Забирко Виталий. Путевые записки эстет-энтомолога

   Я начал нервничать и подозревать, что Кванч водит меня за нос, специально подсовывая коконы с яйцами, и пару раз на повышенных тонах высказал проводнику свои претензии. Но Кванч только недоуменно пожимал узенькими плечиками, разводил в стороны непомерно длинные тонкие руки, растягивал губы в извиняющейся улыбке, вдвигал и выдвигал глаза. Я ему не верил. В масляно-преданных глазах играло лукавство себе на уме аборигена. Мол, знаю, на что ты охотишься — не проведешь на мякине!
   Однако, когда из яиц начали вылупляться птенцы, а я по-прежнему требовал от него поиска вторичных коконов, скепсис и лукавство в глазах Кванча сменились откровенным изумлением, перешедшим в открытое непонимание, а затем нежелание продолжать экспедицию. Только мое твердое слово и выплата на месте половины обещанного вознаграждения — суммы, превышающей обычный заработок проводника у галактических контрабандистов, — несколько поколебали его уверенность в своей сермяжной правоте и заставили продолжить поиски вторичных коконов. Тем не менее каждое утро он со все возрастающей тревогой в голосе сообщал об очередном гнезде с птенцами, обнаруженном им во время ночной разведки, и мой неизменный отказ забрать птенцов встречал чуть ли не в штыки. Будь Кванч человеком, я бы сказал, что он находится на грани психического срыва, и, возможно, вел себя с ним деликатнее. Но я не придал этому значения. И поплатился.
   Сегодня утром Кванч не стал говорить, что рядом где-то находится гнездо с птенцами, а на вопрос, нашел ли он очередной вторичный кокон, бросил лаконичное «да» и повел меня в чащу. Я было подумал, что проводник наконец-то поверил в мою цель, но глубоко ошибся. С удвоенной осторожностью пробираясь сквозь чащу и заставив меня делать то же самое, Кванч вывел меня к гнезду с птенцами. При виде в двух шагах от себя гнезда с птенцами я обомлел, но, переведя взгляд на довольное лицо проводника, лучащееся счастьем от того, что он наконец-то выполнил свою миссию, не сдержался и выругался. Совсем забыв, что гнездо птенцов охраняется не в меру агрессивным ногокрылом-отчимом… Спасло меня от судьбы быть раздавленным многотонной тушей ногокрыла-отчима болото, если можно считать спасением замену смертного приговора через раздавливание на смертную казнь через заражение инфекцией.
   Теперь ничего нельзя было изменить. И самое обидное заключалось в том, что винить кого-либо в происшедшем не имело смысла. Сам виноват, что необдуманно последовал за Кванчем, а затем выругался у гнезда ногокрыла…
   Кажется, я застонал от бессилия и униженного состояния, потому что Тана встрепенулась и посмотрела в мою сторону.
   — Алек… — Она вскочила с чурбака, стремительно скользнула к гамаку и наклонилась надо мной. — Ты проснулся? Как себя чувствуешь?
   Голос у Таны дрожал, и меня передернуло. Сам не умел жалеть и тем более не терпел жалости по отношению к себе. Унизительное чувство.
   — Нормально… — с трудом разлепив губы, прошептал. — Слабость только…
   — Это мы сейчас… Погоди…
   Тана засуетилась, открыла аптечку, извлекла шприц-тюбик с тонизатором, уколола в руку. Мурашки побежали по коже, меня содрогнуло, по лицу градом покатился пот. Слабость уходила на глазах.
   — Я хотела вызвать катер… — Лицо Таны скуксилось. — Погрузить тебя в криогенную камеру и доставить в ближайший медицинский центр. Но… Но… Только отчаяние могло подвигнуть ее на такое .решение. Да, при анабиозе скоротечная саркома Аукваны замедлялась, и, возможно, в Центре межвидовой хирургии путем корректировки биоэнергетических потенциалов клеточной структуры удалось бы спасти мне жизнь. Но в сложившихся обстоятельствах это было неосуществимо. Мешало ненавистное сослагательное склонение.
   — Не глупи, — тихо проговорил я крепнущим голосом. — Никого ты вызвать не сможешь. Егеря установили частотно-волновую блокаду Аукваны, через которую не пробьется ни один сигнал.
   Тана быстро заморгала, лицо ее перекосилось, и она отвернулась. Плечи у нее мелко дрожали. Надежда, что я подскажу решение, рухнула.
   — Готово, бвана Тана, — сказал Кванч, вставая с чурбака.
   — Ты собрал диагност? — встрепенулась Тана. — Молодец…
   Сомнительная похвала. Собрать походный диагност мог и ребенок — его блоки сцеплялись в единственно возможном порядке.
   Тана подошла к панели диагноста, защелкала клавишами.
   — Сейчас мы тебя проверим… Может быть, и не заразился… — сказала она, не смея смотреть на меня. Будто я не знал о своем диагнозе и взгляд мог его выдать.
   — К чему? — пожал я плечами. — И так все ясно.
   Слабость исчезла, ее место заняла апатия. Ничего в этом мире для меня уже не имело значения. К чему все эти анализы, мельтешение, лишние телодвижения? «Не тратьте, кум, напрасно силы, идите ко дну», — иронично советовали мои славянские предки по поводу бесполезных действий. Только сейчас я понял глубокий смысл поговорки и не увидел в ней иронии. Все-таки кусочек загадочной славянской души был и во мне.
   Тана извлекла из ниши датчик-паучок, попыталась активировать его, но ничего не получилось.
   — Подключи поводок, — отстранение посоветовал я. — Дистанционно в блокированном районе ничего работать не будет.
   Несмотря ни на что, какая-то часть моего сознания еще пыталась контактировать с миром живых. Но это ненадолго. Максимум трое суток.
   Тана подключила поводок к датчику-паучку и поставила его мне на грудь. С минуту электронный анализатор стоял, поводя по сторонам лапками-сенсорами, затем принялся бегать по телу, изредка приостанавливаясь для замеров. От прикосновений лапок было щекотно, но не смешно. Не выношу щекотки, но сейчас это чувство словно атрофировалось.
   — Кушать хочешь? — спросила Тана, чтобы отвлечь и себя, и меня от гнетущих мыслей. Бегать «паучку» предстояло долго. Около часа.
   От слова «кушать» сквозило ненавистной жалостью, но сознание отметило это равнодушно, где-то на периферии. Чувства защитились сами на себя и не желали откликаться на чужое сочувствие из-за разделявшей нас черты. Только сугубо рациональное восприятие связывало меня с действительностью.
   Я подумал. Есть не хотелось. Умирать тоже. Что-то во мне еще держалось за этот мир и не хотело уходить из него, вопреки сложившимся реалиям.
   — А что ты можешь предложить? — неожиданно вырвалось у меня. Тана растерялась.
   — Как — что? Грибы…
   Поскольку экспедиция была браконьерской и снаряжение мы могли нести только на себе, пришлось ограничиться крайне необходимым, учитывая при сборах чуть ли не каждый грамм веса. Поэтому, предварительно разузнав, что мангровые заросли Аукваны изобилуют съедобными грибами, являющимися основной пищей аборигенов, продовольствия мы не взяли.
   — Не хочу, — поморщился я. Грибами мы питались уже месяц, и если первое время — с удовольствием, то последнее — через силу. Не приспособлен цивилизованный человек к однообразной пище, кусок не лез в горло.
   — Слушай, у нас же есть НЗ! — излишне эмоционально воскликнула Тана. — Сублимированный апельсиновый сок и шоколад. Будешь?
   — Нет, — снова поморщился я. Зачем вообще я спросил о еде? Ничего мне не хотелось.
   Возможно, Тана приняла мой отказ за каприз умирающего, но на самом деле все было не так. Мои мысли и желания пошли вразброд, потеряв логическую связь.
   — Я все-таки разведу сок, — не согласилась Тана. Места она себе не находила, нервно двигая руками и не сводя глаз с бегающего по мне «паучка».
   — Как хочешь… — безразличным выдохом вырвалось из меня. Будто и не я сказал.
   И в это мгновение многоногий датчик диагноста застыл на моем животе и замигал зелеными глазками-индикаторами. Я ошибся, предположив, что Тана будет проводить всестороннюю диагностику — она запрограммировала аппарат на экспресс-анализ.
   Забыв обо всем, Тана бросилась к диагносту, щелкнула клавишей, и аппарат выстрелил тонкую ленту распечатки. Схватив ленту, Тана пробежала по данным глазами раз, второй, мотнула головой, словно ничего не понимая, и принялась в третий раз медленно перечитывать, беззвучно шевеля губами.
   Сердце у меня ухнуло. Все-таки тлела во мне надежда…
   Внезапно Тана уронила ленту и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. А затем ее лицо перекосилось, и она громко, страшно зарыдала, сотрясаясь всем телом.
   — Зачем… — досадливо скривился я. И без ее истерики было тошно.
   — Ал… л-лек… — заикаясь сквозь рыдания, хрипя горловыми звуками из-за непослушных губ, со стоном выдавила Тана. — Т-ты… Ты… з-з… з-здо… здоров…
   — Что?!
   Это было словно удар грома. Страстно, до боли в сердце захотелось жить, но я не решался поверить в блеснувший лучик надежды. В таком состоянии Тана могла принять желаемое за действительное.
   — Дай статусграмму! — затребовал я распечатку.
   И только когда собственными глазами убедился, что меня не обманывают, во мне будто что-то перевернулось. Мир встал вверх тормашками, а роковая черта, отделявшая меня от мира живых, лопнула, как струна, с оглушительным звоном.
   Дальнейшее я воспринимал смутно. В голове продолжало звенеть, и мысли никак не могли упорядочиться. Сознание и тело воссоединились, но абсолютно не работали — я был похож на заводную куклу, которая двигалась и говорила исключительно автоматически.
   Тана, не столько не веря показаниям диагноста, сколько самой себе, перепрограммировала его на всесторонний анализ и провела повторную диагностику, но на моей эйфории это никак не сказалось. Экспресс-анализ достаточно грубый метод, но, будь в моем теле хоть одна клетка с нарушенным биоэнергетическим потенциалом, она была бы обнаружена. Поэтому всесторонняя диагностика могла выявить во мне все что угодно, хоть целый букет заболеваний, но не скоротечную саркому Аукваны. Иные же болезни можно излечить.
   Пока шла повторная диагностика, я вдруг страстно захотел есть и заказал грибного супчика. Тана сварила его на мини-печи, и я выхлебал супчик с превеликим удовольствием, хотя вкуса не ощутил. Окончательный диагноз я воспринял как должное, а Тана опять расплакалась, но теперь без истерики, счастливыми слезами. По-моему, она меня любила по-настоящему, и это оказалось для меня открытием. Этого чувства я не понимал — для меня в отношениях между мужчиной и женщиной существовал только секс.
   Затем мы пили разведенный в опресненной ман-грами воде сублимированный апельсиновый сок из неприкосновенного запаса, ели шоколад… Потом выгнали из схрона Кванча, и любили друг друга.
   Любили яростно и неистово, словно в последний раз…
   Эйфория, застилавшая разум, схлынула только глубокой ночью, когда Тана, измученная, спала на моем плече, а я, лежа в гамаке и обнимая ее хрупкое тело, никак не мог смежить веки. Ни пылинки сна не было в глазах. Эйфория ушла, уступив место спокойной радости неожиданного избавления от смертельной опасности. Всего пять процентов было на моей стороне, и они, как это изредка бывает в рулетке, выпали на мою долю. Какое это все-таки сладкое чувство — знать, что ты живешь и, главное, будешь жить.
   Плетенные из лиан стены схрона слабо светились в темноте, и за их пределами продолжал жить активной ночной жизнью заповедник гигантских мангров Аукваны. Шелестела листва, на все лады стрекотали ночные насекомые, в болоте что-то стонало и плюхалось, изредка ухала аукванская сова. От ее уханья, наполовину состоящего из инфразвука, обмирало сердце, в глазах темнело, и все живое на некоторое время обездвиживалось. Но затем ночная какофония возобновлялась. Первыми несмело подавали голос скрежетцы, затем подключались перекваки, и вот уже ночной хор голосов живой природы вновь звенел во всю мощь. И не было для меня музыки слаще.
   Под эту музыку жизни я и уснул.
   Утром я чувствовал себя хорошо, но на задворках сознания угнездилось тревожное ощущение, что сегодня обязательно случится что-то скверное. Психологически мое состояние объяснялось остаточными явлениями вчерашних коллизий, но от понимания этого на душе легче не становилось.
   Тана проснулась позже и выглядела совершенно разбитой. Лицо у нее осунулось, под глазами набрякли мешки — вчерашний стресс отразился на ней в гораздо большей степени, чем на мне. Как будто ее слова: «Лучше бы я… Лучше бы меня…» — мистическим образом перенесли психологические перегрузки с меня на нее.
   Дожидаясь возвращения Кванча из ночной разведки, мы позавтракали сырыми грибами. Но если вчера вечером я выхлебал грибной супчик с удовольствием, то сегодня давился, силком пропихивая в горло куски. Надоели грибы до чертиков. Тана тоже ела через силу, морщилась.
   — Живот болит, — пожаловалась она, запивая завтрак чаем из листьев тонкоствольного мангра.
   Я промолчал, но встретил это известие с неудовольствием. Женщины в экспедициях — всегда обуза, и как Тана ни клялась, что с ней проблем не будет, я знал — рано или поздно биологические отличия женского организма от мужского проявятся и могут серьезным образом осложнить охоту. Впрочем, на данный момент у меня появилась иная забота — подыскать замену оставленным вчера у болота одежде и обуви.
   Сменная одежда нашлась, а вот с обувью оказалось хуже. Никоим образом я не мог предвидеть, что ботинки с самоцепляющимися подошвами — идеальную обувь для ходьбы по скользким корням — придется бросить. Хорошо, Тана догадалась взять мне обыкновенные кроссовки, иначе пришлось бы продолжать охоту босиком. Что ж, наука на будущее.
   Обувая кроссовки, я представил, как буду оскальзываться на каждом шагу, и поклялся впредь в экспедиции брать две пары спецобуви. И никогда не изменять этому правилу.
   Наконец вернулся Кванч. Он прошмыгнул в лаз и замер у входа с мрачным видом.
   — Что, опять к гнезду поведешь? — сквозь зубы процедил я. Настроение портилось с каждым мгновением. — Смотри у меня… — Я демонстративно похлопал ладонью по кобуре с парализатором.
   — Уходить, бвана Алексан, надо, — сказал Кванч. — Вчера егеря нашли остатки вашей одежды и теперь собираются прочесывать местность.
   Я не стал интересоваться, какая сорока принесла на хвосте эти известия. У аборигенов свои информационные каналы, по мнению ряда исследователей, напрямую связанные с общим энергополем биосферы, в чем я имел возможность не раз убедиться — например, Кванч мог по запаху щепки определить внешний вид того, кто к ней прикасался. Именно поэтому я не верил, что он не знает, в каком вторичном коконе ногокрыла зреют яйца, а в каком — ногокрыл-имаго. Но сейчас Кванч мог получить сведения и более прозаическим способом, повстречав в сельве одного из проводников контрабандистов.
   Так или иначе, но ситуация выглядела серьезной. Не задавая лишних вопросов, я встал с чурбака, развернул над полом трехмерную карту и подозвал Кванча.
   — Куда предлагаешь перебазироваться?
   Кванч минуту вглядывался в карту, затем ткнул длинным пальцем в рыжее пятно на северо-востоке.
   — Сюда, бвана Алексан.
   Брови у меня взлетели сами собой, и я недоверчиво уставился на Кванча.
   — Полгода назад здесь был пожар… — протянул я с сомнением.
   — Да, бвана. — Глаза Кванча втянулись в глазницы, затем снова выпучились. — Лучшего места не найти. После пожара тут не осталось гнезд, поэтому егеря участок не контролируют. Зато сюда двинулось много старцев-одиночек.
   Я немного подумал. Что ж, в словах проводника был резон. Знай я заранее, поиски вторичного кокона с ногокрылом-имаго следовало начинать отсюда. И никаких бы «казусов» тогда не случилось.
   — У тебя там схрон есть?
   — Да, бвана.
   — Собираемся, быстро! — бросил я Тане, которая, скорчившись, лежала в гамаке.
   Ни слова не сказав, она поднялась и, сгорбившись, принялась укладывать рюкзаки. Лицо ее было серым, движения медленными, осторожными — видимо, боль была сильной. Но она не жаловалась.
   Шесть часов мы пробирались сквозь дебри к месту новой «дислокации». Вопреки моим опасениям, сцепление подошв кроссовок с естественным древесным настилом первого яруса мангровых зарослей оказалось достаточно сносным, и обувь скользила лишь на отмерших корнях с отслоившейся корой. Различить же под ногами белые, будто полированные, мертвые корни не составляло особого труда. Пару раз оскользнувшись, я приноровился и теперь шагал почти как по земле.
   С места мы снялись вовремя, потому что, пройдя километра два, услышали за спиной беспорядочные выстрелы, а затем уханье фотонной бомбарды. Видимо, кроме нас, в этом районе промышляла группа контрабандистов, которая попала под прочесывание сельвы, и теперь ее расстреливали и с земли, и с воздуха. О такой ситуации можно было только мечтать — барражирующие в свободном поиске над сельвой птерокары егерей отвлекались на боевые действия, и мы могли спокойно, почти не маскируясь, передвигаться.
   Но чем дальше мы уходили, тем больше меня начинало беспокоить состояние Таны. Она не жаловалась, старалась поспевать за мной, но на глазах теряла силы. В который раз я убеждался, что женщин можно брать на пикник, но ни в коем случае в экспедицию. Наше счастье, что егеря вели бой с группой контрабандистов, а не шли по нашим следам.
   Три раза мы были вынуждены делать краткосрочные привалы, и я перегрузил часть снаряжения из рюкзака Таны в свой. Заставить нести Кванча рюкзак я не мог — конституция аборигенов, не имеющих скелета, не позволяла им переносить тяжести.
   Лишний вес согнул меня в три погибели, и я практически ничего не видел вокруг, сосредоточив все внимание на том, чтобы нести груз и не поскользнуться. Поэтому, когда мы наконец добрались до схрона, у меня хватило сил лишь сбросить с плеч рюкзак и в изнеможении сесть на чурбак.
   Тана буквально рухнула в гамак.
   — Я немножко полежу, ладно? — с просительными нотками в голосе прошептала она.
   Я ничего не ответил, но твердо решил, что больше никогда не позволю ни одной женщине влезать в мои дела. Даже если из-за этого будет отказано в субсидировании экспедиции.
   Отдышавшись и немного придя в себя, я огляделся. Все схроны контрабандистов похожи друг на друга — плетенная из лиан овальная корзина длиной шесть и высотой в два метра; три гамака, четыре чурбака. И все. О существовании за пределами схрона цивилизации свидетельствовала лишь тонкая паутина экранирующей сети, натянутая под потолком, чтобы егеря не могли просканировать обитателей биолокатором.
   Надо было поесть, чтобы восстановить силы, но Кванч куда-то исчез, и некого было послать за грибами. Однако, вспомнив, как запасливая Тана упаковывала в пакет остатки завтрака, я расшнуровал ее рюкзак и достал два небольших сморщенных гриба.
   — Есть будешь? — спросил я.
   — Нет… Не хочется… Слабость сильная…
   — Слабость? — переспросил я. — Это дело поправимое.
   Отложив в сторону грибы, я раскрыл аптечку, взял шприц-тюбик с тонизатором, но, повертев его в руках, вернул на место. Что-то вроде жалости шевельнулось во мне. А может, и не жалости, а элементарной целесообразности. Мне нужен бодрый, здоровый, хорошо отдохнувший член экспедиции, а не человек, загруженный тонизаторами, который может сломаться в самый неподходящий момент. И в данное время я мог позволить Тане проспать до утра, чтобы восстановить силы. Так что альтруизмом в моих действиях и не пахло.
   Покопавшись в аптечке, я нашел шприц-тюбик со снотворным и подошел к гамаку.
   — Сейчас все будет в порядке, — сказал я Тане, массируя ей руку.
   Я не успел выдавить весь шприц-тюбик, как Тана закрыла глаза и уснула. И тогда я словно впервые увидел, насколько ей досталось: лицо осунулось, кожа посерела и стала дряблой, словно у крайне изможденного человека. Одним переутомлением такое недомогание не объяснишь.
   Выдернув иглу, я не выбросил пустой шприц-тюбик, а долго в задумчивости стоял, уставившись на острое жало. Наконец, тяжело вздохнув, завернул шприц в стерильную обертку и вернулся к своему рюкзаку. Поглядывая на спящую Тану, распаковал рюкзак и принялся собирать диагност. В отличие от Кванча с Таной, собиравших диагност около часа, я управился за несколько минут, опустил использованный шприц-тюбик в приемную кювету и запустил анализатор. Микрочастичек тканей на игле достаточно для полного анализа состояния организма.
   Пока шел анализ, я перекусил. Сорванные вчера и еще сегодня утром относительно свежие грибы к этому времени успели постареть и на вкус напоминали резину, упругую и плохо жующуюся. Но выбирать не приходилось. Появится Кванч, отправлю его за свежими.
   Доесть я не успел — диагност справился со своей задачей неожиданно быстро и замигал индикаторами. Такое могло произойти, если обнаружен очаг заболевания. Неприятный холодок пробежал у меня по спине, пальцы почему-то онемели. Сбывались утренние опасения…
   С усилием проглотив непрожеванный кусок, я размял пальцы, мрачно поглядывая на диагност. Иногда лучше не знать, что уготовила судьба. Я перевел взгляд на Тану. Скукожившись в гамаке, она спала глубоким сном безмерно уставшего человека. Правая рука была прижата к животу, словно пытаясь утихомирить боль, левая свободно свешивалась через край гамака.
   Нет, решил я, не буду делать распечатку. Выведу результаты анализа на дисплей. Если заболевание серьезное, то о нем буду знать только я.
   Предчувствие не обмануло — результаты оказались неутешительными. Настолько, что хуже некуда. Скоротечная саркома Аукваны. Не знаю почему, но, считывая информацию с дисплея, я был спокоен и рассудителен и не испытывал никаких эмоций. То ли они вдруг умерли во мне, то ли известие оказалось настолько ошеломляющим, что выморозило душу. Хотя, если честно, подспудно я ожидал такого результата. Сугубо рациональный человек, рассудком я не верил в мистику, но где-то в подсознании, почти на генетическим уровне, угнездилась многовековая вера моих предков в колдовские чары, и эта вера пыталась сейчас управлять мною, выхолостив все чувства.
   «Лучше бы я… Лучше бы меня…» — как заклинание, шептала вчера Тана, и ее отчаянное желание самопожертвования сбылось. Принять это положение за истину я не мог, но и реалистического объяснения, почему заразилась она, а не я, не находил. Потому и пребывал в сумеречном безразличии и бесчувственном спокойствии. В жизни все можно изменить. Кроме смерти.
   Снова между нами протянулась роковая черта, но теперь я оставался в мире живых, а Тана уходила. И если вчера эта черта была зыбкой и призрачной, основанной на домыслах, то теперь ее жесткую непоколебимость подтверждал анализатор диагноста.
   Машинально, как робот, я провел анализ своей крови, и диагност ничего не показал. Заразиться можно только хитиновой пылью акартышей, так как стоило ей активироваться в чужой клеточной структуре, перерождение клеток локализовалось отдельно взятым организмом, и скоротечная саркома Аукваны не передавалась никак. Ни кровью, ни плазмой и ничем иным.
   Алогичность ситуации ввергла меня в тупое недоумение. Такого просто не могло быть! По всем канонам эпидемиологии заразиться мог я, могли заразиться мы оба, но она одна — НИКОИМ ОБРАЗОМ!
   Когда я закончил медицинские тесты, то неожиданно обнаружил, что мне нечем себя занять. Ничего не хотелось делать, в душе образовался вакуум, и даже мыслей никаких не было. Как не было никаких чувств. Серым и постылым выглядел мир, который воспринимался сознанием рефлекторно, будто я был биоэлектронной машиной. Никак не ожидал, что по эту сторону роковой черты, между жизнью смертью не менее тяжело находиться, чем по другую. C'est la vie, c'est la mort…
   Вывел меня из тупого оцепенения приход Квача. Он проскользнул в лаз, повесил на стену сеточку со свежими грибами, затем тронул меня на плечо.
   — Бвана Алексан, я нашел кокон с ногокрылом, — сказал он.
   Я медленно повернул к нему голову, и мне показалось, что где-то в районе шейных позвонков включились и выключились сервомоторчики.
   — Где? — глухо спросил. Ощущал я себя как бесчувственный андроид, запрограммированный исключительно на поимку экзопарусника. Ни радости, что наконец-то кокон обнаружен, ни сожаления, насколько это не вовремя, я не испытал. Мною двигала только одно — установка, что ногокрыла нужно поймать.
   — Здесь, почти рядом.
   Я встал с чурбака, и мне снова показалось, что суставы распрямляются сервомоторчиками и тело двигается строго по осям трехмерных координат, избегая векторного направления.
   — Показывай, — произнесли губы, в соответствии с заложенной программой.
   Мы выбрались из схрона, и только теперь я смог рассмотреть местность — пока добирались сюда, из-за непомерной ноши все внимание сосредоточивалось на том, куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться.
   Быстрорастущие гигантские мангры Аукваны скрыли следы пожара полугодичной давности, но все равно местность разительно отличалась от ставшего привычным вида старой сельвы, где царили вечный полумрак и влажность, на голову непрерывно сыпалась морось конденсата, а из-за густой листвы далее пяти метров ничего нельзя было разглядеть. Молодая поросль кое-где вымахала под двадцать метров, но только-только начинала ветвиться, поэтому уникальная многоярусность аукванской сельвы здесь отсутствовала, и лучи солнца, быть может, впервые освещали переплетение корней сохранившегося нижнего яруса. Местами молодая сельва просматривалась метров на сто из-за громадных проплешин болот, и над этими проплешинами, белесо искрясь в лучах вечернего солнца, висели длинные тонкие дымчатые нити — предвестницы сезона знаменитых слоистых туманов.