Мы разбили лагерь на самом гребне гор. На возвышениях были расставлены часовые, остальные же наслаждались обильной трапезой, после которой последовал многочасовой сон. Там-то нас, укрывшихся от мира, и нашли монголы. Они принесли подарки и благословение настоятеля, который просил передать, что с настоящего момента мы находимся под защитой могущественных духов здешних гор и долин и что нам больше нет нужды бояться наших врагов. Они сказали также, что мы можем смело спуститься с опасных высот и спокойно путешествовать низом — окрестности были свободны. Мы сердечно поблагодарили монахов и послали настоятелю хорошую русскую трубку, кожаный бумажник, дешевые часы и некоторые другие пустячки, которые точно должны были порадовать сердце номада.
   Насколько я знаю, это было последнее сражение между красными и белыми. Оно поставило точку в Гражданской войне как для нас, так и для русской революции[190]. Правда, была еще одна попытка атаковать красных из русского Заполярья, произведенная под руководством генерала Пепеляева, но все ее участники погибли среди снега и льда прежде, чем смогли встретиться с красными в бою[191].
   На второй наш мирный день мы разбили лагерь на берегу маленькой горной речушки, и солдаты отправились купаться. Я был на дежурстве. С целью размещения часовых я въехал на возвышенность, откуда хорошо просматривались наши позиции. Стоя между дубов на вершине, я неожиданно заметил что-то золотое, поблескивавшее подле моей ноги. Присмотревшись, я понял, что это погон полковника кавалерии. Рядом лежал другой погон, лейтенантский[192]. Я подобрал оба и отправился показывать свои находки Сухареву.
   Сухарев встревожился, мы вернулись на место и тщательно обследовали окрестности. Под кустом мы нашли два скелета, одетых в форму. Во внутреннем кармане у одного из них оказался старый бумажник, содержащий портрет красивой женщины и письмо, отосланное два года назад любящей женой дорогому мужу, полковнику Филиппову.
   Они были братьями, кавалерийскими офицерами, и оба служили в нашем полку — один в чине полковника, другой — лейтенанта. Несколько месяцев назад они были посланы Казагранди к Кайгородову с особым поручением. Из этой поездки они так и не вернулись. Мы тогда думали, что, наверное, они предпочли остаться у Кайгородова, который был неизменно добр и справедлив к своим людям. Теперь мы открыли подлинную причину исчезновения братьев — они были убиты Казагранди[193]. Сухарев хотел немедленно повесить Казагранди, но боялся, что это вызовет смуту. Вместо этого он решил арестовать полковника и доставить его к барону Унгерну, который сдержал бы свое обещание и наказал бы полковника за все прошлые злодеяния. Новости о казни братьев Филипповых со скоростью молнии распространились среди солдат, и Казагранди почел за лучшее собрать своих людей и покинуть лагерь под тем предлогом, что его не удовлетворяла занимаемая позиция. Мы же остались на месте под другим предлогом — якобы мы должны были защищать тыл основного отряда. Однако как только Казагранди скрылся из глаз, мы двинулись вслед за ним.
   Казагранди совершил переход миль в тридцать и поздно ночью расположился лагерем в узком, со всех сторон закрытом, ущелье. Он не доверял Сухареву и готовился к сражению. Однако он никак не мог заподозрить, что Сухарев находится в двух километрах от него, разбив свой лагерь на господствующих над ущельем высотах. Мы были гораздо слабее и не могли атаковать открыто; несмотря на это, утром Казагранди обнаружил себя в полной нашей власти.
   На рассвете мы спустились с холмов и сняли часовых. Наши люди встали возле козел с вражескими винтовками, а также заняли позиции возле их пулеметов и артиллерии. Десять человек из отряда Сухарева бесшумно проникли в палатку Казагранди, забрали оружие, которое он всегда держал возле изголовья, а затем разбудили его самого. Невозможно описать изумление Казагранди, привыкшего к неограниченной власти над жизнью и смертью своих подчиненных. Ему не дали сказать ни слова — просто приказали сесть на лошадь и следовать за ними. Все вместе они поскакали прочь от лагеря.
   Тем временем лагерь проснулся и с удивлением воззрился на плоды наших утренних трудов. Люди Казагранди были беззащитны, ведь мы держали под контролем все их оружие. Им был предоставлен выбор — либо присоединиться к отряду Сухарева, либо под арестом проследовать в Ургу на суд барона.
   Хотя Сухарева ни в коей мере нельзя было назвать мягким в обращении, он был, вне всякого сомнения, справедлив. И, кроме того, всех так страшило слово «Урга»и перспектива встречи с безумным бароном, что бывшие солдаты Казагранди охотно присоединились к отряду Сухарева. Их оружие было им возвращено, и все спокойно приступили к завтраку.
   Тем временем казаки и Казагранди скакали по долине и к вечеру достигли места, где были казнены братья Филипповы.
   Полковника подвели к скелетам и предложили помолиться, ибо его тоже ожидала смерть. Казагранди был полностью сломлен и упал на колени, умоляя не рубить его шашками. Не говоря ни слова, казаки подняли его и привязали к дереву, на котором были повешены Филипповы. Затем они сорвали с полковника одежду, вынули свои знаменитые палки и стали неторопливо его избивать. Его тело покраснело, затем посинело, а затем из ран хлынула кровь. Казаки забили полковника до смерти. Поздно ночью они вернулись в лагерь и доложили, что полковник Казагранди был застрелен при попытке к бегству. Никто им, конечно, не поверил, но история была достаточно правдоподобна, чтобы ее можно было принять в качестве оправдания. На следующий день, однако, монголы рассказали нам правду. Они также сообщили о смерти генерала Резухина, бунте в армии и гибели барона. Они рассказывали, что полковники Казанцев и Кайгородов попали в окружение и были разбиты красными: это был конец Белого движения в Монголии. В сложившихся обстоятельствах нам не оставалось ничего другого, как спасать свои жизни[194].
   Сухарев предложил двинуться в Маньчжурию; Михаил же считал, что нам следует идти дальше на юг, пройти Тибет и присоединиться к англичанам в Индии. Расстояния были примерно равны — по две тысячи миль в каждую из сторон. Однако, так как Монголия была занята красными, не только пересекать ее, но даже оставаться в ее границах было смертельно опасно. Путь же в Индию был пока свободен от врагов. С другой стороны, чтобы добраться до Тибета нам необходимо было пересечь пустыню Такла-Макан и взобраться на Каракорум[195]. Но с точки зрения безопасности Индия представлялась куда надежнее.
   Кроме того, Михаил сказал, что опасается ввязываться в политические авантюры, смысла которых не понимает, и следовать за людьми, к которым у него нет доверия. Будущее показало, как он был прав. Отряд Сухарева, за исключением нескольких человек, был уничтожен, а сам Сухарев покончил с собой, убив перед этим жену и четырехлетнего сына.
   В тот вечер, когда мнения разделились, большинство приняло сторону Сухарева. Они энергично выступали против нашего отделения и при этом так горячились, что мы боялись быть арестованными в случае, если продолжим настаивать.
   Однако Михаил, наш вожак, дал нам знать, что после наступления темноты все, не желающие идти в Маньчжурию, должны по одному, не привлекая к себе внимания, оставить лагерь. Местом встречи было выбрано подножье скал в двух милях к югу от лагеря. Каждый должен был захватить с собой двух лошадей.
   Я поужинал в палатке, после чего по своему обыкновению закурил трубку. Посидев со всеми для приличия, я поднялся и, сказав, что пойду поиграю в карты с друзьями, направился к месту, где были привязаны лошади.
   Минут через пятнадцать я достиг условленного места.
   — Кто идет? — услышал я приглушенный голос.
   — Индия, — также негромко ответил я.
   — Проходи, — сказал невидимый друг.
   Наши казаки были расставлены так, что никто не мог заблудиться и проехать мимо места встречи. Сам Михаил приехал последним, пересчитал нас, дабы удостовериться, что все в сборе, и немедленно дал команду к выступлению. Сначала мы взобрались на высокий отрог Алтайских гор, а затем, достигнув его вершины, поскакали галопом по плавно понижающемуся плато. Было темно, хоть глаз выколи, и чудо, что в этой скачке никто не убился. Еще более удивительным было то, что в конце концов мы собрались в одном месте.
   Мы остановились передохнуть, и Михаил вновь нас пересчитал. Все оказались на месте, за исключением одного парня по имени Амбуша. Он исчез вместе с коробкой, в которой мы хранили основные наши ценности. Позднее нам стало известно, что он присоединился к красным в Урге. В ту ночь мы сделали около тридцати пяти миль, а утром расположились лагерем среди скал, так что если бы Сухарев вздумал нас атаковать, мы смогли бы дать ему отпор. Однако он оказался достаточно умен, чтобы предоставить нас нашей судьбе. Возможно, он счел нас и так обреченными на смерть.
   Так мы стали пропавшим батальоном в степях Азии.
   Публикуется по: D. Alioshin. Asian Odissey. London, 1940, p. 268 — . Это беллетризовинные воспоминания колчаковского офицера, бежавшего в Монголию и мобилизованного Унгерном. Доверять им следует с осторожностью, поскольку автор — человек не без воображения. Из участников монгольских событий он, пожалуй, единственный, кто обладал определенным литературным дарованием. При всем том Алешин — интеллигентный вариант героя одного из стихотворений харбинского поэта Арсения Несмелова:
   Ловкий ты и хитрый ты,
   Остроглазый черт.
   Архалук твой вытертый
   О коня истерт.
   На плечах от споротых
   Полосы погон.
   Не осилил спора ты
   Лишь на перегон.
   И дичал все более,
   И несли враги
   До степей Монголии,
   До слепой Урги…

VI
Фердинанд Оссендовский
ПОТОМОК КРЕСТОНОСЦЕВ И ПИРАТОВ
(глава из книги «И звери, и люди, и боги»)

   — Расскажите мне о себе и о своих странствиях, — потребовал он.
   Я рассказал все, что, по моему мнению, могло быть ему интересно; казалось, моя история взволновала генерала.
   — Теперь моя очередь. Я поведаю вам, кто я и где мои корни … Мое имя окружают такой страх и ненависть, что трудно понять, где правда, а где ложь; где истина, а где миф! Когда-нибудь вы, вспоминая свое путешествие по Монголии, напишите и об этом вечере в юрте «кровавого генерала».
   Он прикрыл глаза и, не переставая курить, лихорадочно заговорил, часто не заканчивая фразу, как будто ему мешали договорить.
   — Я происхожу из древнего рода Унгерн фон Штернбергов, в нем смешались германская и венгерская — от гуннов Аттилы кровь. Мои воинственные предки сражались во всех крупных европейских битвах. Принимали участие в крестовых походах, один из Унгернов пал у стен Иерусалима под знаменем Ричарда Львиное Сердце. В трагически закончившимся походе детей погиб одиннадцатилетний Ральф Унгерн. Когда храбрейших воинов Германской империи призвали в XII веке на охрану от славян ее восточных границ, среди них был и мой предок — барон Халза Унгерн фон Штернберг. Там они основали Тевтонский орден, насаждая огнем и мечом христианство среди язычников — литовцев, эстонцев, латышей и славян. С тех самых пор среди членов Ордена всегда присутствовали представители моего рода. В битве при Грюнвальде, положившей конец существованию Ордена, пали смертью храбрых два барона Унгерн фон Штернберга. Наш род, в котором всегда преобладали военные, имел склонность к мистике и аскетизму.
   В шестнадцатом-семнадцатом веках несколько поколений баронов фон Унгерн владели замками на земле Латвии и Эстонии. Легенды о них живут до сих пор. Генрих Унгерн фон Штернберг, по прозвищу «Топор», был странствующим рыцарем. Его имя и копье, наполнявшие страхом сердца противников, хорошо знали на турнирах Франции, Англии, Испании и Италии. Он пал при Кадисе от меча рыцаря, одним ударом рассекшего его шлем и череп. Барон Ральф Унгерн был рыцарем-разбойником, наводившим ужас на территории между Ригой и Ревелем. Барон Петер Унгерн жил в замке на острове Даго в Балтийском море, где пиратствовал, держа под контролем морскую торговлю своего времени. В начале восемнадцатого века жил хорошо известный в свое время барон Вильгельм Унгерн, которого за его занятия алхимией называли не иначе как «брат Сатаны».
   Мой дед каперствовал в Индийском океане, взимая дань с английских торговых судов. За ним несколько лет охотились военные корабли, но никак не могли поймать. Наконец деда схватили и передали русскому консулу; тот его выслал в Россию, где деда судили и приговорили к ссылке в Прибайкалье. Я тоже морской офицер, но во время русско-японской войны мне пришлось на время оставить морскую службу, чтобы усмирить забайкальских казаков. Свою жизнь я провел в сражениях и за изучением буддизма. Дед приобщился к буддизму в Индии, мы с отцом тоже признали учение и исповедали его. В Прибайкалье я пытался учредить орден Военных буддистов, главная цель которого — беспощадная борьба со злом революции.
   Он вдруг замолчал и начал поглощать чашку за чашкой крепчайший чай, напоминающий по цвету скорее кофе.
   — Зло революции! … Думал ли кто об этом, кроме французского философа Бергсона и просвещеннейшего тибетского таши-ламы?
   Ссылаясь на научные теории, на сочинения известных ученых и писателей, цитируя Библию и буддийские священные книги, возбужденно переходя с французского языка на немецкий, с русского на английский, внук пирата продолжал:
   — В буддийской и древней христианской литературе встречаются суровые пророчества о времени, когда разразится битва между добрыми и злыми духами. Тогда в мир придет и завоюет его неведомое Зло; оно уничтожит культуру, разрушит мораль и истребит человечество. Орудием этого Зла станет революция.
   Каждая революция сметает стоящих у власти созидателей, заменяя их грубыми и невежественными разрушителями. Те же поощряют разнузданные, низкие инстинкты толпы. Человек все больше отлучается от Божественного, духовного начала. Великая война показала, что человечество может проникнуться высокими идеалами и идти по этому пути, но тут в мир вошло Зло, о приходе которого задолго знали Христос, апостол Иоанн, Будда, первые христианские мученики, Данте, Леонардо да Винчи, Гете и Достоевский. Оно повернуло вспять колесо прогресса и преградило путь к Богу. Революция o заразная болезнь, и вступающая в переговоры с большевиками Европа обманывает не только себя, но и все человечество. Карма с рождения определяет нашу жизнь, ей равно чужды и гнев, и милосердие. Великий Дух безмятежно подводит итог: результатом может оказаться голод, разруха, гибель культуры, славы, чести, духовного начала, падение народов и государств. Я предвижу этот кошмар, мрак, безумные разрушения человеческой природы.
   Полог юрты внезапно отогнулся, и на пороге вырос адъютант, почтительно отдавая честь.
   — Почему вошли без доклада? — побагровел от ярости генерал.
   — Ваше превосходительство, наш разъезд задержал большевистских лазутчиков и доставил их сюда.
   Барон поднялся. Глаза его полыхали, лицо сводила судорога.
   — Привести к юрте! — скомандовал он. Все куда-то вмиг сгинуло — вдохновенная речь, убедительные интонации — предо мной стоял суровый командир, жестко отдающий приказ. Барон надел фуражку, взял бамбуковую трость, с которой не расставался, и стремительно зашагал из юрты. Я последовал за ним. Перед юртой под охраной казаков стояли шесть красных солдат.
   Барон подошел к ним и несколько минут внимательно всматривался в каждого. На его лице можно было прочитать напряженную работу мысли. Наконец он отвернулся, сел на ступени китайского дома и глубоко задумался. Затем снова встал, приблизился к лазутчикам и теперь уже решительно, касаясь плеча каждого задержанного, разделил их на две группы — «ты налево, ты — направо»; в одной оказалось четыре человека, в другой — два.
   — Этих двух обыскать! Наверняка комиссары! — приказал барон, а у остальных спросил:
   — Вы мобилизованные большевиками крестьяне?
   — Так точно, ваше превосходительство! — выдохнули испуганные солдаты.
   — Идите к коменданту и скажите, что я приказал зачислить вас в свои войска! У двух других оказались при себе бумаги комиссаров Политотдела. Нахмурив брови, генерал медленно отчеканивая слова, распорядился:
   — Забить их палками до смерти!
   Повернувшись, он удалился к себе в юрту. Беседа наша уже не клеилась, и я, откланявшись, ушел, оставив генерала наедине со своими думами.
   После обеда в русский торговый дом, где я остановился, зашли несколько офицеров Унгерна. Мы оживленно болтали, когда за дверями послышался автомобильный гудок, заставивший офицеров мгновенно замолчать.
   — Генерал проезжает, — заметил один изменившимся голосом.
   Прерванная беседа возобновилась, но ненадолго. В комнату вбежал служащий торгового дома с криком:
   — Барон!
   Открыв дверь, генерал замер на пороге. Лампы еще не зажигали, и хотя в комнате было темновато, барон всех узнал, тепло поздоровался, поцеловал у хозяйки руку и согласился выпить чашку чая. Затем заговорил:
   — Я собираюсь похитить вашего гостя, — обратился он к хозяйке и, повернувшись в мою сторону, спросил: — Хотите совершить со мной автомобильную прогулку? Покажу вам город и окрестности.
   Натягивая пальто, я привычно сунул в карман револьвер, барон заметил это и рассмеялся. — Да оставьте вы эту игрушку! Со мной вы в полной безопасности. Не забывайте пророчества хутухты из Нарабанчи: вам будет во всем сопутствовать удача.
   — У вас хорошая память, — ответил я, рассмеявшись в ответ. — Пророчество помню. Но только что понимать под «удачей»? Может, смерть o как отдых после долгого трудного путешествия? Но должен признаться, что предпочитаю лучше скитаться и дальше — к смерти я не готов. Мы направились к воротам, где стоял большой «фиат» с включенными фарами. Водитель в офицерской форме недвижным изваянием сидел у руля и, пока мы влезали в автомобиль и усаживались, держал руку у козырька.
   — На телеграф! — приказал барон.
   Автомобиль рванулся с места. В городе по-прежнему гудел и толпился народ, но на все это теперь был как бы наброшен покров тайны. Монгольские, бурятские и тибетские всадники на всем скаку врезались в толпу; ступающие в караване верблюды важно поднимали при встрече с нами свои головы; жалобно скрипели деревянные колеса монгольских телег, и все это заливала ослепительная дуга света от электрической станции, которую барон Унгерн приказал запустить вместе с телефонным узлом сразу же после взятия Урги. Он распорядился очистить от мусора и продезинфицировать город, который не знал метлы еще со времен Чингисхана. По его приказу наладили автобусное движение между отдельными районами города; навели мосты через Толу и Орхон; начали издавать газету; открыли ветеринарную лечебницу и больницу; возобновили работу школ. Барон оказывал всяческую поддержку торговле, безжалостно вешая русских и монгольских солдат, замешанных в грабеже китайских магазинов.
   Однажды комендант города арестовал двух казаков и одного монгольского солдата, укравших из китайского магазина коньяк, и доставил мародеров к генералу. Тот приказал бросить связанных воришек в свой автомобиль и отвез их к китайцу. Вернув тому украденный коньяк, генерал велел монголу вздернуть одного их русских сообщников тут же, на высоких воротах. Когда казак закачался в петле, генерал скомандовал: «И напоследок этого!» Теперь на воротах болтались уже двое казаков; барон заставил повесить и монгола. Все свершилось молниеносно; придя в себя, владелец магазина в отчаянии бросился к генералу с мольбой:
   — Господин барон! Господин барон! Прикажите убрать этих людей с моих ворот — у меня же не будет покупателей!
   Проехав торговый район, мы направились в русский поселок, расположенный по другую сторону небольшой речушки. Па мосту стояли несколько русских солдат и четверо принарядившихся монголок . Солдаты, превратившись тут же в истуканов, отдавали честь, поедая глазами сурового командира. Женщины, засуетившись, хотели было убежать, но, завороженные дисциплинарным рвением своих ухажеров, тоже приложили руки к голове и застыли. Барон со смехом сказал мне:
   — Можете убедиться, какова у меня дисциплина! Даже монголки отдают мне честь!
   Скоро мы выехали на равнину, и автомобиль помчался как стрела; ветер свистел в ушах, пытаясь сорвать с нас одежду. Но сидевший с закрытыми глазами барон Унгерн только повторял: «Быстрее! Быстрее!» Мы долго молчали.
   — Вчера я ударил своего адъютанта за то, что он, войдя без приглашения в юрту, прервал мой рассказ, — сказал он.
   — Вы можете продолжить его сейчас, — предложил я.
   — А вам не будет скучно? — Моя история подходит к концу становясь, впрочем, здесь интереснее всего. Я говорил уже, что собирался основать орден Военных буддистов в России. Зачем? Чтобы охранять процессы эволюции, борясь с революцией, ибо я убежден: эволюция приведет нас к Богу, а революция — к скотству. Но я забыл, что живу в России! В России, где крестьяне в массе своей грубы, невежественны, дики и озлоблены — ненавидят всех и вся, сами не понимая почему. Они подозрительны и материалистичны, у них нет святых идеалов. Российские интеллигенты живут в мире иллюзий, они оторваны от жизни. Их сильная сторона — критика, но они только на нее и годятся, в них отсутствует созидательное начало. Они безвольны и способны только на болтовню. Так же, как и крестьяне, они ничего и никого не любят. Все их чувства, в том числе и любовь, надуманны; мысли и переживания проносятся бесследно, как пустые слова. И мои соратники, соответственно, очень скоро начали нарушать правила Ордена. Тогда я предложил сохранить обет безбрачия o вообще никаких отношений с женщинами, — отказ от жизненных благ, роскоши, все в соответствии с учениями желтой веры , но, потакая широкой русской натуре, разрешить потребление алкоголя и опиума. Теперь за пьянство в моей армии вешают и солдат, и офицеров, тогда же мы напивались до белой горячки. Идея с Орденом провалилась, но вокруг меня сгруппировалось триста отчаянно храбрых и одновременно беспощадных человек. Позже они показали чудеса героизма в войне с Германией и в единоборстве с большевиками, ныне уже почти никого не осталось в живых.
   — Радиостанция, Ваше превосходительство, — доложил шофер.
   — Заедем, — приказал генерал.
   На вершине плоского холма стояла весьма мощная радиостанция; китайцы, отступая, частично разрушили ее, но инженеры барона Унгерна быстро восстановили. Генерал внимательно прочитал телеграммы и передал их мне. Депеши из Москвы, Читы, Владивостока и Пекина. На отдельном желтом листке располагались закодированные послания. Барон сунул их в карман со словами: