё так же стоял, задрав голову, заворожённый тем, что видели лишь его собственные глаза.
Надо было что-то делать. Подобрав полы рясы, брат Жоффруа выпрыгнул из кареты, погрузившись по щиколотки в грязь, подскочил к королю и бесцеремонно схватил его за плечи:
– Сир! Сир! – крикнул он и встряхнул мальчика несколько раз, заставив наконец выйти из странного оцепенения и бездумно уставиться на монаха.
– Вы видели? Брат Жоффруа? Вы это видели? – прошептал он, и доминиканец заметил, что по его щекам текут слёзы. Они струились нескончаемым ручьём, уже залили всё его лицо, шею и капали с ворота сорочки, но он явно не замечал их и даже не подозревал, что плачет. А кругом продолжали кричать мужчины, прижимавшие руки к лицам, и под ними бесновались кони, и всё это, по отдельности и разом, было так жутко, что брат Жоффруа немедленно дал обет: если Господь вызволит его из этой передряги, больше никогда в жизни не пить игристого эля.
– Идёмте, ваше величество, – сказал он и почти силой заставил мальчика вернуться в карету. Усадив его на то место, где сидел прежде сам, Жоффруа захлопнул дверцу, высунулся из неё по пояс и крикнул кучеру:
– Гони что есть мочи!
В воздух взвился хлыст.
Через пять минут страшный отрезок дороги остался позади. Карета ходко помчалась вперёд. За ней грохотали лошадиные копыта – и, к огромному облегчению брата Жоффруа, оказалось, что это Тибо, нагнавший карету после того, как убедился, что погони не будет.
Лишь тогда карета остановилась, и там, в чистом поле посреди дороги из Реймса на Лан, королева Франции родила брата короля Франции, здорового и крепкого мальчика, которого брат Жоффруа, обливаясь слезами, немедленно благословил.
Глава вторая
– Простите, мадам? Мне послышалось, вы сказали «не смейте» королю? Продолжайте, прошу вас, я слушаю, ваше величество, – кротко добавил он, вновь обращаясь к Людовику.
– Я отправлюсь с вами. Но лишь при условии, что вы отпустите мою мать, графа Тибо и лиц, которые нас сопровождают. Я протестую против того, чтоб вы удерживали их.
– Помилуйте, сир, никто никого не удерживает! – воскликнул Моклерк, махнув от избытка чувств фонарём, так что по напряжённому лицу юного короля заплясали тени. – Право слово, вы так говорите, будто я беру вас в плен! Я лишь хочу обеспечить вашу безопасность и оградить вас от влияния дурных, вздорных умов, кои причинят вам зло, даже не желая того. Я…
– Довольно, – сухо сказал король. – Вы согласны на эту сделку или нет?
– Луи, – беззвучно простонала королева. Кровь вдруг совершенно отхлынула от её лица, глаза закатились, и она стала сползать со скамьи на пол кареты. Лекарь кинулся к ней, отдавив брату Жоффруа ноги, но тот успел заметить торжество, осветившее черты графа Бретонского.
– Как будет угодно вашему… – сказал он – и умолк.
А потом закричал так, что у доминиканца кровь застыла в жилах.
Позже брат Жоффруа множество раз описывал эту картину отцу Винсенту, своему исповеднику, и всякий раз другими словами, но никак не мог толком объяснить, что именно произошло той ноябрьской ночью на дороге из Реймса в Лан. Только что Пьер Моклерк злорадно улыбался, чувствуя себя победителем, – и вдруг согнулся, словно скрученный жесточайшим приступом желудочной колики, и завопил так, что резануло в ушах. За суматохой, которую подняли в карете вокруг потерявшей сознание королевы, Жоффруа едва мог разглядеть, что творится снаружи, но ему казалось, что Моклерк прижимает ладони к лицу с такой силой, будто глаза его выскакивают из орбит и он тщится удержать их на месте. Это было жуткое зрелище, но ещё страшней был вид короля Людовика, стоящего перед Моклерком. Он не шелохнулся, голова его была всё так же высоко поднята, даже выше, чем прежде, словно он видел вверху что-то, от чего не мог отвести взгляд. Глаза его были широко распахнуты и неподвижны, губы приоткрылись, и он как будто что-то прошептал. Жоффруа глянул вверх, но не увидел ничего, кроме голых ветвей, качавшихся на ветру.
Всё это длилось какие-то несколько мгновений, а потом за криком Моклерка раздался ещё один, и ещё, и вскоре десяток мужских голосов взорвал ночь криками страха и боли. Жоффруа услышал сквозь эти жуткие звуки крик Тибо Шампанского: «В карету, сир! Вернитесь в карету!» Но мальчик не слышал обращённого к нему голоса, он всё так же стоял, задрав голову, заворожённый тем, что видели лишь его собственные глаза.
Надо было что-то делать. Подобрав полы рясы, брат Жоффруа выпрыгнул из кареты, погрузившись по щиколотки в грязь, подскочил к королю и бесцеремонно схватил его за плечи:
– Сир! Сир! – крикнул он и встряхнул мальчика несколько раз, заставив наконец выйти из странного оцепенения и бездумно уставиться на монаха.
– Вы видели? Брат Жоффруа? Вы это видели? – прошептал он, и доминиканец заметил, что по его щекам текут слёзы. Они струились нескончаемым ручьём, уже залили всё его лицо, шею и капали с ворота сорочки, но он явно не замечал их и даже не подозревал, что плачет. А кругом продолжали кричать мужчины, прижимавшие руки к лицам, и под ними бесновались кони, и всё это, по отдельности и разом, было так жутко, что брат Жоффруа немедленно дал обет: если Господь вызволит его из этой передряги, больше никогда в жизни не пить игристого эля.
– Идёмте, ваше величество, – сказал он и почти силой заставил мальчика вернуться в карету. Усадив его на то место, где сидел прежде сам, Жоффруа захлопнул дверцу, высунулся из неё по пояс и крикнул кучеру:
– Гони что есть мочи!
В воздух взвился хлыст.
Через пять минут страшный отрезок дороги остался позади. Карета ходко помчалась вперёд. За ней грохотали лошадиные копыта – и, к огромному облегчению брата Жоффруа, оказалось, что это Тибо, нагнавший карету после того, как убедился, что погони не будет.
Лишь тогда карета остановилась, и там, в чистом поле посреди дороги из Реймса на Лан, королева Франции родила брата короля Франции, здорового и крепкого мальчика, которого брат Жоффруа, обливаясь слезами, немедленно благословил.
Глава вторая
Монлери, 1227 год
– …А также, – прокашлявшись, продолжил Жеан де Рамболь, архиепископ Тулузский, – освободить из заключения Фердинанда Фландрского и Рено Булонского, кои содержатся в Лувре под королевским арестом с 1215 года от Рождества Христова…
– То бишь двенадцать лет, – сказал Тибо, и архиепископ, слегка подпрыгнув, с силой скосил глаза в его сторону. Присутствие графа Шампанского явно выводило его из себя, смущало, а быть может, даже оскорбляло – и это было одной из причин, по которой Бланка настояла на том, чтобы Тибо присутствовал на аудиенции. Он сидел, развалившись в кресле возле камина, немного поодаль от кресла Бланки, и небрежно поглаживал затылок длинноногой чёрной гончей. Бланка предпочла бы, пожалуй, чтобы его поза и тон были менее развязными, но, с другой стороны, одною этой позой и тоном Тибо лучше удалось осадить де Рамболя, чем при помощи любых слов.
– Да, – подтвердил архиепископ, высмотрев своим косящим глазом то, что его занимало, и вновь обратив взор слезящихся глазок на Бланку. – Совет пэров полагает, этого вполне довольно, чтобы искупить былые провинности…
– Былые провинности! – воскликнул Тибо, от полноты чувств прихватив гончую за ухо, так что псина взвизгнула. – Да этих двух мерзавцем следовало обезглавить ещё в Бувине, когда они подняли бунт против помазанника Божьего! И прожили они эти двенадцать лет лишь благодаря несказанной милости его величества Филиппа Августа.
– Король Людовик, – упрямо продолжал де Рамболь, глядя на Бланку и демонстративно игнорируя выкрики Тибо, – я хочу сказать, предыдущий король Людовик обещал освободить их, вашему величеству это известно. Лишь кончина помешала ему воплотить своё намерение и…
– И, видать, в том была воля Божья, – заявил Тибо, и Бланка, не выдержав наконец, посмотрела на него в упор. Она не могла велеть ему смолкнуть при де Рамболе, но, к счастью, взгляд её по прежнему действовал на него безотказно. Тибо осёкся и принялся усиленно чесать гончую между ушей.
– Будет лишь справедливо, если нынешний король выполнит волю усопшего, – после паузы добавил архиепископ, а затем многозначительно и осуждающе смолк.
Бланка чуть заметно сцепила пальцы рук, сложенных на коленях. Она всё ещё носила белое вдовье платье, даже здесь, в Монлери, где кругом были друзья и никто не посмел бы упрекнуть её в недостаточной почтительности к усопшему супругу. Впрочем, случалось, за надёжные стены города проникали враги, и уж они-то могли обвинить её не только в этом, довольно-таки тяжком грехе, но и в сотне куда более страшных. Битый час выслушивая поток обвинений, упрёков и требований, излагаемых архиепископом Тулузы, парламентером от коалиции Моклерка, Бланка то и дело спрашивала себя, почему всё это терпит. Стоит ей сказать Тибо хоть слово, и он пинком спустит прелата с лестницы, не посчитавшись ни с его саном, ни с почтенным возрастом. Однако она не могла так поступить. Не могла из-за Луи. Что такое оскорблённая мать перед благоденствующим сыном? Она была готова на такую жертву.
– Это все требования мессира Филиппа? – спросила Бланка наконец ровным и любезным тоном.
Де Рамболь насупился.
– Вы знаете, что нет, мадам… ваше величество, – угрюмо добавил он, поймав молниеносный взгляд Тибо. – Главным требованием было и остаётся то, чтобы вы, мадам, добровольно вернулись в Париж и отдали бразды управления государством в руки тех, кто сможет держать их с честью. Его величество…
– А я, – сказала Бланка всё тем же любезным тоном, – стало быть, с честью их держать не в силах.
Де Рамболь воздел руки к небу хорошо заученным жестом опытного проповедника.
– Милостивая сударыня, уже третий час я объясняю вам то, что вы как будто либо не видите, либо видеть упорно не желаете! Почему вы отказываетесь понять, что, соглашаясь вести с вами переговоры, мессиры бароны оказывают вам услугу, на которую их толкает лишь безмерное уважение и верность дому Капетингов? Ведь никто не желает свергнуть вашего сына, мадам! Мессиры графы Тулузский, и Булонский, и Бретонский, и прочие благородные сеньоры всего лишь хотят быть уверены, что свободы и привилегии, обеспеченные им благой памяти Филиппом Августом, останутся с ними и приумножатся. Что берегам нашей прекрасной Франции не будет угрожать враг ни с юга, ни с севера. Что до совершеннолетия его величества Людовика государство будет в надёжных, верных руках!
– Мои руки, – улыбнулась Бланка, – стало быть, ненадёжны и неверны.
– Мадам… – де Рамболь уронил руки и взглянул на неё с выражением наибольшего отчаяния, какое только может изобразить христианин пред лицом женского упрямства и вздорности. – Ответь я вам сейчас от чистого сердца, по собственной совести, сказал бы: моя королева, вера моя в вас не уступает моей вере в Господа нашего Иисуса Христа. Но я ныне здесь как выразитель позиции французского баронства и совета пэров, посему: да, мадам, совет считает, что женщина, отравившая короля и подделавшая грамоту о вручении ей регентства, не заслуживает особенного доверия.
– Тибо, вы слышали? – Бланка повернулась к графу Шампанскому, рассеянно возившемуся с гончей и, казалось, почти не слушавшему разговор. Архиепископ Тулузский снова дёрнул плечом и скосил глаз. – Теперь они утверждают, что я убила моего мужа. Что скажут дальше? Будто я голой летала на метле в ночь перед Пасхой и участвовала в ведьмовском шабаше?
– Мадам! – архиепископ уже не скрывал возмущения. – Я лишь передаю вам слова и волю совета пэров…
– Что ж, в таком случае, вас не затруднит передать им мои слова и волю. Скажите, что Бланка Кастильская, королева Франции, готова к диалогу с французским баронством, но лишь при условии, что диалог этот не обернётся монологом со стороны благородных пэров. Скажите им, что я не собираюсь урезать привилегии, дарованные моим тестем, напротив, все силы свои положу на то, чтоб продолжить им начатое и воплотить им задуманное, как поступал в недолгом своём правлении мой супруг. Что касается их требований… Я полагаю, вопрос об освобождении узников Лувра можно будет ставить, лишь когда король вернётся в Париж.
– А когда он вернётся в Париж? – встрепенулся архиепископ. Тибо встрепенулся тоже, услышав об узниках, – с куда как менее воодушевлённым видом. Бланка помнила, как враждовал при жизни его отец с Рибо Булонским.
– Сие не от меня зависит, ваше преосвященство. Лишь только я буду уверена, что моему сыну за стенами Монлери не грозит никакое насилие, – сей же час мы тронемся в путь.
– Если дело только за этим, я уверен, совет пэров немедленно отрядит сопровождение…
– Говоря о насилии, – прервала его Бланка; она то и дело его прерывала, и её это забавляло – смотреть на синие жилы и красные пятна, которыми покрывалось одутловатое лицо прелата, – я разумею прежде всего насилие, источником которого являются вассалы его величества, забывшие присягу. К чему это лицемерие, мессир де Рамболь? Вам ведь прекрасно известно, при каких обстоятельствах я и мой сын покинули Реймс. Вам известно, что граф Моклерк преследовал нас почти до самого Монлери, что он едва не похитил короля, и лишь вмешательство Божие не дало ему осуществить свой преступный замысел. Кстати, как поживает мессир Моклерк? Зрение так и не вернулось к нему?
Архиепископ пробормотал нечто невразумительное и смолк. Бланка швырнула ему происшествие на Ланской дороге как один из запасных козырей, хранившихся в её не особенно широком рукаве, в немалой степени лишь затем, чтобы наконец-то смутить – её бесила наглость, с которой он оскорблял её, зная, что ничем за это не поплатится. Они были так уверены в себе, эти проклятые бароны, пэры Франции, так свято убеждены, что им ничего не будет стоить лишить её власти и разлучить с сыном, что одна лишь эта убеждённость уже была оскорбительна. Но в то же самое время она, убеждённость эта, делала их уязвимыми. То, что случилось по дороге из Реймса, потрясло всех, и весть вмиг облетела Иль-де-Франс, обрастая сотней невероятных подробностей. В некоторых из них фигурировал Божий свет, поразивший грешников, – иначе как объяснить, что все рыцари, пытавшиеся в ту ночь захватить короля, ослепли беспричинно, внезапно и одновременно? Правда, все они прозрели к утру – все, кроме Моклерка. Он, по слухам, был совершенно подкошен и сломлен свалившимся на него ударом, причин которого, впрочем, по-прежнему не понимал. Судя по всему, он и впрямь действовал искренне, убеждённый, что такая насильственная смена власти в оставшейся без действующего монарха стране пойдёт на пользу Капетам – ведь он и сам был Капет. Теперь он заперся в своём замке в Бретани, где и сидел, ежечасно прикладывая к глазам припарки из трав по рецепту местных знахарок, и по крайней мере временно не представлял опасности. Однако упавшее знамя подхватил его кузен Филипп Булонский, прозванный Строптивым, – единственный из живых ныне сыновей Филиппа Августа, чьи права на трон при живом Луи были ничтожны, однако практически обеспечивали регентство. Если бы только не эта грамота, которую исповедник принял из рук умирающего Людовика… «Супругу мою Бланку призываю хранить сына моего Людовика, давая ему всяческие советы в качестве регента Франции, доколе не вырастет и не возмужает» – эти слова были единственным, по сути, что мешало сейчас Филиппу Строптивому взять Монлери штурмом, отбить короля и арестовать Бланку как узурпаторшу. Сейчас в Париже, она знала, стены сотрясались от споров в попытке опровергнуть подлинность этой грамоты. А тем временем король Франции, отказавшийся предать свою мать и потому тоже превратившийся в изгоя, вынужден был отсиживаться в провинциальном городке в ожидании нового чуда, которое образумит баронов.
Но Бланка знала, что чудеса Господни случаются много реже, чем мы в них нуждаемся.
– Между прочим, – откашлявшись, сказал архиепископ Тулузский, – я получил письмо из Ватикана с указанием расследовать случай на Ланской дороге. Если в самом деле имел место факт чуда, то это непосредственная юрисдикция святой матери Церкви, так что, ваше величество, я вынужден просить встречи с вашим сыном.
– Исключено, – отрезала Бланка. Брови де Рамболя поползли вверх, а челюсть – вниз, будто гигантская рука ухватила его за голову и растягивала её. – Мой сын едва стал королём, а вы теперь вознамерились сделать из него святого? Что-то одно – и то слишком тяжкий груз для двенадцатилетнего мальчика, где уж ему вынести оба сразу.
– Ваше величество изволит шутить, – челюсть архиепископа дрожала от обиды. – Но с Ватиканом не шутят, мадам!
– Я совершенно серьёзна, ваше преосвященство, и лишь только нынешнее положение разрешится, заверяю вас, мы вернёмся к этому вопросу. Но сейчас я никому не могу позволить тревожить моего сына. Всё, что вы могли бы сказать ему, вы можете сказать мне.
– В таком случае, позвольте выразить безграничное моё сожаление тем прискорбным фактом, что при его величестве в качестве капеллана и исповедника находится некий безвестный монах-доминиканец, как бишь его… брат Жоффруа? Чтобы какой-то простой монах принимал исповедь короля – это, это…
– Это воля моего сына, – спокойно ответила Бланка. – Брат Жоффруа был с нами в ту ночь, когда Господь покарал Моклерка, а мне позволил благополучно разрешиться от бремени. Мой сын счёл присутствие его при этом знамением Божьим.
– Вы удивляете меня, мадам, утверждая, будто двенадцатилетний ребёнок знает толк в Божьих знамениях.
– Однако не вы ли только что убеждали меня, будто этот ребёнок в состоянии самолично выбрать и назначить регента при себе, буде милостивый совет пэров даст ему такую возможность?
Вернуть разговор в русло политики оказалось проще, чем Бланка ожидала – архиепископ немедленно принялся спорить. Это был юркий, болтливый, вспыльчивый человечек, и, как следует изучив его за час беседы, Бланка поняла, как следует вести себя с ним, чтобы узнать как можно больше и не выдать ему сверх необходимого. Она даже обрадовалась, когда этим утром сенешаль сообщил ей, что архиепископ Тулузский прибыл в Монлери и просит встречи с королевой. До сего дня она жила в некой блокаде, имея лишь весьма смутные представления о том, чем дышит сейчас и что замышляет коалиция баронов, после устранения Моклерка лишившаяся своей головы, но не лишившаяся десятков когтистых лап, всё так же стремившихся заграбастать всё, до чего они дотянутся. Её тесть славно задал жару всем эти бездельникам двенадцать лет тому назад, при Бувине, – но с тех пор минули годы, минули короли. Притухшие, но не погасшие до конца угли бунта тлели годами, выжидая, пока к ним не поднесут клок сухой соломы. Смерть Людовика Смелого и помазание на царство короля-ребёнка стали такой соломой. И если сейчас Бланка не отыщет способа затоптать искру, та разрастётся в пламя, в котором погибнут они все.
Потому она слушала очень внимательно и теперь знала наверняка, что пэры полностью отказались от идеи смены династии, и Строптивый действительно метит не более чем на регентство. Это отчасти утешало; но лишь отчасти. Плохо было то, что бароны привлекли на свою сторону церковь – а в этой области Бланка была совершено беспомощна, оттого старалась увести от неё разговор. В самом деле, на дороге в Лан в прошлом ноябре случилось нечто странное; она ощутила это, хотя ровным счётом ничего не видела, большую часть времени пролежав в обмороке, а затем занятая родовыми схватками. Но чувство чего-то огромного, давящего невыразимой тяжестью, чего-то оглушающего и непостижимого – чувство это она успела тогда испытать даже в беспамятстве и в безжалостных тисках боли. Бланка пыталась говорить об этом с Луи, но тот всякий раз отворачивался от неё и замыкался, чем не на шутку пугал её – прежде у него не было от неё никаких тайн. Бланка то и дело напоминала себе, что следует поговорить обо всём этом с братом Жоффруа, но никак не могла собраться – слишком она была занята, обустраивая в Монлери свой небольшой двор, приехавший вслед за ними из Реймса и Парижа, а затем – собирая сведения о действиях баронов. Кроме того, у неё теперь был ещё один ребёнок. И иногда ей, даже будучи королевой, приходилось вспоминать об этом.
Тибо считал, что парламентёров следует гнать взашей. «Мадам, – говорил он, – с одними только моими рыцарями мы можем взять Париж приступом и водворить Людовика в Лувре». Тибо был солдат, ему была противна всякая мысль о дипломатии и переговорах, как противоречащая самой идее войны: хватай всё, что хочешь взять, ломай и круши всё, что встанет у тебя на пути. Ей стоило немалого труда усмирить его буйный нрав, и ещё большего – продолжать удерживать этот нрав на коротком поводке. В последнем ей немало помогал романтический склад графа Шампанского, дивным образом сочетавшийся в нём с разухабистостью вояки. Именно за это сочетание его любил король Людовик Смелый и не жаловал Филипп Август: первый находил такое сочетание качеств забавным, второй – опасным и вздорным. Бланка считала, что правы были оба. Теперь же она с успехом использовала Тибо как цепного пса, ограждавшего её и Луи от чересчур открытых посягательств, ибо рыцари графа Шампанского, оцепившие Монлери, сдерживали мятежных пэров не меньше, а то и больше, чем совесть и вассальный долг. Да, они могли бы провести Бланку с Луи до Парижа, но… сколько крови, своей и мятежных пэров, пролили бы они на этом пути? Бланка не хотела, чтоб за её сыном к трону тянулся кровавый след. Он не простил бы ей этого, когда стал бы немного старше.
Посему ныне она была в Монлери в ловушке, в которую сама же себя загнала своей щепетильностью и своим упрямством. Сочетание, если задуматься, ничуть не менее забавное – и опасное, – чем свирепая романтичность Тибо Шампанского. Так или иначе, теперь Филипп Строптивый со своими прихвостнями мог лишь грозить ей издали, а она – так же издали огрызаться ему. Это был замкнутый круг. Никто из них не выиграет, если это будет продолжаться дальше. И так не может тянуться вечно.
Она объясняла это Тибо множество раз, и он выслушивал с угрюмой покорностью, зная, что бессмысленно её переубеждать. Этот вспыльчивый и, в общем-то, недалёкий человек, чьего воображения хватало лишь на фривольные песенки, складывать которые он был воистину мастер, был её единственной сколько-нибудь ощутимой опорой со дня смерти мужа. Он знал её лучше, чем кто бы то ни было. Тибо знал то, чего не могли знать ни Моклерк, ни Филипп Строптивый, ни прочие зарвавшиеся барончики из той же шайки: чем сильней и упорней доказывать Бланке Кастильской, что она не способна на что-то, тем неистовей и энергичней она будет это делать. Та самая черта своенравного, противоречивого упрямства, что когда-то вынудила Еву преступить завет Божий – следовательно, архиепископ Тулузский был прав, браздам королевства не место в таких руках. Но даже понимая это, даже боясь, в глубине души, не справиться, Бланка уже не могла отступить, и чем сильней на неё давили, тем упрямей она стояла на своём. Она думала даже съездить в Париж самолично, оставив Луи под присмотром Тибо, и выступить перед пэрами – Бланка подозревала, что парламентеры, которых присылали к ней в последние четыре месяца, недостаточно красноречиво передают её настроение. Но после одумалась: Филипп был бы дурак, если бы не воспользовался этим и не захватил её как заложницу, чтобы выманить короля из его убежища в Монлери. Нет, они должны вернуться в Париж только вместе, и только как победители – иначе их тотчас разлучат, и она больше никогда не увидит своего сына.
Именно этого Бланка больше всего боялась. Этого, а вовсе не утраты обманчивой власти, которой она всегда так хотела и которой никогда толком не обладала.
Если б хоть один из них поверил ей…
А впрочем, один и верил. И этот самый единственный верный ей человек сейчас чесал чёрную гончую между ушами, явно забавляясь косыми взглядами, которые кидал на него один из множества врагов Бланки. Их было двое – Бланка и Тибо – против них всех. Она вдруг ощутила себя этой гончей, прижавшейся затылком к мускулистому мужскому бедру, одуревшей и размякшей от непривычной нежности и тепла. В этой мысли было что-то столь унизительное, что Бланка с гневом откинула её – и взглянула на архиепископа, которого забавы Тибо с гончей явно занимали куда больше, чем королева. «Он прислан сюда следить за нами, – внезапно поняла она. – Наблюдать за тем, какое место Тибо занимает при мне». Она воспользовалась тем, что архиепископ отвлёкся, чтоб обдумать свои следующие слова. Очевидно, ей придётся всё же пообещать им нечто… возможно, многое… она как раз размышляла, сколь далеко может позволить себе зайти в таких обстоятельствах, когда дверь приёмных покоев приоткрылась и на пороге с реверансом возникла Плесси.
– Ваше величество, пора кормить Шарло.
– Ах, в самом деле? Я совсем потеряла счёт времени. Его преосвященство – такой увлекательный собеседник, – Бланка любезно улыбнулась де Рамболю, слегка ошалевшему от нежданного комплимента и уже готовому оскорбиться в очередной раз, приняв эти слова за изощрённую насмешку. – Простите, мне на время придётся вас оставить. Как вам известно, у меня недавно родился сын, – пояснила она, взглянув архиепископу прямо в глаза. Это был первый прямой взгляд за два часа, и де Рамболь едва не отпрянул, так что Бланка поняла, что попала в цель. – Не столь недавно, как мы ожидали, благодаря мессиру Моклерку с его головорезами, но на всё воля Господня.
– Н-но… – де Рамболь явно был смущён. – Разве ваше величество не пользуется услугами кормилиц? Это куда как более полезно для здоровья дитяти, – добавил он важно, из чего Бланка заключила, что почтенный прелат интересуется современными науками, в частности медициной. Она пока не знала, как это использовать, но отметила про себя, как привыкла отмечать всё, что видела и слышала в эти месяцы.
– Быть может, и так, ваше преосвященство, но своих детей я всегда выкармливаю сама. Это не займёт много времени. Я надеюсь, мессир Тибо составит вам компанию до моего возвращения.
Тибо поднял голову и показал архиепископу два ряда крепких, белых и не очень дружелюбно оскаленных зубов. Архиепископ вздрогнул и пробормотал, что будет счастлив, и прочая, и прочая… Бланка приложилась к его руке, сама протянула руку вскочившему графу, мимоходом погладила гончую и вышла в прихожую вслед за Плесси.
Сделав шесть шагов по пустой комнате, она остановилась и протянула руку.
«Пора кормить Шарло» – это был тайный знак, которым Плесси давала ей знать о том, что прибыли срочные вести.
Плесси протянула ей маленький запечатанный листок. Бланка взглянула на печать и сломала её. Затем развернула послание.
– Мадам… – маленькая дю Плесси говорила одними губами, беззвучным шепотом, который обе они разбирали так же ясно, как и громкую речь. – Что случилось, мадам? Всё в порядке?
– …А также, – прокашлявшись, продолжил Жеан де Рамболь, архиепископ Тулузский, – освободить из заключения Фердинанда Фландрского и Рено Булонского, кои содержатся в Лувре под королевским арестом с 1215 года от Рождества Христова…
– То бишь двенадцать лет, – сказал Тибо, и архиепископ, слегка подпрыгнув, с силой скосил глаза в его сторону. Присутствие графа Шампанского явно выводило его из себя, смущало, а быть может, даже оскорбляло – и это было одной из причин, по которой Бланка настояла на том, чтобы Тибо присутствовал на аудиенции. Он сидел, развалившись в кресле возле камина, немного поодаль от кресла Бланки, и небрежно поглаживал затылок длинноногой чёрной гончей. Бланка предпочла бы, пожалуй, чтобы его поза и тон были менее развязными, но, с другой стороны, одною этой позой и тоном Тибо лучше удалось осадить де Рамболя, чем при помощи любых слов.
– Да, – подтвердил архиепископ, высмотрев своим косящим глазом то, что его занимало, и вновь обратив взор слезящихся глазок на Бланку. – Совет пэров полагает, этого вполне довольно, чтобы искупить былые провинности…
– Былые провинности! – воскликнул Тибо, от полноты чувств прихватив гончую за ухо, так что псина взвизгнула. – Да этих двух мерзавцем следовало обезглавить ещё в Бувине, когда они подняли бунт против помазанника Божьего! И прожили они эти двенадцать лет лишь благодаря несказанной милости его величества Филиппа Августа.
– Король Людовик, – упрямо продолжал де Рамболь, глядя на Бланку и демонстративно игнорируя выкрики Тибо, – я хочу сказать, предыдущий король Людовик обещал освободить их, вашему величеству это известно. Лишь кончина помешала ему воплотить своё намерение и…
– И, видать, в том была воля Божья, – заявил Тибо, и Бланка, не выдержав наконец, посмотрела на него в упор. Она не могла велеть ему смолкнуть при де Рамболе, но, к счастью, взгляд её по прежнему действовал на него безотказно. Тибо осёкся и принялся усиленно чесать гончую между ушей.
– Будет лишь справедливо, если нынешний король выполнит волю усопшего, – после паузы добавил архиепископ, а затем многозначительно и осуждающе смолк.
Бланка чуть заметно сцепила пальцы рук, сложенных на коленях. Она всё ещё носила белое вдовье платье, даже здесь, в Монлери, где кругом были друзья и никто не посмел бы упрекнуть её в недостаточной почтительности к усопшему супругу. Впрочем, случалось, за надёжные стены города проникали враги, и уж они-то могли обвинить её не только в этом, довольно-таки тяжком грехе, но и в сотне куда более страшных. Битый час выслушивая поток обвинений, упрёков и требований, излагаемых архиепископом Тулузы, парламентером от коалиции Моклерка, Бланка то и дело спрашивала себя, почему всё это терпит. Стоит ей сказать Тибо хоть слово, и он пинком спустит прелата с лестницы, не посчитавшись ни с его саном, ни с почтенным возрастом. Однако она не могла так поступить. Не могла из-за Луи. Что такое оскорблённая мать перед благоденствующим сыном? Она была готова на такую жертву.
– Это все требования мессира Филиппа? – спросила Бланка наконец ровным и любезным тоном.
Де Рамболь насупился.
– Вы знаете, что нет, мадам… ваше величество, – угрюмо добавил он, поймав молниеносный взгляд Тибо. – Главным требованием было и остаётся то, чтобы вы, мадам, добровольно вернулись в Париж и отдали бразды управления государством в руки тех, кто сможет держать их с честью. Его величество…
– А я, – сказала Бланка всё тем же любезным тоном, – стало быть, с честью их держать не в силах.
Де Рамболь воздел руки к небу хорошо заученным жестом опытного проповедника.
– Милостивая сударыня, уже третий час я объясняю вам то, что вы как будто либо не видите, либо видеть упорно не желаете! Почему вы отказываетесь понять, что, соглашаясь вести с вами переговоры, мессиры бароны оказывают вам услугу, на которую их толкает лишь безмерное уважение и верность дому Капетингов? Ведь никто не желает свергнуть вашего сына, мадам! Мессиры графы Тулузский, и Булонский, и Бретонский, и прочие благородные сеньоры всего лишь хотят быть уверены, что свободы и привилегии, обеспеченные им благой памяти Филиппом Августом, останутся с ними и приумножатся. Что берегам нашей прекрасной Франции не будет угрожать враг ни с юга, ни с севера. Что до совершеннолетия его величества Людовика государство будет в надёжных, верных руках!
– Мои руки, – улыбнулась Бланка, – стало быть, ненадёжны и неверны.
– Мадам… – де Рамболь уронил руки и взглянул на неё с выражением наибольшего отчаяния, какое только может изобразить христианин пред лицом женского упрямства и вздорности. – Ответь я вам сейчас от чистого сердца, по собственной совести, сказал бы: моя королева, вера моя в вас не уступает моей вере в Господа нашего Иисуса Христа. Но я ныне здесь как выразитель позиции французского баронства и совета пэров, посему: да, мадам, совет считает, что женщина, отравившая короля и подделавшая грамоту о вручении ей регентства, не заслуживает особенного доверия.
– Тибо, вы слышали? – Бланка повернулась к графу Шампанскому, рассеянно возившемуся с гончей и, казалось, почти не слушавшему разговор. Архиепископ Тулузский снова дёрнул плечом и скосил глаз. – Теперь они утверждают, что я убила моего мужа. Что скажут дальше? Будто я голой летала на метле в ночь перед Пасхой и участвовала в ведьмовском шабаше?
– Мадам! – архиепископ уже не скрывал возмущения. – Я лишь передаю вам слова и волю совета пэров…
– Что ж, в таком случае, вас не затруднит передать им мои слова и волю. Скажите, что Бланка Кастильская, королева Франции, готова к диалогу с французским баронством, но лишь при условии, что диалог этот не обернётся монологом со стороны благородных пэров. Скажите им, что я не собираюсь урезать привилегии, дарованные моим тестем, напротив, все силы свои положу на то, чтоб продолжить им начатое и воплотить им задуманное, как поступал в недолгом своём правлении мой супруг. Что касается их требований… Я полагаю, вопрос об освобождении узников Лувра можно будет ставить, лишь когда король вернётся в Париж.
– А когда он вернётся в Париж? – встрепенулся архиепископ. Тибо встрепенулся тоже, услышав об узниках, – с куда как менее воодушевлённым видом. Бланка помнила, как враждовал при жизни его отец с Рибо Булонским.
– Сие не от меня зависит, ваше преосвященство. Лишь только я буду уверена, что моему сыну за стенами Монлери не грозит никакое насилие, – сей же час мы тронемся в путь.
– Если дело только за этим, я уверен, совет пэров немедленно отрядит сопровождение…
– Говоря о насилии, – прервала его Бланка; она то и дело его прерывала, и её это забавляло – смотреть на синие жилы и красные пятна, которыми покрывалось одутловатое лицо прелата, – я разумею прежде всего насилие, источником которого являются вассалы его величества, забывшие присягу. К чему это лицемерие, мессир де Рамболь? Вам ведь прекрасно известно, при каких обстоятельствах я и мой сын покинули Реймс. Вам известно, что граф Моклерк преследовал нас почти до самого Монлери, что он едва не похитил короля, и лишь вмешательство Божие не дало ему осуществить свой преступный замысел. Кстати, как поживает мессир Моклерк? Зрение так и не вернулось к нему?
Архиепископ пробормотал нечто невразумительное и смолк. Бланка швырнула ему происшествие на Ланской дороге как один из запасных козырей, хранившихся в её не особенно широком рукаве, в немалой степени лишь затем, чтобы наконец-то смутить – её бесила наглость, с которой он оскорблял её, зная, что ничем за это не поплатится. Они были так уверены в себе, эти проклятые бароны, пэры Франции, так свято убеждены, что им ничего не будет стоить лишить её власти и разлучить с сыном, что одна лишь эта убеждённость уже была оскорбительна. Но в то же самое время она, убеждённость эта, делала их уязвимыми. То, что случилось по дороге из Реймса, потрясло всех, и весть вмиг облетела Иль-де-Франс, обрастая сотней невероятных подробностей. В некоторых из них фигурировал Божий свет, поразивший грешников, – иначе как объяснить, что все рыцари, пытавшиеся в ту ночь захватить короля, ослепли беспричинно, внезапно и одновременно? Правда, все они прозрели к утру – все, кроме Моклерка. Он, по слухам, был совершенно подкошен и сломлен свалившимся на него ударом, причин которого, впрочем, по-прежнему не понимал. Судя по всему, он и впрямь действовал искренне, убеждённый, что такая насильственная смена власти в оставшейся без действующего монарха стране пойдёт на пользу Капетам – ведь он и сам был Капет. Теперь он заперся в своём замке в Бретани, где и сидел, ежечасно прикладывая к глазам припарки из трав по рецепту местных знахарок, и по крайней мере временно не представлял опасности. Однако упавшее знамя подхватил его кузен Филипп Булонский, прозванный Строптивым, – единственный из живых ныне сыновей Филиппа Августа, чьи права на трон при живом Луи были ничтожны, однако практически обеспечивали регентство. Если бы только не эта грамота, которую исповедник принял из рук умирающего Людовика… «Супругу мою Бланку призываю хранить сына моего Людовика, давая ему всяческие советы в качестве регента Франции, доколе не вырастет и не возмужает» – эти слова были единственным, по сути, что мешало сейчас Филиппу Строптивому взять Монлери штурмом, отбить короля и арестовать Бланку как узурпаторшу. Сейчас в Париже, она знала, стены сотрясались от споров в попытке опровергнуть подлинность этой грамоты. А тем временем король Франции, отказавшийся предать свою мать и потому тоже превратившийся в изгоя, вынужден был отсиживаться в провинциальном городке в ожидании нового чуда, которое образумит баронов.
Но Бланка знала, что чудеса Господни случаются много реже, чем мы в них нуждаемся.
– Между прочим, – откашлявшись, сказал архиепископ Тулузский, – я получил письмо из Ватикана с указанием расследовать случай на Ланской дороге. Если в самом деле имел место факт чуда, то это непосредственная юрисдикция святой матери Церкви, так что, ваше величество, я вынужден просить встречи с вашим сыном.
– Исключено, – отрезала Бланка. Брови де Рамболя поползли вверх, а челюсть – вниз, будто гигантская рука ухватила его за голову и растягивала её. – Мой сын едва стал королём, а вы теперь вознамерились сделать из него святого? Что-то одно – и то слишком тяжкий груз для двенадцатилетнего мальчика, где уж ему вынести оба сразу.
– Ваше величество изволит шутить, – челюсть архиепископа дрожала от обиды. – Но с Ватиканом не шутят, мадам!
– Я совершенно серьёзна, ваше преосвященство, и лишь только нынешнее положение разрешится, заверяю вас, мы вернёмся к этому вопросу. Но сейчас я никому не могу позволить тревожить моего сына. Всё, что вы могли бы сказать ему, вы можете сказать мне.
– В таком случае, позвольте выразить безграничное моё сожаление тем прискорбным фактом, что при его величестве в качестве капеллана и исповедника находится некий безвестный монах-доминиканец, как бишь его… брат Жоффруа? Чтобы какой-то простой монах принимал исповедь короля – это, это…
– Это воля моего сына, – спокойно ответила Бланка. – Брат Жоффруа был с нами в ту ночь, когда Господь покарал Моклерка, а мне позволил благополучно разрешиться от бремени. Мой сын счёл присутствие его при этом знамением Божьим.
– Вы удивляете меня, мадам, утверждая, будто двенадцатилетний ребёнок знает толк в Божьих знамениях.
– Однако не вы ли только что убеждали меня, будто этот ребёнок в состоянии самолично выбрать и назначить регента при себе, буде милостивый совет пэров даст ему такую возможность?
Вернуть разговор в русло политики оказалось проще, чем Бланка ожидала – архиепископ немедленно принялся спорить. Это был юркий, болтливый, вспыльчивый человечек, и, как следует изучив его за час беседы, Бланка поняла, как следует вести себя с ним, чтобы узнать как можно больше и не выдать ему сверх необходимого. Она даже обрадовалась, когда этим утром сенешаль сообщил ей, что архиепископ Тулузский прибыл в Монлери и просит встречи с королевой. До сего дня она жила в некой блокаде, имея лишь весьма смутные представления о том, чем дышит сейчас и что замышляет коалиция баронов, после устранения Моклерка лишившаяся своей головы, но не лишившаяся десятков когтистых лап, всё так же стремившихся заграбастать всё, до чего они дотянутся. Её тесть славно задал жару всем эти бездельникам двенадцать лет тому назад, при Бувине, – но с тех пор минули годы, минули короли. Притухшие, но не погасшие до конца угли бунта тлели годами, выжидая, пока к ним не поднесут клок сухой соломы. Смерть Людовика Смелого и помазание на царство короля-ребёнка стали такой соломой. И если сейчас Бланка не отыщет способа затоптать искру, та разрастётся в пламя, в котором погибнут они все.
Потому она слушала очень внимательно и теперь знала наверняка, что пэры полностью отказались от идеи смены династии, и Строптивый действительно метит не более чем на регентство. Это отчасти утешало; но лишь отчасти. Плохо было то, что бароны привлекли на свою сторону церковь – а в этой области Бланка была совершено беспомощна, оттого старалась увести от неё разговор. В самом деле, на дороге в Лан в прошлом ноябре случилось нечто странное; она ощутила это, хотя ровным счётом ничего не видела, большую часть времени пролежав в обмороке, а затем занятая родовыми схватками. Но чувство чего-то огромного, давящего невыразимой тяжестью, чего-то оглушающего и непостижимого – чувство это она успела тогда испытать даже в беспамятстве и в безжалостных тисках боли. Бланка пыталась говорить об этом с Луи, но тот всякий раз отворачивался от неё и замыкался, чем не на шутку пугал её – прежде у него не было от неё никаких тайн. Бланка то и дело напоминала себе, что следует поговорить обо всём этом с братом Жоффруа, но никак не могла собраться – слишком она была занята, обустраивая в Монлери свой небольшой двор, приехавший вслед за ними из Реймса и Парижа, а затем – собирая сведения о действиях баронов. Кроме того, у неё теперь был ещё один ребёнок. И иногда ей, даже будучи королевой, приходилось вспоминать об этом.
Тибо считал, что парламентёров следует гнать взашей. «Мадам, – говорил он, – с одними только моими рыцарями мы можем взять Париж приступом и водворить Людовика в Лувре». Тибо был солдат, ему была противна всякая мысль о дипломатии и переговорах, как противоречащая самой идее войны: хватай всё, что хочешь взять, ломай и круши всё, что встанет у тебя на пути. Ей стоило немалого труда усмирить его буйный нрав, и ещё большего – продолжать удерживать этот нрав на коротком поводке. В последнем ей немало помогал романтический склад графа Шампанского, дивным образом сочетавшийся в нём с разухабистостью вояки. Именно за это сочетание его любил король Людовик Смелый и не жаловал Филипп Август: первый находил такое сочетание качеств забавным, второй – опасным и вздорным. Бланка считала, что правы были оба. Теперь же она с успехом использовала Тибо как цепного пса, ограждавшего её и Луи от чересчур открытых посягательств, ибо рыцари графа Шампанского, оцепившие Монлери, сдерживали мятежных пэров не меньше, а то и больше, чем совесть и вассальный долг. Да, они могли бы провести Бланку с Луи до Парижа, но… сколько крови, своей и мятежных пэров, пролили бы они на этом пути? Бланка не хотела, чтоб за её сыном к трону тянулся кровавый след. Он не простил бы ей этого, когда стал бы немного старше.
Посему ныне она была в Монлери в ловушке, в которую сама же себя загнала своей щепетильностью и своим упрямством. Сочетание, если задуматься, ничуть не менее забавное – и опасное, – чем свирепая романтичность Тибо Шампанского. Так или иначе, теперь Филипп Строптивый со своими прихвостнями мог лишь грозить ей издали, а она – так же издали огрызаться ему. Это был замкнутый круг. Никто из них не выиграет, если это будет продолжаться дальше. И так не может тянуться вечно.
Она объясняла это Тибо множество раз, и он выслушивал с угрюмой покорностью, зная, что бессмысленно её переубеждать. Этот вспыльчивый и, в общем-то, недалёкий человек, чьего воображения хватало лишь на фривольные песенки, складывать которые он был воистину мастер, был её единственной сколько-нибудь ощутимой опорой со дня смерти мужа. Он знал её лучше, чем кто бы то ни было. Тибо знал то, чего не могли знать ни Моклерк, ни Филипп Строптивый, ни прочие зарвавшиеся барончики из той же шайки: чем сильней и упорней доказывать Бланке Кастильской, что она не способна на что-то, тем неистовей и энергичней она будет это делать. Та самая черта своенравного, противоречивого упрямства, что когда-то вынудила Еву преступить завет Божий – следовательно, архиепископ Тулузский был прав, браздам королевства не место в таких руках. Но даже понимая это, даже боясь, в глубине души, не справиться, Бланка уже не могла отступить, и чем сильней на неё давили, тем упрямей она стояла на своём. Она думала даже съездить в Париж самолично, оставив Луи под присмотром Тибо, и выступить перед пэрами – Бланка подозревала, что парламентеры, которых присылали к ней в последние четыре месяца, недостаточно красноречиво передают её настроение. Но после одумалась: Филипп был бы дурак, если бы не воспользовался этим и не захватил её как заложницу, чтобы выманить короля из его убежища в Монлери. Нет, они должны вернуться в Париж только вместе, и только как победители – иначе их тотчас разлучат, и она больше никогда не увидит своего сына.
Именно этого Бланка больше всего боялась. Этого, а вовсе не утраты обманчивой власти, которой она всегда так хотела и которой никогда толком не обладала.
Если б хоть один из них поверил ей…
А впрочем, один и верил. И этот самый единственный верный ей человек сейчас чесал чёрную гончую между ушами, явно забавляясь косыми взглядами, которые кидал на него один из множества врагов Бланки. Их было двое – Бланка и Тибо – против них всех. Она вдруг ощутила себя этой гончей, прижавшейся затылком к мускулистому мужскому бедру, одуревшей и размякшей от непривычной нежности и тепла. В этой мысли было что-то столь унизительное, что Бланка с гневом откинула её – и взглянула на архиепископа, которого забавы Тибо с гончей явно занимали куда больше, чем королева. «Он прислан сюда следить за нами, – внезапно поняла она. – Наблюдать за тем, какое место Тибо занимает при мне». Она воспользовалась тем, что архиепископ отвлёкся, чтоб обдумать свои следующие слова. Очевидно, ей придётся всё же пообещать им нечто… возможно, многое… она как раз размышляла, сколь далеко может позволить себе зайти в таких обстоятельствах, когда дверь приёмных покоев приоткрылась и на пороге с реверансом возникла Плесси.
– Ваше величество, пора кормить Шарло.
– Ах, в самом деле? Я совсем потеряла счёт времени. Его преосвященство – такой увлекательный собеседник, – Бланка любезно улыбнулась де Рамболю, слегка ошалевшему от нежданного комплимента и уже готовому оскорбиться в очередной раз, приняв эти слова за изощрённую насмешку. – Простите, мне на время придётся вас оставить. Как вам известно, у меня недавно родился сын, – пояснила она, взглянув архиепископу прямо в глаза. Это был первый прямой взгляд за два часа, и де Рамболь едва не отпрянул, так что Бланка поняла, что попала в цель. – Не столь недавно, как мы ожидали, благодаря мессиру Моклерку с его головорезами, но на всё воля Господня.
– Н-но… – де Рамболь явно был смущён. – Разве ваше величество не пользуется услугами кормилиц? Это куда как более полезно для здоровья дитяти, – добавил он важно, из чего Бланка заключила, что почтенный прелат интересуется современными науками, в частности медициной. Она пока не знала, как это использовать, но отметила про себя, как привыкла отмечать всё, что видела и слышала в эти месяцы.
– Быть может, и так, ваше преосвященство, но своих детей я всегда выкармливаю сама. Это не займёт много времени. Я надеюсь, мессир Тибо составит вам компанию до моего возвращения.
Тибо поднял голову и показал архиепископу два ряда крепких, белых и не очень дружелюбно оскаленных зубов. Архиепископ вздрогнул и пробормотал, что будет счастлив, и прочая, и прочая… Бланка приложилась к его руке, сама протянула руку вскочившему графу, мимоходом погладила гончую и вышла в прихожую вслед за Плесси.
Сделав шесть шагов по пустой комнате, она остановилась и протянула руку.
«Пора кормить Шарло» – это был тайный знак, которым Плесси давала ей знать о том, что прибыли срочные вести.
Плесси протянула ей маленький запечатанный листок. Бланка взглянула на печать и сломала её. Затем развернула послание.
– Мадам… – маленькая дю Плесси говорила одними губами, беззвучным шепотом, который обе они разбирали так же ясно, как и громкую речь. – Что случилось, мадам? Всё в порядке?