Страница:
Лестницы уже блестели, оттертые влажными швабрами, стены промыли с мылом, перила протерли. Инесса Ауриня в джинсовом комбинезоне, в котором не стыдно показаться не то что на субботнике, но и в Париже, собственноручно вымыла кабину лифта в своем подъезде, удалила надписи, покрыла стены лаком для волос (другого у нее не было) и в каком-то необъяснимом порыве прикрепила рядом с кнопками этажей таблички с номерами квартир, расположенных на этих этажах.
В четвертом подъезде, где жила Ирина, лифт расписали масляными красками – какой-то студент постарался, – Рыскаль заглянул, покачал головой: роспись на космические темы – вроде красиво, но единообразие нарушилось…
Машины мусорщиков то и дело подкатывали к пустырю, их загружали баками или внавал, под горячую руку очистили и загородку для мусора соседнего, враждующего с кооперативом дома.
И в этот момент, наконец, вспыхнули в обеих щелях десятки аргоновых ламп, развешанных на стенах дома дугами, точно на новогодних елках. И осветили они безукоризненно чистые, выметенные и промытые водой из шлангов узкие тротуары между домами, в которых собрались кооператоры, задравшие головы вверх. Ущелья празднично заполнились светом; ощущение как при первых послевоенных салютах – многие пожилые вдруг вспомнили, – и слезы радости заблестели на ресницах.
Казалось: все по плечу! Дайте любое дело – сделаем! В подвалах уже заканчивали сварку резервуаров. Комиссия Правления во главе с Рыскалем чинно обходила этаж за этажом, принимая у групп взаимопомощи объекты. Рыскаль с удовольствием ставил отметки в специально заведенный журнал дежурств: «Отлично. Отлично. Отлично…»
И вдруг из первого подъезда выплыл в освещенное ущелье зеркальный платяной шкаф. Его несли на широких ремнях четыре грузчика, а впереди, стараясь ни на кого не смотреть, шествовала женщина в сером пальто с беличьим воротничком. Она повторяла: «Посторонитесь, пожалуйста…». Кооператоры, теснясь в узком пространстве, уступали шкафу дорогу.
За этой процессией шел мужчина, неся на голове мягкое кресло.
Первой бросилась к женщине в пальто руководитель группы взаимопомощи первого подъезда Клара Семеновна Завадовская. На ней был черный рабочий халат, перепачканный землею.
– Что такое? Кто разрешил? – вскричала она, обращаясь одновременно к женщине и толпившимся в щели кооператорам.
– Мы переезжаем. Пропустите, – сухо сказала женщина и кивнула грузчикам, чтобы те продолжали свое дело.
– Не-ет! – закричала Клара Семеновна, преграждая шкафу дорогу. – Вы нам объясните. Игорь Сергеевич! Игорь Сергеевич! – завопила она, подняв голову, и ее голос звонким эхом прокатился по ущелью.
Мужчина с креслом надвинул его себе на голову, точно кепку, пытаясь скрыться от взглядов.
Через минуту на место происшествия прибыл Рыскаль. Тут же выяснилось, что переезжает квартира № 17, с третьего этажа. Неужели дали новую площадь? Так быстро? Толпа заволновалась.
Вдруг, после электрического апофеоза, почувствовали себя обманутыми.
– Я не намерена давать вам отчет, – твердо проговорила женщина.
– Ну что ж. Дело хозяйское. Пускай останется на вашей совести, – сказал Рыскаль.
– Только не надо о совести! – воскликнула женщина.
– Пропустите их, товарищи, – сказал Рыскаль.
Процессия прошла сквозь строй кооператоров, провожаемая негодующими взглядами. На улице Залипалова ждал мебельный фургон трансагентства. Пока грузчики и хозяева совершали рейсы туда-сюда, вынося мебель и чемоданы, в толпе кооператоров распространялись слухи. Стало известно, что переезжают Калачевы – муж и жена, бездетные, из двухкомнатной квартиры. Муж – директор ателье, а жена работает в РСУ дачного треста.
– Ну, все понятно! – говорили мстительно. – Этим законы нипочем!
Справедливости ради, следует сказать, что Калачевы переезжали отнюдь не на новую квартиру – никто им не дал, а к матери жены, живущей в двух комнатах коммунальной квартиры. Но дело даже не в этом. Как они смели? Неужели у них не осталось ничего святого? В то время, как весь кооператив, как один человек… и т. д.
Это происшествие омрачило кооператоров, но ненадолго. Сварщики доложили о готовности резервуаров, и четверка добровольцев в охотничьих резиновых сапогах с голенищами до… в общем, с длинными голенищами… устремилась вниз вскрывать перемычки фановых стояков. На них смотрели как на героев.
Через некоторое время поднявшийся из подвалов неприятный запах и глухое бульканье возвестили об успехе. Смельчаки вышли из клоак и наглухо завинтили крышки резервуаров, а двери подвалов прикрыли. После этого мыли сапоги на пустыре струей из шланга.
– Спасибо вам, товарищи! Поздравляю! – сказал в мегафон голос Рыскаля, донесшийся сверху, из окна четвертого этажа второго подъезда.
Кооператоры поспешили в свои квартиры; вода уже била из кранов, освобожденная водонапорными вентилями, и глухо шумели бачки унитазов, наполняясь этой бесценной водой.
Глава 19
Нынешний Ваш адрес я разыскал не без труда. Различные справочники и записные книжки литераторов хранят лишь тот, что мне известен и без них, а именно: ул. Кооперации, дом 11, кв. 284. Но я, в отличие от литераторов, знаю обстоятельства Вашего побега и то, что живете Вы нынче совсем в другом месте. Как-то так случилось, что, пребывая вместе с Вами в квартире Ваших друзей, оставивших жилище на Ваше попечение, и обсуждая волнующую нас историю с потерянным домом, я ни разу не удосужился узнать, где, собственно, мы находимся. И вот, попав в странную переделку с литератором Мишусиным, который выкрал мой роман из Вашей библиотеки, я в течение долгого времени не мог найти способ связаться с Вами.
Помог, как всегда, случай. Не так давно Мишусин купил журнал, в коем было напечатано Ваше сочинение. Если бы Вы знали, сударь, сколько желчи и яда было вылито на Вас в беседах Мишусина с собратьями по перу! Но я не желаю распространять сплетни. Короче говоря, я решился написать на адрес журнала в надежде, что письмо Вам передадут. Вы же можете отвечать мне в П., где мы с Мишусиным, вероятно, задержимся до осени. Здесь есть так называемый «Дом творчества» (я уже знаю, что это такое), а в доме имеется специальная касса с буквами алфавита, куда кладут поступающие письма. Пишите смело на мое имя, здесь тьма-тьмущая литераторов и среди них есть такие, которые носят куда более замысловатые фамилии, чем моя.
Кроме того, как я убедился, мои имя и фамилия не вызывают у большинства литераторов ровно никаких ассоциаций. Возможно, ежели бы Вы писали Вильяму Шекспиру или же Ф. М. Достоевскому, некое подозрение зародилось бы в душах Ваших коллег. Впрочем, не уверен.
Итак, меня интересует дальнейший ход нашей истории. Если Вы продолжаете ее записывать и если Вас не очень затруднит, пришлите мне копию черновика. Я изнываю от скуки. С Мишусиным мы не общаемся, несмотря на то, что моя книга у него на видном месте (сначала она лежала у заднего стекла его автомобиля, теперь – на письменном столе). Но клянусь Вам, он лишь однажды раскрыл ее на восемьдесят седьмой странице, прочитал две фразы и больше не открывал. Признаюсь, это меня задело.
Кстати, он тоже сочиняет здесь роман по договору. Я не совсем понимаю, что это такое. Может быть, нечто вроде договора доктора Фауста? Кроме того, меня интересует следующее: стал бы Мишусин сочинять роман без договора? Если нет, то его незачем сочинять и по договору, если же да, то зачем договор? Достаточно романа.
Остаюсь и проч. Л. С.
Как я рад, что Вы объявились! Как я скучал без Вас! Как трудно мне было рассказывать никому!
Подлец Мишусин! Теперь я припоминаю, что однажды рассказывал ему о нашей работе. Он попыхивал трубкой, кивал с видом знатока. Негодяй! Невежда! Теперь он, видно, думает, что Ваш роман, подобно талисману, поможет ему в его бездарной работе. Шиш ему с маслом! Нет, без масла!
Между тем появилось несколько глав. Посылаю их не без трепета. Мне очень не хватало Ваших вопросов и уточнений. Наш Демилле сейчас далеко, на этих страницах он еще только начинает путь блудного сына и мужа. Теперь мне ничего не страшно! Я знаю, что Вы по-прежнему мысленно со мною, а потому поспешу ему вослед, нетерпеливо ожидая Ваших писем.
У Мишусина волосы стекают с лысины на затылок мелкими жирными волнами. А еще клялся в дружбе, паразит!
Спешу закончить и отправить письмо. Мой адрес на конверте.
С искренним почтением Ваш ученик.
Теперь о главах. Персонажи появляются у Вас, как посетители нотариальной конторы. Они входят с мороза и вопрошают: «Кто последний?». Попав же к нотариусу, выкладывают паспорт, из коего можно узнать возраст и фамилию, и просят заверить какую-нибудь незначительную справку. Иной раз Вы забываете сообщить и фамилию. Кто такая эта Наталья, к которой ни с того ни с сего умчался ночью Демилле? Насколько я помню, о ней ранее не упоминалось.
Впрочем, давайте по порядку. Меня удивило, что Вы с Вашим научным образованием ни словом не обмолвились о космогонической гипотезе Канта – Лапласа, согласно которой звезды и планеты во Вселенной образовались из газообразных туманностей много миллиардов лет назад. Собственно, это не столь важно само по себе, ведь мы с Вами пишем роман, а не трактат, однако в главе, посвященной космогонии, я хотел бы услышать нечто о божественном происхождении всего сущего и о Вашем отношении к этому. Это вопрос вопросов. Во Вселенной все связано, потому происшествие с Вашим домом нельзя рассматривать изолированно. В сущности, от этого непоставленного вопроса – как автор и герой относятся к идее Бога – зависит разрешение проблемы и даже судьба героя. Демилле, насколько я его понимаю, – человек двойственный. Он воспитан рационально, тогда как судьба его состоит из цепочки иррациональностей, и он это чувствует, хотя и не сознает. Иначе что же спичечный дом и его утрата? И луковка церкви? И влюбленности, за которые он хватался вовсе не для развлечения и отвлечения от проблем, а неосознанно стремясь постигнуть Любовь?
Это равнозначно постижению Бога.
Последнее событие в жизни Демилле, то есть исчезновение родного дома, неминуемо поставило перед ним вопрос более высокого порядка, чем простые розыски адреса и нахождение, как Вы выражаетесь, «алгоритма оптимального пути». Вы об этом умалчиваете, но это так.
Я думаю, что он не поднялся к Майе не только потому, что та ему не понравилась, прыщик и так далее. Он боялся. Он интуитивно чувствует, что его настигло возмездие, и боится переступить последнюю черту. Я не удивлюсь, если он станет праведником и моралистом, в надежде таким благообразным путем вернуть утраченное. Но это не поможет ему, ибо такой путь ведет лишь к ханжеству.
Мишусин приостановил роман и сочиняет заявку на сценарий. На пляже ему рассказали историю. Он очень активен и находится в непрестанном движении. По-моему, Мишусин из тех людей, которые страстно желали бы присутствовать на собственных похоронах, чтобы услышать все, что там говорится.
У меня кончается бумага.
Ваш Л. С.
Вслед за этой встречей на банкете, закончившейся уже утром на улице Радищева, когда не столько занимались любовью, сколько разговаривали, вспоминали, удивлялись тому, что не встретились раньше, как бы проигрывая совместно неосуществившийся вариант жизни, как разбирают шахматную партию партнеры после ее завершения – там ошибся один, здесь другой, а тут оба не заметили чрезвычайно красивого и богатого продолжения, – так вот, вслед за встречей последовал бурный полугодовой роман, когда оба увлеклись не на шутку, оба мучились: Наталья укоряла себя, называла даже «дрянью», поскольку со стороны могло показаться, что она перетягивает Демилле к себе от Ирины. Но со стороны никто об этом не думал, потому что не знал; Евгений Викторович страдал меньше, о разводе не помышлял, ибо боялся перемен, и все же угрызения совести не давали покоя. Мало-помалу все утихло само собою, и вот по какой причине. Оба почувствовали, что дружба и общее прошлое – молодость, студенчество, друзья – значат для них больше, нежели близость. Я не скажу, что они вовсе не получали от нее удовольствия, но это было обычно, как бывало с другими. Вся же история их и судьба принадлежали только им, никому больше. Встречи стали реже, акценты их сместились, если можно так выразиться, отношения стали проще и прочнее. Демилле мог, к примеру, помочь по хозяйству, что-то смастерить, принять участие в ремонте. Наталья иногда помогала ему в оформлении проектов, знала обо всех делах и заботах на службе и дома, короче говоря, выполняла роль второй жены-подруги. И это удивительно. Если бы Ирина была женой-любовницей, то все было бы понятно. Там одно, здесь другое. Но и там, и там было одно. Почти одно. Перед Натальей практически не существовало обязательств. Мог позвонить, мог и не позвонить, мог остаться на ночь, мог уехать домой. Она привыкла, не требовала большего, а Демилле это устраивало.
В лице Натальи как бы осуществился идеальный вариант жены, которой можно выложить все, включая увлечения. Многие мужчины об этом мечтают. Так оно и получилось впоследствии, когда они опять несколько отдалились друг от друга – у Демилле родился сын, а спустя некоторое время последовала полоса влюбленностей, закончившаяся Жанной. Наталья была в курсе, жалела Ирину, выговаривала Демилле, порою высмеивала, сама же как бы не считалась. О ее личной жизни в промежутках между посещениями Евгений Викторович и не догадывался. Много раз пытался узнать, спрашивал с деланной небрежностью: «Кто у тебя сейчас?» или: «У тебя ведь есть любовник?». Она только усмехалась.
Одно время Демилле, почувствовав и перед Натальей некоторую вину, совершенно серьезно пытался выдать ее замуж. Как-то раз приехал вечером с сослуживцем из мастерской, разведенным инженером-строителем, сводничал, болел за Наталью, хотел, чтобы та понравилась. Она, как нарочно, была вялой, неинтересной, как в воду опущенной. Потом, когда гость ушел, сказала: «Женя, больше не надо таких пошлостей. Не бери на себя больше, чем можешь сделать». – «Но я же хотел, как лучше для тебя». – «Я сама знаю, как лучше для меня».
Много раз в ответ на заботы Демилле: «Тебе надо замуж» – отшучивалась: «Я уже была».
Лишь однажды, уж не помню по какому поводу, когда снова зашел разговор об устройстве ее жизни, серьезно призналась: «Я не могу иметь детей. Поэтому замуж не выйду. И кончим раз навсегда эти разговоры».
Но вот Жанну ему почему-то не простила. О других расспрашивала, легко смеялась, поддразнивала, однажды даже дала ключ от комнаты – Демилле потом сгорал от стыда, когда хмель влюбленности прошел и он снова стал появляться чаще, удивляясь, что привычка к Наталье устойчивей и сильнее, чем то, что совсем недавно казалось ему любовью. И еще удивляясь, что с Натальей не чувствует никакого греха, никакой вины перед Ириной. С другими чувствовал остро, особенно с Жанной.
Ирина никогда ничего о Наталье не знала и не догадывалась, в отличие от других случаев.
Так вот, возвращаясь к Жанне, скажу, что, когда Демилле заикнулся о ней Наталье, та почему-то сразу встретила ее в штыки. Уже не поддразнивала и не высмеивала, как раньше, а холодно и почти презрительно назвала «старым дураком», раздраженно морщилась. Когда же однажды увидела Жанну (совершенно случайно встретились в мороженице на улице Дзержинского, неподалеку от места работы Демилле), то стала относиться совсем брезгливо. Демилле это почувствовал и перестал приезжать, да и бурные отношения с Жанной не давали времени.
Звонил примерно раз в месяц, интересовался здоровьем. Наталья с презрительным смешком говорила, что здоровье замечательное. «А у тебя?» – спрашивала она с дьявольским подтекстом. Демилле пытался обратить все в шутку – не получалось.
Потом звонки стали реже, поскольку не приносили никакого удовлетворения, а лишь усиливали терзания души, которых и без них хватало. А дальше, когда и Жанна стала отдаляться, не звонил уже по инерции.
Вот и все пока о Наталье Горянской, милорд. Дальнейшее – в тексте. Если Вас интересует портрет, то могу сказать, хотя портреты – не моя специальность, что Наталья кареглаза, черноволоса, угловата – острые плечи, прямая спина, – с маленьким носом, не очень красива, но умна. Не знаю, относится ли последнее к портрету. Мне кажется – относится.
Работала она последние годы в архитектурно-планировочном управлении, где занимались памятниками старины, которых в городе предостаточно.
Жду Ваших писем.
Покинутый Вами соавтор.
В ожидании новых глав я, пожалуй, займусь наблюдениями над Мишусиным. Он снова вернулся к роману, который пишет, если можно так выразиться, жвачным методом. Здесь стоит адская жара, и Мишусин весь день проводит на пляже, питаясь разговорами, слухами и сплетнями. Его лысина приобрела благообразный бронзовый оттенок. Кстати, у Мишусина лоб Сократа, Вы замечали? Вечером, когда жара спадает, Мишусин запирается в номере, раздевается донага и садится за пишущую машинку. Подобно корове, он отрыгивает разговор за разговором, пережевывает и вставляет в роман. Приходится только удивляться тому искусству, с каким он соединяет в единую цепь обрывки самых разнообразных сообщений и мнений.
Мой друг, как это бездарно! Если бы Вы видели!
Притом он твердит всем на пляже, что его роман чересчур смел, так что, пожалуй, его не напечатают. Насколько я могу судить, вся смелость его романа заключается в том, что он описал любовную связь директора завода с молоденькой секретаршей и вставил в роман постельную сцену между ними, поразительную по своей нелепости и полному отсутствию вкуса. Вообще, как я заметил, он очень любит заглядывать в прозе «за вырез платья», каждый раз обнаруживая там «спелые, налитые груди». На худой конец Мишусин довольствуется «округлостью колен». И то, и другое приводит его в экстаз, а меня в бешенство.
Жду ответа, как соловей лета. N'est ce pas?
Ваш Стерн.
Глава 20
В четвертом подъезде, где жила Ирина, лифт расписали масляными красками – какой-то студент постарался, – Рыскаль заглянул, покачал головой: роспись на космические темы – вроде красиво, но единообразие нарушилось…
Машины мусорщиков то и дело подкатывали к пустырю, их загружали баками или внавал, под горячую руку очистили и загородку для мусора соседнего, враждующего с кооперативом дома.
И в этот момент, наконец, вспыхнули в обеих щелях десятки аргоновых ламп, развешанных на стенах дома дугами, точно на новогодних елках. И осветили они безукоризненно чистые, выметенные и промытые водой из шлангов узкие тротуары между домами, в которых собрались кооператоры, задравшие головы вверх. Ущелья празднично заполнились светом; ощущение как при первых послевоенных салютах – многие пожилые вдруг вспомнили, – и слезы радости заблестели на ресницах.
Казалось: все по плечу! Дайте любое дело – сделаем! В подвалах уже заканчивали сварку резервуаров. Комиссия Правления во главе с Рыскалем чинно обходила этаж за этажом, принимая у групп взаимопомощи объекты. Рыскаль с удовольствием ставил отметки в специально заведенный журнал дежурств: «Отлично. Отлично. Отлично…»
И вдруг из первого подъезда выплыл в освещенное ущелье зеркальный платяной шкаф. Его несли на широких ремнях четыре грузчика, а впереди, стараясь ни на кого не смотреть, шествовала женщина в сером пальто с беличьим воротничком. Она повторяла: «Посторонитесь, пожалуйста…». Кооператоры, теснясь в узком пространстве, уступали шкафу дорогу.
За этой процессией шел мужчина, неся на голове мягкое кресло.
Первой бросилась к женщине в пальто руководитель группы взаимопомощи первого подъезда Клара Семеновна Завадовская. На ней был черный рабочий халат, перепачканный землею.
– Что такое? Кто разрешил? – вскричала она, обращаясь одновременно к женщине и толпившимся в щели кооператорам.
– Мы переезжаем. Пропустите, – сухо сказала женщина и кивнула грузчикам, чтобы те продолжали свое дело.
– Не-ет! – закричала Клара Семеновна, преграждая шкафу дорогу. – Вы нам объясните. Игорь Сергеевич! Игорь Сергеевич! – завопила она, подняв голову, и ее голос звонким эхом прокатился по ущелью.
Мужчина с креслом надвинул его себе на голову, точно кепку, пытаясь скрыться от взглядов.
Через минуту на место происшествия прибыл Рыскаль. Тут же выяснилось, что переезжает квартира № 17, с третьего этажа. Неужели дали новую площадь? Так быстро? Толпа заволновалась.
Вдруг, после электрического апофеоза, почувствовали себя обманутыми.
– Я не намерена давать вам отчет, – твердо проговорила женщина.
– Ну что ж. Дело хозяйское. Пускай останется на вашей совести, – сказал Рыскаль.
– Только не надо о совести! – воскликнула женщина.
– Пропустите их, товарищи, – сказал Рыскаль.
Процессия прошла сквозь строй кооператоров, провожаемая негодующими взглядами. На улице Залипалова ждал мебельный фургон трансагентства. Пока грузчики и хозяева совершали рейсы туда-сюда, вынося мебель и чемоданы, в толпе кооператоров распространялись слухи. Стало известно, что переезжают Калачевы – муж и жена, бездетные, из двухкомнатной квартиры. Муж – директор ателье, а жена работает в РСУ дачного треста.
– Ну, все понятно! – говорили мстительно. – Этим законы нипочем!
Справедливости ради, следует сказать, что Калачевы переезжали отнюдь не на новую квартиру – никто им не дал, а к матери жены, живущей в двух комнатах коммунальной квартиры. Но дело даже не в этом. Как они смели? Неужели у них не осталось ничего святого? В то время, как весь кооператив, как один человек… и т. д.
Это происшествие омрачило кооператоров, но ненадолго. Сварщики доложили о готовности резервуаров, и четверка добровольцев в охотничьих резиновых сапогах с голенищами до… в общем, с длинными голенищами… устремилась вниз вскрывать перемычки фановых стояков. На них смотрели как на героев.
Через некоторое время поднявшийся из подвалов неприятный запах и глухое бульканье возвестили об успехе. Смельчаки вышли из клоак и наглухо завинтили крышки резервуаров, а двери подвалов прикрыли. После этого мыли сапоги на пустыре струей из шланга.
– Спасибо вам, товарищи! Поздравляю! – сказал в мегафон голос Рыскаля, донесшийся сверху, из окна четвертого этажа второго подъезда.
Кооператоры поспешили в свои квартиры; вода уже била из кранов, освобожденная водонапорными вентилями, и глухо шумели бачки унитазов, наполняясь этой бесценной водой.
Глава 19
ПЕРЕПИСКА С СОАВТОРОМ
Милостивый государь!
Чувствуя себя в некотором роде ответственным за судьбу нашего общего сочинения и находясь в полном неведении относительно оного, я предпринимаю попытку связаться с Вами посредством почты.Нынешний Ваш адрес я разыскал не без труда. Различные справочники и записные книжки литераторов хранят лишь тот, что мне известен и без них, а именно: ул. Кооперации, дом 11, кв. 284. Но я, в отличие от литераторов, знаю обстоятельства Вашего побега и то, что живете Вы нынче совсем в другом месте. Как-то так случилось, что, пребывая вместе с Вами в квартире Ваших друзей, оставивших жилище на Ваше попечение, и обсуждая волнующую нас историю с потерянным домом, я ни разу не удосужился узнать, где, собственно, мы находимся. И вот, попав в странную переделку с литератором Мишусиным, который выкрал мой роман из Вашей библиотеки, я в течение долгого времени не мог найти способ связаться с Вами.
Помог, как всегда, случай. Не так давно Мишусин купил журнал, в коем было напечатано Ваше сочинение. Если бы Вы знали, сударь, сколько желчи и яда было вылито на Вас в беседах Мишусина с собратьями по перу! Но я не желаю распространять сплетни. Короче говоря, я решился написать на адрес журнала в надежде, что письмо Вам передадут. Вы же можете отвечать мне в П., где мы с Мишусиным, вероятно, задержимся до осени. Здесь есть так называемый «Дом творчества» (я уже знаю, что это такое), а в доме имеется специальная касса с буквами алфавита, куда кладут поступающие письма. Пишите смело на мое имя, здесь тьма-тьмущая литераторов и среди них есть такие, которые носят куда более замысловатые фамилии, чем моя.
Кроме того, как я убедился, мои имя и фамилия не вызывают у большинства литераторов ровно никаких ассоциаций. Возможно, ежели бы Вы писали Вильяму Шекспиру или же Ф. М. Достоевскому, некое подозрение зародилось бы в душах Ваших коллег. Впрочем, не уверен.
Итак, меня интересует дальнейший ход нашей истории. Если Вы продолжаете ее записывать и если Вас не очень затруднит, пришлите мне копию черновика. Я изнываю от скуки. С Мишусиным мы не общаемся, несмотря на то, что моя книга у него на видном месте (сначала она лежала у заднего стекла его автомобиля, теперь – на письменном столе). Но клянусь Вам, он лишь однажды раскрыл ее на восемьдесят седьмой странице, прочитал две фразы и больше не открывал. Признаюсь, это меня задело.
Кстати, он тоже сочиняет здесь роман по договору. Я не совсем понимаю, что это такое. Может быть, нечто вроде договора доктора Фауста? Кроме того, меня интересует следующее: стал бы Мишусин сочинять роман без договора? Если нет, то его незачем сочинять и по договору, если же да, то зачем договор? Достаточно романа.
Остаюсь и проч. Л. С.
Милорд, миленький!
Простите мне такое обращение.Как я рад, что Вы объявились! Как я скучал без Вас! Как трудно мне было рассказывать никому!
Подлец Мишусин! Теперь я припоминаю, что однажды рассказывал ему о нашей работе. Он попыхивал трубкой, кивал с видом знатока. Негодяй! Невежда! Теперь он, видно, думает, что Ваш роман, подобно талисману, поможет ему в его бездарной работе. Шиш ему с маслом! Нет, без масла!
Между тем появилось несколько глав. Посылаю их не без трепета. Мне очень не хватало Ваших вопросов и уточнений. Наш Демилле сейчас далеко, на этих страницах он еще только начинает путь блудного сына и мужа. Теперь мне ничего не страшно! Я знаю, что Вы по-прежнему мысленно со мною, а потому поспешу ему вослед, нетерпеливо ожидая Ваших писем.
У Мишусина волосы стекают с лысины на затылок мелкими жирными волнами. А еще клялся в дружбе, паразит!
Спешу закончить и отправить письмо. Мой адрес на конверте.
С искренним почтением Ваш ученик.
Сударь!
Я рад, что надежда не обманула меня. Однако мне показалось, что Ваше негодование больше вызвано ядом и желчью Мишусина, чем похищением моего романа. А что было бы, если бы этот литератор хвалил Вас во всеуслышание?Теперь о главах. Персонажи появляются у Вас, как посетители нотариальной конторы. Они входят с мороза и вопрошают: «Кто последний?». Попав же к нотариусу, выкладывают паспорт, из коего можно узнать возраст и фамилию, и просят заверить какую-нибудь незначительную справку. Иной раз Вы забываете сообщить и фамилию. Кто такая эта Наталья, к которой ни с того ни с сего умчался ночью Демилле? Насколько я помню, о ней ранее не упоминалось.
Впрочем, давайте по порядку. Меня удивило, что Вы с Вашим научным образованием ни словом не обмолвились о космогонической гипотезе Канта – Лапласа, согласно которой звезды и планеты во Вселенной образовались из газообразных туманностей много миллиардов лет назад. Собственно, это не столь важно само по себе, ведь мы с Вами пишем роман, а не трактат, однако в главе, посвященной космогонии, я хотел бы услышать нечто о божественном происхождении всего сущего и о Вашем отношении к этому. Это вопрос вопросов. Во Вселенной все связано, потому происшествие с Вашим домом нельзя рассматривать изолированно. В сущности, от этого непоставленного вопроса – как автор и герой относятся к идее Бога – зависит разрешение проблемы и даже судьба героя. Демилле, насколько я его понимаю, – человек двойственный. Он воспитан рационально, тогда как судьба его состоит из цепочки иррациональностей, и он это чувствует, хотя и не сознает. Иначе что же спичечный дом и его утрата? И луковка церкви? И влюбленности, за которые он хватался вовсе не для развлечения и отвлечения от проблем, а неосознанно стремясь постигнуть Любовь?
Это равнозначно постижению Бога.
Последнее событие в жизни Демилле, то есть исчезновение родного дома, неминуемо поставило перед ним вопрос более высокого порядка, чем простые розыски адреса и нахождение, как Вы выражаетесь, «алгоритма оптимального пути». Вы об этом умалчиваете, но это так.
Я думаю, что он не поднялся к Майе не только потому, что та ему не понравилась, прыщик и так далее. Он боялся. Он интуитивно чувствует, что его настигло возмездие, и боится переступить последнюю черту. Я не удивлюсь, если он станет праведником и моралистом, в надежде таким благообразным путем вернуть утраченное. Но это не поможет ему, ибо такой путь ведет лишь к ханжеству.
Мишусин приостановил роман и сочиняет заявку на сценарий. На пляже ему рассказали историю. Он очень активен и находится в непрестанном движении. По-моему, Мишусин из тех людей, которые страстно желали бы присутствовать на собственных похоронах, чтобы услышать все, что там говорится.
У меня кончается бумага.
Ваш Л. С.
Дорогой Учитель!
Сначала нотариальная справка. Наталья Горянская – однокурсница Евгения Викторовича и подруга со студенческих лет. Собственно, его ровесница. Она была неудачно замужем, последние лет десять живет в коммунальной квартире на улице Радищева, детей у нее нет. Отношения ее с Евгением Викторовичем складывались своеобразно. Вначале, еще на втором курсе института, был намек на любовь: совместные занятия в читальном зале, разговоры, три-четыре посещения театра, провожания. И вдруг сближение приостановилось без внешних причин. Во всяком случае, ни Евгений, ни Наталья не могли потом припомнить, почему же отношения, развивавшиеся так удачно и обыкновенно, не стали истинно близкими. Сохранились симпатии, приятельство. Потом на несколько лет они пропали из поля зрения друг друга, обзавелись семьями, решали какие-то другие проблемы. Как вдруг в возрасте тридцати лет случайно встретились на банкете, посвященном защите диссертации бывшего однокурсника. Наталья тогда только что развелась и, разменявшись, получила комнату в коммуналке. Демилле был еще сравнительно примерным мужем, жили они с Ириной около трех лет.Вслед за этой встречей на банкете, закончившейся уже утром на улице Радищева, когда не столько занимались любовью, сколько разговаривали, вспоминали, удивлялись тому, что не встретились раньше, как бы проигрывая совместно неосуществившийся вариант жизни, как разбирают шахматную партию партнеры после ее завершения – там ошибся один, здесь другой, а тут оба не заметили чрезвычайно красивого и богатого продолжения, – так вот, вслед за встречей последовал бурный полугодовой роман, когда оба увлеклись не на шутку, оба мучились: Наталья укоряла себя, называла даже «дрянью», поскольку со стороны могло показаться, что она перетягивает Демилле к себе от Ирины. Но со стороны никто об этом не думал, потому что не знал; Евгений Викторович страдал меньше, о разводе не помышлял, ибо боялся перемен, и все же угрызения совести не давали покоя. Мало-помалу все утихло само собою, и вот по какой причине. Оба почувствовали, что дружба и общее прошлое – молодость, студенчество, друзья – значат для них больше, нежели близость. Я не скажу, что они вовсе не получали от нее удовольствия, но это было обычно, как бывало с другими. Вся же история их и судьба принадлежали только им, никому больше. Встречи стали реже, акценты их сместились, если можно так выразиться, отношения стали проще и прочнее. Демилле мог, к примеру, помочь по хозяйству, что-то смастерить, принять участие в ремонте. Наталья иногда помогала ему в оформлении проектов, знала обо всех делах и заботах на службе и дома, короче говоря, выполняла роль второй жены-подруги. И это удивительно. Если бы Ирина была женой-любовницей, то все было бы понятно. Там одно, здесь другое. Но и там, и там было одно. Почти одно. Перед Натальей практически не существовало обязательств. Мог позвонить, мог и не позвонить, мог остаться на ночь, мог уехать домой. Она привыкла, не требовала большего, а Демилле это устраивало.
В лице Натальи как бы осуществился идеальный вариант жены, которой можно выложить все, включая увлечения. Многие мужчины об этом мечтают. Так оно и получилось впоследствии, когда они опять несколько отдалились друг от друга – у Демилле родился сын, а спустя некоторое время последовала полоса влюбленностей, закончившаяся Жанной. Наталья была в курсе, жалела Ирину, выговаривала Демилле, порою высмеивала, сама же как бы не считалась. О ее личной жизни в промежутках между посещениями Евгений Викторович и не догадывался. Много раз пытался узнать, спрашивал с деланной небрежностью: «Кто у тебя сейчас?» или: «У тебя ведь есть любовник?». Она только усмехалась.
Одно время Демилле, почувствовав и перед Натальей некоторую вину, совершенно серьезно пытался выдать ее замуж. Как-то раз приехал вечером с сослуживцем из мастерской, разведенным инженером-строителем, сводничал, болел за Наталью, хотел, чтобы та понравилась. Она, как нарочно, была вялой, неинтересной, как в воду опущенной. Потом, когда гость ушел, сказала: «Женя, больше не надо таких пошлостей. Не бери на себя больше, чем можешь сделать». – «Но я же хотел, как лучше для тебя». – «Я сама знаю, как лучше для меня».
Много раз в ответ на заботы Демилле: «Тебе надо замуж» – отшучивалась: «Я уже была».
Лишь однажды, уж не помню по какому поводу, когда снова зашел разговор об устройстве ее жизни, серьезно призналась: «Я не могу иметь детей. Поэтому замуж не выйду. И кончим раз навсегда эти разговоры».
Но вот Жанну ему почему-то не простила. О других расспрашивала, легко смеялась, поддразнивала, однажды даже дала ключ от комнаты – Демилле потом сгорал от стыда, когда хмель влюбленности прошел и он снова стал появляться чаще, удивляясь, что привычка к Наталье устойчивей и сильнее, чем то, что совсем недавно казалось ему любовью. И еще удивляясь, что с Натальей не чувствует никакого греха, никакой вины перед Ириной. С другими чувствовал остро, особенно с Жанной.
Ирина никогда ничего о Наталье не знала и не догадывалась, в отличие от других случаев.
Так вот, возвращаясь к Жанне, скажу, что, когда Демилле заикнулся о ней Наталье, та почему-то сразу встретила ее в штыки. Уже не поддразнивала и не высмеивала, как раньше, а холодно и почти презрительно назвала «старым дураком», раздраженно морщилась. Когда же однажды увидела Жанну (совершенно случайно встретились в мороженице на улице Дзержинского, неподалеку от места работы Демилле), то стала относиться совсем брезгливо. Демилле это почувствовал и перестал приезжать, да и бурные отношения с Жанной не давали времени.
Звонил примерно раз в месяц, интересовался здоровьем. Наталья с презрительным смешком говорила, что здоровье замечательное. «А у тебя?» – спрашивала она с дьявольским подтекстом. Демилле пытался обратить все в шутку – не получалось.
Потом звонки стали реже, поскольку не приносили никакого удовлетворения, а лишь усиливали терзания души, которых и без них хватало. А дальше, когда и Жанна стала отдаляться, не звонил уже по инерции.
Вот и все пока о Наталье Горянской, милорд. Дальнейшее – в тексте. Если Вас интересует портрет, то могу сказать, хотя портреты – не моя специальность, что Наталья кареглаза, черноволоса, угловата – острые плечи, прямая спина, – с маленьким носом, не очень красива, но умна. Не знаю, относится ли последнее к портрету. Мне кажется – относится.
Работала она последние годы в архитектурно-планировочном управлении, где занимались памятниками старины, которых в городе предостаточно.
Жду Ваших писем.
Покинутый Вами соавтор.
Милый ученик!
Вашей справкой о подруге Демилле я вполне удовлетворен. С нетерпением буду ждать следующих глав. Должен сказать, что меня весьма заинтересовали молодые люди, нанявшиеся дворниками. Я бы хотел и о них получить некоторые справки, но это позже, не отвлекайтесь!В ожидании новых глав я, пожалуй, займусь наблюдениями над Мишусиным. Он снова вернулся к роману, который пишет, если можно так выразиться, жвачным методом. Здесь стоит адская жара, и Мишусин весь день проводит на пляже, питаясь разговорами, слухами и сплетнями. Его лысина приобрела благообразный бронзовый оттенок. Кстати, у Мишусина лоб Сократа, Вы замечали? Вечером, когда жара спадает, Мишусин запирается в номере, раздевается донага и садится за пишущую машинку. Подобно корове, он отрыгивает разговор за разговором, пережевывает и вставляет в роман. Приходится только удивляться тому искусству, с каким он соединяет в единую цепь обрывки самых разнообразных сообщений и мнений.
Мой друг, как это бездарно! Если бы Вы видели!
Притом он твердит всем на пляже, что его роман чересчур смел, так что, пожалуй, его не напечатают. Насколько я могу судить, вся смелость его романа заключается в том, что он описал любовную связь директора завода с молоденькой секретаршей и вставил в роман постельную сцену между ними, поразительную по своей нелепости и полному отсутствию вкуса. Вообще, как я заметил, он очень любит заглядывать в прозе «за вырез платья», каждый раз обнаруживая там «спелые, налитые груди». На худой конец Мишусин довольствуется «округлостью колен». И то, и другое приводит его в экстаз, а меня в бешенство.
Жду ответа, как соловей лета. N'est ce pas?
Ваш Стерн.
Глава 20
ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛИ
После ассенизационного субботника общественная жизнь кооператива на Безымянной круто набрала высоту; как будто обозначился перелом в сознании, появилось, наконец, чувство локтя и сплоченности. Понятие «наш дом» перестало быть адресно-географическим, сделавшись вдруг для многих кооператоров родным, кровным. Система кооператива, бывшая раньше для его членов чисто внешней и даже умозрительной, если пользоваться нашей классификацией, внезапно оказалась внутренней, определяющей мысли и поступки.
Немалую роль здесь сыграло, как ни странно, название стенгазеты, столь удачно придуманное дворником Сашей Соболевским. Еше тогда, на субботнике, кооператоры, группами и поодиночке забегавшие в штаб, не могли нарадоваться на огромный рисунок взлетающего в небо дома с членами Правления, сгрудившимися на крыше средь телевизионных антенн коллективного пользования, с майором Рыскалем в милицейской форме, возвышавшимся над ними, как наседка над цыплятами (и Рыскаль, и члены Правления были шаржированы вполне дружески). Из окон дома торчали головы кооператоров, кто-то пытался прыгать с балкона, удерживаемый родственниками, кто-то молился; между прочим, летел вниз министерский портфель Зеленцова (и о нем дошли слухи до художника) – короче говоря, картина заражала весельем. Оказалось, что и так можно взглянуть на разыгравшуюся драму. Более же всего радовало слово «воздухоплаватель» – было в нем нечто иронико-романтическое, так что кооператоры сразу взяли его в обиход, вставляя при случае в привычные словосочетания «мы, как и все воздухоплаватели…», «дорогие товарищи воздухоплаватели!», «ты записался в воздухоплаватели?» и прочее, и прочее, отчего легче было переносить невзгоды.
На майские праздники кооператорам настоятельно было рекомендовано не приглашать в гости друзей и родственников, да и самим по возможности в гости не ходить. Слишком свежа была рана, слишком нелепые слухи циркулировали в городе, чтобы добавлять масла в огонь. Минимум контактов с посторонними! – таков был девиз Рыскаля. Однако сам майор и члены Правления понимали, что указанная рекомендация может омрачить праздник – слишком уж было похоже на интернирование, как выразился Файнштейн. И тут неутомимая Светозара Петровна предложила блестящий выход. Как вы думаете? Не угадаете ни за что! Концерт художественной самодеятельности!
– А потом банкет! – весело отозвалась из кухни жена Рыскаля Клава, которая фактически принимала участие во всех заседаниях Правления, либо находясь на кухне за тонкой стенкой из сухой штукатурки и слыша каждую реплику, либо потчуя членов Правления чаем с плюшками или домашним печеньем.
Светозара Петровна на секунду опешила, а потом, задорно тряхнув седенькой птичьей головкой, воскликнула:
– А почему бы и нет, товарищи?!
И обвела членов Правления озорным, как она считала, взглядом.
В мгновение все оживились, даже Серенков, посыпались предложения – где собираться? по скольку с носа? где найти таланты? меню, спиртное и прочее… Сразу поняли, что идея Ментихиной и Клавы сулит немалые выгоды для воздухоплавателей: еще более объединиться, узнать друг друга, замкнуть разговоры внутри системы, да и разрядиться же наконец после всех треволнений прошедших недель!
Рыскаль крепко задумался, подперев подбородок маленьким твердым кулаком. Правление притихло, глядя на главного. Наконец Игорь Сергеевич вздохнул, пригладил «воронье крыло» и кивнул коротко:
– Согласен!
Чисто по-человечески он понимал затею, она ему нравилась – конечно, без излишеств, – но как объяснить начальству, если спросят? Хороша картинка – назначенный Управлением комендант дома возглавляет коллективную пьянку (майор хорошо знал термины, бытующие в официальных документах, если надо ударить побольнее: не банкет, не междусобойчик даже, а пьянка). Пустить же на самотек… нет, еще хуже! Принял решение, когда подумал о пресечении слухов. Нашлось слово для официальных бумаг: пресечение. Это соответствовало утвержденному плану и кампании по неразглашению, это выглядело солидно и научно.
И вот буквально за неделю, отделявшую ассенизационный субботник от Первомая, все было организовано в лучшем виде. Снова сняли актовый зал школы для концерта и зал плавучего ресторана «Парус» у Тучкова моста – для банкета. Концерт режиссировали Светозара Петровна и Светозар Петрович, организация банкета пала на Клару Семеновну Завадовскую (Рыскаль сообщил ей по секрету, что на праздники собираются отпустить на побывку Валентина Борисовича, все еще проходившего научное обследование у Коломийцева, поэтому Клара старалась вовсю), прочие помогали как могли – агитировали, собирали деньги, мастерили реквизит.
Неделю жили одной семьей. Не все, конечно, – нашлись и глухие затворники, скептики, брюзги… но таких было явно меньшинство.
Вечером накануне Первомая Правление собралось вновь, чтобы утвердить программу и порядок мероприятий. Первой докладывала Клара Семеновна. Ее вопрос был ясный: в банкете пожелало участвовать двести восемнадцать человек, что составляло большинство взрослого населения дома (разумеется, в их число не входили дети и старики, откололась также часть молодежи). Собирали по десятке с носа – меньше ни в одном ресторане не берут – однако Кларе Семеновне удалось бог весть каким путем уломать метрдотеля ресторана «Парус» скалькулировать меню из расчета восемь пятьдесят на человека, так что в излишке осталось более трехсот рублей, которые Клара предложила употребить на водку «с собой».
Немалую роль здесь сыграло, как ни странно, название стенгазеты, столь удачно придуманное дворником Сашей Соболевским. Еше тогда, на субботнике, кооператоры, группами и поодиночке забегавшие в штаб, не могли нарадоваться на огромный рисунок взлетающего в небо дома с членами Правления, сгрудившимися на крыше средь телевизионных антенн коллективного пользования, с майором Рыскалем в милицейской форме, возвышавшимся над ними, как наседка над цыплятами (и Рыскаль, и члены Правления были шаржированы вполне дружески). Из окон дома торчали головы кооператоров, кто-то пытался прыгать с балкона, удерживаемый родственниками, кто-то молился; между прочим, летел вниз министерский портфель Зеленцова (и о нем дошли слухи до художника) – короче говоря, картина заражала весельем. Оказалось, что и так можно взглянуть на разыгравшуюся драму. Более же всего радовало слово «воздухоплаватель» – было в нем нечто иронико-романтическое, так что кооператоры сразу взяли его в обиход, вставляя при случае в привычные словосочетания «мы, как и все воздухоплаватели…», «дорогие товарищи воздухоплаватели!», «ты записался в воздухоплаватели?» и прочее, и прочее, отчего легче было переносить невзгоды.
На майские праздники кооператорам настоятельно было рекомендовано не приглашать в гости друзей и родственников, да и самим по возможности в гости не ходить. Слишком свежа была рана, слишком нелепые слухи циркулировали в городе, чтобы добавлять масла в огонь. Минимум контактов с посторонними! – таков был девиз Рыскаля. Однако сам майор и члены Правления понимали, что указанная рекомендация может омрачить праздник – слишком уж было похоже на интернирование, как выразился Файнштейн. И тут неутомимая Светозара Петровна предложила блестящий выход. Как вы думаете? Не угадаете ни за что! Концерт художественной самодеятельности!
– А потом банкет! – весело отозвалась из кухни жена Рыскаля Клава, которая фактически принимала участие во всех заседаниях Правления, либо находясь на кухне за тонкой стенкой из сухой штукатурки и слыша каждую реплику, либо потчуя членов Правления чаем с плюшками или домашним печеньем.
Светозара Петровна на секунду опешила, а потом, задорно тряхнув седенькой птичьей головкой, воскликнула:
– А почему бы и нет, товарищи?!
И обвела членов Правления озорным, как она считала, взглядом.
В мгновение все оживились, даже Серенков, посыпались предложения – где собираться? по скольку с носа? где найти таланты? меню, спиртное и прочее… Сразу поняли, что идея Ментихиной и Клавы сулит немалые выгоды для воздухоплавателей: еще более объединиться, узнать друг друга, замкнуть разговоры внутри системы, да и разрядиться же наконец после всех треволнений прошедших недель!
Рыскаль крепко задумался, подперев подбородок маленьким твердым кулаком. Правление притихло, глядя на главного. Наконец Игорь Сергеевич вздохнул, пригладил «воронье крыло» и кивнул коротко:
– Согласен!
Чисто по-человечески он понимал затею, она ему нравилась – конечно, без излишеств, – но как объяснить начальству, если спросят? Хороша картинка – назначенный Управлением комендант дома возглавляет коллективную пьянку (майор хорошо знал термины, бытующие в официальных документах, если надо ударить побольнее: не банкет, не междусобойчик даже, а пьянка). Пустить же на самотек… нет, еще хуже! Принял решение, когда подумал о пресечении слухов. Нашлось слово для официальных бумаг: пресечение. Это соответствовало утвержденному плану и кампании по неразглашению, это выглядело солидно и научно.
И вот буквально за неделю, отделявшую ассенизационный субботник от Первомая, все было организовано в лучшем виде. Снова сняли актовый зал школы для концерта и зал плавучего ресторана «Парус» у Тучкова моста – для банкета. Концерт режиссировали Светозара Петровна и Светозар Петрович, организация банкета пала на Клару Семеновну Завадовскую (Рыскаль сообщил ей по секрету, что на праздники собираются отпустить на побывку Валентина Борисовича, все еще проходившего научное обследование у Коломийцева, поэтому Клара старалась вовсю), прочие помогали как могли – агитировали, собирали деньги, мастерили реквизит.
Неделю жили одной семьей. Не все, конечно, – нашлись и глухие затворники, скептики, брюзги… но таких было явно меньшинство.
Вечером накануне Первомая Правление собралось вновь, чтобы утвердить программу и порядок мероприятий. Первой докладывала Клара Семеновна. Ее вопрос был ясный: в банкете пожелало участвовать двести восемнадцать человек, что составляло большинство взрослого населения дома (разумеется, в их число не входили дети и старики, откололась также часть молодежи). Собирали по десятке с носа – меньше ни в одном ресторане не берут – однако Кларе Семеновне удалось бог весть каким путем уломать метрдотеля ресторана «Парус» скалькулировать меню из расчета восемь пятьдесят на человека, так что в излишке осталось более трехсот рублей, которые Клара предложила употребить на водку «с собой».