Страница:
Получив поднос с заказом, я на мгновенье задержался у окошка выдачи, оглядывая кают-компанию и выбирая место, где удобнее всего расположиться и отгородиться от всех светопоглощающим экраном, как внезапно понял, какой случай выпал мне со стюард-толмачом. Вряд ли он мог рассказать что-либо новое о Сивилле, но оскорбительную тайну прозвища пассажиров корабля из него можно попытаться выудить.
Пройдя вдоль стола, я поставил поднос на столешницу и сел рядом со стюардом.
— Надеюсь, не будете возражать, — тоном, не допускающим отказа, произнес я. В конце концов, не одному же мне оказываться в неловкой ситуации, когда к столику подсаживаются непрошеные сотрапезники.
Стюард недоброжелательно покосился на цыпленка-гриль, но промолчал.
— Приятного аппетита! — пожелал я, отрезал ножом кусок цыпленка, подцепил вилкой и отправил в рот. Синтетическая курятина оказалась мягкой, рыхлой — кухонный блок корабля определенно нуждался в перенастройке, — но вполне съедобной.
Стюарда передернуло, но он опять промолчал.
Мой способ потребления пищи явно не доставлял ему удовольствия, однако он терпел мое присутствие. Без сомнения, астронавт он бывалый — еще и не такие способы предваряющих метаболизм операций повидал на своем веку при исполнении служебных обязанностей, но привыкнуть к ним так и не смог. В любой расе встречаются индивидуумы, из которых природную брезгливость ничем не вытравишь.
Почувствовав явное нежелание стюарда вести застольную беседу, я решил побыстрее перейти к сути дела. Проглотил мясо, запил апельсиновым соком и сказал:
— Позвольте поинтересоваться, какой смысл вы вкладываете в слово «задница», когда так называете пассажиров?
Фасетки глаз стюарда смотрели во все стороны, но мне почему-то казалось, что основное внимание элиотрейца сосредоточено на моем кадыке. При этом на его лице читалось плохо скрываемое отвращение.
— Вы кто? — наконец хриплым голосом спросил стюард.
— Я? Пассажир. Или, как вы здесь величаете, задница.
— Да нет, — поморщился стюард, — я спрашиваю о вашей расе.
— А это еще зачем?
— Этимология прозвища не для всех рас адекватна, поскольку конкретное смысловое понятие имеет под собой фольклорную основу.
— То есть, называя пассажиров задницами, вы подразумеваете вовсе не седалищное место?
— Именно так, хотя для некоторых рас эти понятия совпадают.
— Понятно, — кивнул я. Как я и предполагал, версия о занимаемых пассажирами местах на корабле рассыпалась в прах. — Я — человек.
Стюард достал из-под стола плоский блок лингвистического адаптера, защелкал на нем клавишами.
— Ваш идентификационный номер, пожалуйста, — попросил он, глядя одновременно и в световое окошко адаптера, и вокруг, но главным образом по-прежнему продолжая брезгливо созерцать мой кадык.
Я назвал.
Он ввел идентификационный номер человечества в адаптер, световое окошко мигнуло и высветило заключение.
— Пять минут на обработку информации и адаптацию легенды под фольклор вашей расы, — пробурчал стюард.
— Я подожду.
Фасетки в глазах стюарда синхронно мигнули, будто переключая внимание, он отодвинул адаптер в сторону и протянул субтильную лапку к своей тарелке. Желтоватый кокон на тарелке перестал подрагивать, морщины на нем разгладились, поверхность тускло заблестела.
— Тогда, с вашего позволения, я отужинаю, — сказал он.
Я хотел пожелать: «На здоровье», но вышло: «На здоров… в'э…» — так как в конце фразы непроизвольно икнул, увидев, как из пасти элиотрейца выпрыгнул тонкий, белесо-слюнявый хоботок и, вонзившись в кокон, завибрировал.
Поспешно отведя глаза, я пододвинул к себе поднос, чтобы продолжить обед, но не смог. Чмокающий, с присвистом звук, издаваемый элиотрейцем при высасывании кокона, отбивал аппетит. Демонстративно заткнуть уши я не мог, поэтому взял стакан с соком и начал сосредоточено пить мелкими глотками — давно убедился, что при этом значительно снижается слышимость. Кадык у меня задвигался, и в ту же секунду неблагозвучное чмоканье с кашляющим всхлипом прервалось. Как для человеческого уха не существует глухой зоны слышимости, так и у фасеточных глаз элиотрейцев отсутствует «мертвый» угол поля зрения. Имея круговой обзор, элиотрейцы и понятия не имеют, что такое отвести взгляд.
Я мельком глянул на элиотрейца, и мне стало его жаль. Фасеточные глаза стюард-толмача затянулись поволокой дурноты. Незавидная у него должность — весь рейс сидеть в кают-компании, против воли созерцая подготовительные к метаболизму процессы представителей иных рас и не имея права не то чтобы уйти, но даже создать вокруг себя светозащитный экран.
— Адаптация притчи закончена, — проговорил он севшим голосом. — Читать?
—Да.
Стюард пару раз глубоко вздохнул, подернутые пеленой фасетки глаз чуть просветлели. Он пододвинул к себе адаптер и начал читать, протяжно и заунывно:
— «Жил-был мальчик. Он ничем не отличался от своих сверстников, за исключением…»
Волосы на голове у меня зашевелились. Знал я Цену иносказательным выражениям других рас, переведенных адаптером в фольклорном ключе. Иногда толкование одного слова превращалось в бесконечную сагу, выловить из которой рациональное зерно не представлялось возможным.
— Стоп! — оборвал я речитатив стюарда. — А короче можно?
— Можно, — согласился он. — Задница.
— Что — задница?
— Задница есть задница, — терпеливо разъяснил стюард. — Вы просили коротко, я вам и говорю. Действительно, куда уж короче…
— Тогда что такое беззадница? — нашелся я.
— Беззадница — это беззадница, — терпеливо разъяснил стюард. Толмач он был настолько великолепный, что хотелось плеваться.
— В чем же разница между задницей и беззадницей?
— Беззадница есть конечная стадия задницы.
Я тяжело вздохнул и повел плечами. Это я давно понял из разъяснений вахтенного. Все пассажиры, летящие на Сивиллу, — задницы, а побывавшие там — беззадницы.
— Ладно, — безнадежно махнул я рукой. — Читай…
И, подперши щеку ладонью, приготовился слушать как минимум часа три. Но чем-чем, а временем я сейчас располагал.
— «…того, — точно с прерванного места продолжил стюард, — что на месте пупка у мальчика была металлическая гаечка. Из-за этой гаечки мальчик очень страдал, так как сверстники жестоко насмехались над ним, и никто не хотел с ним дружить. Мальчик плакал, спрашивал родителей, почему он такой, но никто не мог дать вразумительного ответа, зачем на месте пупка у него металлическая гаечка…»
«Вот и со мной так… — отстраненно пронеслось в голове. Бесцветный, замедленный речитатив стюарда убаюкивал. — Никто не дает прямого ответа, почему нас на корабле называют задницами. Может, в этой неопределенности и зарыта смысловая концепция?»
«…Мальчик рос, но насмешки не прекращались, и он все настойчивей требовал от родителей объяснений. Наконец отец не выдержал назойливых требований и послал его…»
«Куда послал?» — встрепенулось было наполовину усыпленное сознание, но тут же успокоилось. Для придания фольклорного колорита адаптер, не вникая в тонкости, часто использовал широко распространенные идиомы, отчего пространное толкование иногда оказывалось прошитым, как белыми нитками, двусмысленными фразами.
«…И пошел мальчик бродить по свету. Но никто, к кому бы он ни обращался, не мог ответить, зачем у него вместо пупка гаечка. Долго ли коротко бродил мальчик по свету, но наконец забрел в тридевятое царство, тридесятое государство и очутился в дремучем лесу перед финским домиком на костяных ногах. В этом домике жила добрая бабушка с куриной ногой, она-то и посоветовала мальчику направиться за тридевять земель, где в поднебесной стране на краю Ойкумены в пещере высочайшей в мире горы живет мудрец, который все на свете знает…»
«Господи, — вяло пронеслось в голове, — на какой свалке подобрали этот адаптер? Дичайшая этно-литературная смесь…» Однако разбирать завал из фольклорных остатков разных эпох и этносов Земли не стал. В конце концов, если ничего не пойму из невразумительной притчи, подключу к анализу биочипы, они лучше разберутся и, может быть, выудят рациональное начало.
«…Три посоха истер, семь железных башмаков стоптал мальчик, пока добрался до края света. Глядит, и вправду, стоит там высокая гора, а в ней — пещера. Вошел мальчик в пещеру и видит, что посреди нее на величественном троне восседает белобородый старец.
— О, великий мудрец! — обратился к нему мальчик. — Говорят, ты знаешь все на свете. Так поведай же мне, бедолаге, зачем у меня вместо пупка гаечка?!
Рассмеялся мудрец на такие слова и молвил громовым голосом:
— А ты возьми и открути ее!
Подивился мальчик безмерным познаниям старца и такому премудрому совету, оголил живот и открутил гаечку. Задница у него и отпала…»
Приготовившись к многочасовому слушанию, я впал в транс, никак не ожидая, что предполагаемая сага окажется притчей и будет длиться всего несколько минут. Даже не знаю, что вывело меня из дремотно-созерцательного состояния — то ли то, что стюард замолчал, то ли впервые услышанное в притче слово, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор.
Я встрепенулся и недоуменно уставился на стюарда.
— Это… все?
— Все, — степенно кивнул стюард.
— Повтори-ка, пожалуйста, концовку.
— Пожалуйста. «Задница у него и отпала…»
Наверное, в голове у меня что-то заклинило, и я ровным счетом ничего не понимал. Может быть, потому, что привычные для человеческого уха саги и притчи не имели столь парадоксально оборванного конца. Чего-то явно не хватало. Морали, что ли?
— Это точно все? — растерянно переспросил я.
— Точно все, — кивнул стюард. — Правда, есть примечание, но, как мне кажется, оно чрезвычайно алогично и вряд ли может быть вами понято. Это примечание дано для элиотрейцев и имеет весьма отвлеченный и иносказательный характер.
— Прочитай, — не согласился я. Он пожал плечами и прочитал:
— «Примечание: не ищи приключений на свою задницу». Как видите, абсолютно бессмысленный набор слов.
Кажется, у меня отвисла челюсть. Я обескура-женно уставился на элиотрейца, а затем зашелся неудержимым, до икоты, хохотом.
— Да уж… — вытирая слезы, с трудом выдавил я. — Действительно… Бессмыслица…
Стюард, похоже, уловил издевку.
— У вас ко мне больше нет вопросов? — холодно осведомился он.
— Нет, нет…
И тогда я увидел, как могут преображаться субтильные с виду элиотрейцы. Он долго терпел меня, выполняя обязанности судового толмача и стараясь не переступить рамки профессиональной учтивости обслуживающего персонала, но теперь, когда мои вопросы исчерпались, имел все основания считать себя освобожденным от должностных норм поведения. Элиотреец медленно выпрямился за столом и аккуратно прижал к впалой груди лапки с выставленными вперед острыми коготками, отчего стал еще больше похож на земного богомола. Богомола перед атакой.
— Тогда пошел отсюда вон вместе со своими непереваренными объедками! — гаркнул стюард. — Дай спокойно пообедать, чтобы меня не мутило!
Было бы неправдой сказать, что меня будто ветром сдуло из-за стола. Тем не менее, прихватив поднос, я удалился в другой угол кают-компании весьма поспешно, все еще содрогаясь от хохота. Здесь я сел, отгородился светозащитным экраном и смог, наконец, закончить завтрак. Ел, впрочем, очень аккуратно, чтобы не подавиться, так как временами на меня вновь накатывали волны безотчетного смеха. Хотя, если здраво рассудить, над кем смеялся? Задница-то я…
Глава 5
Пройдя вдоль стола, я поставил поднос на столешницу и сел рядом со стюардом.
— Надеюсь, не будете возражать, — тоном, не допускающим отказа, произнес я. В конце концов, не одному же мне оказываться в неловкой ситуации, когда к столику подсаживаются непрошеные сотрапезники.
Стюард недоброжелательно покосился на цыпленка-гриль, но промолчал.
— Приятного аппетита! — пожелал я, отрезал ножом кусок цыпленка, подцепил вилкой и отправил в рот. Синтетическая курятина оказалась мягкой, рыхлой — кухонный блок корабля определенно нуждался в перенастройке, — но вполне съедобной.
Стюарда передернуло, но он опять промолчал.
Мой способ потребления пищи явно не доставлял ему удовольствия, однако он терпел мое присутствие. Без сомнения, астронавт он бывалый — еще и не такие способы предваряющих метаболизм операций повидал на своем веку при исполнении служебных обязанностей, но привыкнуть к ним так и не смог. В любой расе встречаются индивидуумы, из которых природную брезгливость ничем не вытравишь.
Почувствовав явное нежелание стюарда вести застольную беседу, я решил побыстрее перейти к сути дела. Проглотил мясо, запил апельсиновым соком и сказал:
— Позвольте поинтересоваться, какой смысл вы вкладываете в слово «задница», когда так называете пассажиров?
Фасетки глаз стюарда смотрели во все стороны, но мне почему-то казалось, что основное внимание элиотрейца сосредоточено на моем кадыке. При этом на его лице читалось плохо скрываемое отвращение.
— Вы кто? — наконец хриплым голосом спросил стюард.
— Я? Пассажир. Или, как вы здесь величаете, задница.
— Да нет, — поморщился стюард, — я спрашиваю о вашей расе.
— А это еще зачем?
— Этимология прозвища не для всех рас адекватна, поскольку конкретное смысловое понятие имеет под собой фольклорную основу.
— То есть, называя пассажиров задницами, вы подразумеваете вовсе не седалищное место?
— Именно так, хотя для некоторых рас эти понятия совпадают.
— Понятно, — кивнул я. Как я и предполагал, версия о занимаемых пассажирами местах на корабле рассыпалась в прах. — Я — человек.
Стюард достал из-под стола плоский блок лингвистического адаптера, защелкал на нем клавишами.
— Ваш идентификационный номер, пожалуйста, — попросил он, глядя одновременно и в световое окошко адаптера, и вокруг, но главным образом по-прежнему продолжая брезгливо созерцать мой кадык.
Я назвал.
Он ввел идентификационный номер человечества в адаптер, световое окошко мигнуло и высветило заключение.
— Пять минут на обработку информации и адаптацию легенды под фольклор вашей расы, — пробурчал стюард.
— Я подожду.
Фасетки в глазах стюарда синхронно мигнули, будто переключая внимание, он отодвинул адаптер в сторону и протянул субтильную лапку к своей тарелке. Желтоватый кокон на тарелке перестал подрагивать, морщины на нем разгладились, поверхность тускло заблестела.
— Тогда, с вашего позволения, я отужинаю, — сказал он.
Я хотел пожелать: «На здоровье», но вышло: «На здоров… в'э…» — так как в конце фразы непроизвольно икнул, увидев, как из пасти элиотрейца выпрыгнул тонкий, белесо-слюнявый хоботок и, вонзившись в кокон, завибрировал.
Поспешно отведя глаза, я пододвинул к себе поднос, чтобы продолжить обед, но не смог. Чмокающий, с присвистом звук, издаваемый элиотрейцем при высасывании кокона, отбивал аппетит. Демонстративно заткнуть уши я не мог, поэтому взял стакан с соком и начал сосредоточено пить мелкими глотками — давно убедился, что при этом значительно снижается слышимость. Кадык у меня задвигался, и в ту же секунду неблагозвучное чмоканье с кашляющим всхлипом прервалось. Как для человеческого уха не существует глухой зоны слышимости, так и у фасеточных глаз элиотрейцев отсутствует «мертвый» угол поля зрения. Имея круговой обзор, элиотрейцы и понятия не имеют, что такое отвести взгляд.
Я мельком глянул на элиотрейца, и мне стало его жаль. Фасеточные глаза стюард-толмача затянулись поволокой дурноты. Незавидная у него должность — весь рейс сидеть в кают-компании, против воли созерцая подготовительные к метаболизму процессы представителей иных рас и не имея права не то чтобы уйти, но даже создать вокруг себя светозащитный экран.
— Адаптация притчи закончена, — проговорил он севшим голосом. — Читать?
—Да.
Стюард пару раз глубоко вздохнул, подернутые пеленой фасетки глаз чуть просветлели. Он пододвинул к себе адаптер и начал читать, протяжно и заунывно:
— «Жил-был мальчик. Он ничем не отличался от своих сверстников, за исключением…»
Волосы на голове у меня зашевелились. Знал я Цену иносказательным выражениям других рас, переведенных адаптером в фольклорном ключе. Иногда толкование одного слова превращалось в бесконечную сагу, выловить из которой рациональное зерно не представлялось возможным.
— Стоп! — оборвал я речитатив стюарда. — А короче можно?
— Можно, — согласился он. — Задница.
— Что — задница?
— Задница есть задница, — терпеливо разъяснил стюард. — Вы просили коротко, я вам и говорю. Действительно, куда уж короче…
— Тогда что такое беззадница? — нашелся я.
— Беззадница — это беззадница, — терпеливо разъяснил стюард. Толмач он был настолько великолепный, что хотелось плеваться.
— В чем же разница между задницей и беззадницей?
— Беззадница есть конечная стадия задницы.
Я тяжело вздохнул и повел плечами. Это я давно понял из разъяснений вахтенного. Все пассажиры, летящие на Сивиллу, — задницы, а побывавшие там — беззадницы.
— Ладно, — безнадежно махнул я рукой. — Читай…
И, подперши щеку ладонью, приготовился слушать как минимум часа три. Но чем-чем, а временем я сейчас располагал.
— «…того, — точно с прерванного места продолжил стюард, — что на месте пупка у мальчика была металлическая гаечка. Из-за этой гаечки мальчик очень страдал, так как сверстники жестоко насмехались над ним, и никто не хотел с ним дружить. Мальчик плакал, спрашивал родителей, почему он такой, но никто не мог дать вразумительного ответа, зачем на месте пупка у него металлическая гаечка…»
«Вот и со мной так… — отстраненно пронеслось в голове. Бесцветный, замедленный речитатив стюарда убаюкивал. — Никто не дает прямого ответа, почему нас на корабле называют задницами. Может, в этой неопределенности и зарыта смысловая концепция?»
«…Мальчик рос, но насмешки не прекращались, и он все настойчивей требовал от родителей объяснений. Наконец отец не выдержал назойливых требований и послал его…»
«Куда послал?» — встрепенулось было наполовину усыпленное сознание, но тут же успокоилось. Для придания фольклорного колорита адаптер, не вникая в тонкости, часто использовал широко распространенные идиомы, отчего пространное толкование иногда оказывалось прошитым, как белыми нитками, двусмысленными фразами.
«…И пошел мальчик бродить по свету. Но никто, к кому бы он ни обращался, не мог ответить, зачем у него вместо пупка гаечка. Долго ли коротко бродил мальчик по свету, но наконец забрел в тридевятое царство, тридесятое государство и очутился в дремучем лесу перед финским домиком на костяных ногах. В этом домике жила добрая бабушка с куриной ногой, она-то и посоветовала мальчику направиться за тридевять земель, где в поднебесной стране на краю Ойкумены в пещере высочайшей в мире горы живет мудрец, который все на свете знает…»
«Господи, — вяло пронеслось в голове, — на какой свалке подобрали этот адаптер? Дичайшая этно-литературная смесь…» Однако разбирать завал из фольклорных остатков разных эпох и этносов Земли не стал. В конце концов, если ничего не пойму из невразумительной притчи, подключу к анализу биочипы, они лучше разберутся и, может быть, выудят рациональное начало.
«…Три посоха истер, семь железных башмаков стоптал мальчик, пока добрался до края света. Глядит, и вправду, стоит там высокая гора, а в ней — пещера. Вошел мальчик в пещеру и видит, что посреди нее на величественном троне восседает белобородый старец.
— О, великий мудрец! — обратился к нему мальчик. — Говорят, ты знаешь все на свете. Так поведай же мне, бедолаге, зачем у меня вместо пупка гаечка?!
Рассмеялся мудрец на такие слова и молвил громовым голосом:
— А ты возьми и открути ее!
Подивился мальчик безмерным познаниям старца и такому премудрому совету, оголил живот и открутил гаечку. Задница у него и отпала…»
Приготовившись к многочасовому слушанию, я впал в транс, никак не ожидая, что предполагаемая сага окажется притчей и будет длиться всего несколько минут. Даже не знаю, что вывело меня из дремотно-созерцательного состояния — то ли то, что стюард замолчал, то ли впервые услышанное в притче слово, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор.
Я встрепенулся и недоуменно уставился на стюарда.
— Это… все?
— Все, — степенно кивнул стюард.
— Повтори-ка, пожалуйста, концовку.
— Пожалуйста. «Задница у него и отпала…»
Наверное, в голове у меня что-то заклинило, и я ровным счетом ничего не понимал. Может быть, потому, что привычные для человеческого уха саги и притчи не имели столь парадоксально оборванного конца. Чего-то явно не хватало. Морали, что ли?
— Это точно все? — растерянно переспросил я.
— Точно все, — кивнул стюард. — Правда, есть примечание, но, как мне кажется, оно чрезвычайно алогично и вряд ли может быть вами понято. Это примечание дано для элиотрейцев и имеет весьма отвлеченный и иносказательный характер.
— Прочитай, — не согласился я. Он пожал плечами и прочитал:
— «Примечание: не ищи приключений на свою задницу». Как видите, абсолютно бессмысленный набор слов.
Кажется, у меня отвисла челюсть. Я обескура-женно уставился на элиотрейца, а затем зашелся неудержимым, до икоты, хохотом.
— Да уж… — вытирая слезы, с трудом выдавил я. — Действительно… Бессмыслица…
Стюард, похоже, уловил издевку.
— У вас ко мне больше нет вопросов? — холодно осведомился он.
— Нет, нет…
И тогда я увидел, как могут преображаться субтильные с виду элиотрейцы. Он долго терпел меня, выполняя обязанности судового толмача и стараясь не переступить рамки профессиональной учтивости обслуживающего персонала, но теперь, когда мои вопросы исчерпались, имел все основания считать себя освобожденным от должностных норм поведения. Элиотреец медленно выпрямился за столом и аккуратно прижал к впалой груди лапки с выставленными вперед острыми коготками, отчего стал еще больше похож на земного богомола. Богомола перед атакой.
— Тогда пошел отсюда вон вместе со своими непереваренными объедками! — гаркнул стюард. — Дай спокойно пообедать, чтобы меня не мутило!
Было бы неправдой сказать, что меня будто ветром сдуло из-за стола. Тем не менее, прихватив поднос, я удалился в другой угол кают-компании весьма поспешно, все еще содрогаясь от хохота. Здесь я сел, отгородился светозащитным экраном и смог, наконец, закончить завтрак. Ел, впрочем, очень аккуратно, чтобы не подавиться, так как временами на меня вновь накатывали волны безотчетного смеха. Хотя, если здраво рассудить, над кем смеялся? Задница-то я…
Глава 5
Со стороны космостанция была похожа на крупноячеистую паучью сеть, свободно плавающую в пространстве на периферии звездной системы, состоящей всего из одной звезды и одной планеты, — вопреки принятой терминологии станция вовсе не являлась спутником Сивиллы, а была искусственным сателлитом ее светила. На перекрестьях коммуникационных перемычек капельками росы в лучах далекого солнца поблескивали индивидуальные модули, причем если одна половина станции с жесткими формами лифтовых туннелей была похожа на стационарную модель кристаллической решетки сложного по строению минерала, то вторая половина, связанная лишь пружинящими связевыми перемычками, то сокращаясь, то растягиваясь, медленными волнами колебалась в пространстве. В первой половине космостанции, образующей единый комплекс, находился исследовательский центр элиотрейцев, вторая половина, разрозненная на обособленные модули, предназначалась для гостей Сивиллы, и, насколько я знал, обе половины между собой не сообщались. Доступ гостям на территорию исследовательского центра был закрыт. В общем-то, гостя Сивиллы и между собой редко общались — та цель, ради которой они сюда прибывали, не располагала к откровению и дружественным контактам. Судьба — сугубо личное дело каждого, причем даже более тонкое, чем интимные отношения.
И к лучшему. Дело, ради которого я сюда прибыл, трудно охарактеризовать как интим, но в то же время не менее сугубо личное. Кроме того, общение с гуманоидами, чьи интересы зациклены на одиозно-никчемном, с моей точки зрения, желании, вряд ли доставит мне удовольствие. Интересоваться своей судьбой может лишь мягкотелый, безвольный субъект, а я таких презираю. В этом я солидарен с мнением команды фотонного корабля, хотя и сам выглядел в ее глазах не меньшей «задницей».
«Путник во мраке» медленно приблизился к станции и завис метрах в пятидесяти от ее плоскости. С элиотрейской половины станции к кораблю выдвинулся гофрированный раструб переходного туннеля, состыковался с носовым отсеком, и там в активном режиме началась смена персонала исследовательского центра. Эвакуация «старых» гостей и высадка «новых» визитеров происходила несколько иначе. Индивидуально. Поймав гравитационным захватом жилой модуль, его подтягивали к кораблю, состыковывали, забирали из него «гостя», пересаживали туда вновь прибывшего, а затем модуль выпускали из гравитационной ловушки. И пока отпущенный модуль медленно втягивался сокращающимися коммуникационными перемычками в общую сеть космостанции, гравитационным захватом вылавливали следующий жилой модуль. В общем, шла рутинная процедура погрузки-выгрузки транспортного корабля.
Когда подошла моя очередь переселяться на станцию, за мной пришел суперкарго. Смерив меня с головы до ног придирчивым взглядом, что было довольно странно при круговом обзоре фасеточных глаз, он явно остался недоволен моим видом, но ничего не сказал, а лишь предложил следовать за собой.
Модуль станции, на котором мне предстояло в одиночестве провести год, если сивиллянки почему-то не захотят забрать меня на планету, уже при-стыковали к причальной палубе, но переходный створ не открывали.
Выведя меня на причальную палубу, суперкарго подошел к стоящей у стены тележке с моим контейнером.
— Ручная кладь есть? — поинтересовался он.
— Все свое ношу с собой.
Суперкарго хмыкнул, но прозвучало это, как хрюканье.
— И это тоже? — язвительно заметил он, кивнув в сторону контейнера.
Я не стал огрызаться и промолчал. Уже понял, что с задиристыми элиотрейцами лучше не вступать в словесную перепалку. Себе дороже.
— Так что, грузить контейнер на модуль, или передумал? — спросил суперкарго.
— Грузить.
— Иного и не ожидал, — презрительно фыркнул суперкарго. — Что можно ожидать от задницы? Посмотрю на тебя, когда будешь возвращаться…
Я снова благоразумно промолчал. А что говорить? Если не сумасшедшими, то идиотами пассажиров здесь точно считали.
— Сейчас я открою переходный туннель, — сказал суперкарго, — он разделен переборкой на два прохода. Пойдешь по правому, а по левому выйдет задница, которая уже отбыла свой срок. Думаю, у тебя нет желания с ней встречаться.
Фраза «отбыла срок» прозвучала чисто по-тюремному, будто суперкарго направлял меня в каземат.
Я неопределенно пожал плечами. Особого желания встречаться с «узником» я не испытывал. Кто он мне, отбывающий гость планеты Сивилла, если, конечно, ему удалось там «погостить»? Никто. Так, незнакомый встречный на жизненном пути. Один из миллионов в безликой толпе.
— Пока, задница! — попрощался со мной элиотреец и открыл створ переходного туннеля. — Желаю тебе так и не попасть на Сивиллу! Сам потом благодарить будешь.
Я криво усмехнулся, ничего не сказал и шагнул в правый проход туннеля.
— Здорово, задница! — донесся сзади голос суперкарго, приветствовавшего моего предшественника на модуле.
— Да, задница, задница! — сварливо согласился обитатель модуля. — Еще та задница!
Визгливый голос показался знакомым, я приостановился и обернулся. Над суперкарго, как слон над букашкой, нависал человекоподобный гауробец и, отчаянно жестикулируя, орал:
— Только огромных размеров задница может позволить себе выбросить кучу денег, год, как в тюрьме, проторчать на станции и так и не дождаться приглашения на Сивиллу!
И вдруг я узнал гауробца. Передо мной, так сказать, собственной персоной исходил праведным гневом профессор эстетической энтомологии Могоуши. А он каким образом здесь оказался? Тоже прослышал о загадочном экзопаруснике Сивиллы?
Сердце у меня екнуло — с профессором мы были давними недругами, заочно соревнуясь значимостью своих коллекций. Пока я его опережал и по количеству уникальных экземпляров, и по качеству — я-то лично добывал свои экземпляры в экспедициях, а профессор все больше скупал у трапперов, имеющих смутное представление о правильной мумификации добытых трофеев. Однако в этот раз профессор отважился на собственную экспедицию. И…
И впустую! С души у меня словно камень упал, и я злорадно расхохотался во весь голос.
Могоуши осекся на полуслове, замер, а затем медленно повернулся в мою сторону. Несколько мгновений он всматривался в меня, пока, наконец, не узнал. Лицо его перекосилось, губы задрожали. Могоуши попытался выкрикнуть что-то оскорбительное в мой адрес, но у него ничего не получилось — от неожиданной встречи перехватило горло. Тогда он в сердцах махнул рукой и стремглав побежал с палубы прочь. Будто в моем лице узрел сатану, явившегося из преисподней, в ответ на кликушество монаха Барабека.
Я перестал смеяться и посмотрел в глаза несколько ошарашенному суперкарго. В бесчисленных фасетках его глаз отражались сотни моих копий. Видел элиотреец многое, но такой концерт, похоже, впервые.
— И как тебе благодарность? — спросил я.
— Какая благодарность?
— За напутствие так и не попасть на Сивиллу, — кивнул я в сторону, куда убежал профессор Могоуши.
Впервые бойкий на язык элиотреец не нашелся, что ответить.
И тогда я развернулся и зашагал по туннелю к модулю. Навстречу неотвратимой Судьбе, как думали сейчас суперкарго и вся команда фотонного корабля «Путник во мраке». Я же просто направлялся на охоту. Но какую!
Хлама после себя профессор оставил предостаточно. Поняв к концу пребывания на станции, что на Сивиллу его никто приглашать не собирается, он махнул рукой на приличия и опустился до крайности — даже отключил блок санитарии модуля. Обрывки фольги, пластиковые упаковки синтет-пищи, одноразовые стаканчики, тарелки, вилки и ложки, грязное белье, скомканные бумажки валялись по всей территории. Хорошо, что не додумался отключить блок регенерации воздуха, иначе от вони разложившихся остатков пищи можно было бы задохнуться. Поневоле напрашивался вывод, что Могоуши знал, кто именно будет квартировать на модуле после него. Однако, вспомнив выражение лица профессора на причальной палубе «Путника во мраке», я отмел это предположение как абсурдное. Зная обо мне, он бы устроил пакость похлеще. Скорее всего полное одиночество и пришедшее под конец понимание, что честолюбивым замыслам не суждено осуществиться, крайне негативно сказались на самочувствии непомерно себялюбивого профессора. Даже трудно представить, что случилось бы с его неуравновешенной психикой, побывай он на Сивилле. Возможно, судьба профессора Могоуши сложилась бы гораздо хуже судьбы монаха Барабека, хотя чем именно хуже, я представить не мог. С моей точки зрения, судьба монаха и без того крайность.
Попытка задействовать блок санитарии ни к чему не привела, и я обратился к системе жизнеобеспечения модуля, чтобы узнать причину этого. Поломка оказалась пустяковой — по сообщению системы жизнеобеспечения, около месяца тому назад Могоуши в припадке беспочвенной ярости запустил в блок увесистым томом Каталога частных коллекций экзопарусников (как подозреваю, не совсем беспочвенной, а в порыве ревности, рассматривая именно мою коллекцию) и повредил сенсоры качественного анализа мусора. Предложение о ремонте он игнорировал и с тех пор вел себя неадекватно нормам и правилам поведения на космической станции, балансируя на грани допустимого пренебрежения, за рамками которого управление модулем полностью переходит к системе жизнеобеспечения, и она приступает к принудительному лечению гостя.
«Жаль, что не спятил», — подумал я, прекрасно понимая, что до того, чтобы окончательно выжить из ума, Могоуши далеко. Даже перед собой он рисовался, в крайней степени эгоцентризма доходя до абсурда: как маразматик на склоне лет создавал вокруг себя неприемлемые условия существования — вот, мол, никто меня не ценит с моими выдающимися способностями, — хотя здесь, кроме него самого, оценить столь неподобающее отношение к «гению» было некому. К сожалению, дальше подобных эксцентричных выходок дело не двигалось, а многие бы вздохнули с облегчением, узнай, что профессор по-настоящему лишился рассудка. Я — в первую очередь.
На починку сенсоров ушло около пяти минут, зато на уборку система жизнеобеспечения затратила более четырех часов, и это при том, что я отдал категорический приказ не отсортировывать личные вещи бывшего обитателя модуля от мусора, а все отправлять в утилизатор. Если мне понадобится, к примеру, тот же Каталог частных коллекций экзо-парусников в материальном, а не виртуальном исполнении, закажу его воспроизвести снова, а этот, к которому прикасался профессор Могоуши, брать в руки не желал. Я хотел лишь одного, но глобально — чтобы не то что вещей, но и духа Могоуши на модуле не ощущалось. Надеюсь, что только в этом страстном желании я чем-то походил на профессора.
Пока шла уборка, я подсел к пульту управления и включил внешний обзор. Плоскость космической станции располагалась перпендикулярно плоскости эклиптики звездной системы, и хотя половину неба заслоняла тень фотонного корабля, он не закрывал звезду, казавшуюся отсюда маленьким, размером с булавочную головку солнышком, освещавшим станцию тусклым сумеречным светом. Чуть в стороне от звезды, серпиком, едва различимым невооруженным глазом, просматривалась Сивилла. При виде этого серпика на душе у меня оттаяло, и все мои недавние заботы, в том числе и антипатия к профессору Могоуши, отошли на второй план. Пальцы сами собой забегали по клавиатуре пульта, и серп Сивиллы начал увеличиваться, пока не заполнил весь экран.
Освещаемая солнцем сторона планеты была затянута густой белой облачностью, сплошь испещренной спиральными бороздами вихревых потоков, будто на поверхности свирепствовали ураганы. При этом почему-то казалось, что и полный мрак на теневой стороне за линией терминатора тоже закручен вихревыми потоками. Планета не имела ни следов переменного биополя, свидетельствующих о наличии жизни, ни повышенного фона радиоизлучения, сопутствующего высокоразвитой технологической цивилизации. Тем не менее, несмотря на столь «агрессивный» внешний вид, никаких бурь, по свидетельству побывавших на Сивилле гостей, на ее поверхности не наблюдалось. Наоборот, почти все отзывалось о планете, как о сейсмически устойчивой,экологически благоустроенной, со стабильно-спокойной атмосферой, причем большинство приглашенных видели над головой безоблачное небо. Мнемоскопирование сознания некоторых гостей подтвердило их слова, из чего и был сделан вывод, что визуально наблюдаемая с космической станции планета представляет собой наведенную оптическую иллюзию, скрывающую настоящий облик Сивиллы. Выдвигаемые предположения о причинах, побудивших сивиллянок быть столь скрытными, не достигали даже уровня гипотез, поскольку не подтверждались мало-мальски достоверными фактами. Пожалуй, лишь одно предположение в какой-то степени приближалось к гипотетическим, но и оно было весьма шатким, поскольку технологии сивиллянок по преодолению пространства и времени оставались для всех цивилизаций Галактического Союза тайной за семью печатями. Именно на тайне беспрепятственного перемещения без использования технологических средств в любом, в том числе и топологически нестабильном пространстве, а также идеально точных предсказаниях и пророчествах, свидетельствующих о возможности перемещения против вектора времени, зиждилось гипотетическое предположение, согласно которому время на поверхности планеты и время в ее тропосфере разграничивалось многомиллионнолетним темпоральным сдвигом. Однако зачем это понадобилось сивиллян-кам, гипотетическое предположение ответа не давало (мне было по душе полушутливое частное мнение одного из известнейших планетологов коллото-пянина Зудина Криптрими, высказавшегося в том ключе, что сивиллянкам, так же, как всем цивилизованным гуманоидам, не нравится, когда подглядывают в окна их дома). Вместе с тем это предположение не выдерживало никакой критики, поскольку в таком случае сканирование параметров планеты с космической станции показало бы и ее массу, и спектральный анализ атмосферы, и в том числе темпоральные возмущения… Но все приборы показывали на месте видимого диска Сивиллы такой же глубокий вакуум, как в окружающем космосе.
И к лучшему. Дело, ради которого я сюда прибыл, трудно охарактеризовать как интим, но в то же время не менее сугубо личное. Кроме того, общение с гуманоидами, чьи интересы зациклены на одиозно-никчемном, с моей точки зрения, желании, вряд ли доставит мне удовольствие. Интересоваться своей судьбой может лишь мягкотелый, безвольный субъект, а я таких презираю. В этом я солидарен с мнением команды фотонного корабля, хотя и сам выглядел в ее глазах не меньшей «задницей».
«Путник во мраке» медленно приблизился к станции и завис метрах в пятидесяти от ее плоскости. С элиотрейской половины станции к кораблю выдвинулся гофрированный раструб переходного туннеля, состыковался с носовым отсеком, и там в активном режиме началась смена персонала исследовательского центра. Эвакуация «старых» гостей и высадка «новых» визитеров происходила несколько иначе. Индивидуально. Поймав гравитационным захватом жилой модуль, его подтягивали к кораблю, состыковывали, забирали из него «гостя», пересаживали туда вновь прибывшего, а затем модуль выпускали из гравитационной ловушки. И пока отпущенный модуль медленно втягивался сокращающимися коммуникационными перемычками в общую сеть космостанции, гравитационным захватом вылавливали следующий жилой модуль. В общем, шла рутинная процедура погрузки-выгрузки транспортного корабля.
Когда подошла моя очередь переселяться на станцию, за мной пришел суперкарго. Смерив меня с головы до ног придирчивым взглядом, что было довольно странно при круговом обзоре фасеточных глаз, он явно остался недоволен моим видом, но ничего не сказал, а лишь предложил следовать за собой.
Модуль станции, на котором мне предстояло в одиночестве провести год, если сивиллянки почему-то не захотят забрать меня на планету, уже при-стыковали к причальной палубе, но переходный створ не открывали.
Выведя меня на причальную палубу, суперкарго подошел к стоящей у стены тележке с моим контейнером.
— Ручная кладь есть? — поинтересовался он.
— Все свое ношу с собой.
Суперкарго хмыкнул, но прозвучало это, как хрюканье.
— И это тоже? — язвительно заметил он, кивнув в сторону контейнера.
Я не стал огрызаться и промолчал. Уже понял, что с задиристыми элиотрейцами лучше не вступать в словесную перепалку. Себе дороже.
— Так что, грузить контейнер на модуль, или передумал? — спросил суперкарго.
— Грузить.
— Иного и не ожидал, — презрительно фыркнул суперкарго. — Что можно ожидать от задницы? Посмотрю на тебя, когда будешь возвращаться…
Я снова благоразумно промолчал. А что говорить? Если не сумасшедшими, то идиотами пассажиров здесь точно считали.
— Сейчас я открою переходный туннель, — сказал суперкарго, — он разделен переборкой на два прохода. Пойдешь по правому, а по левому выйдет задница, которая уже отбыла свой срок. Думаю, у тебя нет желания с ней встречаться.
Фраза «отбыла срок» прозвучала чисто по-тюремному, будто суперкарго направлял меня в каземат.
Я неопределенно пожал плечами. Особого желания встречаться с «узником» я не испытывал. Кто он мне, отбывающий гость планеты Сивилла, если, конечно, ему удалось там «погостить»? Никто. Так, незнакомый встречный на жизненном пути. Один из миллионов в безликой толпе.
— Пока, задница! — попрощался со мной элиотреец и открыл створ переходного туннеля. — Желаю тебе так и не попасть на Сивиллу! Сам потом благодарить будешь.
Я криво усмехнулся, ничего не сказал и шагнул в правый проход туннеля.
— Здорово, задница! — донесся сзади голос суперкарго, приветствовавшего моего предшественника на модуле.
— Да, задница, задница! — сварливо согласился обитатель модуля. — Еще та задница!
Визгливый голос показался знакомым, я приостановился и обернулся. Над суперкарго, как слон над букашкой, нависал человекоподобный гауробец и, отчаянно жестикулируя, орал:
— Только огромных размеров задница может позволить себе выбросить кучу денег, год, как в тюрьме, проторчать на станции и так и не дождаться приглашения на Сивиллу!
И вдруг я узнал гауробца. Передо мной, так сказать, собственной персоной исходил праведным гневом профессор эстетической энтомологии Могоуши. А он каким образом здесь оказался? Тоже прослышал о загадочном экзопаруснике Сивиллы?
Сердце у меня екнуло — с профессором мы были давними недругами, заочно соревнуясь значимостью своих коллекций. Пока я его опережал и по количеству уникальных экземпляров, и по качеству — я-то лично добывал свои экземпляры в экспедициях, а профессор все больше скупал у трапперов, имеющих смутное представление о правильной мумификации добытых трофеев. Однако в этот раз профессор отважился на собственную экспедицию. И…
И впустую! С души у меня словно камень упал, и я злорадно расхохотался во весь голос.
Могоуши осекся на полуслове, замер, а затем медленно повернулся в мою сторону. Несколько мгновений он всматривался в меня, пока, наконец, не узнал. Лицо его перекосилось, губы задрожали. Могоуши попытался выкрикнуть что-то оскорбительное в мой адрес, но у него ничего не получилось — от неожиданной встречи перехватило горло. Тогда он в сердцах махнул рукой и стремглав побежал с палубы прочь. Будто в моем лице узрел сатану, явившегося из преисподней, в ответ на кликушество монаха Барабека.
Я перестал смеяться и посмотрел в глаза несколько ошарашенному суперкарго. В бесчисленных фасетках его глаз отражались сотни моих копий. Видел элиотреец многое, но такой концерт, похоже, впервые.
— И как тебе благодарность? — спросил я.
— Какая благодарность?
— За напутствие так и не попасть на Сивиллу, — кивнул я в сторону, куда убежал профессор Могоуши.
Впервые бойкий на язык элиотреец не нашелся, что ответить.
И тогда я развернулся и зашагал по туннелю к модулю. Навстречу неотвратимой Судьбе, как думали сейчас суперкарго и вся команда фотонного корабля «Путник во мраке». Я же просто направлялся на охоту. Но какую!
Хлама после себя профессор оставил предостаточно. Поняв к концу пребывания на станции, что на Сивиллу его никто приглашать не собирается, он махнул рукой на приличия и опустился до крайности — даже отключил блок санитарии модуля. Обрывки фольги, пластиковые упаковки синтет-пищи, одноразовые стаканчики, тарелки, вилки и ложки, грязное белье, скомканные бумажки валялись по всей территории. Хорошо, что не додумался отключить блок регенерации воздуха, иначе от вони разложившихся остатков пищи можно было бы задохнуться. Поневоле напрашивался вывод, что Могоуши знал, кто именно будет квартировать на модуле после него. Однако, вспомнив выражение лица профессора на причальной палубе «Путника во мраке», я отмел это предположение как абсурдное. Зная обо мне, он бы устроил пакость похлеще. Скорее всего полное одиночество и пришедшее под конец понимание, что честолюбивым замыслам не суждено осуществиться, крайне негативно сказались на самочувствии непомерно себялюбивого профессора. Даже трудно представить, что случилось бы с его неуравновешенной психикой, побывай он на Сивилле. Возможно, судьба профессора Могоуши сложилась бы гораздо хуже судьбы монаха Барабека, хотя чем именно хуже, я представить не мог. С моей точки зрения, судьба монаха и без того крайность.
Попытка задействовать блок санитарии ни к чему не привела, и я обратился к системе жизнеобеспечения модуля, чтобы узнать причину этого. Поломка оказалась пустяковой — по сообщению системы жизнеобеспечения, около месяца тому назад Могоуши в припадке беспочвенной ярости запустил в блок увесистым томом Каталога частных коллекций экзопарусников (как подозреваю, не совсем беспочвенной, а в порыве ревности, рассматривая именно мою коллекцию) и повредил сенсоры качественного анализа мусора. Предложение о ремонте он игнорировал и с тех пор вел себя неадекватно нормам и правилам поведения на космической станции, балансируя на грани допустимого пренебрежения, за рамками которого управление модулем полностью переходит к системе жизнеобеспечения, и она приступает к принудительному лечению гостя.
«Жаль, что не спятил», — подумал я, прекрасно понимая, что до того, чтобы окончательно выжить из ума, Могоуши далеко. Даже перед собой он рисовался, в крайней степени эгоцентризма доходя до абсурда: как маразматик на склоне лет создавал вокруг себя неприемлемые условия существования — вот, мол, никто меня не ценит с моими выдающимися способностями, — хотя здесь, кроме него самого, оценить столь неподобающее отношение к «гению» было некому. К сожалению, дальше подобных эксцентричных выходок дело не двигалось, а многие бы вздохнули с облегчением, узнай, что профессор по-настоящему лишился рассудка. Я — в первую очередь.
На починку сенсоров ушло около пяти минут, зато на уборку система жизнеобеспечения затратила более четырех часов, и это при том, что я отдал категорический приказ не отсортировывать личные вещи бывшего обитателя модуля от мусора, а все отправлять в утилизатор. Если мне понадобится, к примеру, тот же Каталог частных коллекций экзо-парусников в материальном, а не виртуальном исполнении, закажу его воспроизвести снова, а этот, к которому прикасался профессор Могоуши, брать в руки не желал. Я хотел лишь одного, но глобально — чтобы не то что вещей, но и духа Могоуши на модуле не ощущалось. Надеюсь, что только в этом страстном желании я чем-то походил на профессора.
Пока шла уборка, я подсел к пульту управления и включил внешний обзор. Плоскость космической станции располагалась перпендикулярно плоскости эклиптики звездной системы, и хотя половину неба заслоняла тень фотонного корабля, он не закрывал звезду, казавшуюся отсюда маленьким, размером с булавочную головку солнышком, освещавшим станцию тусклым сумеречным светом. Чуть в стороне от звезды, серпиком, едва различимым невооруженным глазом, просматривалась Сивилла. При виде этого серпика на душе у меня оттаяло, и все мои недавние заботы, в том числе и антипатия к профессору Могоуши, отошли на второй план. Пальцы сами собой забегали по клавиатуре пульта, и серп Сивиллы начал увеличиваться, пока не заполнил весь экран.
Освещаемая солнцем сторона планеты была затянута густой белой облачностью, сплошь испещренной спиральными бороздами вихревых потоков, будто на поверхности свирепствовали ураганы. При этом почему-то казалось, что и полный мрак на теневой стороне за линией терминатора тоже закручен вихревыми потоками. Планета не имела ни следов переменного биополя, свидетельствующих о наличии жизни, ни повышенного фона радиоизлучения, сопутствующего высокоразвитой технологической цивилизации. Тем не менее, несмотря на столь «агрессивный» внешний вид, никаких бурь, по свидетельству побывавших на Сивилле гостей, на ее поверхности не наблюдалось. Наоборот, почти все отзывалось о планете, как о сейсмически устойчивой,экологически благоустроенной, со стабильно-спокойной атмосферой, причем большинство приглашенных видели над головой безоблачное небо. Мнемоскопирование сознания некоторых гостей подтвердило их слова, из чего и был сделан вывод, что визуально наблюдаемая с космической станции планета представляет собой наведенную оптическую иллюзию, скрывающую настоящий облик Сивиллы. Выдвигаемые предположения о причинах, побудивших сивиллянок быть столь скрытными, не достигали даже уровня гипотез, поскольку не подтверждались мало-мальски достоверными фактами. Пожалуй, лишь одно предположение в какой-то степени приближалось к гипотетическим, но и оно было весьма шатким, поскольку технологии сивиллянок по преодолению пространства и времени оставались для всех цивилизаций Галактического Союза тайной за семью печатями. Именно на тайне беспрепятственного перемещения без использования технологических средств в любом, в том числе и топологически нестабильном пространстве, а также идеально точных предсказаниях и пророчествах, свидетельствующих о возможности перемещения против вектора времени, зиждилось гипотетическое предположение, согласно которому время на поверхности планеты и время в ее тропосфере разграничивалось многомиллионнолетним темпоральным сдвигом. Однако зачем это понадобилось сивиллян-кам, гипотетическое предположение ответа не давало (мне было по душе полушутливое частное мнение одного из известнейших планетологов коллото-пянина Зудина Криптрими, высказавшегося в том ключе, что сивиллянкам, так же, как всем цивилизованным гуманоидам, не нравится, когда подглядывают в окна их дома). Вместе с тем это предположение не выдерживало никакой критики, поскольку в таком случае сканирование параметров планеты с космической станции показало бы и ее массу, и спектральный анализ атмосферы, и в том числе темпоральные возмущения… Но все приборы показывали на месте видимого диска Сивиллы такой же глубокий вакуум, как в окружающем космосе.