Забелин Игорь. Загадки Хаирхана (Записки хроноскописта)

   Самум пронесся, небо очистилось, и я перевел дыхание...
   Вообще-то мне пришлось однажды близко познакомиться с пыльной бурей. Но то случилось в Хакасии, холодным ноябрьским днем, и ничуть не походило на подлинный самум. Ничего чудодейственного в моем видении, однако, не было: теперь, окончательно проснувшись, я припомнил, что увидел самум так, как описал его в книге "По белу свету" наш путешественник Елисеев...
   Самум кончился, тучи рассеялись, но в душе почему-то осталось ощущение легкой настороженности, ожидания чего-то важного... Я постарался логически прояснить его, понять и вдруг одним прыжком соскочил с кровати и бросился к телефону... В трубке утомительно и нудно гудело, меня трясло от нетерпения и злости на Березкина, который там, на другом конце провода, не желал просыпаться... Не знаю точно, сколько продолжалось это гудение, и наконец трубку сняли.
   - Триста лет!-закричал я.-Триста лет назад завезли статуэтку в Дженне! Слышишь?
   Теперь у меня в ушах звенела тишина - на другом конце провода царило абсолютное молчание.
   - Да проснись! - снова закричал я. - Старая калоша, ты понимаешь, что я говорю?
   - Вы кому звоните, гражданин? - спросил меня кто-то непроспавшимся басом.
   - Да тебе, тебе!.
   Едва прокричав это, я сообразил, что голос моего собеседника ничуть не похож на голос Березкина.
   Я не поинтересовался мнением незнакомца о моей персоне. Нажав на рычаг, я снова набрал номер и заметался по кабинету, не отрывая трубку от уха.
   - Да, - через минуту услышал я голос Березкина, и выпалил ему все, что успел уже рассказать незнакомому товарищу.
   - Мог бы и завтра позвонить, - сказал Березкин.
   "Мог бы!" Нет, не мог, потому что я пережил самум, потому что у меня еще суматошно колотилось сердце и я был потрясен собственным прозрением.
   - И с чего ты взял это? - спросил Березкин, видимо, уразумевший смысл сказанного.
   - Общая хроноскопия! - закричал я.--Помнишь общую хроноскопию? Ты еще смеялся!
   - Помню, - сказал Березкин.
   - Так вот, не смейся никогда заранее! Торговые пути через Сахару, с севера на юг, шли только в средневековье... А европейцы проникали в Судан с запада, плыли сначала по Сенегалу, а потом по Нигеру... Раз самум, значит, везли статуэтку еще тогда, в шестнадцатом веке, и везли арабы, к твоему сведению... Понимаешь? Статуэтка попала к арабам, и они переправили ее в Дженне.
   - Понял, - сказал Березкин. - А теперь успокаивайся и ложись спать. Утром приеду к тебе.
   Я боялся, что возбуждение не позволит мне заснуть, но, высказавшись, быстро заснул и спал до утра без всяких сновидений.
   Поднявшись задолго до приезда Березкина, я успел на свежую голову еще раз оценить свои ночные кошмары и прозрения.
   Да, в главном я не ошибался. География путей сообщения - есть такое скучное выражение - резко изменилась в северной части Африки за последние три столетия. Транссахарские караванные тропы уступили пальму первенства западным дорогам, из которых главная - во всяком случае, наиболее важная для нас, начиналась от города и порта Сен-Луи, что стоит в устье Сенегала. Я был в этом городе, переходил широкий мутный Сенегал по знаменитому мосту Федерб, размышлял о той роли, которую сыграл Сен-Луи в истории завоевания европейцами Западной Африки... Но сейчас я думал о другом, я еще и еще раз проверял себя, размышляя о самуме, следы которого сохранились на золотой статуэтке. Мог ли он разразиться где-нибудь на западной трассе? Наивно было бы отрицать возможность пылевой бури в сухой период года, и все-таки она не могла сравниться по силе с самумом и едва ли оставила бы столь явственные следы песка на золотом теле нашей статуэтки.
   Я хорошо представлял себе саванну сахельского типа, преобладавшую в Сенегале, помнил о песчаных "проплешинах" у городков Тивауань или Луга... Сахель - это саванна с растущей пучками травой и раскидистыми акациями; а проплешины - они дело рук человеческих, это земли, погубленные арахисом, который французские предприниматели, ничем не удобряя почву, из года в год сажали на одном и том же месте.
   Нет, золотому человеку пришлось перенести настоящий самум, сахарский, такой, как описан Елисеевым, или еще пострашнее.
   Березкин, приехавший часов в десять, молча выслушал мои дополнительные соображения и со всем согласился.
   - География - по твоей части, - сказал он. - Тут я - пас. Но если хочешь, можно дополнительно уточнить силу бури. Не в абсолютных показателях, конечно...
   - Понимаю, и мы сделаем это. А потом напишем Мамаду Диопу. Хроноскоп не открыл всех секретов статуэтки, но зато навел нас на правильный путь. Я посоветую Диопу просмотреть изданные или рукописные книги арабских ученых и путешественников того времени. Пусть он обратится к архивариусам древних арабских городов, купцы которых поддерживали в средние века деловые связи с обитателями африканских саванн. Кстати, туркам не удалось захватить Марокко, и в конце шестнадцатого века именно оттуда уходили в Судан караваны, снаряженные арабскими купцами...
   - Аль Фаси, - вспомнил Березкин. - Тот самый, у которого Мамаду Диоп пил мятный чай. Он может оказать неоценимые услуги.
   - Да. Я тоже подумал о нем.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ,
   в которой мы отправляем письмо Мамаду Диопу, а потом выдерживаем - вернее, не выдерживаем - бурный натиск Пети и деликатный - Брагинпева; под их коллективным нажимом мы посещаем... Музей изобразительных искусств на Волхонке; к чему привело это посещение, сказано в конце главы...
   Письмо Мамаду Диопу я написал на следующий день после проверки песчаной бури, так сказать, "на силу" (подтвердился самум). Но ушло из Москвы оно несколько позже - задержали товарищи, переводившие письмо с русского на французский. Там же, где переводилось письмо, - в Советской ассоциации дружбы с народами Африки - я узнал, что на весну запланирована поездка в Сенегал и Мали, и, не советуясь с Березкиным, попросил включить нас в состав группы. Березкин к моей просьбе отнесся весьма благосклонно: теперь ему тоже хотелось побывать в Африке, хотелось, как и мне, увидеть город, у стен которого нашли золотую статуэтку.
   Говорят, что ждать и догонять хуже всего. Догонять нам было некого, а вот ждать предстояло долго - и поездки в Африку, и письма от Мамаду Диопа, и каких-нибудь результатов его изысканий.
   Ждать для нас, впрочем, не означало сидеть сложа руки: дела всякого рода всплывали постоянно, хотя нас перестал беспокоить Рогачев. Это случилось после того, как мы отказались использовать хроноскоп для расследования административной неурядицы, некогда происшедшей в институте. Я думал, что Рогачев перестанет со мной здороваться, но он все-таки кивает при встрече.
   И потом, не забывайте о Пете Скворушкине. Из Ленинграда он вернулся раздосадованный тем, что венецианскую вазу, о которой говорил на Кавказе Брагинцев, отправили вместе с передвижной выставкой из Эрмитажа в Музей изобразительных искусств, то есть из Ленинграда в Москву. И Петя, таким образом, зря проездил, а он не желал терять ни одного дня.
   Нас Петя намеревался затащить прямо на вернисаж, но мифический хостинский клад мало волновал нас с Березкиным. Однако дня через два позвонил Брагинцев и от своего имени попросил посмотреть венецианскую вазу. Я понимал, что звонок, так сказать, инспирирован неугомонным Петей, но отклонить просьбу Брагинцева счел неудобным и согласился.
   Брагинцев и Петя ждали нас в палисаднике, у серых колонн, и сразу же провели в зал, где была выставлена ваза.
   - Вот, смотрите, - полушепотом сказал Петя. - Разве не удивительное совпадение?
   Филигранного стекла, зеленоватая, с введенными внутрь белыми нитями и темными декоративными трещинками-кракле в верхней и нижней части, ваза действительно повторяла сюжет амфоры, поднятой со дна моря. Опытная рука мастера с острова Мурано выписала молочными нитями и стоящего во весь рост человека, и сидящего напротив него, и летящую к нему перечеркнутую восьмерку, и строку, и "план" замка...
   - И надпись тоже на картули эна, шрифт мхедрули? - чуть улыбнувшись, спросил я.
   - Не совсем, - ответил за Петю Брагинцев. - Венецианский мастер не знал грузинского алфавита, не понимал смысла фразы и допустил искажения.
   - Значит, он механически перенес на стекло и написанную заказчиком фразу, и придуманный им сюжет?
   - Это наиболее вероятное предположение.
   - А заказчиком был кто-то из торгового дома Хача-пуридзе...
   - А посредником кто-то из торгового дома Джолитти. Мы с Брагинцевым посмотрели друг на друга и улыбнулись.
   - Вот видите, как все складно получается! - с восторгом сказал Петя. - А я уже навел справки...
   - О взаимоотношениях торговых домов? - перебил я.
   - Нет, о прежнем хозяине вазы. Раньше она принадлежала грузинскому царю Вахтангу Шестому, эмигрировавшему в Москву при Петре Первом. Наверное, его потомки преподнесли вазу какому-нибудь нашему царю или царице, и после революции она оказалась в Эрмитаже.
   - Вахтанг Шестой, - повторил я. - Это после его эмиграции разрослась грузинская колония в Москве. Малые Грузины, Большие Грузины...
   - Да, да! - радостно подтвердил Петя. - А Багратион - его прямой потомок!
   - На Кавказе вы говорили, - повернулся я к Брагин-цеву, - что ваза датируется концом шестнадцатого столетия?
   - У специалистов это не вызывает никакого сомнения. Ко времени царствования Петра Первого в России производство венецианского стекла пришло в упадок. Но разрыв во времени не должен вас смущать.
   - Он и не смущает меня. Ваза могла сколь угодно долго находиться у предков Вахтанга. Но скажите, почему вас заинтересовало совпадение сюжетов? Я понимаю Петю - Пете нужен клад...
   - Клад всем нужен, - сказал Петя.
   - Я прочитал вашу книгу о хроноскопии и понял, что хроноскоп мог бы определить, есть ли схожесть в написании строки на амфоре и на вазе, почему-то Брагинцев предпочел не отвечать прямо на мой вопрос. - Ведь и в том, и в другом случае мастера переносили на глину или стекло рукописную строку.
   - Это несложно, - сказал молчавший до сих пор Березкин. - Пустяковое дело...
   - Не могли бы вы быть настолько любезны...
   - Могли бы, - сказал Березкин. - Но как заполучить вазу в институт?
   - Я надеюсь, что вечером, после закрытия музея, директор разрешит вынести ее. Березкин недоверчиво хмыкнул.
   - Если вы берете это на себя...
   - Да, конечно.
   - Значит, вы подвергнете хроноскопий мою амфору? - еще не веря своим ушам спросил Петя.
   - Придется.
   - Но не одну же строчку! - Петя темпераментно взмахнул руками. - И план крепости тоже!
   - Там видно будет, - уклончиво ответил Березкин, но я про себя решил, что теперь нам придется уступить Пете.
   - Нет, обещайте мне!
   - Обещаем, - сказал я. - Раз уж вы притащите амфору в институт...
   Петя хлопнул в ладоши и заявил, что немедленно отправится к археологам.
   Мы не стали его удерживать, и самим нам уже нечего было делать у вазы. Брагинцев решил, не откладывая, зайти к директору, его хорошему знакомому, а мы с Березкиным прошлись по "итальянскому дворику", по египетскому залу, поднялись на второй этаж к древнегреческим атлетам, к которым я ходил в детстве, чтобы сравнить свою мальчишескую мускулатуру с мускулатурой "кулачного бойца" или "дискобола". Они так и остались для меня недосягаемым идеалом.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
   в которой мы занимаемся хроноскопией венецианской вазы и поднятой со дна моря амфоры; как станет ясно из последующего изложения, дело вовсе не ограничилось анализом двух надписей, сделанных на картули эна шрифтом мхедрули.
   Из Музея изобразительных искусств мы с Березкиным поехали ко мне домой.
   У меня было странное состояние. Все, что происходило в музее, было оправдано, логически объяснимо... Но осталось ощущение, будто кто-то все время стоял у нас за спиной и небескорыстно интересовался нашими расследованиями, следил за нами. Я помнил каждое слово, каждый жест и Брагинцева, и Пети, знал, что, никто из них не повинен в этом чувстве. И все-таки...
   - Тебе не кажется, что нас с собой проверяют пли испытывают, уж не знаю, как точнее выразиться? - вдруг спросил Березкин, устраиваясь рядом со мной на заднем сидении такси.
   По складу характера я более мнителен, чем мой друг, и совпадение наших чувств меня еще более озадачило.
   - Кого ты подозреваешь?
   - В том-то и дело, что заподозрить некого. Глупо об этом говорить, но и о Брагинцеве, и о Пете проще простого навести справки.
   Я догадывался, что Березкин стремится оправдаться в непонятном самоощущении, и все же меня покоробили слова о справках.
   - Ты же знаешь, что мне совершенно не свойственна подозрительность, сказал Березкин, угадавший ход моих мыслей. - Не суди меня строго. Было бы ужасно обидеть подозрением честного человека!
   - Если бы не письмо Мамаду Диопа с рассказом о таинственном Розенберге, возникло ли бы у нас такое чувство? - спросил я Березкина.
   - Едва ли...
   - Вот именно. Ей-богу, надо послать к черту всякие глупости. Тем более, что ни амфора, ни венецианская ваза не имеют никакого отношения к статуэтке из Дженне.
   Вечер мы провели великолепно, хорошо отдохнули, рассеялись, и когда в двенадцатом часу семейство Березкиных отправилось домой, от прежних наших сомнений, как говорится, не осталось и следа.
   Зная характер Пети, я с утра позвонил Березкину в институт и узнал, что Петя явился, уже поскандалил с вахтером, не пропускавшим его с весьма объемистой амфорой, и теперь сидит, сложив руки на животе, перед закрытым хроноскопом.
   Березкин, решительный во всем, что касалось хроноскопии, предупредил Петю, что ничего не будет делать до тех пор, пока Брагинцев не доставит в институт вазу. Но Петя, дипломатично помолчав минут тридцать-сорок, повел наступление, уговаривая Березкина для начала выяснить, план или не план крепости нанесен на амфору.
   К тому времени, когда я приехал в институт, Петя одержал полную победу, и Березкин с некоторым смущением сообщил мне, что на амфоре как будто бы действительно изображен некий план крепости.
   Способность хроноскопа устанавливать и прояснять такого рода подробности казалась мне сомнительной, но Петя прямо-таки захлебывался от восторга, и я решил не вмешиваться в их взаимоотношения с Березкиным.
   Вечером приехал Брагинцев, и венецианская ваза поступила в наше полное распоряжение.
   Увидев Брагинцева, я понял причину нашего странного вчерашнего ощущения: все, видимо, объяснялось тем, что Брагинцев так и не рассказал нам, для чего потребовался ему сравнительный анализ строчек, выписанных на амфоре и вазе. Догадка успокоила меня. Настоящий исследователь, человек сдержанный в словах, Брагинцев, конечно, просто не хотел упреждать события и ждал, что подскажет ему хроноскоп.
   Итак, нам предстояло установить идентичность или, наоборот, неидентичность почерков на амфоре и вазе. Брагинцев уже говорил нам, что надпись на картули эна, сделанная шрифтом мхедрули, графически искажена мастером с острова Мурано. Но для хроноскопа, как и предвидел Березкин, было достаточно частных особенностей в написании букв, которые сохранились и в том и в другом варианте. Если верить хроноскопу, а мы - простите за повторение - ему верили, то надписи на стекле и глине делались по одному и тому же рукописному
   образцу.
   - Устраивает вас такой вывод? - спросил Березкин
   Брагинцева.
   - Вполне, - ответил тот.
   - Если вас еще что-нибудь интересует...
   - Честно говоря, мне хотелось бы проверить собственное истолкование взаимоотношений человечков на вазе и амфоре.
   - Взаимоотношений?
   - Мне кажется, что это отец и сын. Сын уехал. Допустим, в Венецию, чтобы обучиться торговому делу, а отец остался на Кавказе. Сын задержался дольше положенного ему срока, и любящий отец, помимо писем, прибег вот к такой форме увещевания... Это не слишком глупо звучит?
   - Отнюдь, - сказал я.
   А Петя, восторженно смотревший на своего учителя, вдруг прозрел:
   - Потому и написано: "Вернись, и все скажу тебе"! Отец хотел передать блудному сыну тайну зарытых сокровищ! - вскричал Петя. - Вы убедились теперь, что я на правильном пути?!
   - Петя, милый, вы все-таки не наследник Хачапуридзе. Ведите себя сдержанней, - сказал Брагинцев резко.
   Березкин перебрал несколько формулировок и получил ответ. Сын ли с отцом изображены на амфоре и вазе, хроноскоп выяснить не смог, нэ по характеру изображения он определил, что стоящий человек старше сидящего. Стало быть, версия Брагинцева получила дополнительное подтверждение.
   - Удовлетворены?
   - Почти. А может ли хроноскоп расшифровать смысл перечеркнутой восьмерки?
   Задание показалось мне слишком неопределенным для хроноскопа, но аппарат справился с ним моментально: на экране появилась... пчела. Да, пчела, или, во всяком случае, перепончатокрылое насекомое, в высшей степени похожее на самую обычную пчелу...
   Брагинцев расхохотался... Я даже не подозревал, что он способен так заразительно и весело смеяться.
   - Ваш хроноскоп изумителен, - сказал он сквозь смех. - Просто изумителен. Кстати, пчела - символ, который вполне мог устроить главу купеческого дома: соты наполняются по капельке, как и купеческая казна. Те самые соты, что изображены на плане!
   - Боюсь быть навязчивым, - сказал я Брагинцеву, - но мне и Березкину хотелось бы знать, что привело вас к нам, почему вдруг вам понадобился сравнительный анализ двух столь разных сосудов?
   - Видите ли, торговый дом Хачапуридзе загадочно окончил свое существование в самом конце шестнадцатого столетия. Я еще плохо представляю себе возможности хроноскопа, но подумал, не обнаружит ли он причину?
   - Вы интересовались историей дома Хачапуридзе? - поразился Петя. - Вы?
   - Немножко, - сказал Брагинцев. - Собственно, интересовался не я, а мой хороший знакомый - историк Месхишвили. Помните "беленького старичка" в Хосте, который прочитал надпись на амфоре и рассказал о Хачапуридзе? Это великолепный знаток средневековой Грузии, но даже ему непонятен крах процветающего торгового дома.
   - Значит, вы хотели помочь Месхишвили?
   - Да. Но, судя по результатам, едва ли что-нибудь получится. Впрочем, мне известен еще один сосуд с аналогичным сюжетом.
   - Он у вас дома?
   - Нет, он в Кремле, в фондах Оружейной палаты.
   - И его можно заполучить?
   - Конечно, и для этого не нужно идти в Кремль. Я принесу его в институт. Человеческий глаз все-таки не сравнится с хроноскопом.
   Брагинцев и Петя ушли, унеся с собой венецианскую вазу.
   Некоторое время после их ухода мы сидели молча.
   - Итак, еще одно действующее лицо, - вздохнул Березкин. - Месхишвили.
   - По-моему, Брагинцев чего-то недоговаривает...
   - Возможно, но я чувствую, что мы ввязываемся еще в одну запутанную историю, а вести параллельно два сложных расследования... Ни к чему это, совсем ни к чему.
   Потом Березкин подошел к Петиной амфоре, оставленной у нас, и потрогал пальцами перечеркнутую восьмерку.
   - "Человеческий глаз все-таки не сравнится с хроноскопом", - повторил он слова, сказанные Брагинцевым. - А их и не надо сравнивать. Каждому свое. Итак, любящий отец напоминает сыну о собранных им богатствах, посылая символическую пчелу. Есть своя логика в таком объяснении, но вся беда в том, что эта пчела не смогла бы отлететь и на два шага от улья.
   - Почему? - удивился я.
   Березкин посмотрел на меня с сожалением.
   - Я думаю, ты заметил. У нее же несимметричные крылья. И на амфоре, и на вазе.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
   в которой мы, ожидая ответа от Мамаду Диопа, продолжаем расшифровку сюжета, запечатленного на амфоре, венецианской вазе и еще на одной серебряной вазе; в этой же главе хроноскоп проводит расследования, которые хотя и приоткрывают некоторые тайны серебряной вазы, но заканчиваются трудно объяснимым курьезом.
   Я чувствую по складу повествования, что местами невольно бросаю на Брагинцева тень, хотя ничего более нелепого невозможно вообразить. Я пересмотрел предыдущие страницы, кое-что смягчил, а кое-что даже вычеркнул, но не уверен, что достиг желаемого результата. Во всяком случае, прошу не переносить недостатки рассказа на человека, о котором рассказывается, тем более, что человек этот очень симпатичен и мне, и Березкину.
   Едва переступив порог рабочего кабинета Березкина, Брагинцев - он держал в руках сверток - сказал, что стыдится своего собственного эгоизма.
   - Я же знаю, что вы заняты расследованием африканской истории, сознаю, что у вас масса дел и навязываюсь со своими вазами, с каким-то торговым домом Хачапуридзе...
   - Очень хорошо, что навязываетесь, - сказал Березкин, интонационно взяв в кавычки последнее слово. - Расследование африканской истории нам пришлось временно прервать, а вазы ваши как будто тоже обещают любопытное. В свертке у вас третья ваза?
   - Да, про которую я говорил.
   Брагинцев разорвал плотную бумагу, скомкал ее и бросил в мусорную корзину.
   - Снова Венеция, - сказал он. - Снова конец шестнадцатого века.
   Почему-то я внутренне вздрогнул при этих словах. Что за наваждение? И статуэтка из Дженне, и вазы в Москве, и амфора с затонувшего корабля... Трудно было допустить какую-либо связь между, скажем, серебряной вазой из Оружейной палаты и статуэткой из Дженне. И все-таки...
   - Как видите, в данном случае художник воспользовался для сюжетного изображения чернью, или ниелло, как говорят в Италии, - сказал Брагинцев. Черневые изображения были широко распространены в ту пору.
   С нашей же - хроноскопистов - точки зрения ваза была примечательна прежде всего многочисленными деформациями и даже пробоинами, таившими, наверное, немало интересного.
   - Итак, продолжим сравнительный анализ почерков? - спросил Березкин Брагинцева и после его утвердительного ответа сформулировал задание.
   Мы приготовились к положительному результату, и не ошиблись: хроноскоп вновь подтвердил, что образцом служила одна и та же рукописная строка.
   - Ну, не наваждение ли? - сказал Березкин моими словами.
   - Нет, отчего же, - улыбнулся Брагинцев. - Звенья одной цепи. И не забывайте, что в конце шестнадцатого столетия Хачапуридзе уже перестали заказывать вазы в Венеции...
   - Продолжим хроноскопию, - сказал я Березкину. - Некогда вазу сильно помяло. Как ее выпрямляли?
   - А зачем тебе это знать? - спросил Березкин.
   - Пока не могу ничего объяснить. Но раз уж мы взялись за хроноскопию...
   Березкин сформулировал задание, и мы увидели на экране сильные руки с длинными тонкими пальцами, выпрямляющие вмятины.
   Я подошел к хроноскопу и еще раз осмотрел весьма массивную вазу. Да, только очень сильный человек мог руками распрямить металл, придать серебряной вазе прежнюю форму.
   - Повтори, пожалуйста, задание, - попросил я Березкина, - но сделай акцент на руках.
   - Зачем вам понадобились руки? - спросил Брагинцев. - Гораздо интереснее происхождение пробоин.
   - Все интересно, - сказал я. - А мелочей в хроноскопии нет. Ничем нельзя пренебрегать.
   Очертания вазы на экране как бы размылись, затушевались, но зато руки проступили отчетливо - руки хирурга с длинными крепкими ногтями. Я прекрасно сознаю, что мое определение - "руки хирурга" - шаблонно, но мне важнее точность, чем оригинальность сравнения, хотя кое в чем я и грешу: ногти, пожалуй, у хирурга покороче. В общем же стереотипность характеристики должна лишь помочь составить правильное представление о том, что мы увидели.
   Я смотрел на руки, выпрямляющие стенки серебряного сосуда, и мне все определеннее казалось, что я уже видел эти руки. Березкин выключил хроноскоп. Пытаясь припомнить, где я мог видеть руки, я перебирал в памяти прежние сеансы хроноскопии, начиная с тех, о которых рассказано в очерке "Долина Четырех Крестов", но - тщетно!
   - Вас интересуют пробоины? - спросил Березкин Брагинцева. - Что ж, займемся пробоинами. Одна из них похожа на след от удара рубящим предметом, саблей скорее всего... А вторая, круглая... Гм! Кто-то сначала выстрелил по вазе, вернее, по ее хозяину, из мушкета, а потом дело дошло до рукопашной. Некогда ваш сосуд попал в нехорошую историю!
   Березкин не ошибся. Он не навязывал хроноскопу своего мнения, задания формулировал совершенно объективно, но ответы получил именно те, которые предсказал: мы увидели и маленький круглый предмет - пулю - пробивающий вазу, и саблю, стремительно падающую на сосуд.
   - А теперь посмотрим общую хроноскопию, - предложил я.
   Общая хроноскопия всегда чревата неожиданностями, и мне лично она доставляет особое удовольствие как раз тем, что заранее невозможно предвидеть ее результат. И вот дополнительный пример тому: на экране появилась ваза, летящая вниз по крутому каменистому склону; ваза падала долго, а потом ударилась о камень и отскочила в сторону...
   - Кажется, тут прямая связь с предыдущими кадрами, - сказал Брагинцев.
   - Со временем из вас получится отличный хроноскопист, - улыбнулся Березкин. - Конечно, прямая связь. Хозяин вазы, а точнее, караван, шедший по горной тропе, подвергся нападению. Стрельба, рубка. Вьюк рассыпался в свалке, и пробитая пулей и саблей ваза полетела под откос.
   Березкин уточнил задание и несколько раз повторил его, но на экране не произошло почти никаких изменений - только скалы приобрели желтовато-белый оттенок.
   - Да, на склоне ничего не росло, - сказал Березкин. - Или ваза случайно миновала стволы деревьев. А скалы, судя по цвету, были такими же, как в долине Хосты.
   - Известняк, - уточнил я.
   - Известняк, - словно машинально повторил Брагинцев. - Вот так она и летела. Потом ее подобрали и выпрямили...
   - Последовательность событий надо еще проверить, - возразил я. Давайте-ка выясним, действительно ли вазу сначала пробили пулей и саблей, а потом уж она покатилась...