Захаров Георгий. Я - истребитель

   Я над Мадридом. Осматриваюсь - нет никого! Ни своих, ни противника...
   На всякий случай продолжаю набирать высоту и иду дальше - к позициям противника. Может быть, Рычагов решил упредить фашистов и встретить их на подходе к Мадриду? Обзор у меня прекрасный, видимость - идеальная. Нет никого! Я один во всем мадридском небе...
   Это уже странно. Обычно обнаружить группу, а тем более две или три большого труда не представляет. Особенно когда знаешь, что вот-вот должен начаться бой. Где же они могут быть?
   Тщательно осматриваю горизонт в направлении солнца. От яркого света рябит в глазах, но все же замечаю далекие контуры бипланов. Напрягая зрение, пересчитываю их: двенадцать! Павел заблаговременно решил обеспечить себе хорошую позицию и увел группу с таким расчетом, чтобы к Мадриду идти со стороны солнца. Все правильно, решаю про себя, мне следовало бы сразу более внимательно поискать группу в том направлении. Они идут по дуге, а внутри ее как бы нахожусь я, поэтому довольно быстро сокращаю расстояние по прямой. Я хочу рассчитать так, чтобы выйти к головному звену и занять свое место слева от Рычагова. Но все-таки опережаю, выскакиваю немного вперед. Теперь надо, чтобы они меня заметили. Сбавляю скорость, покачиваю крыльями. Они замечают меня и быстро догоняют.
   Ощущение нереальности происходящего... Я запомнил мгновенное свое ощущение, объяснить которое словами просто затрудняюсь, когда очередь из крупнокалиберного пулемета чуть не отрубила крыло моей машины. Навык, однако, оказался сильнее разума: еще не успев осознать полностью свое положение, я закрутил машину в глубокий вираж. Не давая вести по себе прицельный огонь, я тянул истребитель на максимальной перегрузке, но всем телом ощущал себя мишенью.
   Сейчас я вижу только одну причину, по которой остался тогда жив в первую минуту: против меня было слишком много стрелков. Они кинулись на мой самолет скопом, мешая друг другу. А первый же из них, который подошел бы ко мне сзади поближе, разрезал бы мою машину пополам одной очередью. Но они открыли огонь все сразу, продырявили машину, а я был жив! Я крутился внутри клубка, пытаясь их оттянуть к Мадриду, и в этом видел спасение. Ведь где-то совсем рядом были мои боевые товарищи, и я надеялся на их помощь. От перегрузок у меня темнело в глазах. Но я знал: ни секунды по прямой! Выдержала бы машина... Только бы она выдержала...
   Трижды "хейнкели" попадали в мой прицел и трижды я жал на гашетки. Наконец подо мной аэродром. Это последнее дело - наводить неприятеля на свой аэродром, но иного выбора у меня не было. На самолете уже перебиты расчалки крыльев, они выгибаются. Я оглядываюсь назад, и в это время по кабине еще одна сокрушительная очередь. Приборная доска разбита, замолчали верхние пулеметы, а "хейнкель" все висит и висит на хвосте, добивая машину. Но я все-таки успеваю "притереть" ее к земле.
   Техники вытаскивают меня из истребителя, мы бежим в укрытие под деревья. Я падаю на землю, прижимаюсь спиной к стволу дерева и чувствую влагу на губах. Кто-то сует мне флягу...
   Вдали от Родины
   5 ноября погиб Петр Митрофанов. 8 ноября в госпитале умер от ран Миша Воронов. События, последовавшие после памятного мне боя с "хейнкелями", завязались в одну цепь.
   Моя машина ремонту, конечно, не подлежала. Я временно оставался "безлошадным" и на три дня был освобожден командиром от боевых вылетов. Но когда товарищи в воздухе, как-то неуютно пилоту на земле, и я попросил у Рычагова разрешение слетать на задание на чьей-нибудь машине.
   Это было не очень просто сделать. Когда Рычагов из опасений за состояние летчика пытался дать кому-нибудь короткую передышку, отдых, возникали встречные трудности:
   бойцы отказывались принимать такое освобождение, понимая, что каждый человек на счету. Может быть, Рычагову следовало бы более умело и тактично мотивировать свои решения, но Павел Васильевич никогда не слыл дипломатом. Он жил без оглядки, как и воевал. Так же подчас без оглядки относился и к людям. Мы-то прекрасно знали характер нашего командира, поэтому не обижались иной раз на его резкое слово или выговор.
   Когда я обратился к Рычагову со своей просьбой, он приказал Митрофанову дать мне его истребитель на время.
   Добродушный и мягкий по натуре Петя обиделся: такое решение он расценил как признание командиром его слабости. Машину, однако, отдал. Я провел на ней два воздушных боя, потом еще бой, тогда Петр не выдержал и пошел к Рычагову, публично обвиняя его в несправедливости. И Рычагов уступил.
   - Сиди, - сказал он мне, - и жди. Скоро получишь машину. Пусть Митрофанов летает.
   Петя полетел и из боя не вернулся...
   После этого случая Рычагов стал с нами более категоричен в отношениях, как командир. Он редко делился своими переживаниями, но, насколько я его знал, вероятно, ругал себя последними словами за то, что уступил Петру, не настоял на своем.
   Вскоре же за гибелью Митрофанова последовала другая потеря - был сбит Михаил Воронов...
   Обычно каждый боевой день мы завершали разбором на земле. Собирались вместе и анализировали отдельные эпизоды. Причем зачастую многие наши ребята не могли толком воспроизвести картину того или иного боя, который они только что провели. "Атаковал, набирал высоту, снова атаковал..." - вот типичные ответы. Сопоставляя их, Рычагов пытался воссоздать общую картину вылета, и нередко вырисовывались атаки, когда мы целой группой бросались на один бомбардировщик, добив его, бросались на другой, Причем ведомые должны были заботиться о безопасности своего ведущего и, конечно, о своей собственной. Но чаще всего после первой же атаки, которую начинал Рычагов, строй распадался и возникала характерная для того времени воздушная карусель на разных высотах: смешивались и свои и чужие и каждый дрался на свой страх и риск, хотя, если в суматохе успевал заметить, что товарищу трудно, спешил на выручку. Но это если успевал заметить и находился поблизости.
   Помню, как после первого или второго боя, когда мы сбили несколько фашистских самолетов и не потеряли ни одного своего, радостные, возбужденные, анализировали мы первые победные итоги, а Рычагов по мере того, как прояснялась картина боя, хмурился. Он еще сам не во всем мог разобраться толком, но в отличие от многих из нас - при своем-то темпераменте! - был сдержан и отнюдь не спешил разделить общего восторга.
   - Они нас просто не ожидали, - мимоходом заметил он, когда вечером мы с ним еще раз заговорили о прошедшем боевом дне. Но больше ничего не сказал.
   Уже потом, повоевав, набравшись опыта в боях, мы естественным путем пришли к пониманию тактики современного по тем меркам воздушного боя. А поначалу летчики не учитывали даже таких тактических азов, как заход в атаку со стороны солнца. Поэтому нередко начинали бой из заведомо невыгодной позиции. Основными же нашими козырями в первые дни боевой работы были исключительная маневренность И-15 и индивидуальное мастерство пилотов.
   Гибель наших товарищей заставила глубже анализировать причины проигрыша в боях. Выяснилось, что большинство погибших были ранены или убиты после атак сзади: И-15, один из лучших истребителей своего времени, не имел бронеспинки и сзади летчик был абсолютно беззащитен.
   Тогда наши техники начали действовать. Леонид Кальченко долго думал над тем, как бы обеспечить летчику защиту и вместе с этим не увеличить вес самолета. В конце концов он нашел выход - убрать из кабины аккумулятор, весивший 30 килограммов. Предлагалось запускать самолет от этого аккумулятора, но держать его на земле. Тогда за сиденьем представлялось возможным установить защитное устройство весом до 30 килограммов. Правда, самочинно вносить какие-либо изменения в конструкцию самолета категорически запрещалось. Но запрет, рассудили мы, распространялся в мирное время, а тут каждый день ожесточенные бои...
   Рычагов не сразу согласился с этой смелой идеей. Выслушав инженера, он показал пальцем на высокий дуб и задумчиво сказал:
   - За подобную новацию мы оба с тобой будем висеть на этом дереве.
   По 6ылo видно, что мысль о незащищенности летчика тоже не дает ему покоя. И через несколько дней он дал "добро" на доработку.
   Получив разрешение, Леонид Кальченко со своим помощником - деловым и расторопным испанцем Кастро - принялись искать на заводах и в мастерских подходящую для этой цели сталь. На броню рассчитывать не приходилось, поэтому решили попробовать стальной лист. Кастро в течение дня нашел восемь листов толщиной 12 миллиметров и четыре листа толщиной 8 миллиметров. Взяли по одному листу на пробу и вырубили по выкройке спинки сиденья две первые бронеспинки. Та, которая была толще, весила 28 килограммов, следовательно, вполне заменяла по весу аккумулятор. Рычагов поручил Артемьеву, Агафонову в мне испытать эти спинки, и мы принялись стрелять в них с расстояния ста метров бронебойными пулями. Результаты были превосходными. На стали толщиной 12 миллиметров остались только вмятины. Восьмимиллиметровая спинка потрескалась, но и в ней не было сквозных пробоин.
   Первую самодельную спинку, по приказу Рычагова, установили на самолете испанского летчика Эргидо, который в бою всегда находился в самой гуще свалки и больше всех привозил пробоин. Уже на следующий же день Эргидо вернулся из неравного боя и привез в бронеспинке только несколько пулевых отметин (в сражении под Гвадалахарой этот храбрый, любимый всеми летчик погиб).
   6 ноября несколько летчиков нашей группы были приглашены на аэродром Алькала де Энарес на торжественный, вечер, посвященный девятнадцатой годовщине Октября. На вечере присутствовали члены республиканского правительства и видные деятели Компартии Испании, наши советники и военачальники, журналисты и летчики. В числе делегатов от летчиков первой группы в Алькалу попал и я.
   Мы, летчики из группы Рычагова, поехали в Алькалу еще и для передачи боевого опыта. Мы знали, что туда прибыла ожидаемая нами вторая группа советских летчиков-добровольцев и что эта группа будет воевать вместе с нами в мадридском секторе на истребителях И-16. Известие о прибытии И-16 несколько сгладило тяжелые впечатления последних боев: теперь мы уже представляли солидную силу и у нас появились шансы стать хозяевами в мадридском небе. Ведь до сих пор мы только сдерживали авиацию противника, теперь же нам были по плечу и более сложные задачи. Понимая, что каждая крупица боевого опыта бесценна для наших товарищей, приехав в Алькаду, мы первым делом пошли знакомиться с ними. И тут я увидел... Сергея Черных!
   От радости и неожиданности задаю нелепый вопрос:
   - Какими судьбами?! Сергей расхохотался:
   - Будто сам не знаешь! Нет, ты подумай, он нас спрашивает, как мы сюда попали!
   - Это все Путивко виноват, - слышу из-за спины Черных знакомый голос.
   Поворачиваюсь - и глазам своим не верю. Прокоп Акуленко! Вот это да! Ровно три года прошло, как мы расстались...
   - А ты думал, ты один такой? - усмехается Прокоп.
   - Так, может быть, и Паша Путивко здесь?
   - Здесь, здесь, - бурчит Прокоп, - где ж ему еще быть. Ты лучше давай рассказывай...
   Ребята теребят меня, но я все никак не могу прийти в себя от неожиданности; вот где судьба свела!
   Подходят еще летчики, Паша Путивко появляется. Он ничуть не изменился все такой же спокойный, все та же застенчивая улыбка...
   - Давай, - торопит Прокоп, - выкладывай все как на духу...
   И я "выкладываю как на духу".
   Много всего набралось за три недели боев, а ребята задают десятки вопросов; какие у фашистов машины? чем отличаются от наших? какие излюбленные приемы? как дерутся? какое вооружение? чего боятся? каков ритм боев? режим жизни? как разработана сигнализация? И - до бесконечности, до самых мелких деталей здешнего аэродромного быта. Я рассказываю и рассказываю и, кажется, готов говорить до утра.
   Это вечером 6 ноября. А 7 ноября- первый совместный бой силами двух авиационных групп. Большой бой. И первые потери у И-16. За один вечер от всего разве предостережешь...
   Школа войны...
   Как-то позвонил Ивану Лакееву (ныне он генерал, Герой Советского Союза). Мне понадобилось что-то уточнить из биографии Паши Путивко. А Иван Лакеев был в той группе, и Алькале. Виделись, мы в ту пору раз в месяц, а то и реже. Хотя два соседних аэродрома, но между ними - километры военного времени. А сейчас вот куда как просто; набрал номер телефона - и готово. Только Паше уже не позвонишь. И Сергею. И многим другим.
   - Иван, - спрашиваю Лакеева, - ты можешь вспомнить в деталях какой-нибудь бой над Мадридом, в котором участвовал Путивко?
   Мы-то почти в каждом бою встречались. Только у нас не было времени выяснять, кто в каком самолете.
   Ничуть не удивясь внезапности звонка и внезапности вопроса, Иван ответил так, будто заранее знал, что я позвоню и спрошу об этом. Странное дело: звонишь иногда раз в три года, но время словно не движется, когда речь касается прошлого.
   - Если бы не Путивко, - говорит Иван, - у нас с тобой не было бы сейчас возможности перезваниваться. Могу рассказать...
   История эта была точно такая же, как та, что произошла с Мирошниченко. Только выручил Лакеева летчик Путивко. Десятки таких эпизодов я вспоминаю в разные времена. Но для Ивана Лакеева эта история - единственная. Да оно и понятно: кто хоть раз ощутил себя на краю гибели - запомнит на всю жизнь...
   А Паша Путивко, надо сказать, был прекрасный воздушный боец. Его отправили на родину после тяжелого ранения. Он пытался взлететь под бомбами - Алькалу часто и сильно бомбили, - но истребитель был перевернут взрывной волной. Ранение было серьезным. Некоторое время Паша лежал в мадридском госпитале и, как только немного окреп, был вывезен на родину. Он воевал меньше, чем многие из нас, но успел сбить много фашистов. За победы, одержанные в Испании, мужественный летчик был награжден орденом Ленина. Великую Отечественную войну Путивко встретил командиром полка. И так же, как в Испании, с молчаливым мужеством выходил он победителем в самые трудные дни начального периода Великой Отечественной войны. Командуя полком в сорок первом году, он воспитывал из молодых летчиков стойких и умелых бойцов, методично увеличивал свой собственный счет обитых гитлеровцев. И снова был тяжело ранен.
   Последняя встреча с Павлом Путивко у меня произошла случайно.
   Я тогда ехал из Восточной Сибири на совещание в Москву. В ту пору я командовал летной школой. Вместе со мной в Москву ехали несколько офицеров из этой же школы, Поезд тащился медленно, подолгу простаивал на крупных станциях. И вот в Новосибирске я вышел на перрон. Вокруг была обычная вокзальная сутолока, особенно свойственная вокзалам глубоких тыловых городов. И среди этой бестолковой суеты мне бросилась в глаза фигура солдата с вещмешком. Он стоял ко мне спиной в отрешенной, спокойной позе. Это спокойствие создавало контраст с общей обстановкой и привлекло мое внимание. Я прошел немного вперед, повернулся, посмотрел солдату в лицо и замер: передо мной был Паша Путивко!..
   Мы обнялись. Паша, оказывается, только что выписался из госпиталя и пытался достать билет на какой-нибудь поезд, но это ему никак не удавалось. В ту пору он уже был полковником, только вот его шинель со знаками различий осталась где-то в прифронтовом госпитале, из которого его вместе с другими ранеными поспешно эвакуировали в глубокий тыл. За много недель, которые летчик провел по разным госпиталям, он довольствовался тем, что выдавали раненым госпитальные интенданты. А когда стал выписываться, то нужной ему шинели не нашлось. Задерживаться же из-за этого в тылу Паша не захотел. И так - в солдатской шинели - он оставил госпиталь, полагая, что доберется до фронта и рядовым. Все документы были при нем, только показывать их Павел не решался. Вот и размышлял, что же предпринять, чтобы ехать на запад.
   Я потащил его в свое купе. Вопрос с проездом сразу же был решен.
   А Паша Путивко, продолжавший командовать полком, через полгода после той нашей встречи погиб. Это произошло осенью сорок второго. Он взлетел на своем истребителе под бомбами, как взлетал не раз, и тут же, над собственным аэродромом, вступил в неравный бой. В этом последнем своем бою, как рассказывали мне товарищи, отважный летчик успел сбить еще одного фашиста...
   Однако все это еще впереди, еще будет. А тогда, после неожиданной встречи с друзьями курсантских лет накануне девятнадцатой годовщины Октября, я вернулся в Сото. Снова началась боевая работа. Теперь над Мадридом у нас произошло "разделение обязанностей": маневренные "Чайки" связывали боем истребителей противника, а скоростные И-16 разделывались с бомбардировщиками. Это произошло само собой и стало обычной тактикой воздушного боя.
   В один из ненастных дней, когда погода была нелетной и я уже собрался было съездить в Мадрид, Рычагов внезапно отменил поездку. Я получил необычное задание: отыскать в воздухе одиночный самолет И-15 и сбить его!
   - Я думаю, что все это слухи про И-15, - сказал Рычагов, - но и слухи мы должны пресечь.
   А слухи действительно ходили. Рассказывали, будто порой под вечер в ненастную погоду появляется одиночный "чато" - так испанцы прозвали И-15 - и кружит над позициями республиканцев. Прямо как призрак из старинной баллады. Ну кружил бы себе на здоровье - республиканцы любят "чатос", - да только беда в том, что, покружившись, он разворачивался и уходил почему-то в сторону мятежников. Последнее и заставило Рычагова отнестись к легенде более внимательно. Призрачный "чато" бросал тень на славное семейство наших истребителей. Было высказано предположение, что франкисты в целях разведка используют один из двух наших самолетов, попавших им в руки в самом начале нашего пребывания в Испании. Поэтому, как только пришло новое сообщение о появлении подозрительного И-15, Рычагов решил разобраться с этим окончательно.
   В общем, вылетел я в указанный район с твердой установкой атаковать истребитель, несмотря на его республиканские знаки отличия. Рычагов сказал, что все наши истребители оповещены и, кроме меня, в том районе никого из своих быть не может.
   Прихожу в указанный район и начинаю патрулировать. Никого не вижу, в воздухе я один. Стараюсь прятаться, прижимаюсь к облакам. Время идет, горючее вырабатывается. За призраками, думаю, трудно охотиться. Но необычное задание разожгло во мне любопытство. Я непременно хочу дождаться таинственный "чато", хотя, судя по всему "призрак" явно отменил свой визит.
   Разворачиваюсь после очередного круга, вылезаю из-под тучи и... вдруг сбоку пулеметная очередь! Вот так штука: караулил, караулил, а выходит, проглядел... Очередь выпущена под ракурсом почти девяносто градусов. Поторопился "призрак": если бы он немного пропустил меня вперед, худо мне было бы. Использую этот промах "нечистого" и кладу машину в вираж. Смотрю и глазам своим не верю: атакует действительно наш, но не И-15, а И-16! Мистика какая-то... Может быть, республиканцы напутали и подозрительный самолет не И-15, а И-16? Но это уже совсем невероятный факт: появление у мятежников И-15 еще поддается объяснению, но откуда у них И-16?
   Раздумывать, однако, некогда. Кроме меня, ни одного республиканского летчика здесь быть не может. И все же сомнения не оставляют... Может, уклониться от боя?
   Неожиданно свалившийся на меня шальной "ишак" отвергает все мои сомнения он готовится к повторной атаке. Значит, хочешь не хочешь - надо принимать бой, хотя воевать с И-16 - это совсем не то, что атаковать однотипную машину. Если на нем опытный летчик, то положение у меня незавидное: у И-16 скорость-то больше. Пока крутимся на виражах - я спокоен. Еще пару витков - и зайду ему в хвост. Но если он вздумает уйти на вертикаль - мне уж некуда деться от его сильнейшей атаки. Знает ли фашист особенности нашего И-16?..
   Пока же он не полез вверх, я тороплюсь использовать преимущество И-15 в маневре и стараюсь зайти ему в хвост. Мне это почти удается, но мой противник интуитивно угадывает опасность. Я так думаю, что угадывает, потому что он едва не прозевал свой последний шанс для спасительного маневра. Летчик на "ишаке", видимо, опытный: когда я уже готов нажать на гашетки, он делает единственно правильный в этой ситуации маневр и уходит из-под атаки. Теперь обороняться мне.
   С большим трудом удается вторично увернуться из-под удара. На какую-то долю секунды сходимся очень и очень близко. Одновременно поворачиваем головы друг к другу, и тут я чуть не выскакиваю из самолета: меня атакует Прокоп Акуленко!.. Чтоб ты пропал! Машу ему кулаком, защитные очки - на лоб, конечно, всякие слова произношу, понятные даже на расстоянии.
   Смотрю - узнал! Подошел, скорость уравнял, руками разводит: дескать, извини, пожалуйста, но я здесь не при чем...
   Вдвоем покружились, пока горючего хватало, и разошлись по своим аэродромам; он в Алькалу, я - в Сото. Докладываю о результатах вылета и узнаю, что Прокоп получил точно такое же задание. Оповещение, о котором мне говорил Рычагов, пришло в Алькалу в тот момент, когда Прокоп был уже в воздухе. Для него-то ситуация была вполне ясной: все подтверждалось - одиночный И-15 болтается над самой передовой, да еще и заходит со стороны мятежников (я патрулировал и над их территорией),
   У Прокопа в тот день, конечно, была большая радость по случаю того, что он промазал с первой атаки. Редкая радость для истребителя. Я тоже не имел огорчений по поводу неудачной очереди Прокопа. А злополучный "чато" по каким-то причинам так и но появился. Слышать о нем нам больше не приходилось. Возможно, его и вовсе не было.
   Войны без потерь не бывает, и погибают на войне по-разному. Для воюющего человека эта горькая истина не является откровением. Но есть потери, которые никак не укладываются в сознании, сколько бы лет ни прошло.
   13 ноября над Мадридом была подожжена машина Кости Ковтуна. Вообще-то Ковтуна звали Карпом, но он не любил это имя, и, сколько я помню, товарищи всегда звали его Костей. Итак, при выходе из атаки на бомбардировщики наше звено было атаковано истребителями их прикрытия. Костина машина загорелась, и я перешел с места левого ведомого вправо, чтобы прикрыть его. Я видел, как целый и невредимый Костя вылез из кабины. Видел, как он прыгнул, открыл парашют. Видел, как его перевернуло вниз головой и как он выскользнул из ножных лямок. Очевидно, летчик по привычке не застегнул на груди карабин.
   Пустой парашют ветер понес в сторону позиций мятежников. А живой еще Костя Ковтун падал на мадридскую мостовую. Я ходил за ним не спирали до самых крыш...
   Бросок на юг
   К началу тридцать седьмого года положение на Центральном фронте существенно изменилось в пользу республики. Мадрид выстоял в жестоких осенних боях. Центральный фронт окреп, стабилизировался. Усилиями республиканских частей были достигнуты явные успехи, и, если бы мятежники полагались только на свои силы, они были бы обречены. Но гитлеровская Германия и Италия с Муссолини во главе прилагали все силы, чтобы спасти военный престиж фашизма, и с молчаливого согласия правительств крупнейших западноевропейских стран открыто и беспрепятственно увеличивали и увеличивали военную помощь мятежникам.
   Фашистская авиация накапливала силы. В воздухе у них появился новый немецкий истребитель "Мессершмитт-109". Этих машин мы еще не знали. Фашистская пропаганда наделала много шума вокруг "мессершмиттов". Истребитель, если можно было верить противнику, не имел себе равных.
   Новое оружие всегда интересует профессионального бойца. Но если свой самолет летчику можно испытать в тренировочном полете, то чужой - только в бою. Поскольку же речь шла о новом истребителе противника, интерес с нашей стороны к нему был повышенный. Слухи о "мессершмиттах" раздражали, как раздражает незнание. Требовался "контрольный опыт". Такой случай неожиданно представился Сергею Черных.
   В тот день я был в Алькале и первый бой с "мессершмиттом" наблюдал вместе с товарищами из группы И-16. Помню, как из Мадрида сообщили о появлении истребителя неизвестного типа. Мы сразу поняли, что речь идет о "мессершмитте". Машина Черных была готова к полету, он моментально поднялся в воздух, а на земле для него выложили стрелу из полотнища, указывая направление.
   Черных перехватил "мессершмитт" уже почти над самым аэродромом. К общему удивлению, фашист вовсе не хотел вступать в поединок, хотя видел, что его преследует всего один И-16, и прибавил скорость. Но удирать тоже надо осмысленно. Если бы немец продолжал оставаться в горизонтальном полете, то скорее всего, он бы добился своего и ушел, потому что скорость у "мессершмитта" была большей, чем у И-16.
   Но, по всей вероятности, он плохо знал тактико-технические данные нашего истребителя. То ли не знал, то ли перепугался сверх меры, но только вместо того, чтобы принять, казалось бы, самое простое и естественное решение, он неожиданно полез за спасением вверх. В этом была его первая ошибка.
   На вертикалях с И-16 шутки плохи. А с Черных - плохи вдвойне, потому что Сергей прославился у нас как летчик, в совершенстве овладевший искусством воздушного боя на вертикалях. Мощный мотор И-16 позволял ему быстро набирать высоту. Причем И-16 лез вверх по внутренней стороне дуги, описываемой "мессершмиттом". Этого немец тоже не учел. Словом, Черных быстро догнал его, но атаковал неудачно и промахнулся.