Страница:
Жан подхватил шпагу, прыгнул на неоседланную лошадь и направил коня к ближайшим городским воротам…
В карете, почувствовав толчки экипажа, Пардальян-старший пришел в себя; он порылся в карманах, с трудом вытащил какой-то листок и дрожащей рукой протянул его Лоизе…
…Перед каретой мчался с обнаженной шпагой в руке шевалье де Пардальян. Душа его была полна скорби: он ехал по объятому пламенем и ненавистью Парижу, увозя тех, кого он любил больше жизни: своего отца и свою любимую.
Горькие слезы катились по щекам Жана…
Глава 48
Глава 49
В карете, почувствовав толчки экипажа, Пардальян-старший пришел в себя; он порылся в карманах, с трудом вытащил какой-то листок и дрожащей рукой протянул его Лоизе…
…Перед каретой мчался с обнаженной шпагой в руке шевалье де Пардальян. Душа его была полна скорби: он ехал по объятому пламенем и ненавистью Парижу, увозя тех, кого он любил больше жизни: своего отца и свою любимую.
Горькие слезы катились по щекам Жана…
Глава 48
ПОСЛЕДНИЙ ПРИВАЛ
Было уже часов семь вечера. Солнце садилось, и его косые лучи окрашивали в пурпур клубы дыма, которые тяжело стлались над улицами Парижа. На перекрестках, на площадях и в домах по-прежнему убивали.
Сначала резали гугенотов, потом евреев, потом тех католиков, которых подозревали в симпатиях к протестантам, затем просто тех, кто попадался под руку. Грабили всех подряд; насиловали женщин…
Шевалье де Пардальян мчался на неоседланном жеребце, сжимая в руках шпагу: он ничего не видел и не слышал, не замечал творившихся вокруг ужасов. Он хотел только одного: как можно скорей добраться до городской заставы. Вырваться из этого ада!.. Как? Этого он и сам пока не знал…
В красном тумане, словно тени кошмарных видений, мелькали у него перед глазами окровавленные, обезумевшие люди, огни и дымы пожарищ, бьющиеся в агонии жертвы…
Вдруг он остановился… Где они оказались? У городских ворот! Перед воротами — двадцать солдат с аркебузами и офицер.
Пардальян спрыгнул со своего скакуна и подскочил к офицеру:
— Выпустите нас!
— Проезд закрыт!
Из кареты выпрыгнула Лоиза. Вручила офицеру развернутый лист бумаги и вновь юркнула в экипаж.
Офицер окинул Пардальяна изумленным взглядом и гаркнул:
— Открыть ворота! Приказ короля!
— Приказ короля! — ухмыльнулся в экипаже ветеран; он на миг приподнялся и снова рухнул на подушки. И странная улыбка мелькнула на его губах…
— Приказ короля? — удивленно повторил шевалье.
Он ничего не понимал. Ему казалось, что это сон. Какой-то сказочный сон, который начался с появлением Като в адской камере крепости Тампль, а закончился разрушением особняка Монморанси.
И все же это была явь: ворота открылись! Опустился подъемный пост! Шевалье взлетел на коня и пронесся по мосту. За ним покатилась карета. И вот уже мост поднимается за их спинами… Они выбрались из Парижа!..
Не успели караульные поднять мост и запереть ворота, как к заставе подъехала дюжина всадников. Лошади их были в мыле, с изодранными шпорами боками; лица верховых искажала ненависть, горечь и отчаяние…
К воротам подлетели Данвиль и Моревер! Они мчались во весь опор, в двух шагах от городской стены под Данвилем пала лошадь. В один голос маршал и наемный убийца закричали:
— Откройте! Откройте! Это еретики!
— Приказ короля! — ответил офицер. — Он у меня на руках.
— Откройте! — требовал Данвиль. — Откройте, а не то…
— Стража! — скомандовал офицер. — Оружие к бою!
Данвилю пришлось отступить… Но Моревер протянул офицеру какую-то бумагу со словами:
— Приказ королевы! Откройте, сударь!
— Вы можете проехать, но только один! Остальные — назад!
Моревер промчался через ворота. Данвиль же, грозя кулаками небесам, разразился страшными проклятиями и рухнул под копыта коней…
Моревер не солгал: его действительно послала королева Екатерина Медичи. Перевернув весь Париж в поисках Пардальянов, наемный убийца отправился в Лувр. Его ввели в королевскую часовню и он застал Екатерину на коленях перед массивным распятием.
— Видите, — сказала королева, поднимаясь, — я молюсь за всех, кто умирает сейчас в Париже.
— Вы и за него молитесь, мадам? — спросил Моревер и решительным жестом положил на стол голову Колиньи.
Екатерина даже не вздрогнула, а задала лишь один вопрос:
— Где Бем?
— Мертв!
— Моревер, вы отвезете эту голову в Рим и расскажете, что мы совершили тут, в Париже.
— Отправляюсь немедленно!
— Вот вам пропуск. Вот деньги. Торопитесь, летите, не теряйте ни минуты… И еще возьмите это…
Екатерина протянула Мореверу маленький кинжал. Наемный убийца покачал головой и показал на свои ножны:
— Я вооружен!
— Возьмите, — настаивала королева. — Этот кинжал разит наверняка! Вы поняли? Наверняка!
Моревер вздрогнул и схватил оружие… Он догадался, что кинжал побывал в лаборатории Руджьери, гениального составителя ядов.
И Моревер умчался… Он отправился в Рим, приторочив к седлу голову Колиньи. Наемный убийца спешил в Рим за славой и богатством и мечтал когда-нибудь вернуться во Францию, чтобы убить Пардальяна кинжалом, который разит без промаха… Он перебрался через Сену, а когда повернул к воротам пригорода Гренель, увидел в беспорядке отступавших солдат. Моревер узнал людей Данвиля.
Данвиль! Монморанси! Пардальян!
Три имени молнией сверкнули в мозгу Моревера. Он бросился к особняку Монморанси. Взбешенный собственным бессилием, наемный убийца наблюдал за взрывом и пожаром, видел, как шевалье де Пардальян прорвался сквозь пекло и, как Эней Анхиза, вынес своего отца…
Моревер собрал несколько всадников, привел в чувство растерявшегося Данвиля. Они обыскали пепелище, обнаружили след кареты в саду и кинулись в погоню.
Мореверу удалось выехать через те же ворота, что и Пардальянам. Никто не заметил, что вслед за Моревером в открытые ворота проскользнул еще кое-кто… Его не стали задерживать караульные. Подумаешь, пес!..
Пипо!.. Пипо, преданный друг шевалье де Пардальяна, неотступно шел по следу хозяина и теперь бросился догонять карету…
Выехав за ворота, Моревер на миг остановился. Куда же они поехали? В какую сторону? Он их найдет! Под землей достанет! А что это за собака помчалась по дороге? Моревер узнал пса шевалье де Пардальяна… Собака принюхалась, ищя след… Наконец Пипо подскочил и стрелой понесся вперед… А Моревер, пришпорив коня, последовал за Пипо.
Вырвавшись из Парижа, Пардальян поехал прямо. Карета следовала за ним. Они пересекли поле и поднялись на холм; путники ехали по равнине, потом меж холмов, покрытых каштановыми и буковыми рощами, затем — среди полей, где колосилась пшеница.
В поле работал крестьянин: жал серпом пшеницу. Он прервал на минуту работу и с недоумением взглянул вдаль, в сторону города, над которым поднимались клубы дыма.
Шевалье проехал в нескольких шагах от жнеца, не обратив на крестьянина никакого внимания.
— Эй, господа! — крикнул вслед карете крестьянин. — Что это в городе творится? Праздник что ли устроили: огни горят и колокола бьют?..
Ни Монморанси, ни Пардальян ничего не ответили.
— Так что за праздник-то? — недоумевал жнец.
— День святого Варфоломея! Великий день! — крикнул крестьянину скакавший мимо всадник.
Это Моревер нагонял карету Монморанси.
Когда они поднялись на очередной холм, шевалье придержал лошадь и спешился. Монморанси остановил карету.
Где они оказались?.. На одном из холмов Монмартра. Солнце на горизонте опускалось в океан багровых туч. У их ног лежал Париж!..
Спрыгнув с коня и убедившись, что погони за ними нет, шевалье де Пардальян бросился к экипажу и распахнул дверцы. Лоиза спрыгнула на землю. Ко всему равнодушная Жанна де Пьенн осталась в карете. Жан взял отца на руки и бережно опустил на траву. Еще раз осмотрел раны старика и убедился, что особенно пострадали ноги. Сын склонился над отцом, не отрывая взгляда от дорогого лица, изуродованного шрамами, покрытого синяками и ожогами.
Ветеран из последних сил улыбнулся сыну, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Он опять потерял сознание…
— Воды! Воды! — в растерянности прошептал Жан.
Воды? Совсем рядом журчит ручеек. Услышав говор ручья, шевалье поднялся и хотел отправиться за водой. Внезапно из кустов выскочил человек…
Моревер!..
Моревер последовал за Пипо, который уже взбежал на холм и теперь носился вокруг, подпрыгивая, виляя хвостом, и всеми способами выражая свою безграничную радость.
Наемный убийца спешился сразу же, как только заметил остановившуюся карету. Он привязал лошадь в буковом леске и ползком приблизился к беглецам. Моревер видел, как Жан вынес из кареты раненого и опустил на траву. Он видел, как шевалье склонился над отцом, и решил, что наступил подходящий момент… Пока Пардальян не выпрямился, Моревер мог ударить. Он кинулся на шевалье, занеся кинжал, отравленный кинжал Екатерины Медичи!
— Умри же! — в жестокой радости воскликнул Моревер. — Вот тебе за удар хлыста!
Раздался пронзительный женский крик. Прежде чем Моревер нанес удар, Лоиза рванулась и встала между Пардальяном и убийцей!.. Удар, предназначенный Жану, достался девушке! Лоиза упала на руки шевалье.
Вся эта сцена длилась менее секунды.
Пользуясь всеобщим замешательством, Моревер отпрыгнул назад, взлетел на коня и умчался прочь.
Опустив Лоизу на траву, шевалье кинулся вслед за убийцей, но поздно… Моревер на полном скаку обернулся и крикнул:
— Еще увидимся! Скоро придет и твой черед!
Но ветер отнес слова Моревера в сторону, и шевалье их уже не услышал.
Пардальян в ужасе повернулся к Лоизе и к Монморанси: холодный пот выступил у него на лице, руки дрожали. Он не осмеливался подойти поближе. Едва слышно Жан произнес:
— Она умерла? Умерла? Тогда и мне не жить…
— Нет, нет! — радостно крикнул Франсуа. — Ничего страшного, шевалье. Всего лишь царапина…
Не веря своим глазам, шевалье увидел, что Лоиза встает и улыбается ему.
Ничего страшного! Чуть-чуть задета грудь! Какое счастье! Жан неверным шагом подошел к девушке и протянул ей обе руки. Он действительно увидел, что Лоиза. получила лишь легкую царапину. Лоизе удалось оттолкнуть руку со смертоносным оружием. Через несколько часов от ранки не останется и следа…
Шевалье, передав Лоизу на попечение маршала, обернулся к отцу. Невозможно поверить, но Жан забыл о Лоизе. Он забыл обо всем: о трагедии гугенотов, о резне в Париже, о безумии Жанны де Пьенн и коварстве Моревера…
Что же случилось? Старый солдат умирал…
За те несколько секунд, что прошли с момента нападения Моревера, лицо старого солдата, лик титана и борца, изменилось до неузнаваемости. Черты ветерана, проведшего полжизни на дорогах Франции, утратили жизнерадостность и веселое лукавство. Нос заострился, щеки запали, тонкий профиль словно окостенел…
— Господи! Господи! — застонал шевалье. — Он умирает…
Привыкший побеждать отчаяние, Жан сдержал слезы, более того, он сумел улыбнуться. Мягко и нежно поднял сын раненого отца и отнес к ручью.
— Как вы, батюшка?.. Ноги… Ну ничего, устроим вас в деревенском доме… подлечитесь…
Жан героически улыбался; голос его не дрожал и движения были уверенными. Он намочил в ручье платок и омыл почерневшее от пороха лицо. Но рука юноши замерла: смыв следы пороха, он увидел, что лицо отца покрывает смертельная бледность.
Пипо лежал у ручья и тихо выл, помахивая хвостом. Пес лизал руки раненого, бедные обгоревшие руки, изрезанные глубокими шрамами.
Шевалье начала бить дрожь; ему показалось, что земля уходит у него из-под ног…
Старик приподнял голову, осторожно погладил собаку, не сводившую с него глубоких, карих, по-человечески печальных глаз.
— Ты все понял? — прошептал господин де Пардальян. — Прощаешься со мной? Шевалье, где маршал?.. и Лоиза?
— Я здесь, сударь, — поспешно подошел Франсуа де Монморанси.
— И я здесь, батюшка, — сказала Лоиза, опускаясь на колени.
Шевалье с трудом сдержал подступившее к горлу рыдание.
— Маршал, — продолжал раненый, — вы обвенчаете наших детей?.. Скажите, тогда я уйду… спокойно…
— Клянусь! — торжественно проговорил маршал.
— Хорошо… везет тебе, шевалье… но, маршал, вы говорили о каком-то графе де Маржанси?..
— …которому я предназначаю дочь, поскольку более достойного человека я не знаю…
— А с ним что же?
— Вот он! — сказал Монморанси, указывая на шевалье. — Мне принадлежит графство Маржанси и я его отдаю шевалье де Пардальяну… Это приданое Лоизы.
Ветеран слабо улыбнулся и прошептал:
— Дай руку, шевалье!
Шевалье упал на колени, схватил руку отца, приник к ней губами и разразился рыданиями.
— Ты плачешь… дитя… Вот ты и граф де Маржанси!.. Будь же счастлив!.. И ты тоже, девочка моя! Перед смертью я вижу ваши прекрасные лица… о лучшем я и не мечтал…
— Ты не умрешь! — воскликнул Жан.
— Это мой последний привал… Пора отправляться в путь, в прекрасный путь, шевалье… к вечному покою… Ты не хочешь, чтобы я умирал?.. Прощайте, маршал, прощай, Лоиза… Благословляю тебя, малышка… прощай, шевалье…
Руки ветерана похолодели… Господин де Пардальян на мгновение закрыл глаза, потом снова открыл их, огляделся и промолвил:
— Шевалье… я хотел бы покоиться здесь… место дивное… возле родника… под этим громадным буком… Я объехал столько городов, видел столько гостиниц… Но последнее пристанище обрету здесь…
Шевалье застонал. Отец услышал стон сына. Странная улыбка тронула его посиневшие губы. Он, кажется, даже усмехнулся и сказал:
— Кстати, насчет гостиниц и постоялых дворов… шевалье, не забудь отдать наш долг… долг мадам Югетте…
Потом он поднял глаза к ясному небу, где одна за другой вспыхивали вечерние звезды, бледные и прекрасные. Одна рука старого Пардальяна покоилась в ладони Жана, другую сжимала Лоиза. Он что-то шепнул на последнем вздохе, и взгляд его устремился к звезде, что улыбалась ему с бездонного небосвода. Легкая дрожь пробежала по его телу, и он замер. Застыла на губах улыбка, а открытые глаза все смотрели и смотрели в сумеречное небо, на котором оживали бледные в вечернем свете созвездия…
Господин де Пардальян, которого великий историк Анри Мартен, столь сдержанный в оценках, назвал героическим Пардальяном… старый солдат умер [21].
Шевалье де Пардальян пришел в себя к полуночи. Маршал поддерживал его плечи, плачущая Лоиза — голову, Пипо жалобно жался к его ногам.
— Сын мой, — проговорил маршал. — Вы не имеете права терять мужества… Подумайте о вашей суженой… Пока мы не прибыли в Монморанси, ей грозит опасность.
— Господи! — простонал юноша. — Я лишился части души своей…
Он рухнул на колени у тела отца и, закрыв лицо руками, стал плакать и молиться… Так прошел час… Очнувшись, он увидел крестьян из ближайшего села с факелами и заступами. Этих людей привел маршал.
Жан прикоснулся губами к холодному лбу отца, в последний раз поцеловав старика, и поднялся на ноги. Крестьяне начали копать могилу под сенью высокого бука. Однако шевалье остановил их, взял заступ и сам принялся рыть могилу, в которой будет спать вечным сном его отец. По лицу юноши потоком струились слезы, а он, не вытирая глаз, все копал… готовил последнее убежище для старого бродяги…
Кто-то из крестьян высоко поднял факел, остальные, обнажив головы, безмолвно стояли вокруг… С небосклона на эту исполненную трагизма картину равнодушно взирали прекрасные звезды. А на грешной земле, за полями, раскинувшимися у подножия холма, клокотал, точно гигантский котел, Париж, и, казалось, все колокола города звонили отходную по отважному Пардальяну…
К двум часам ночи яма была готова. Шевалье больше не плакал, но лицо его пугало мертвенной бледностью. Он подхватил на руки тело отца и осторожно опустил его в могилу. Рядом он положил обломок шпаги, с которой ветеран никогда не расставался. Потом он бережно накрыл усопшего плащом, выбрался из ямы и принялся закапывать ее… Через полчаса все было кончено…
Маршал и крестьяне приблизились к могиле и скорбно склонили головы. Лоиза и шевалье, держась за руки, упали на колени…
Лоиза, чистая душа, хотела что-то сказать тому, кого она могла назвать отцом, и девушка прошептала:
— Батюшка, клянусь тебе вечно любить того, кого и ты так любил…
Связав две ветки, Лоиза сделала крест и установила его на могиле.
Потом она вновь села в карету, Монморанси взял вожжи, а Жан вскочил на коня. Все двинулись в путь к замку герцога.
На рассвете они прибыли в родовое гнездо Монморанси.
Через пару дней крестьяне, хоронившие Пардальяна-старшего, поставили вместо двух веточек деревянный тесаный крест. Потом в деревне забыли, почему под буком стоит крест, но из поколения в поколение крест обновляли. А потом скромный сельский крест был заменен огромным распятием: по распятию стало называться и все это место.
Память об этом сохранилась до наших дней. И еще сегодня там, где испустил дух старый солдат, находится небольшая площадь, которую именуют площадью Распятия, что на Монмартре.
Сначала резали гугенотов, потом евреев, потом тех католиков, которых подозревали в симпатиях к протестантам, затем просто тех, кто попадался под руку. Грабили всех подряд; насиловали женщин…
Шевалье де Пардальян мчался на неоседланном жеребце, сжимая в руках шпагу: он ничего не видел и не слышал, не замечал творившихся вокруг ужасов. Он хотел только одного: как можно скорей добраться до городской заставы. Вырваться из этого ада!.. Как? Этого он и сам пока не знал…
В красном тумане, словно тени кошмарных видений, мелькали у него перед глазами окровавленные, обезумевшие люди, огни и дымы пожарищ, бьющиеся в агонии жертвы…
Вдруг он остановился… Где они оказались? У городских ворот! Перед воротами — двадцать солдат с аркебузами и офицер.
Пардальян спрыгнул со своего скакуна и подскочил к офицеру:
— Выпустите нас!
— Проезд закрыт!
Из кареты выпрыгнула Лоиза. Вручила офицеру развернутый лист бумаги и вновь юркнула в экипаж.
Офицер окинул Пардальяна изумленным взглядом и гаркнул:
— Открыть ворота! Приказ короля!
— Приказ короля! — ухмыльнулся в экипаже ветеран; он на миг приподнялся и снова рухнул на подушки. И странная улыбка мелькнула на его губах…
— Приказ короля? — удивленно повторил шевалье.
Он ничего не понимал. Ему казалось, что это сон. Какой-то сказочный сон, который начался с появлением Като в адской камере крепости Тампль, а закончился разрушением особняка Монморанси.
И все же это была явь: ворота открылись! Опустился подъемный пост! Шевалье взлетел на коня и пронесся по мосту. За ним покатилась карета. И вот уже мост поднимается за их спинами… Они выбрались из Парижа!..
Не успели караульные поднять мост и запереть ворота, как к заставе подъехала дюжина всадников. Лошади их были в мыле, с изодранными шпорами боками; лица верховых искажала ненависть, горечь и отчаяние…
К воротам подлетели Данвиль и Моревер! Они мчались во весь опор, в двух шагах от городской стены под Данвилем пала лошадь. В один голос маршал и наемный убийца закричали:
— Откройте! Откройте! Это еретики!
— Приказ короля! — ответил офицер. — Он у меня на руках.
— Откройте! — требовал Данвиль. — Откройте, а не то…
— Стража! — скомандовал офицер. — Оружие к бою!
Данвилю пришлось отступить… Но Моревер протянул офицеру какую-то бумагу со словами:
— Приказ королевы! Откройте, сударь!
— Вы можете проехать, но только один! Остальные — назад!
Моревер промчался через ворота. Данвиль же, грозя кулаками небесам, разразился страшными проклятиями и рухнул под копыта коней…
Моревер не солгал: его действительно послала королева Екатерина Медичи. Перевернув весь Париж в поисках Пардальянов, наемный убийца отправился в Лувр. Его ввели в королевскую часовню и он застал Екатерину на коленях перед массивным распятием.
— Видите, — сказала королева, поднимаясь, — я молюсь за всех, кто умирает сейчас в Париже.
— Вы и за него молитесь, мадам? — спросил Моревер и решительным жестом положил на стол голову Колиньи.
Екатерина даже не вздрогнула, а задала лишь один вопрос:
— Где Бем?
— Мертв!
— Моревер, вы отвезете эту голову в Рим и расскажете, что мы совершили тут, в Париже.
— Отправляюсь немедленно!
— Вот вам пропуск. Вот деньги. Торопитесь, летите, не теряйте ни минуты… И еще возьмите это…
Екатерина протянула Мореверу маленький кинжал. Наемный убийца покачал головой и показал на свои ножны:
— Я вооружен!
— Возьмите, — настаивала королева. — Этот кинжал разит наверняка! Вы поняли? Наверняка!
Моревер вздрогнул и схватил оружие… Он догадался, что кинжал побывал в лаборатории Руджьери, гениального составителя ядов.
И Моревер умчался… Он отправился в Рим, приторочив к седлу голову Колиньи. Наемный убийца спешил в Рим за славой и богатством и мечтал когда-нибудь вернуться во Францию, чтобы убить Пардальяна кинжалом, который разит без промаха… Он перебрался через Сену, а когда повернул к воротам пригорода Гренель, увидел в беспорядке отступавших солдат. Моревер узнал людей Данвиля.
Данвиль! Монморанси! Пардальян!
Три имени молнией сверкнули в мозгу Моревера. Он бросился к особняку Монморанси. Взбешенный собственным бессилием, наемный убийца наблюдал за взрывом и пожаром, видел, как шевалье де Пардальян прорвался сквозь пекло и, как Эней Анхиза, вынес своего отца…
Моревер собрал несколько всадников, привел в чувство растерявшегося Данвиля. Они обыскали пепелище, обнаружили след кареты в саду и кинулись в погоню.
Мореверу удалось выехать через те же ворота, что и Пардальянам. Никто не заметил, что вслед за Моревером в открытые ворота проскользнул еще кое-кто… Его не стали задерживать караульные. Подумаешь, пес!..
Пипо!.. Пипо, преданный друг шевалье де Пардальяна, неотступно шел по следу хозяина и теперь бросился догонять карету…
Выехав за ворота, Моревер на миг остановился. Куда же они поехали? В какую сторону? Он их найдет! Под землей достанет! А что это за собака помчалась по дороге? Моревер узнал пса шевалье де Пардальяна… Собака принюхалась, ищя след… Наконец Пипо подскочил и стрелой понесся вперед… А Моревер, пришпорив коня, последовал за Пипо.
Вырвавшись из Парижа, Пардальян поехал прямо. Карета следовала за ним. Они пересекли поле и поднялись на холм; путники ехали по равнине, потом меж холмов, покрытых каштановыми и буковыми рощами, затем — среди полей, где колосилась пшеница.
В поле работал крестьянин: жал серпом пшеницу. Он прервал на минуту работу и с недоумением взглянул вдаль, в сторону города, над которым поднимались клубы дыма.
Шевалье проехал в нескольких шагах от жнеца, не обратив на крестьянина никакого внимания.
— Эй, господа! — крикнул вслед карете крестьянин. — Что это в городе творится? Праздник что ли устроили: огни горят и колокола бьют?..
Ни Монморанси, ни Пардальян ничего не ответили.
— Так что за праздник-то? — недоумевал жнец.
— День святого Варфоломея! Великий день! — крикнул крестьянину скакавший мимо всадник.
Это Моревер нагонял карету Монморанси.
Когда они поднялись на очередной холм, шевалье придержал лошадь и спешился. Монморанси остановил карету.
Где они оказались?.. На одном из холмов Монмартра. Солнце на горизонте опускалось в океан багровых туч. У их ног лежал Париж!..
Спрыгнув с коня и убедившись, что погони за ними нет, шевалье де Пардальян бросился к экипажу и распахнул дверцы. Лоиза спрыгнула на землю. Ко всему равнодушная Жанна де Пьенн осталась в карете. Жан взял отца на руки и бережно опустил на траву. Еще раз осмотрел раны старика и убедился, что особенно пострадали ноги. Сын склонился над отцом, не отрывая взгляда от дорогого лица, изуродованного шрамами, покрытого синяками и ожогами.
Ветеран из последних сил улыбнулся сыну, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Он опять потерял сознание…
— Воды! Воды! — в растерянности прошептал Жан.
Воды? Совсем рядом журчит ручеек. Услышав говор ручья, шевалье поднялся и хотел отправиться за водой. Внезапно из кустов выскочил человек…
Моревер!..
Моревер последовал за Пипо, который уже взбежал на холм и теперь носился вокруг, подпрыгивая, виляя хвостом, и всеми способами выражая свою безграничную радость.
Наемный убийца спешился сразу же, как только заметил остановившуюся карету. Он привязал лошадь в буковом леске и ползком приблизился к беглецам. Моревер видел, как Жан вынес из кареты раненого и опустил на траву. Он видел, как шевалье склонился над отцом, и решил, что наступил подходящий момент… Пока Пардальян не выпрямился, Моревер мог ударить. Он кинулся на шевалье, занеся кинжал, отравленный кинжал Екатерины Медичи!
— Умри же! — в жестокой радости воскликнул Моревер. — Вот тебе за удар хлыста!
Раздался пронзительный женский крик. Прежде чем Моревер нанес удар, Лоиза рванулась и встала между Пардальяном и убийцей!.. Удар, предназначенный Жану, достался девушке! Лоиза упала на руки шевалье.
Вся эта сцена длилась менее секунды.
Пользуясь всеобщим замешательством, Моревер отпрыгнул назад, взлетел на коня и умчался прочь.
Опустив Лоизу на траву, шевалье кинулся вслед за убийцей, но поздно… Моревер на полном скаку обернулся и крикнул:
— Еще увидимся! Скоро придет и твой черед!
Но ветер отнес слова Моревера в сторону, и шевалье их уже не услышал.
Пардальян в ужасе повернулся к Лоизе и к Монморанси: холодный пот выступил у него на лице, руки дрожали. Он не осмеливался подойти поближе. Едва слышно Жан произнес:
— Она умерла? Умерла? Тогда и мне не жить…
— Нет, нет! — радостно крикнул Франсуа. — Ничего страшного, шевалье. Всего лишь царапина…
Не веря своим глазам, шевалье увидел, что Лоиза встает и улыбается ему.
Ничего страшного! Чуть-чуть задета грудь! Какое счастье! Жан неверным шагом подошел к девушке и протянул ей обе руки. Он действительно увидел, что Лоиза. получила лишь легкую царапину. Лоизе удалось оттолкнуть руку со смертоносным оружием. Через несколько часов от ранки не останется и следа…
Шевалье, передав Лоизу на попечение маршала, обернулся к отцу. Невозможно поверить, но Жан забыл о Лоизе. Он забыл обо всем: о трагедии гугенотов, о резне в Париже, о безумии Жанны де Пьенн и коварстве Моревера…
Что же случилось? Старый солдат умирал…
За те несколько секунд, что прошли с момента нападения Моревера, лицо старого солдата, лик титана и борца, изменилось до неузнаваемости. Черты ветерана, проведшего полжизни на дорогах Франции, утратили жизнерадостность и веселое лукавство. Нос заострился, щеки запали, тонкий профиль словно окостенел…
— Господи! Господи! — застонал шевалье. — Он умирает…
Привыкший побеждать отчаяние, Жан сдержал слезы, более того, он сумел улыбнуться. Мягко и нежно поднял сын раненого отца и отнес к ручью.
— Как вы, батюшка?.. Ноги… Ну ничего, устроим вас в деревенском доме… подлечитесь…
Жан героически улыбался; голос его не дрожал и движения были уверенными. Он намочил в ручье платок и омыл почерневшее от пороха лицо. Но рука юноши замерла: смыв следы пороха, он увидел, что лицо отца покрывает смертельная бледность.
Пипо лежал у ручья и тихо выл, помахивая хвостом. Пес лизал руки раненого, бедные обгоревшие руки, изрезанные глубокими шрамами.
Шевалье начала бить дрожь; ему показалось, что земля уходит у него из-под ног…
Старик приподнял голову, осторожно погладил собаку, не сводившую с него глубоких, карих, по-человечески печальных глаз.
— Ты все понял? — прошептал господин де Пардальян. — Прощаешься со мной? Шевалье, где маршал?.. и Лоиза?
— Я здесь, сударь, — поспешно подошел Франсуа де Монморанси.
— И я здесь, батюшка, — сказала Лоиза, опускаясь на колени.
Шевалье с трудом сдержал подступившее к горлу рыдание.
— Маршал, — продолжал раненый, — вы обвенчаете наших детей?.. Скажите, тогда я уйду… спокойно…
— Клянусь! — торжественно проговорил маршал.
— Хорошо… везет тебе, шевалье… но, маршал, вы говорили о каком-то графе де Маржанси?..
— …которому я предназначаю дочь, поскольку более достойного человека я не знаю…
— А с ним что же?
— Вот он! — сказал Монморанси, указывая на шевалье. — Мне принадлежит графство Маржанси и я его отдаю шевалье де Пардальяну… Это приданое Лоизы.
Ветеран слабо улыбнулся и прошептал:
— Дай руку, шевалье!
Шевалье упал на колени, схватил руку отца, приник к ней губами и разразился рыданиями.
— Ты плачешь… дитя… Вот ты и граф де Маржанси!.. Будь же счастлив!.. И ты тоже, девочка моя! Перед смертью я вижу ваши прекрасные лица… о лучшем я и не мечтал…
— Ты не умрешь! — воскликнул Жан.
— Это мой последний привал… Пора отправляться в путь, в прекрасный путь, шевалье… к вечному покою… Ты не хочешь, чтобы я умирал?.. Прощайте, маршал, прощай, Лоиза… Благословляю тебя, малышка… прощай, шевалье…
Руки ветерана похолодели… Господин де Пардальян на мгновение закрыл глаза, потом снова открыл их, огляделся и промолвил:
— Шевалье… я хотел бы покоиться здесь… место дивное… возле родника… под этим громадным буком… Я объехал столько городов, видел столько гостиниц… Но последнее пристанище обрету здесь…
Шевалье застонал. Отец услышал стон сына. Странная улыбка тронула его посиневшие губы. Он, кажется, даже усмехнулся и сказал:
— Кстати, насчет гостиниц и постоялых дворов… шевалье, не забудь отдать наш долг… долг мадам Югетте…
Потом он поднял глаза к ясному небу, где одна за другой вспыхивали вечерние звезды, бледные и прекрасные. Одна рука старого Пардальяна покоилась в ладони Жана, другую сжимала Лоиза. Он что-то шепнул на последнем вздохе, и взгляд его устремился к звезде, что улыбалась ему с бездонного небосвода. Легкая дрожь пробежала по его телу, и он замер. Застыла на губах улыбка, а открытые глаза все смотрели и смотрели в сумеречное небо, на котором оживали бледные в вечернем свете созвездия…
Господин де Пардальян, которого великий историк Анри Мартен, столь сдержанный в оценках, назвал героическим Пардальяном… старый солдат умер [21].
Шевалье де Пардальян пришел в себя к полуночи. Маршал поддерживал его плечи, плачущая Лоиза — голову, Пипо жалобно жался к его ногам.
— Сын мой, — проговорил маршал. — Вы не имеете права терять мужества… Подумайте о вашей суженой… Пока мы не прибыли в Монморанси, ей грозит опасность.
— Господи! — простонал юноша. — Я лишился части души своей…
Он рухнул на колени у тела отца и, закрыв лицо руками, стал плакать и молиться… Так прошел час… Очнувшись, он увидел крестьян из ближайшего села с факелами и заступами. Этих людей привел маршал.
Жан прикоснулся губами к холодному лбу отца, в последний раз поцеловав старика, и поднялся на ноги. Крестьяне начали копать могилу под сенью высокого бука. Однако шевалье остановил их, взял заступ и сам принялся рыть могилу, в которой будет спать вечным сном его отец. По лицу юноши потоком струились слезы, а он, не вытирая глаз, все копал… готовил последнее убежище для старого бродяги…
Кто-то из крестьян высоко поднял факел, остальные, обнажив головы, безмолвно стояли вокруг… С небосклона на эту исполненную трагизма картину равнодушно взирали прекрасные звезды. А на грешной земле, за полями, раскинувшимися у подножия холма, клокотал, точно гигантский котел, Париж, и, казалось, все колокола города звонили отходную по отважному Пардальяну…
К двум часам ночи яма была готова. Шевалье больше не плакал, но лицо его пугало мертвенной бледностью. Он подхватил на руки тело отца и осторожно опустил его в могилу. Рядом он положил обломок шпаги, с которой ветеран никогда не расставался. Потом он бережно накрыл усопшего плащом, выбрался из ямы и принялся закапывать ее… Через полчаса все было кончено…
Маршал и крестьяне приблизились к могиле и скорбно склонили головы. Лоиза и шевалье, держась за руки, упали на колени…
Лоиза, чистая душа, хотела что-то сказать тому, кого она могла назвать отцом, и девушка прошептала:
— Батюшка, клянусь тебе вечно любить того, кого и ты так любил…
Связав две ветки, Лоиза сделала крест и установила его на могиле.
Потом она вновь села в карету, Монморанси взял вожжи, а Жан вскочил на коня. Все двинулись в путь к замку герцога.
На рассвете они прибыли в родовое гнездо Монморанси.
Через пару дней крестьяне, хоронившие Пардальяна-старшего, поставили вместо двух веточек деревянный тесаный крест. Потом в деревне забыли, почему под буком стоит крест, но из поколения в поколение крест обновляли. А потом скромный сельский крест был заменен огромным распятием: по распятию стало называться и все это место.
Память об этом сохранилась до наших дней. И еще сегодня там, где испустил дух старый солдат, находится небольшая площадь, которую именуют площадью Распятия, что на Монмартре.
Глава 49
КРОВАВЫЙ ПОТ
Теперь расскажем, что произошло с Жанной де Пьенн, Лоизой, шевалье де Пардальяном и Франсуа де Монморанси, когда они наконец попали в древний родовой замок, в окрестностях которого и началась эта история. Но прежде, чем устремиться в Монморанси, бросим прощальный взгляд на прочих участников описанных нами трагических событий.
Моревер помчался в Рим, к папе с вестью о блистательной победе над еретиками. Проезжая по Франции, он всюду видел кровь… Пролитая в Париже, она постепенно растекалась по всей стране. В Риме Моревер прожил целый год. Чем же он там занимался? Это станет нам известно позже. В тот день, когда Моревер вскочил в седло, чтобы отправиться в Париж (а было это 1 сентября 1577 года), в глазах его сверкала злобная радость. Он дотронулся пальцами до шрама, которым наградил его когда-то шевалье де Пардальян, и прошипел:
— Вот теперь можно и встретиться, дорогой мой Пардальян!
Югетта и ее муж, милейший Грегуар, отсиделись в подполе у родных. Когда Париж немного успокоился, Югетта засобиралась было назад, на постоялый двор, но благоразумный Грегуар резонно заметил, что в городе еще опасно: что ни день — убийства или похороны. Естественно, сам он, Ландри Грегуар, слава Богу, правоверный католик, но, когда перережут всех еретиков, могут добраться и до него — ведь он, как ни крути, помогал скрыться Пардальяну. Югетта признала, что ее муж прав, и они уехали в Провен, на родину мадам Грегуар. Там супруги провели три года, и у почтеннейшего Грегуара появилась надежда, что в столице о нем забыли — и, значит, можно вернуться. Так он и поступил, хотя и без большой радости.
Итак, 18 июня 1575 года постоялый двор «У ворожеи», название для которого придумал сам Рабле, возродился из пепла и вновь стал лучшим в квартале.
Милейший Ландри Грегуар от пережитых потрясений несколько похудел, но вскоре вновь обрел солидный, упитанный вид, а лицо его достигло абсолютного сходства с полной луной.
Мадам Югетта, по-прежнему хорошенькая, приветливая и добрая, была истинным украшением славного заведения. Но что-то в ней изменилось. Она часто грустила, а иногда, замерев на пороге, задумчиво смотрела вдаль, с трепетом ожидая, что вот-вот по улице Сен-Дени снова проедет всадник на гнедом коне и остановится у ее дверей. А он все не ехал и не ехал…
Брат Тибо скончался недели через три после дня святого Варфоломея при весьма странных обстоятельствах.
В то воскресенье маленький Жак-Клеман захотел пойти на кладбище, к могиле своей матери. Одного его не пустили: боялись, что он расскажет кому-нибудь правду про чудесный боярышник. С мальчиком отправился брат Тибо.
День выдался очень жаркий, солнце палило немилосердно. Оказавшись на кладбище, Жак-Клеман очень расстроился, не обнаружив на могиле своего куста. Он спросил брата Тибо, куда подевался боярышник. Монах с достоинством объяснил, что цветы, скорее всего, унес дьявол, поскольку покойница уж очень много грешила.
Малыш задумался, слезы выступили у него на глазах, и он сказал:
— Ну и пусть!.. Я сделаю для мамы розовый куст… еще красивее, а к розам привяжу веточку орешника: его нечистая сила боится…
Малыш принялся вырывать с могильного холмика сорную траву. Монах стоял рядом, обливаясь потом, и торопил Жака-Клемана:
— Пойдем, хватит, пора в монастырь.
Брат Тибо снял скуфейку и вытер платком пот с лысины.
— Что-то мне нехорошо! — пробормотал монах.
И вдруг упал прямо на могилу, сраженный солнечным ударом. Его доставили в обитель, но он так и не очнулся. К вечеру брат Тибо умер.
Брат Любен провел остаток жизни в монастыре. Его считали святым, и он в обители как сыр в масле катался: и кормили его сытно, и поили вдоволь. Умер он в 1579 году, в своей келье, вечером, в окружении дюжины пустых бутылок. Горлышко тринадцатой он крепко сжимал в руке.
По Парижу распространился слух, что знаменитый брат Любен, чудотворец, в святости почил в монастыре. Целый день парижане чередой проходили мимо тела брата Любена. Лучшей эпитафией ему были слова парнишки по имени Браваш (в Париже полно таких мальчишек). Взглянув на телеса святого, Браваш воскликнул:
— Это и есть чудотворец? Да в раю такого стула не найдут, чтобы его выдержал!
За столь оскорбительные высказывания причетник едва не оторвал Бравашу ухо. Паренька пинками выгнали из церкви.
Жак-Клеман по-прежнему жил в обители, а когда ему исполнилось тринадцать, перешел в монастырь кордильеров.
Руджьери в кошмарные дни кровавой бойни не появлялся из своей лаборатории, часами сидя возле забальзамированного тела Марийяка. Он выписал из Италии прекрасную глыбу мрамора, из которой изготовили строгое надгробье. Звездочет распорядился высечь на нем одно лишь имя — имя своего несчастного сына: Деодат.
С тех пор Руджьери проводил дни в одиночестве, поглощенный своими исследованиями. Он бился над решением неразрешимых проблем… Ночи он проводил в башне, наблюдая за звездами, а дни — в мрачных раздумьях, устроившись в кресле и вперив застывший взгляд в одну точку.
Похоже, даже Екатерина в какой-то момент начала его опасаться. Она хотела вовлечь астролога в судебное разбирательство по делу Ла Моля и графа Коконнаса, которых обвиняли в колдовстве. Однако королева-мать страшилась, видимо, не столько Руджьери, сколько тех разоблачений, которые он мог сделать на суде. Потому флорентийца едва не отправили быстренько на костер, но Екатерина сама и спасла его, снова осыпала милостями, и астролог, надо думать, оказал королеве еще немало секретных услуг.
После Варфоломеевской ночи герцог де Гиз возвратился в Шампань (он был губернатором этой провинции). Маршал де Данвиль отбыл в Гиень, которой управлял. Генриху де Гизу было ясно, что Екатерина, получив поздравления от папы римского и короля Испании, торжествует… Но Гиз, разумеется, не отказался от своих честолюбивых планов. Покидая Париж, он оглянулся и погрозил Лувру кулаком:
— Ничего! Я еще вернусь!
Данвиль же, узнав, что его брат и Жанна де Пьенн поселились в замке Монморанси, впал в непонятное оцепенение и тяжко занедужил. Но его железный организм справился с хворью, а ярость и мечта о мести не позволяли Анри де Монморанси покинуть этот мир. И, уезжая из Парижа, он мысленно обратился к Франсуа:
— Я вернусь! Мы еще увидимся, братец!
Теперь же, читатель, заглянем в Венсеннский замок, королевскую резиденцию и королевскую темницу. Со времени ужасной резни в Париже, когда с ведома короля Карла IX были зверски убиты его гости, пролетел уже год, девять месяцев и шесть дней. Король был теперь очень одинок: Карла окружали интриганы, нетерпеливо ждавшие его кончины и открыто оскорблявшие государя. Он полностью передал бразды правления королеве-матери. Карл отлично знал, что все — мать, братья, придворные — полагают, что он слишком зажился на этом свете. А ведь ему было всего двадцать три года. Брантом [22] отмечает, что, перебираясь из Лувра в Венсеннский замок, король вскричал:
— Уж очень они меня ненавидят! Могли бы потерпеть, пока я умру!
В Венсенне, вокруг которого буйно зеленели густые леса, Карл немного успокоился. Но он очень боялся ночей… Как только король закрывал глаза, перед ним возникали тени людей, молящих о пощаде. Он мирно засыпал лишь тогда, когда старая кормилица, сидя у его ложа, рассказывала ему на ночь древние сказки о благородных рыцарях. Карл вел себя, как испуганный ребенок, которого нужно приласкать и утешить.
Он с удовольствием занимался в замке музыкой, обожал слушать хор и сам подпевал, приглашал музыкантов и подолгу толковал с ними об искусстве. Однако порой он внезапно переставал петь, резко бледнел и начинал трястись, словно в лихорадке. Те, кто видел короля в такие моменты, запомнили его шепот:
— Сколько крови! Сколько смертей! О Боже, прости меня, смилуйся надо мной!..
И он захлебывался слезами, после чего обычно начинался тяжелый припадок. После приступа король чувствовал себя измученным и несчастным… Почти каждый день Мари Туше наносила ему тайные визиты.
29 мая было для Карла мучительным днем. Всю предыдущую ночь он бредил, его терзали кошмары, и кормилица, как ни старалась, не могла успокоить его. Он дико рыдал и умолял призраков оставить его в покое. Лишь утром королю стало легче.
Моревер помчался в Рим, к папе с вестью о блистательной победе над еретиками. Проезжая по Франции, он всюду видел кровь… Пролитая в Париже, она постепенно растекалась по всей стране. В Риме Моревер прожил целый год. Чем же он там занимался? Это станет нам известно позже. В тот день, когда Моревер вскочил в седло, чтобы отправиться в Париж (а было это 1 сентября 1577 года), в глазах его сверкала злобная радость. Он дотронулся пальцами до шрама, которым наградил его когда-то шевалье де Пардальян, и прошипел:
— Вот теперь можно и встретиться, дорогой мой Пардальян!
Югетта и ее муж, милейший Грегуар, отсиделись в подполе у родных. Когда Париж немного успокоился, Югетта засобиралась было назад, на постоялый двор, но благоразумный Грегуар резонно заметил, что в городе еще опасно: что ни день — убийства или похороны. Естественно, сам он, Ландри Грегуар, слава Богу, правоверный католик, но, когда перережут всех еретиков, могут добраться и до него — ведь он, как ни крути, помогал скрыться Пардальяну. Югетта признала, что ее муж прав, и они уехали в Провен, на родину мадам Грегуар. Там супруги провели три года, и у почтеннейшего Грегуара появилась надежда, что в столице о нем забыли — и, значит, можно вернуться. Так он и поступил, хотя и без большой радости.
Итак, 18 июня 1575 года постоялый двор «У ворожеи», название для которого придумал сам Рабле, возродился из пепла и вновь стал лучшим в квартале.
Милейший Ландри Грегуар от пережитых потрясений несколько похудел, но вскоре вновь обрел солидный, упитанный вид, а лицо его достигло абсолютного сходства с полной луной.
Мадам Югетта, по-прежнему хорошенькая, приветливая и добрая, была истинным украшением славного заведения. Но что-то в ней изменилось. Она часто грустила, а иногда, замерев на пороге, задумчиво смотрела вдаль, с трепетом ожидая, что вот-вот по улице Сен-Дени снова проедет всадник на гнедом коне и остановится у ее дверей. А он все не ехал и не ехал…
Брат Тибо скончался недели через три после дня святого Варфоломея при весьма странных обстоятельствах.
В то воскресенье маленький Жак-Клеман захотел пойти на кладбище, к могиле своей матери. Одного его не пустили: боялись, что он расскажет кому-нибудь правду про чудесный боярышник. С мальчиком отправился брат Тибо.
День выдался очень жаркий, солнце палило немилосердно. Оказавшись на кладбище, Жак-Клеман очень расстроился, не обнаружив на могиле своего куста. Он спросил брата Тибо, куда подевался боярышник. Монах с достоинством объяснил, что цветы, скорее всего, унес дьявол, поскольку покойница уж очень много грешила.
Малыш задумался, слезы выступили у него на глазах, и он сказал:
— Ну и пусть!.. Я сделаю для мамы розовый куст… еще красивее, а к розам привяжу веточку орешника: его нечистая сила боится…
Малыш принялся вырывать с могильного холмика сорную траву. Монах стоял рядом, обливаясь потом, и торопил Жака-Клемана:
— Пойдем, хватит, пора в монастырь.
Брат Тибо снял скуфейку и вытер платком пот с лысины.
— Что-то мне нехорошо! — пробормотал монах.
И вдруг упал прямо на могилу, сраженный солнечным ударом. Его доставили в обитель, но он так и не очнулся. К вечеру брат Тибо умер.
Брат Любен провел остаток жизни в монастыре. Его считали святым, и он в обители как сыр в масле катался: и кормили его сытно, и поили вдоволь. Умер он в 1579 году, в своей келье, вечером, в окружении дюжины пустых бутылок. Горлышко тринадцатой он крепко сжимал в руке.
По Парижу распространился слух, что знаменитый брат Любен, чудотворец, в святости почил в монастыре. Целый день парижане чередой проходили мимо тела брата Любена. Лучшей эпитафией ему были слова парнишки по имени Браваш (в Париже полно таких мальчишек). Взглянув на телеса святого, Браваш воскликнул:
— Это и есть чудотворец? Да в раю такого стула не найдут, чтобы его выдержал!
За столь оскорбительные высказывания причетник едва не оторвал Бравашу ухо. Паренька пинками выгнали из церкви.
Жак-Клеман по-прежнему жил в обители, а когда ему исполнилось тринадцать, перешел в монастырь кордильеров.
Руджьери в кошмарные дни кровавой бойни не появлялся из своей лаборатории, часами сидя возле забальзамированного тела Марийяка. Он выписал из Италии прекрасную глыбу мрамора, из которой изготовили строгое надгробье. Звездочет распорядился высечь на нем одно лишь имя — имя своего несчастного сына: Деодат.
С тех пор Руджьери проводил дни в одиночестве, поглощенный своими исследованиями. Он бился над решением неразрешимых проблем… Ночи он проводил в башне, наблюдая за звездами, а дни — в мрачных раздумьях, устроившись в кресле и вперив застывший взгляд в одну точку.
Похоже, даже Екатерина в какой-то момент начала его опасаться. Она хотела вовлечь астролога в судебное разбирательство по делу Ла Моля и графа Коконнаса, которых обвиняли в колдовстве. Однако королева-мать страшилась, видимо, не столько Руджьери, сколько тех разоблачений, которые он мог сделать на суде. Потому флорентийца едва не отправили быстренько на костер, но Екатерина сама и спасла его, снова осыпала милостями, и астролог, надо думать, оказал королеве еще немало секретных услуг.
После Варфоломеевской ночи герцог де Гиз возвратился в Шампань (он был губернатором этой провинции). Маршал де Данвиль отбыл в Гиень, которой управлял. Генриху де Гизу было ясно, что Екатерина, получив поздравления от папы римского и короля Испании, торжествует… Но Гиз, разумеется, не отказался от своих честолюбивых планов. Покидая Париж, он оглянулся и погрозил Лувру кулаком:
— Ничего! Я еще вернусь!
Данвиль же, узнав, что его брат и Жанна де Пьенн поселились в замке Монморанси, впал в непонятное оцепенение и тяжко занедужил. Но его железный организм справился с хворью, а ярость и мечта о мести не позволяли Анри де Монморанси покинуть этот мир. И, уезжая из Парижа, он мысленно обратился к Франсуа:
— Я вернусь! Мы еще увидимся, братец!
Теперь же, читатель, заглянем в Венсеннский замок, королевскую резиденцию и королевскую темницу. Со времени ужасной резни в Париже, когда с ведома короля Карла IX были зверски убиты его гости, пролетел уже год, девять месяцев и шесть дней. Король был теперь очень одинок: Карла окружали интриганы, нетерпеливо ждавшие его кончины и открыто оскорблявшие государя. Он полностью передал бразды правления королеве-матери. Карл отлично знал, что все — мать, братья, придворные — полагают, что он слишком зажился на этом свете. А ведь ему было всего двадцать три года. Брантом [22] отмечает, что, перебираясь из Лувра в Венсеннский замок, король вскричал:
— Уж очень они меня ненавидят! Могли бы потерпеть, пока я умру!
В Венсенне, вокруг которого буйно зеленели густые леса, Карл немного успокоился. Но он очень боялся ночей… Как только король закрывал глаза, перед ним возникали тени людей, молящих о пощаде. Он мирно засыпал лишь тогда, когда старая кормилица, сидя у его ложа, рассказывала ему на ночь древние сказки о благородных рыцарях. Карл вел себя, как испуганный ребенок, которого нужно приласкать и утешить.
Он с удовольствием занимался в замке музыкой, обожал слушать хор и сам подпевал, приглашал музыкантов и подолгу толковал с ними об искусстве. Однако порой он внезапно переставал петь, резко бледнел и начинал трястись, словно в лихорадке. Те, кто видел короля в такие моменты, запомнили его шепот:
— Сколько крови! Сколько смертей! О Боже, прости меня, смилуйся надо мной!..
И он захлебывался слезами, после чего обычно начинался тяжелый припадок. После приступа король чувствовал себя измученным и несчастным… Почти каждый день Мари Туше наносила ему тайные визиты.
29 мая было для Карла мучительным днем. Всю предыдущую ночь он бредил, его терзали кошмары, и кормилица, как ни старалась, не могла успокоить его. Он дико рыдал и умолял призраков оставить его в покое. Лишь утром королю стало легче.