Страница:
мушкетными пулями, камнями... И хроноскоп подтвердил это.
- Вы знаете о денежных расписках, оставленных Давиду Хачапуридзе безымянными воинами?-перебил я. - Они сохранились в архиве...
- Архив Хачапуридзе интересовал меня в семнадцатом году с несколько иной точки зрения,-улыбнулся Брагинцев. - А такие расписки есть?
- Мы с Березкиным не только видели, но и подвергали хроноскопии бумаги с отпечатками пальцев...
- Это подтверждает мою гипотезу. Я подозреваю, что нежно любящий отец, Давид Хачапуридзе, столь же нежно любил драгоценности, которыми торговал: раз продав их, он потом стремился вернуть их обратно. И возвращал сокровища он с помощью черкесов-наемников: они нападали в горах на караван, о котором заранее узнавали, грабили его и уходили в Хостинскую крепость... Мой талантливейший ученик Петя был прав, когда категорически утверждал, что крепость выстроена для хранения сокровищ.
- Вот, по-моему, окончательная разгадка тайны Хостинского клада, - сказал Березкин. - Мне кажется, мы тоже пришли бы к такому же заключению, если бы продолжили хроноскопию. И теперь я догадываюсь, почему Хачапуридзе так плачевно закончил свои дни. Наверное, он увлекся, пожадничал, и наемный отряд его напал на караван, принадлежавший царскому дому. Ведь почему-то бумаги Хачапуридзе попали в архив Вахтанга Шестого... Вероятно, предки Вахтанга и расправились с Хачапуридзе; они же разрушили крепость, но не сумели найти тайник... А сын... Сын Давида Хачапуридзе либо погиб при кораблекрушении, либо так и не узнал тайны зарытых сокровищ...
- Вот видите, сколько загадок мы сразу разгадали, - невесело улыбнулся Брагинцев. - Но осталась одна, видимо, самая сложная. Почему Белый Мыслитель очутился в Дженне, а Черный-в Хосте? И кому принадлежали они в Венеции? И почему начали свои непонятные путешествия в разные части света?.. Или вы все уже знаете, и я напрасно
гадаю?
Я назвал Брагинцеву имя Умара Тоголо, африканца из Дженне, и дословно пересказал текст телеграммы.
- Вот пока все, что мы знаем. Надеюсь, что письмо Мамаду Диопа прояснит историю Мыслителей до конца.
А Березкин подошел тем временем к письменному столу и принялся внимательно разглядывать Черного Мыслителя.
Если вы помните, при общей хроноскопии стен хостинской сокровищницы мы увидели на экране тень, державшую в опущенной руке кольцо; хроноскоп по каким-то причинам оказался неточен: в руке у Черного Мыслителя была золотисто-черная восьмерка, как бы опущенная до земли.
- Неужели-эмблема торгового дома...-не очень уверенно начал было Березкин.
- Едва ли,- тотчас возразил Брагинцев.-Такие детали, как черта, надвое рассекающая восьмерку, - не мелочь! Кроме того, клеймо Хачапуридзе вырезано на нижней плоскости постамента...
- Цепь тогда...
- По-моему, это единственно правдоподобное толкование, - кивнул Брагинцев. - Цепь или цепи, которые приковывают мыслителей к земле, не дают им взлететь к небу... Наверное, Белый Мыслитель держал такую же восьмерку в левой руке.
Я достал из ящика письменного стола пакетик с металлическими обломками и протянул его Брагинцеву. Он извлек из верхнего кармашка тонкий пинцет, плоскую лупу в обычной черной оправе и склонился над пакетом.
- Обломков недостаточно, чтобы восстановить восьмерку, - сказал Брагинцев. - Но обратите внимание, что обе восьмерки были совершенно одинаковыми, обе комбинация черного и золотого цвета...
- Одни и те же цепи связывают мыслителей и в Африке, и в Европе, высказал я предположение. - Всюду одно и то же, и всюду мыслители рвутся к небу.
- Я согласен с вашей догадкой, - сказал Брагинцев. - Но кто же автор этой отчаянно смелой по тем временам идеи?.. Вы знаете, методом исключения можно выделить пять-шесть ученых-гуманистов, мысливших таким образом..,
- Вероятно, но мы с Вербининым склонны дождаться письма Мамаду Диопа, сказал за меня Березкин. - Не будем запутывать и без того запутанную историю.
Глава шестнадцатая
и последняя, в которой проясняются все неясные вопросы этого сложного затянувшегося расследования и бросается общий взгляд на затронутые проблемы с высоты африканской мечети в городе Дженне
Березкин был по-своему прав. Раз письмо уже послано, то проще дождаться письма, а потом, если потребуется, начинать какие-либо дополнительные изыскания.
Но рассуждать так, как мы, могли только люди, уже давно приобщившиеся к расследованию загадки Мыслителей и-что тоже немаловажно-уже успевшие устать.
Иное дело - Брагинцев, впервые увидевший проблему во всем объеме. Отнюдь не понуждая нас к этому, сам он, великолепно зная историческую литературу и приняв к сведению результаты хроноскопии, произвел кое-какие сопоставления и быстро пришел к выводу, поразительному по своей простоте и логичности (позднее он подтвердился).
Должен сказать, что раскрытие тайны Хостинского клада сблизило нас с Брагинцевым, он как-то сразу вошел в круг наших близких знакомых, чего, к сожалению, не произошло с Петей.
Брагинцев счел нужным рассказать Пете, кто и когда нашел Хостинский клад, и рассказ Брагинцева почему-то произвел на него тяжелое впечатление,
Петя приехал, долго сидел у меня и настойчиво возвращался в разговоре к прошлому Брагинцева. В конце концов я сказал ему, что тема эта сама по себе меня мало волнует, а история жизни Брагинцева-замечательная и поучительная. Почувствовав, что я целиком на стороне Брагинцева,. Петя ушел.
Недели через две Брагинцев рассказал, что его ученик стал вести себя как-то странно, а на самого Брагинцева на факультете теперь смотрят чуть ли не как на героя детективного романа, и впервые за последние годы он вдруг почувствовал себя на факультете неуютно.
- Пустяки это все, впрочем, - сказал Брагинцев, но мне подумалось, что он старается успокоить и себя, и меня. - Хуже, что у Пети с дипломной работой не ладится. По-моему, у него пропал к ней интерес.
Вскоре пришло письмо от Мамаду Диопа.
Оно пришло в тот день, когда мне с утра позвонил захлебывающийся от восторга Березкин и прокричал в трубку, что у него родился сын. Оно пришло в тот день, когда моего. сына принимали в пионеры, а мы с женой ждали его дома, и я вспоминал далекий день середины тридцатых годов, когда в пионеры принимали меня, а отец и мать ждали моего возвращения... И потому, что уже давно нет в живых отца, и потому, что сам я искренне удивляюсь, когда меня на улице называют "молодым человеком", а сын стоит на торжественной линейке перед Мавзолеем, - по всем этим причинам настроение у меня было и светлое, и грустное. И совсем уж неожиданно оказалось созвучным этому сугубо личному настроению письмо Мамаду Диопа, письмо, позволившее почти реально ощутить величие и бесстрашие человеческой мысли, преемственность подвига, на который сознательно шли и идут мыслители разных стран и народов.
Да, мы узнали имя человека, вдохновившего ювелира на создание скульптурной группы, и узнали имя араба, доставившего Белого Мыслителя из Венеции в Дженне. Мохаммед аль-фаси и Мамаду Диоп нашли в Рабатской королевской библиотеке рукописи, прояснившие всю историю, - рукописи, кстати, хорошо известные арабистам, но теперь зазвучавшие по-новому.
Письмо Мамаду Диопа подвело итог нашим изысканиям. Но уже через несколько дней после получения письма мы с Березкиным покинули пределы своей страны, миновали
Париж и очутились в Африке... А потом наступил такой момент, когда мы увидели медленно вырастающий на горизонте город Дженне, город, прочно владевший нашими мыслями, и событие это произвело и на меня, и на Березкина такое глубокое и сильное впечатление, что по-новому озарилась для нас вся история Мыслителей...
Вот почему, нарушая хронологическую последовательность, я временно умалчиваю о содержании письма и прошу вас мысленно перенестись на берега Черного континента.
"На берега"-в точном смысле слова, потому что наблюдения, которыми я хочу сейчас поделиться, поведут нас от побережья в глубь материка.
Итак, мы с вами на улицах Дакара, крупнейшего города Западной Африки. Жарко и сухо. Солнце висит над головой. На центральных улицах-густые деревья, и черная тень от них лежит на мостовой, на тротуарах. Много машин, велосипедов. На тротуарах, в тени деревьев, сидят торговки с детьми за спиной, спят нищие. В стороне мечети с квадратными минаретами, в сторону крытого рынка, увешанного рекламами французских торговых фирм, тянутся вереницы слепых и калек. Удивительно много их в Дакаре, и вид слепцов с мальчиками-поводырями невольно вызывает в памяти картины нидерландского художника Питера Брейгеля Старшего... Он жил и работал в шестнадцатом веке, том самом, который интересует нас, и, пожалуй, только слепцы и калеки, собравшиеся в стольный портовый город со всех концов страны, заставляют вспоминать в Дакаре средневековье... В основном же город современен - современен его прекрасно оборудованный порт, современны застроенные белыми небоскребами центральные кварталы и фанерными домишками-окраины... Вместо Дакара я мог бы назвать какой-нибудь другой портовый город - Конакри или Рюфиск, например; они однотипны. Это всамделишная неподдельная Африка, но Африка последнего столетия, не дающая никакого представления о более отдаленном прошлом, о шестнадцатом веке в частности.
Теперь отправимся в глубь континента, километров этак за пятьсот-семьсот. Для посещения можно выбрать любой ' город-и Киндию, и Маму, и Лабе, и Пита, и Каруссу, и Нзерекоре, и Тиес, но, пожалуй, больше других подходит город Канкан - второй по величине город Гвинеи, расположенный на притоке Нигера.
Я выбрал Канкан не случайно: он был основан лет триста с лишним назад, то есть во время или вскоре после интересующих нас событий, и в архитектурном плане почти не претерпел изменений. Канкан-город, застроенный круглыми саманными хижинами под островерхими соломенными крышами; это, по характеру застройки, обычная гвинейская деревня, выросшая до размеров города. Так- из деревень-возникали города и в России, да и не только в России. Типичность Канкана как раз и устраивает меня.
Канкан я видел во время первой поездки в Африку. И потом, читая о средневековой Западной Африке, я видел ее города такими, каким запомнился мне Канкан, добавляя мысленно лишь крепостные стены, которые повсюду были разрушены французами после захвата городов.
И тут я хочу подчеркнуть следующее. Я довольно хорошо представлял себе зрительно средневековые, похожие на Канкан, города Африки; представлял себе, что какой-то один город-столица-превосходил другие по размерам и был лучше укреплен. Я мог вообразить себе конное воинство, закованное в медные панцири, вооруженное пиками и кривыми мечами,- воинство, то праздно шатающееся по городским улицам, спящее у коновязей в тени крепостных стен, то неистово рубящееся с другим воинством, подчиненным удельному вождю или даже манса императору небольшого соседнего государства... Нетрудно было вообразить и пехотинцев-в средние века они и в Африке, и в Европе вербовались из голытьбы и уже потому не были столь пышно разодеты... Я мог представить себе, наконец, известную роскошь императорского двора, обилие рабов (они подчас занимали высокие государственные должности), наложниц, юношей с мечами и свирепых псов, охранявших трон владыки... Но все эти отдельные и в общем-то верные черты средневекового африканского быта не создавали в моем воображении единой картины, еще не позволяли зримо представить себе своеобразие и величие африканских государств, понять уровень африканской средневековой цивилизации.
Потребовался еще год жизни, потребовалось еще одно путешествие по Африке и "личное свидание" с городом Дженне, чтобы все стало на свое место, чтобы сам я дорос до понимания величия средневекового Судана...
В центре Дженне-маленького городка из плоских глиняных домиков - стоит огромная, самая большая в Африке мечеть, слепленная из глины. Мечеть производит удивительное и грозное впечатление, и вообще она не похожа ни на что в мире,-похожа только на свои же копии, которые мы потом видели в других городах. Она задавила бы плоский городок своей громадой, она внушила бы страх иноземцам клыкастыми - правда, оплывшими - стенами и прямо-таки противотанковыми надолбами - в полтора человеческих роста! - вокруг здания, если бы...
Вот тут и начинается главное. В первой поездке по Африке в нашей группе был поэт, который потом выпустил книгу стихов под названием "Африка имеет форму сердца"... Это на редкость просто и на редкость точно. А в центре этого сердца стоит огромная мечеть, увенчанная тремя ракетами, нацеленными в зенит.
И они, эти ракеты, решают все - они придают неожиданную легкость громоздкому зданию, они начисто устраняют раздумья о воинственных замыслах создателей мечети; они утверждают общую для - всех людей мира мечту о штурме небес, мечту, зародившуюся много веков назад и нашедшую неожиданное-архитектурное!-воплощение в сердце Африки.
Все это произошло, наверное, потому, что один из самых могущественных императоров Мали, некто Гонго-Муса, завершая паломничество в Мекку, встретил некоего вертопраха, бродячего поэта по имени Андалу эс-Сахели. Чем-то он полюбился наделенному колоссальной властью императору, и тот уговорил поэта отправиться вместе с ним в его владения, в центр Африки,
И там, в Мали, император поручил поэту создать особый архитектурный стиль, который отличал бы его страну от всех прочих стран... И потому, что император доверился поэту, возник архитектурный стиль, который уже несколько веков известен как "суданский"-он пережил всех императоров, все империи.
Будь я поэтом, я написал бы о Андалу эс-Сахели поэму. Но я исследователь и задаюсь совсем другой задачей - стремлюсь понять, как мог возникнуть в средневековой Африке, в четырнадцатом веке стиль, который я бы назвал "устремленным к небу", хотя это и не абсолютно точное выражение. Я не могу решить этого вопроса,- проще всего тут сослаться на поэтические вольности,- но мечеть в Дженне, созданная по проекту бродячего поэта Андалу эс-Сахели, открыла мне глаза на эпоху, о которой я размышлял последние месяцы.
Вообще, чем дольше живешь, тем чаще убеждаешься, что большие явления никогда не бывают случайными. И теперь я убежден, что есть прямая связь между помыслами поэта Андалу эс-Сахели и астронома Умара Тоголо, составителя удивительно точных астрономических таблиц, сопоставимых, как утверждают специалисты, только со знаменитыми таблицами Тихо Браге... Все они стремились к небу. И не как фанатики-мусульмане-в том-то и дело! Я уверен, что Умар Тоголо вел свои визуальные наблюдения за движением звезд с крыши мечети, украшенной ракетами Андалу эс-Сахели (они используются как минареты, и каждое утро муэдзины выкрикивают сквозь узкие прорези призывы к молитвам).
И поэт, и астроном были братьями по духу. Но не только они. Умару Тоголо принадлежали, помимо таблиц, и крамольные теоретические исследования, которые сделали его близким Джордано Бруно...
Вот видите, как просто назвалось то имя, которое все связывает и все объясняет...
В 1591 году величайший итальянский ученый и гуманист Бруно, вынужденный жить вдали от родины, получил из Венеции, от некоего патриция Мочениго, приглашение на должность учителя философии и мнемоники (так называлась тогда "наука" запоминать).
Бруно принял приглашение-принял потому, что истосковался по родине, по Италии, потому, что Мочениго гарантировал ему полную личную безопасность, потому, наконец, что Венеция-и об этом я уже писал-по тем временам могла считаться вольным городом...
Чем это кончилось-известно всему миру. Но в короткие свободные месяцы, прожитые в Венеции, Джордано Бруно успел встретиться с просвещенным путешественником, арабом ибн Амир Хаджибом и от него узнал о научных изысканиях негра из Дженне по имени Умар Тоголо,
По-видимому, Джордано Бруно был поражен совпадением их взглядов на мироздание. Они оба утверждали, что Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце вокруг неизвестного центрального светила, они оба утверждали, что жизнь есть не только на Земле, но и на других планетах, которые во множестве встречаются во вселенной.
Иначе говоря, они были братьями по разуму, оба думали об одном и том же, и оба одинаково рисковали, потому что и христианство, и мусульманство одинаково свирепо преследовали свободомыслящих...
Для меня лично бесспорно, что ибн Амир Хаджиб был единомышленником Умара Тоголо и был единомышленником Джордано Бруно. Я даже допускаю - тут я отдаю дань своим специфическим интересам,- что, быть может, именно ему принадлежала идея создать символическую скульптурную группу, которую он же потом разделил: оставил Черного Мыслителя-Бруно и повез Белого-в Дженне, к Умару Тоголо.
...Очень трудно передать мне драматизм тех событий, о которых я обязан сейчас рассказать. Пожалуй, я просто перечислю их-пусть они говорят сами за себя.
Ибн Амир Хаджиб отплыл из Венеции в Марокко в 1592 году. Он плыл на родину с легким сердцем и просветленным умом. Он радовался предстоящему свиданию с Умаром Тоголо и, конечно, предвкушал долгие вечерние беседы со своим дженнейским другом, с его сподвижниками из числа живущих в городе астрономов, географов, историков... Ибн Амир Хаджиб знал-и, наверное, это не было ему безразличным,- что в беседах будут принимать участие молодые просвещенные дамы-и жены, и просто подруги ученых,- потому что, несмотря на мусульманское вероисповедание, женщины в суданских государствах пользуются полным равноправием, а отношения их с мужчинами естественны и свободны... Ибн Амир Хаджиб знал также, что - опять в нарушение буквы Корана - беседы ученых будут приправлены чашей пальмового вина, сдобрены веселой шуткой. Но - в меру. Но до того часа, пока не коснутся они главного, сокровенного, тех идей, что так поражают воображение современников и вызывают столь неприкрытую ненависть у духовенства.
Ибн Амир Хаджиб мог достаточно хорошо представить себе характер бесед и по той непоследней важности причине, что вез Умару Тоголо сочинения Джордано Бруно. Да, в его кожаных сумах хранились тщательно упрятанные сочинения Бруно "О причине, начале и едином", "О бесконечности вселенной и мирах", "Пир на пепле"... Долгими густозвездными ночами, когда лишь мерные шаги верблюдов да звон дум-дума - колокольца на последнем в караване верблюде - нарушали тишину, думал ибн Амир Хаджиб, что придется ему выступать переводчиком в доме своего африканского друга: Бруно писал почти все свои сочинения на незнакомом Умару Тоголо итальянском языке.
Ибн Амир Хаджиб так никогда и не узнал, что в том же 1592 году Джордано Бруно был предательски выдан инквизиции. В то время ибн Амир Хаджиба интересовало и волновало другое: прибыв в Марокко, он узнал, что несколько месяцев назад марокканский султан послал в глубь Африки войско, основное ядро которого образовали испанские ренегаты, принявшие мусульманство. Возглавлял войско некто Джудер-паша, тоже испанец, тоже перебежчик.
Марокканцы и раньше совершали грабительские набеги на страны, лежащие к югу от Сахары, захватывали оазисы, соляные копи, грабили города... Но теперь ходили слухи, что Джудер-паша не успокоится до тех пор, пока не доберется до источников суданского золота, а месторождения его находятся далеко на юге. Значит, марокканцам надо разгромить государство Сонгаи, надо сокрушить крупнейшие города Судана, и только тогда откроется дорога к золоту... Ибн Амир Хаджиб понимал, что задача эта-не из легких, что манса Сонгаи - человек не робкий и располагает регулярной армией. Но впервые в сторону Судана шло войско, оснащенное огнестрельным оружием, и в Марокко надеялись, что преимущество в вооружении окажется решающим.
Будучи арабом, ибн Амир Хаджиб все же едва ли разделял восторженное отношение своих соплеменников к походу Джудер-паши,- кроме всего прочего, поход этот не сулил ничего хорошего самому путешественнику. Понимая, что многим рискует, он поспешил в Дженне, к своему ученому другу.
Они встретились прежде, чем испанцы подошли к стенам Дженне. Это засвидетельствовал в описании своего путешествия сам ибн Амир Хаджиб.
А потом в Дженне ворвались головорезы Джудер-паши, и ибн Амир Хаджиб был застрелен на узких улицах глиняного города.
Умар Тоголо своей рукой приписал краткое сообщение о гибели друга к последним строкам его рукописи.
Грабежи и резня заставили Умара Тоголо бежать из Дженне.
Он предпринял эту отчаянную попытку не один, а вместе с сыном, которому, судя по всему, доверил рукопись ибн Амир Хаджиба и свои таблицы. Сам же он нес Белого Мыслителя.
Чем кончился побег, мы уже знаем. Более молодой и ловкий спутник Умара Тоголо избежал лошадиных копыт, но не избежал рабства. Перед тем как у него отняли все, что он имел, сын Умара Тоголо, по традиции, сделал к его астрономическим таблицам скорбную приписку.
Испанцы растоптали суданскую цивилизацию с той же тупой жестокостью, как и цивилизации инков, ацтеков, майя в Америке. Имелось лишь небольшое различие: в Африке испанцы-мусульмане грабили мусульманскую страну; сами они, как правило, были неграмотны и потому с почтением относились к книгам, написанным арабской вязью, полагая, что это священные книги. Видимо, только по этой причине уцелели некоторые сочинения арабских ученых. Во всяком случае, Мохаммед аль-Фаси и Мамаду Диоп установили, что среди добычи, привезенной Джудер-пашой в Марокко, - наряду с тибаром, или неочищенным золотом, наряду с перцем, рогами единорогов, наряду с евнухами, карликами, девственными дочерьми суданского султана,- наряду со всем этим в Марокко попали рукописные книги Умара Тоголо, ибн Амир Хаджиба и даже изданные в Лондоне книги Джордано Бруно.
Походы Джудер-паши против суданских городов продолжались почти десять лет и закончились в 1600 году,
Сквозь узкую прорезь нацеленного в зенит ракетоподобного минарета мы с Березкиным смотрим на тихий, словно так и не проснувшийся за истекшие три с половиной столетия, городок, на карьеры, на огороды, на пустую рыночную площадь с навесами из циновок... Да, к 1600 году было покончено с суданскими цивилизациями, и, по привычке к сопоставлениям, я стараюсь припомнить, что еще памятного произошло в это же время.
В этом же году на площади Цветов в Риме сожгли на костре Джордано Бруно.
В этом же году наивный гуманист, царь племени бушонго, требовал, чтобы его подчиненные не пользовались при боевых действиях дротиками.
В этом же году один из первых представителей утопического коммунизма Томмаза Кампанелла, уже находясь в тюрьме и пережив пытки инквизиции, приступил к работе над книгой "Город Солнца, или Идеальная республика"...
Но главное, что определило рубеж, пришедшийся на два столетия,-это, конечно, торжество инквизиции над гуманизмом и просветительством, торжество реакции-и политической, и духовной.
Мрачная пора, ничего не скажешь.
Воспоминания о ней могли бы вызвать и мрачные мысли. Но почему-то на раскаленной крыше дженнейской мечети мне думалось о другом - о конечном торжестве мыслителей, пробившихся к свету сквозь самые жестокие препоны, о прекрасной человеческой традиции подхватывать вспыхнувшую мысль, если необходимо, - сохранять ее до лучших времен и потом вновь выносить к людям...
Конечно, я не забывал в Дженне и о наших символических мыслителях, о Мыслителе Черном и Мыслителе Белом. В судьбе второго из них не осталось для нас ничего неясного. Что касается Черного Мыслителя, то о его судьбе можно высказать лишь одну более или менее правдоподобную догадку. После ареста Джордано Бруно его имущество, как известно, было конфисковано. Наверное, не без помощи патриция часть вещей его, однако, попала к венецианскому купцу Паоло Джолитти. Иначе говоря, Черный Мыслитель на долгие годы стал добычей торгашей и исчез в тайниках Хачапуридзе, которому был перепродан.
- Вы знаете о денежных расписках, оставленных Давиду Хачапуридзе безымянными воинами?-перебил я. - Они сохранились в архиве...
- Архив Хачапуридзе интересовал меня в семнадцатом году с несколько иной точки зрения,-улыбнулся Брагинцев. - А такие расписки есть?
- Мы с Березкиным не только видели, но и подвергали хроноскопии бумаги с отпечатками пальцев...
- Это подтверждает мою гипотезу. Я подозреваю, что нежно любящий отец, Давид Хачапуридзе, столь же нежно любил драгоценности, которыми торговал: раз продав их, он потом стремился вернуть их обратно. И возвращал сокровища он с помощью черкесов-наемников: они нападали в горах на караван, о котором заранее узнавали, грабили его и уходили в Хостинскую крепость... Мой талантливейший ученик Петя был прав, когда категорически утверждал, что крепость выстроена для хранения сокровищ.
- Вот, по-моему, окончательная разгадка тайны Хостинского клада, - сказал Березкин. - Мне кажется, мы тоже пришли бы к такому же заключению, если бы продолжили хроноскопию. И теперь я догадываюсь, почему Хачапуридзе так плачевно закончил свои дни. Наверное, он увлекся, пожадничал, и наемный отряд его напал на караван, принадлежавший царскому дому. Ведь почему-то бумаги Хачапуридзе попали в архив Вахтанга Шестого... Вероятно, предки Вахтанга и расправились с Хачапуридзе; они же разрушили крепость, но не сумели найти тайник... А сын... Сын Давида Хачапуридзе либо погиб при кораблекрушении, либо так и не узнал тайны зарытых сокровищ...
- Вот видите, сколько загадок мы сразу разгадали, - невесело улыбнулся Брагинцев. - Но осталась одна, видимо, самая сложная. Почему Белый Мыслитель очутился в Дженне, а Черный-в Хосте? И кому принадлежали они в Венеции? И почему начали свои непонятные путешествия в разные части света?.. Или вы все уже знаете, и я напрасно
гадаю?
Я назвал Брагинцеву имя Умара Тоголо, африканца из Дженне, и дословно пересказал текст телеграммы.
- Вот пока все, что мы знаем. Надеюсь, что письмо Мамаду Диопа прояснит историю Мыслителей до конца.
А Березкин подошел тем временем к письменному столу и принялся внимательно разглядывать Черного Мыслителя.
Если вы помните, при общей хроноскопии стен хостинской сокровищницы мы увидели на экране тень, державшую в опущенной руке кольцо; хроноскоп по каким-то причинам оказался неточен: в руке у Черного Мыслителя была золотисто-черная восьмерка, как бы опущенная до земли.
- Неужели-эмблема торгового дома...-не очень уверенно начал было Березкин.
- Едва ли,- тотчас возразил Брагинцев.-Такие детали, как черта, надвое рассекающая восьмерку, - не мелочь! Кроме того, клеймо Хачапуридзе вырезано на нижней плоскости постамента...
- Цепь тогда...
- По-моему, это единственно правдоподобное толкование, - кивнул Брагинцев. - Цепь или цепи, которые приковывают мыслителей к земле, не дают им взлететь к небу... Наверное, Белый Мыслитель держал такую же восьмерку в левой руке.
Я достал из ящика письменного стола пакетик с металлическими обломками и протянул его Брагинцеву. Он извлек из верхнего кармашка тонкий пинцет, плоскую лупу в обычной черной оправе и склонился над пакетом.
- Обломков недостаточно, чтобы восстановить восьмерку, - сказал Брагинцев. - Но обратите внимание, что обе восьмерки были совершенно одинаковыми, обе комбинация черного и золотого цвета...
- Одни и те же цепи связывают мыслителей и в Африке, и в Европе, высказал я предположение. - Всюду одно и то же, и всюду мыслители рвутся к небу.
- Я согласен с вашей догадкой, - сказал Брагинцев. - Но кто же автор этой отчаянно смелой по тем временам идеи?.. Вы знаете, методом исключения можно выделить пять-шесть ученых-гуманистов, мысливших таким образом..,
- Вероятно, но мы с Вербининым склонны дождаться письма Мамаду Диопа, сказал за меня Березкин. - Не будем запутывать и без того запутанную историю.
Глава шестнадцатая
и последняя, в которой проясняются все неясные вопросы этого сложного затянувшегося расследования и бросается общий взгляд на затронутые проблемы с высоты африканской мечети в городе Дженне
Березкин был по-своему прав. Раз письмо уже послано, то проще дождаться письма, а потом, если потребуется, начинать какие-либо дополнительные изыскания.
Но рассуждать так, как мы, могли только люди, уже давно приобщившиеся к расследованию загадки Мыслителей и-что тоже немаловажно-уже успевшие устать.
Иное дело - Брагинцев, впервые увидевший проблему во всем объеме. Отнюдь не понуждая нас к этому, сам он, великолепно зная историческую литературу и приняв к сведению результаты хроноскопии, произвел кое-какие сопоставления и быстро пришел к выводу, поразительному по своей простоте и логичности (позднее он подтвердился).
Должен сказать, что раскрытие тайны Хостинского клада сблизило нас с Брагинцевым, он как-то сразу вошел в круг наших близких знакомых, чего, к сожалению, не произошло с Петей.
Брагинцев счел нужным рассказать Пете, кто и когда нашел Хостинский клад, и рассказ Брагинцева почему-то произвел на него тяжелое впечатление,
Петя приехал, долго сидел у меня и настойчиво возвращался в разговоре к прошлому Брагинцева. В конце концов я сказал ему, что тема эта сама по себе меня мало волнует, а история жизни Брагинцева-замечательная и поучительная. Почувствовав, что я целиком на стороне Брагинцева,. Петя ушел.
Недели через две Брагинцев рассказал, что его ученик стал вести себя как-то странно, а на самого Брагинцева на факультете теперь смотрят чуть ли не как на героя детективного романа, и впервые за последние годы он вдруг почувствовал себя на факультете неуютно.
- Пустяки это все, впрочем, - сказал Брагинцев, но мне подумалось, что он старается успокоить и себя, и меня. - Хуже, что у Пети с дипломной работой не ладится. По-моему, у него пропал к ней интерес.
Вскоре пришло письмо от Мамаду Диопа.
Оно пришло в тот день, когда мне с утра позвонил захлебывающийся от восторга Березкин и прокричал в трубку, что у него родился сын. Оно пришло в тот день, когда моего. сына принимали в пионеры, а мы с женой ждали его дома, и я вспоминал далекий день середины тридцатых годов, когда в пионеры принимали меня, а отец и мать ждали моего возвращения... И потому, что уже давно нет в живых отца, и потому, что сам я искренне удивляюсь, когда меня на улице называют "молодым человеком", а сын стоит на торжественной линейке перед Мавзолеем, - по всем этим причинам настроение у меня было и светлое, и грустное. И совсем уж неожиданно оказалось созвучным этому сугубо личному настроению письмо Мамаду Диопа, письмо, позволившее почти реально ощутить величие и бесстрашие человеческой мысли, преемственность подвига, на который сознательно шли и идут мыслители разных стран и народов.
Да, мы узнали имя человека, вдохновившего ювелира на создание скульптурной группы, и узнали имя араба, доставившего Белого Мыслителя из Венеции в Дженне. Мохаммед аль-фаси и Мамаду Диоп нашли в Рабатской королевской библиотеке рукописи, прояснившие всю историю, - рукописи, кстати, хорошо известные арабистам, но теперь зазвучавшие по-новому.
Письмо Мамаду Диопа подвело итог нашим изысканиям. Но уже через несколько дней после получения письма мы с Березкиным покинули пределы своей страны, миновали
Париж и очутились в Африке... А потом наступил такой момент, когда мы увидели медленно вырастающий на горизонте город Дженне, город, прочно владевший нашими мыслями, и событие это произвело и на меня, и на Березкина такое глубокое и сильное впечатление, что по-новому озарилась для нас вся история Мыслителей...
Вот почему, нарушая хронологическую последовательность, я временно умалчиваю о содержании письма и прошу вас мысленно перенестись на берега Черного континента.
"На берега"-в точном смысле слова, потому что наблюдения, которыми я хочу сейчас поделиться, поведут нас от побережья в глубь материка.
Итак, мы с вами на улицах Дакара, крупнейшего города Западной Африки. Жарко и сухо. Солнце висит над головой. На центральных улицах-густые деревья, и черная тень от них лежит на мостовой, на тротуарах. Много машин, велосипедов. На тротуарах, в тени деревьев, сидят торговки с детьми за спиной, спят нищие. В стороне мечети с квадратными минаретами, в сторону крытого рынка, увешанного рекламами французских торговых фирм, тянутся вереницы слепых и калек. Удивительно много их в Дакаре, и вид слепцов с мальчиками-поводырями невольно вызывает в памяти картины нидерландского художника Питера Брейгеля Старшего... Он жил и работал в шестнадцатом веке, том самом, который интересует нас, и, пожалуй, только слепцы и калеки, собравшиеся в стольный портовый город со всех концов страны, заставляют вспоминать в Дакаре средневековье... В основном же город современен - современен его прекрасно оборудованный порт, современны застроенные белыми небоскребами центральные кварталы и фанерными домишками-окраины... Вместо Дакара я мог бы назвать какой-нибудь другой портовый город - Конакри или Рюфиск, например; они однотипны. Это всамделишная неподдельная Африка, но Африка последнего столетия, не дающая никакого представления о более отдаленном прошлом, о шестнадцатом веке в частности.
Теперь отправимся в глубь континента, километров этак за пятьсот-семьсот. Для посещения можно выбрать любой ' город-и Киндию, и Маму, и Лабе, и Пита, и Каруссу, и Нзерекоре, и Тиес, но, пожалуй, больше других подходит город Канкан - второй по величине город Гвинеи, расположенный на притоке Нигера.
Я выбрал Канкан не случайно: он был основан лет триста с лишним назад, то есть во время или вскоре после интересующих нас событий, и в архитектурном плане почти не претерпел изменений. Канкан-город, застроенный круглыми саманными хижинами под островерхими соломенными крышами; это, по характеру застройки, обычная гвинейская деревня, выросшая до размеров города. Так- из деревень-возникали города и в России, да и не только в России. Типичность Канкана как раз и устраивает меня.
Канкан я видел во время первой поездки в Африку. И потом, читая о средневековой Западной Африке, я видел ее города такими, каким запомнился мне Канкан, добавляя мысленно лишь крепостные стены, которые повсюду были разрушены французами после захвата городов.
И тут я хочу подчеркнуть следующее. Я довольно хорошо представлял себе зрительно средневековые, похожие на Канкан, города Африки; представлял себе, что какой-то один город-столица-превосходил другие по размерам и был лучше укреплен. Я мог вообразить себе конное воинство, закованное в медные панцири, вооруженное пиками и кривыми мечами,- воинство, то праздно шатающееся по городским улицам, спящее у коновязей в тени крепостных стен, то неистово рубящееся с другим воинством, подчиненным удельному вождю или даже манса императору небольшого соседнего государства... Нетрудно было вообразить и пехотинцев-в средние века они и в Африке, и в Европе вербовались из голытьбы и уже потому не были столь пышно разодеты... Я мог представить себе, наконец, известную роскошь императорского двора, обилие рабов (они подчас занимали высокие государственные должности), наложниц, юношей с мечами и свирепых псов, охранявших трон владыки... Но все эти отдельные и в общем-то верные черты средневекового африканского быта не создавали в моем воображении единой картины, еще не позволяли зримо представить себе своеобразие и величие африканских государств, понять уровень африканской средневековой цивилизации.
Потребовался еще год жизни, потребовалось еще одно путешествие по Африке и "личное свидание" с городом Дженне, чтобы все стало на свое место, чтобы сам я дорос до понимания величия средневекового Судана...
В центре Дженне-маленького городка из плоских глиняных домиков - стоит огромная, самая большая в Африке мечеть, слепленная из глины. Мечеть производит удивительное и грозное впечатление, и вообще она не похожа ни на что в мире,-похожа только на свои же копии, которые мы потом видели в других городах. Она задавила бы плоский городок своей громадой, она внушила бы страх иноземцам клыкастыми - правда, оплывшими - стенами и прямо-таки противотанковыми надолбами - в полтора человеческих роста! - вокруг здания, если бы...
Вот тут и начинается главное. В первой поездке по Африке в нашей группе был поэт, который потом выпустил книгу стихов под названием "Африка имеет форму сердца"... Это на редкость просто и на редкость точно. А в центре этого сердца стоит огромная мечеть, увенчанная тремя ракетами, нацеленными в зенит.
И они, эти ракеты, решают все - они придают неожиданную легкость громоздкому зданию, они начисто устраняют раздумья о воинственных замыслах создателей мечети; они утверждают общую для - всех людей мира мечту о штурме небес, мечту, зародившуюся много веков назад и нашедшую неожиданное-архитектурное!-воплощение в сердце Африки.
Все это произошло, наверное, потому, что один из самых могущественных императоров Мали, некто Гонго-Муса, завершая паломничество в Мекку, встретил некоего вертопраха, бродячего поэта по имени Андалу эс-Сахели. Чем-то он полюбился наделенному колоссальной властью императору, и тот уговорил поэта отправиться вместе с ним в его владения, в центр Африки,
И там, в Мали, император поручил поэту создать особый архитектурный стиль, который отличал бы его страну от всех прочих стран... И потому, что император доверился поэту, возник архитектурный стиль, который уже несколько веков известен как "суданский"-он пережил всех императоров, все империи.
Будь я поэтом, я написал бы о Андалу эс-Сахели поэму. Но я исследователь и задаюсь совсем другой задачей - стремлюсь понять, как мог возникнуть в средневековой Африке, в четырнадцатом веке стиль, который я бы назвал "устремленным к небу", хотя это и не абсолютно точное выражение. Я не могу решить этого вопроса,- проще всего тут сослаться на поэтические вольности,- но мечеть в Дженне, созданная по проекту бродячего поэта Андалу эс-Сахели, открыла мне глаза на эпоху, о которой я размышлял последние месяцы.
Вообще, чем дольше живешь, тем чаще убеждаешься, что большие явления никогда не бывают случайными. И теперь я убежден, что есть прямая связь между помыслами поэта Андалу эс-Сахели и астронома Умара Тоголо, составителя удивительно точных астрономических таблиц, сопоставимых, как утверждают специалисты, только со знаменитыми таблицами Тихо Браге... Все они стремились к небу. И не как фанатики-мусульмане-в том-то и дело! Я уверен, что Умар Тоголо вел свои визуальные наблюдения за движением звезд с крыши мечети, украшенной ракетами Андалу эс-Сахели (они используются как минареты, и каждое утро муэдзины выкрикивают сквозь узкие прорези призывы к молитвам).
И поэт, и астроном были братьями по духу. Но не только они. Умару Тоголо принадлежали, помимо таблиц, и крамольные теоретические исследования, которые сделали его близким Джордано Бруно...
Вот видите, как просто назвалось то имя, которое все связывает и все объясняет...
В 1591 году величайший итальянский ученый и гуманист Бруно, вынужденный жить вдали от родины, получил из Венеции, от некоего патриция Мочениго, приглашение на должность учителя философии и мнемоники (так называлась тогда "наука" запоминать).
Бруно принял приглашение-принял потому, что истосковался по родине, по Италии, потому, что Мочениго гарантировал ему полную личную безопасность, потому, наконец, что Венеция-и об этом я уже писал-по тем временам могла считаться вольным городом...
Чем это кончилось-известно всему миру. Но в короткие свободные месяцы, прожитые в Венеции, Джордано Бруно успел встретиться с просвещенным путешественником, арабом ибн Амир Хаджибом и от него узнал о научных изысканиях негра из Дженне по имени Умар Тоголо,
По-видимому, Джордано Бруно был поражен совпадением их взглядов на мироздание. Они оба утверждали, что Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце вокруг неизвестного центрального светила, они оба утверждали, что жизнь есть не только на Земле, но и на других планетах, которые во множестве встречаются во вселенной.
Иначе говоря, они были братьями по разуму, оба думали об одном и том же, и оба одинаково рисковали, потому что и христианство, и мусульманство одинаково свирепо преследовали свободомыслящих...
Для меня лично бесспорно, что ибн Амир Хаджиб был единомышленником Умара Тоголо и был единомышленником Джордано Бруно. Я даже допускаю - тут я отдаю дань своим специфическим интересам,- что, быть может, именно ему принадлежала идея создать символическую скульптурную группу, которую он же потом разделил: оставил Черного Мыслителя-Бруно и повез Белого-в Дженне, к Умару Тоголо.
...Очень трудно передать мне драматизм тех событий, о которых я обязан сейчас рассказать. Пожалуй, я просто перечислю их-пусть они говорят сами за себя.
Ибн Амир Хаджиб отплыл из Венеции в Марокко в 1592 году. Он плыл на родину с легким сердцем и просветленным умом. Он радовался предстоящему свиданию с Умаром Тоголо и, конечно, предвкушал долгие вечерние беседы со своим дженнейским другом, с его сподвижниками из числа живущих в городе астрономов, географов, историков... Ибн Амир Хаджиб знал-и, наверное, это не было ему безразличным,- что в беседах будут принимать участие молодые просвещенные дамы-и жены, и просто подруги ученых,- потому что, несмотря на мусульманское вероисповедание, женщины в суданских государствах пользуются полным равноправием, а отношения их с мужчинами естественны и свободны... Ибн Амир Хаджиб знал также, что - опять в нарушение буквы Корана - беседы ученых будут приправлены чашей пальмового вина, сдобрены веселой шуткой. Но - в меру. Но до того часа, пока не коснутся они главного, сокровенного, тех идей, что так поражают воображение современников и вызывают столь неприкрытую ненависть у духовенства.
Ибн Амир Хаджиб мог достаточно хорошо представить себе характер бесед и по той непоследней важности причине, что вез Умару Тоголо сочинения Джордано Бруно. Да, в его кожаных сумах хранились тщательно упрятанные сочинения Бруно "О причине, начале и едином", "О бесконечности вселенной и мирах", "Пир на пепле"... Долгими густозвездными ночами, когда лишь мерные шаги верблюдов да звон дум-дума - колокольца на последнем в караване верблюде - нарушали тишину, думал ибн Амир Хаджиб, что придется ему выступать переводчиком в доме своего африканского друга: Бруно писал почти все свои сочинения на незнакомом Умару Тоголо итальянском языке.
Ибн Амир Хаджиб так никогда и не узнал, что в том же 1592 году Джордано Бруно был предательски выдан инквизиции. В то время ибн Амир Хаджиба интересовало и волновало другое: прибыв в Марокко, он узнал, что несколько месяцев назад марокканский султан послал в глубь Африки войско, основное ядро которого образовали испанские ренегаты, принявшие мусульманство. Возглавлял войско некто Джудер-паша, тоже испанец, тоже перебежчик.
Марокканцы и раньше совершали грабительские набеги на страны, лежащие к югу от Сахары, захватывали оазисы, соляные копи, грабили города... Но теперь ходили слухи, что Джудер-паша не успокоится до тех пор, пока не доберется до источников суданского золота, а месторождения его находятся далеко на юге. Значит, марокканцам надо разгромить государство Сонгаи, надо сокрушить крупнейшие города Судана, и только тогда откроется дорога к золоту... Ибн Амир Хаджиб понимал, что задача эта-не из легких, что манса Сонгаи - человек не робкий и располагает регулярной армией. Но впервые в сторону Судана шло войско, оснащенное огнестрельным оружием, и в Марокко надеялись, что преимущество в вооружении окажется решающим.
Будучи арабом, ибн Амир Хаджиб все же едва ли разделял восторженное отношение своих соплеменников к походу Джудер-паши,- кроме всего прочего, поход этот не сулил ничего хорошего самому путешественнику. Понимая, что многим рискует, он поспешил в Дженне, к своему ученому другу.
Они встретились прежде, чем испанцы подошли к стенам Дженне. Это засвидетельствовал в описании своего путешествия сам ибн Амир Хаджиб.
А потом в Дженне ворвались головорезы Джудер-паши, и ибн Амир Хаджиб был застрелен на узких улицах глиняного города.
Умар Тоголо своей рукой приписал краткое сообщение о гибели друга к последним строкам его рукописи.
Грабежи и резня заставили Умара Тоголо бежать из Дженне.
Он предпринял эту отчаянную попытку не один, а вместе с сыном, которому, судя по всему, доверил рукопись ибн Амир Хаджиба и свои таблицы. Сам же он нес Белого Мыслителя.
Чем кончился побег, мы уже знаем. Более молодой и ловкий спутник Умара Тоголо избежал лошадиных копыт, но не избежал рабства. Перед тем как у него отняли все, что он имел, сын Умара Тоголо, по традиции, сделал к его астрономическим таблицам скорбную приписку.
Испанцы растоптали суданскую цивилизацию с той же тупой жестокостью, как и цивилизации инков, ацтеков, майя в Америке. Имелось лишь небольшое различие: в Африке испанцы-мусульмане грабили мусульманскую страну; сами они, как правило, были неграмотны и потому с почтением относились к книгам, написанным арабской вязью, полагая, что это священные книги. Видимо, только по этой причине уцелели некоторые сочинения арабских ученых. Во всяком случае, Мохаммед аль-Фаси и Мамаду Диоп установили, что среди добычи, привезенной Джудер-пашой в Марокко, - наряду с тибаром, или неочищенным золотом, наряду с перцем, рогами единорогов, наряду с евнухами, карликами, девственными дочерьми суданского султана,- наряду со всем этим в Марокко попали рукописные книги Умара Тоголо, ибн Амир Хаджиба и даже изданные в Лондоне книги Джордано Бруно.
Походы Джудер-паши против суданских городов продолжались почти десять лет и закончились в 1600 году,
Сквозь узкую прорезь нацеленного в зенит ракетоподобного минарета мы с Березкиным смотрим на тихий, словно так и не проснувшийся за истекшие три с половиной столетия, городок, на карьеры, на огороды, на пустую рыночную площадь с навесами из циновок... Да, к 1600 году было покончено с суданскими цивилизациями, и, по привычке к сопоставлениям, я стараюсь припомнить, что еще памятного произошло в это же время.
В этом же году на площади Цветов в Риме сожгли на костре Джордано Бруно.
В этом же году наивный гуманист, царь племени бушонго, требовал, чтобы его подчиненные не пользовались при боевых действиях дротиками.
В этом же году один из первых представителей утопического коммунизма Томмаза Кампанелла, уже находясь в тюрьме и пережив пытки инквизиции, приступил к работе над книгой "Город Солнца, или Идеальная республика"...
Но главное, что определило рубеж, пришедшийся на два столетия,-это, конечно, торжество инквизиции над гуманизмом и просветительством, торжество реакции-и политической, и духовной.
Мрачная пора, ничего не скажешь.
Воспоминания о ней могли бы вызвать и мрачные мысли. Но почему-то на раскаленной крыше дженнейской мечети мне думалось о другом - о конечном торжестве мыслителей, пробившихся к свету сквозь самые жестокие препоны, о прекрасной человеческой традиции подхватывать вспыхнувшую мысль, если необходимо, - сохранять ее до лучших времен и потом вновь выносить к людям...
Конечно, я не забывал в Дженне и о наших символических мыслителях, о Мыслителе Черном и Мыслителе Белом. В судьбе второго из них не осталось для нас ничего неясного. Что касается Черного Мыслителя, то о его судьбе можно высказать лишь одну более или менее правдоподобную догадку. После ареста Джордано Бруно его имущество, как известно, было конфисковано. Наверное, не без помощи патриция часть вещей его, однако, попала к венецианскому купцу Паоло Джолитти. Иначе говоря, Черный Мыслитель на долгие годы стал добычей торгашей и исчез в тайниках Хачапуридзе, которому был перепродан.