Житинский Александр. Потерянный дом, или Разговоры с милордом

   – Вы очень хорошо говорите по-русски, – сказала она.
   – Так же, как на любом языке. Когда писатель доживает до моего возраста, он свободно говорит на всех языках.
   – А сколько вам лет? – полюбопытствовала Ирина с неожиданным кокетством.
   – Двести шестьдесят семь.
   Она оторопела, но, взглянув в смеющиеся глаза Йорика, поняла, что тот шутит, и рассмеялась. Некоторое время они сидели, смеясь и глядя друг на друга с тем доверием и пониманием, что иногда сами собою возникают меж людьми.
   – Лаврентий Родионович, то есть, простите… – начала она.
   – Сэр Йорик, – невозмутимо подсказал старик.
   – Сэр Йорик, как вам у нас здесь нравится? – спросила Ирина, обращаясь к старику уже как к иностранному гостю, с затаенным ревнивым чувством.
   – Видите ли, я по-настоящему знаком лишь с вашим домом… Правда, удалось прочитать немало книг, – он кивнул на письменный стол, заваленный книгами. – Но там много вранья, вы уж простите. В книжках правду от лжи отличаешь по запаху. Эти книжки пахнут елеем, поверьте мне как бывшему священнику. Что же касается вашего дома, то он… забавен. Но он без основания.
   – Без фундамента? – переспросила она. – Так это потому, что мы сюда прилетели. Он раньше был с фундаментом. Все-таки довольно странная история, я никак не могу понять. Почему мы улетели? Вы об этом тоже знаете?
   Йорик сухо рассмеялся.
   – Как вы думаете, Ирина Михайловна, на свете есть любовь? – спросил он неожиданно.
   – Любовь?.. Да, – опешила Ирина. – А при чем здесь любовь?
   – Обычно это понятие связывают с ощущением полета. На крыльях любви, знаете… Любовь вольна, как птица. И прочая романтическая чепуха. Любовь – это связь. Связанный человек не летает. Дом – тем более.
   – Ну… любовь – не только связь, – обиженно возразила она.
   – Я не в вульгарном смысле. Связь сердца с сердцем, души с душой. Связь с прошлым и будущим. Связь с Родиной, если хотите. Как же вашему дому не улететь, если он ничем не связан? И как же не улететь вашему мужу?
   – Я любила его, – сказала она, потемнев.
   – Вы ведь давно хотите расспросить о нем, не так ли?
   – Да-да, конечно! – вскинулась она, радуясь, что он угадал ее мысли.
   Йорик пожевал губами и прищурился, припоминая, а затем начал свой рассказ все с той же апрельской ночи, когда Евгений Викторович приехал домой на такси…
   Ирина слушала завороженно. Скитания ее мужа, как вехами обозначенные местами временных пристанищ, которые ей были, в общем, известны: аспирантское общежитие, квартира Натальи, дача в Комарове, Севастополь, – обретали плоть, наполнялись живыми подробностями, вроде узбекского плова, Первомайской демонстрации или котельных, где собираются подпольные дарования. Она не удивлялась поразительной осведомленности старика, внимая ему с безоговорочным доверием, ибо он уже доказал свою причастность к истине. Потому все размышления, все чувства Ирины стягивались к Евгению Викторовичу, к его жалкой и жестокой судьбе, столь наглядно и безукоризненно наказавшей его за потерю дома. Она почувствовала себя виноватой, жестокосердной и холодной; ведь у нее все эти месяцы был свой дом – какой-никакой, причудливо-странный, нелюбимый – с родным сыном в нем, генералом под боком, привычными лицами кооператоров. У него же не было ничего. Ей впервые показалось, что плата, которую она назначила мужу, – непомерно высока, а когда старый Йорик дошел до диско-бара, Ирина прикрыла глаза ладонью, ощутив на ней капельки слез. Но старик будто не замечал ее состояния, а продолжал рассказывать о последних днях пребывания мужа в дискотеке, письме к сыну, кульке конфет для сирот и той драке, что вымела Евгения Викторовича из танцевального зала и привела пьяного к родному окну с мыслью о веревке…
   Йорик замолчал.
   – Что же дальше? Что с ним? Где он сейчас? – волнуясь, воскликнула она, поспешно утирая пальцами глаза.
   – Не знаю, – сказал старик.
   – Как? Вы знаете все! Скажите мне, Бога ради! Он жив?
   – Будем надеяться, – пожал плечами Йорик. – Все зависит от ученика.
   – Почему? Какого ученика? – не поняла она. – Ах, от бывшего соседа? Он знает больше вас?
   Йорик загадочно молчал. Свет в окнах померк, фигура старика выделялась на фоне книжных полок, тихо урчал кот Филарет.
   – Никто ничего не знает, – сказал наконец Йорик. – Но иные способны видеть.
   Ирина прикусила губу: ей почудился укор в словах старика. Она не могла отделаться от мысли, что в пересказе Йорика частная история ее разрыва с Евгением Викторовичем приобрела некое символическое значение. Ей вдруг непереносимо горько сделалось за себя, за Евгения Викторовича, за всех кооператоров, наконец, и к горечи этой примешался стыд перед чужеземным Йориком, забредшим в потерянный дом, дом без любви. Захотелось доказать, что это не так, но перед ее мысленным взором предстало узкое ущелье, освещенное синевато-мертвенным светом ртутных ламп, и кровавая дорожка на асфальте, которую она увидела как-то утром, когда спешила на работу, а в щель задувал свирепый сквозняк, прогоняющий сквозь нее сухие листья.
   Она вспомнила о сыне. Как же она могла так засидеться? Егорушка волнуется.
   – Знаете, что? – вдруг обратился к ней Йорик. – Скоро праздник вашего государства. Мне было бы приятно собрать гостей. Приходите с сыном. И Машу можете позвать с мальчиком…
   – Вы и про Машу знаете… – растерянно произнесла Ирина.
   Сэр Йорик только руками развел: что поделаешь, работа такая…
   Перед самыми Ноябрьскими Ирине на службу позвонила Любаша и принялась тоже звать в гости с Егоркой. Чего вы будете одни скучать и так далее. Ирина не знала, как выпутаться, и вдруг нашлась:
   – Приходите лучше к нам! Вы у нас давно не были.
   – А тебе не попадет?
   – От кого?
   – От начальства. Дом-то ваш засекречен.
   – Глупости. Дом как дом, – храбро сказала Ирина.
   – Ну, смотри. Я со всем кагалом приду.
   Пусть будет сюрприз сэру Йорику, весело решила Ирина и принялась готовиться к празднику: купила всем детям по сувениру – дешевенькие игрушки, блокнотики, авторучки; каждый завязала ленточкой, обернув в цветную бумагу и вложив внутрь открытку с поздравлением. Подарки сложила в сумку. «Пусть сэр Йорик раздает, – подумала она. – Как Дед Мороз».
   Мария Григорьевна отнеслась к идее общего празднества с сомнением, но в конце концов поддалась уговорам Ирины. В самом конце телефонного разговора по восстановленному не так давно каналу окно в окно Ирина уловила нотку ревности; ее так и обдало жаром: в самом деле, не успели, как говорится, увянуть цветы на могиле, как она нашла себе нового друга! И все же согласие было получено.
   Накануне праздника Ирина достала с книжной полки обрывки семейной фотографии с годовалым Егоркой, разложила их на столе и принялась складывать, подгоняя один к другому, пока перед нею не появилась вся семья, обезображенная косыми рваными линиями. Она нашла кусок картона, клей и до глубокой ночи восстанавливала семейный портрет, стараясь, чтобы разрывы были незаметны. Закончив работу, Ирина повесила фотографию на прежнее место и отошла подальше. Издали она выглядела цельной, но стоило подойти поближе, как разрывы вновь напоминали о себе, рассекая лица уродливыми шрамами.
   Любаша прибыла «со всем кагалом» рано утром седьмого ноября. Ника катила коляску с Ванечкой, Шандор и Хуанчик чинно шли, взявшись за руки, сама Любаша несла сумки с продуктами. Тотчас в квартире стало шумно, а когда подошли Маша с Митей, образовался жизнерадостный сумасшедший дом. Гремел телевизор, на экране которого ползли по Красной площади ракеты, Хуанчик с Митей гоняли шайбу в прихожей, Ника играла на фортепьяно песни Аллы Пугачевой, а Шандор с Егоркой показывали друг другу приемы карате. Женщины хлопотали на кухне. Узнав, что предстоит визит к англичанину, Любаша предложила соорудить королевский пудинг и тут же приступила к реализации замысла. Иван Иванович Демилле с соской во рту лежал тут же в коляске и вращал ножками.
   Визит был назначен на пять. «Файв о'клок», – пояснила Ирина. Время пролетело быстро: кормили обедом детей, укладывали младших спать, старших развели по углам и заняли делом, чтобы не шумели, а потом уже женщины наскоро перекусили в кухне и не без волнения принялись прихорашиваться перед приемом у иностранца.
   Узнав, что сосед – писатель, Любаша вскинулась:
   – Что ж ты раньше не сказала? Я бы книжку принесла подписать.
   – Я не знаю, как его фамилия. Неудобно было спрашивать, – оправдывалась Ирина.
   – В отцовской библиотеке наверняка есть, – заявила Любаша. – Кто там сейчас в Англии писатели? Олдридж?
   – А он не умер? – спросила Маша.
   – Скажешь – Олдридж! – засмеялась Ирина. – Олдриджа как-то по-другому зовут.
   – Джеймс, – вспомнила Маша.
   – Может, нашего Йорика и на русский не переводили, – предположила Ирина.
   – Чего ж тогда он приехал? Сидел бы дома, – сказала Люба.
   – Политическое убежище? – с сомнением предположила Ирина.
   Женщины помолчали. Созревший пудинг остывал на столе, источая аромат корицы. Младший из рода Демилле посапывал в коляске, прикрыв тоненькие веки. В окне темнела мокрая кирпичная стена с грубыми швами кладки. В кухне было сумрачно.
   Ровно в пять, памятуя об английской пунктуальности, женщины собрали принаряженных детей в прихожей, и Ирина распахнула дверь. Первой с пудингом на блюде вышла Любаша, за нею – Ника, катящая коляску с Ваней, следом, парами, – мальчики, а последними – Маша с Ириной.
   Егорка нажал кнопку звонка.
   Открыла им молоденькая девушка, в которой Ирина и Маша, не без удивления, узнали Шуру, встречавшую их в Доме малютки. Митя расцвел в улыбке и потянулся к ней. На Шуре было белое свободное платье до полу, лоб обтягивала белоснежная атласная косынка с маленьким красным крестиком сестры милосердия. Не успели женщины обменяться взглядами, как к ним вышел сэр Йорик в костюме вельможи елизаветинских времен с напудренным париком, отчего в рядах гостей произошло определенное замешательство. Дети заулыбались, женщины же настороженно притихли, подобрались, на лицах изобразился плохо скрытый испуг.
   – Прошу вас, – Йорик сделал широкий приглашающий жест, отступая в глубь квартиры.
   Пока входили дети, Любаша успела шепнуть Ирине:
   – Слушай, может, он чокнутый?
   – Не должно быть… – неуверенно отвечала Ирина.
   Как бы там ни было, отступать было поздно. Дети занимали места за круглым столом, руководствуясь указаниями Шуры. Там уже сидели несколько маленьких мальчиков и девочек, среди которых Ирина узнала Танечку Вероятнову из соседней квартиры. На столе стоял канделябр о семи свечах, огромный фарфоровый чайник и молочник с дымящимися сливками. По кругу располагались фарфоровые чашечки. Серебряные ложки, щипцы для сахара, конфеты в нарядных коробках, пирожные – все выглядело красиво и даже изысканно. Сэр Йорик в парчовом камзоле ожидал, пока усядутся гости и займет на столе место королевский пудинг.
   – Прошу наливать чай… Нет-нет, сначала сливки, потом чай, – сказал он, заметив, что Шура перепутала последовательность.
   Она исправила оплошность. Первому налила хозяину, потом принялась обносить гостей. Сэр Йорик уселся в кресло.
   Детишки не забывали говорить «спасибо», вообще вели себя по-английски воспитанно. Маша сидела с бледным постным лицом, Любаша прятала глаза – ей попала смешинка. Шурочка плавно двигалась по кругу с чайником и молочником в руках.
   – Леди и джентльмены! – начал сэр Йорик, когда Шурочка, закончив обносить, уселась с ним рядом. – Я хочу поздравить вас с национальным праздником вашего государства, чья историческая роль в мире неоспорима и весьма велика. Благодарение Богу, ниспославшему мир и благодать на вашу землю, любовь и покой в ваши сердца…
   Леди и джентльмены слушали старого писателя со вниманием, следя за его благородными жестами, оборками кружевных манжет, белоснежным жабо, золотыми нитями парчи, мерно колыхавшимися буклями. Лишь Любаша со свойственной ей живостью никак не могла справиться со смешинкой, едва удерживалась от смеха. Она кусала губы, но в глазах прыгали искры веселья. Рыжий кот Филарет лежал на письменном столе, как сфинкс, полуприкрыв глаза и подогнув под себя лапы.
   – Дети мои! Разрешите мне по старой привычке произнести воскресную проповедь, – сэр Йорик потянулся к полке и взял в руки толстую черную книгу. Он раскрыл ее на закладке, водрузил на нос очки и, оглядев поверх стекол гостей, начал чтение.
   «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
   Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
   Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
   Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
   Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
   Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
   Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
   Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.
   Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески несправедливо злословить за Меня.
   Радуйтесь и веселитесь, ибо велика наша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.
   Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям.
   Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы.
   И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме.
   Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного…»
   Тихо стало за столом. Сэр Йорик поднялся и, чиркнув спичкой, зажег семь свечей на подсвечнике. Пламя разбросало по стенам зыбкие тени, как бы расширило их круг и в то же время сблизило. Дети сидели, тараща глазенки на пламя, и блеск его в этих глазах был радостен.
   Сэр дворик с улыбкой поклонился.
   – От имени королевы и ее правительства разрешите заверить вас в искреннем уважении, которое питает моя нация к вашей, и пожелать нашим народам спокойствия, мира и процветания!
   Дети оживились. Упоминание королевы наконец-то прояснило картину. Это была сказка, игра, домашний театр, который устроил здесь славный старичок со странным именем Йорик. Руки потянулись к конфетам, Шурочка взялась за нож, чтобы разрезать пудинг.
   – Спасибо вам, сэр Йорик, за добрые пожелания нашей стране и нашему народу, – тщательно подбирая слова, с достоинством ответила Ирина.
   Сэр Йорик еще раз поклонился, прижав руки к жабо.
   – А вы хохотушка, Любовь Викторовна! – вдруг воскликнул он, грозя Любаше пальцем, на что она, наконец, залилась смехом в голос, окончательно разрядив обстановку.
   Потекла оживленная беседа, в которой непостижимым образом участвовали дети, включая Хуанчика. Лишь Ванечка спал в коляске да Митя не проронил ни слова; он быстро поедал пирожные, будто боялся, что их сейчас отберут.
   Егорка осмелился напомнить о ночных гостях старика. Ему хотелось узнать, точно ли они артисты.
   – О да, это большие артисты! – воскликнул сэр Йорик, поднимая указательный палец.
   Чаепитие продолжалось; пудинг удостоился похвал англичанина; женщины были на седьмом небе.
   Вдруг заплакал Ванечка. Первой к нему поспела Шура. Быстро и ловко она вынула младенца из коляски, уложила на диван, распеленала и снова запеленала, найдя запас пеленок в той же коляске.
   – Кормить пора, – сказала Любаша, усаживаясь в тени и расстегивая на груди платье.
   Шура поднесла к ней младенца, и Любаша, выпростав грудь, принялась его кормить. И это не показалось никому неуместным, потому что семья была в сборе и старый дедушка Йорик уже готовился запустить руку в кружевных манжетах в сумку, где лежали надписанные пакетики с подарками для детей.

Глава 46
СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ

   «…Славно, что мы догадались выпустить щегла. Пусть полетает по квартире. Он зачах в клетке… Даст Бог, дождемся весны, отпустим его на волю. А клетку сожжем. Ненавижу клетки!»
   «Я люблю тебя».
   «Я не верю тебе, но все равно приятно. Ты все придумал, признайся. Ты выдумщик, сочинитель, обманщик, сам веришь в свои фантазии. И меня ты сочинил, я вовсе не такая, я обыкновенная и немножко глупая…»
   «Я люблю тебя».
   «Ты просто соскучился по женщине. Ты долго трудился, долго сомневался в одиночестве и принял меня за награду. Ты насладишься мною и забудешь. Новая мысль поразит тебя и заставит трудиться…»
   «У тебя холодный нос».
   «Как у собаки… Ты впустил меня в дом, и я буду преданно служить, пока ты не выгонишь меня на улицу. Только будь ласков со мною. Я хочу умереть у твоих ног».
   «Ты никогда не умрешь».
   «Почему?»
   «Потому что теперь ты бессмертна».
   «Ах, я забыла… Все, к чему ты прикасаешься, становится бессмертным. Бедный ты мой! Твое творение отняло у тебя рассудок. Но я все равно люблю тебя и буду любить вечно».
   «Мы теперь вечно будем жить в этой темной комнате со щеглом, и рог молодой луны будет выглядывать из-за трубы, и пружинки раскладушки будут петь и пощипывать нас за бока…»
   «У тебя было много женщин?»
   «Не помню… Но все они были прекрасны и любили меня, а я любил их, хотя, в сущности, это была одна женщина, менявшая облик, чтобы мне интересно было ее разглядывать. Потом я уходил от нее или она покидала меня, чтобы встретиться снова в другом обличье и начать сначала…»
   «Значит, мы тоже расстанемся?»
   «Мы не расстанемся никогда».
   «Почему?»
   «Потому что на этот раз я сотворил тебя из своего ребра».
   «Я ничего не знаю о тебе».
   «Ты знаешь все. С тех пор, как я начал сочинять, житейское отпадало от меня. Теперь у меня нет ничего, кроме щегла и машинки, на которой я играю свою музыку. Остальное я могу выдумать».
   «А можешь ли ты выдумать любовь?»
   «Нет, увы… Мне удалось сочинить тебя, а любовь – это уже твоя заслуга… Признаться, мне стало скучно в своем романе, когда даже кот отказался от меня, и я решил создать юную ученицу, чуткое и милое существо, чтобы оно прочитало то, что я сочинил, и одобрило бы автора. Но сам не заметил, как влюбился».
   «Это уже было».
   «Ты права, все уже было – и Пигмалион, и Галатея, но что же поделать, если наши творения обладают для нас такой притягательной силой?»
   «Ты придумал меня такой, как тебе хочется, но я вовсе не такая. Я обыкновенная женщина, а в этом доме, кстати, оказалась не по твоей воле, а по обменному ордеру. Сейчас я боюсь – отец догадается, что у нас происходит, тогда придется врать и отпираться. Ты ведь не женишься на мне, тебе не нужен дом, тебе нужны лишь исписанные листы бумаги. Мне жаль тебя…»
   «Почему?»
   «Потому что ты не способен любить».
   «Смотри, щегол приуныл. Ему хочется обратно в клетку».
   «Ты сказал, что всегда любил одну женщину – ту, которую вообразил… Но ведь у каждой был свой характер, каждая хотела стать для тебя неповторимой, у каждой был свой щегол. Они не понимали только, что любят не тебя, а твое воображение…»
   «Но неужели ты это понимаешь?»
   «Приходится».
   «Я люблю тебя».
   «А я – тебя. Мы оба любим одного человека».
   «По-моему, это верх одиночества: выдумать возлюбленную и привести ее к себе домой, в свой роман…»
   «В дом или в роман?»
   «Это одно и то же. Ты заметила, что я строю его, как дом? Он и есть мой дом. Почему я раньше не придумал тебя? Все лето сидел один-одинешенек в чужой квартире, с Филаретом…»
   «А любительница изящной словесности и котов?»
   «Это не считается… Все лето я убегал от героя, а он настигал меня. Я чувствовал себя измученным, затравленным реалистом. Не мог вообразить себе молоденькой девушки! Только здесь, на Безымянной, увидел тебя и понял – чего мне не хватало в романе! Ты не представляешь, как я рад!»
   «Хочешь серьезно? Ты ужасный трус. Ты говорил нам, что литература для тебя – игра. Но ведь и любовь для тебя – игра! Ты боишься обнаружить за выдуманной женщиной настоящую. Тебе не нужна медсестра родильного дома, которая возит каталку с орущими младенцами. Вот здесь у меня родинка, смотри! Тебе не нужна эта родинка. А вот здесь – смотри! – шрам от аппендицита. Абсолютно ненужная деталь в твоем романе, но она – моя!..»
   «Ты не замерзла? Давай я тебя укрою».
   «Не трогай меня».
   «Сашенька, неужели и ты будешь повторять избитые истины литературоведов? В мою игру помещается вся жизнь и еще остается немного места для грустной улыбки. И любовь к тебе помещается туда, и щегол Вася – видишь, он встрепенулся и взлетел под потолок? Нет иной игры, кроме игры в слова. Мы с тобой существуем только на бумаге, но не делаемся от этого хуже. Наоборот, здесь мы свободны от случайностей, здесь даже несущественные детали, вроде щегла, играют роль – угадай какую?.. И все это отобрано мною, названо и поставлено в ряд, потому что я люблю тебя!»
   «Тебе не поверят. Так не привыкли. За словами ищут реальную картину. Никто не поймет – есть я или меня нет?»
   «Первого, кто усомнится в твоей абсолютной, неправдоподобной реальности, я пригвозжу к стене нашего дома убийственным словом!»
   «Каким?»
   «Дурак».
   «Это грубо».
   «Осел».
   «Осел – хорошо. Вот осел – это хорошо».
   «Вот видишь, ты совершенно живая. Можно, я поцелую тебя в… Вот сюда».
   «Милый, поцелуй свое многоточие».
   «Ты иронична. Не пойму только – сама по себе или мне так хочется?.. В самом деле, я почти ничего о тебе не знаю. Я знаю лишь – зачем ты нужна мне. Но зачем ты нужна себе?»
   «Мне сон приснился семь лет назад… Ко мне подошел мальчик и повел куда-то. Мы шли долго по сухой траве, потом увидели на холме светлый дом с башенками. Мы вошли туда и поднялись в башенку. Оттуда было хорошо видно вокруг – деревья в поле и какие-то железные колеса. Они быстро вращались, совершенно бесшумно… А когда я оглянулась, мальчика уже не было, рядом стояли две женщины. У одной был сверток с грудным ребенком, а на другой была черная широкополая шляпа с пером. „Нас трое, ты не знала?“ – сказала она мне, и тут я поняла, что это тоже я, и замарашка с ребеночком – тоже я… Наверное, это все из-за имени. Меня в семье звали Алей, а в школе – Сашей, но я знала про себя, что я – Шурка. Это же все разные имена, значит и люди разные! Аля с гонором, строгая, резкая… Саша – прилежная, как ученица, рассудительная… А Шура… Меня так детишки только зовут».
   «Какие детишки? Грудные?»
   «Нет, в Доме малютки. Я туда езжу, присматриваю за нашими „отказными“. Сейчас многие отказываются от детей. Родит – и отказывается… Не нужны им дети, потому что они сами себе не нужны. Теперь много ненужных себе людей».
   «Может быть, они другим нужны?»
   «Если себе не нужен, то другим – и подавно. Потому и любви нет, я думаю. Сироты рождаются. Я ему пупок перевязываю и плачу: „Еще один сирота появился, бедный ты мой!“ Сиротливо жить стало, ты чувствуешь? Вот и дом твой – сиротливый… У тебя дети есть?»
   «Есть».
   «Значит, и они сироты. А без них и ты сирота… Я тебе сон не досказала. В том светлом дворце, где я оказалась со своими сестрицами, было много детей. Они плакали все и тянулись ко мне. Их чем-то обидели. Построили дом и бросили. Дом без любви – это стены одни и крыша. Я потому сестрой милосердия стала…»
   «У тебя милое сердце…»
   «Что?»
   «Детство вспомнил. Летний сад…»
   «Наверное, в каждом из нас – трое. Любовь их соединяет, получается один человек. Я соединиться хочу с собою, превратиться в себя, понимаешь?»
   «Отец, сын, дух святой…»
   «О чем ты?»
   «Сейчас только понял. Ты молодец, Александра».
   «Ты опять о словах? Ты столько написал слов…»
   «Я строил дом».
   «Ты уверен, что построил его правильно?»
   «Я старался построить его честно».
   «Он тебе нравится?»
   «Это сложный вопрос… Когда я начинал его строить, я почти ненавидел его. Мне казалось, что нет такой силы, которая заставила бы моих соседей вспомнить – ради чего они объединились и стали кооператорами. Я полагал, что требуется мировой катаклизм, чтобы их проняло. Если бы мы жили где-нибудь в Мексике! Я описал бы землетрясение, лишил бы их крова, провел через горе и страдания и, быть может, высек бы искру любви из их сердец. Но в нашей равнинной местности не бывает землетрясений, а наводнениями моих сограждан уже не проймешь… И я швырнул дом в небо вместе с собою, потому что тоже был кооператором…»
   «Постой! Значит, дом, где мы находимся, и дом, описанный в твоем сочинении, – одно и то же?!»
   «А ты разве не знала?»
   «Нет… Когда отец получил обменный ордер, мы, конечно, удивились. Очень уж странный дом. Но нам никто ничего не сказал. Я думала, ты выдумал эту историю…»
   «Здравствуйте! Я сам летел в нем!»
   «Родной мой, но так же не бывает. Разве летают дома?»
   «Все! Нам не о чем больше разговаривать».
   «Ты обиделся?»
   «Спи».
   «Нет-нет! Прости меня! Рассказывай дальше!.. Вася, скажи ему!»
   «Ты материалистка».
   «А кем же я должна быть, по-твоему? Я каждый день вижу, как рожают! Ты бы посмотрел хоть раз, сразу стал бы материалистом!»
   «Спи».
   «И пожалуйста… Что я такого сказала? Дома, и вправду, никогда не летали. Во всяком случае, я не наблюдала».
   «И Маргарита тоже не летала? И майор Ковалев не терял носа? И Медный всадник не скакал за Евгением? И Данте не спускался в ад? И Дон Кихот не воевал с мельницами? И Гулливер не был в плену у лилипутов? И кот Мурр не писал своих мемуаров?..»
   «Да погоди ты! Какой кот Мурр? Я ничего не понимаю».