Житинский Александр. Потерянный дом, или Разговоры с милордом

   Майор кубик не выбросил, с тяжестью на душе спрятал в сейф.
   Очень докучали меры по предупреждению разглашения: доставка почты с улицы Кооперации, куда по-прежнему приходила корреспонденция кооператива, разговоры с кооператорами по поводу приехавших родственников и знакомых, постоянные устные напоминания о необходимости хранить тайну, взятие подписок. Меры эти, представлявшиеся разумными в первые дни после перелета, ныне утратили свою актуальность, но инструкция продолжала действовать, а Рыскаль, скрепя сердце, продолжал ее выполнять. Давно уже затихли разговоры в городе о странном происшествии, горожане занялись другими слухами и делами, но майор по-прежнему вынужден был проявлять бдительность, впрочем, не приводящую к результатам. Далеко не все кооператоры обращали внимание на предостережения майора; многие давно уже под большим секретом или без оного разболтали о случившемся родственникам и приятелям, убедившись, что утечка информации не привела к разрушению основ. Неудивительно, что в этих условиях постоянная бдительность Рыскаля вызывала неудовольствие и насмешки. Баснописец Бурлыко, имевший зуб на майора со времен знаменитого банкета, пустил по кооперативу каламбур, назвав тщательно оберегаемую тайну «секретом Милишинеля». Рыскаль каламбура не понял, пока не растолковал Файнштейн: ассоциация с «секретом Полишинеля», Игорь Сергеевич, и намек на ваши милицейские погоны. Впрочем, каламбур большого успеха не имел, ввиду необразованности кооператоров. Более всего Игоря Сергеевича поражала безынициативность и какая-то тупая школярская покорность большинства кооператоров. Если можно уклониться – с удовольствием, ежели нельзя – что поделаешь, придется подчиниться, но без малейшего проблеска мысли, без любви и творческой жилки. Люди выходили на субботники, являлись на собрания, отбывали положенное – минута в минуту – и вяло расползались по домам. Словом, вели себя в точности так же, как толпа во время массовых скоплений, управляемая барьерами и живыми цепями. Однако то, что когда-то нравилось Рыскалю, здесь стало удручать. Покорность толпы радовала, покорность же коллектива приводила в уныние. Обдумывая причины этого явления, Игорь Сергеевич пришел к выводу, что его подопечные привыкли ждать готовенького, надеясь на чужого дядю (в данном случае, на него), лишены ответственности и проч. – то есть стал думать о кооператорах, как о детях, слишком опекаемых заботливыми родителями и потому растущих оболтусами. Игорь Сергеевич, и вправду, относился к кооператорам по-отечески, любил их, заботился, хотя и обижался по временам, ощущая недостаточное понимание его забот. Кооператив стал кровным делом Рыскаля, потому он и смог принять трудное решение. Посоветовался он, как всегда, только с Клавой. Жена выслушала его с покорностью – не с той безразличной, что огорчала Рыскаля в кооператорах, а с покорностью любви и преданности. Раз тебе надо – значит, надо. Какие могут быть разговоры.
   – Но останемся жить здесь, Клава, – сказал Рыскаль.
   – Я понимаю, Игореша. Хорошо бы только поменяться повыше. Есть же пустые наверху, – робко попросила она. – А здесь Правление останется.
   Рыскаль помолчал. Клава поняла, что он не хочет бросать даже малейшей тени на свое решение.
   – Вообще, можно и здесь. В штабе спальню устроим, а эту комнату под гостиную, – рассудила Клава.
   Игорь Сергеевич по-прежнему хранил насупленное молчание.
   – Хочешь штаб оставить? – вздохнув, догадалась она.
   – Хочу, – кивнул майор.
   – Зачем он тебе? Без должности? Пускай Светозар Петрович суетится. Он председатель…
   – Надо так, Клава. Поглядим, как оно будет.
   Рыскаль не хотел признаваться даже жене, что, отказываясь от официальной должности милицейского начальника кооператива, он лелеет в мыслях остаться его главой. Несмотря на разброд среди кооператоров, многочисленные отъезды, пьянство в притонах, он никак не мог отказаться от мечты об устройстве порядка и воцарении счастья в кооперативе. Он желал быть избранным демократично, чтобы его решения перестали восприниматься массой как милицейские меры, чтобы люди, наконец, поняли, что движет им не служебное рвение, а искренняя вера в них же самих.
   К чести Игоря Сергеевича, следует сказать, что он не пытался разжалобить членов Правления и никак не намекал им на свое сокровенное желание, а вынес вопрос на заседание расширенного состава, уже имея в кармане пенсионные документы.
   В своей всегдашней манере, делово и буднично, ровным глуховатым голосом Рыскаль объявил, что отныне он перестает быть должностным лицом и становится рядовым кооператором, для чего необходимо выполнить соответствующие формальности.
   Сообщение майора было как гром среди ясного неба. Все вдруг почувствовали, что рухнула опора – нечто похожее на отрыв дома от фундамента, – и принялись бурно выражать чувства.
   – Как вы могли не посоветоваться с нами, Игорь Сергеевич?! – возмущенно воскликнула Светозара Петровна.
   – Зачем же так… – растерянно пробормотал Светик.
   – Дисциплина упадет, я вас предупреждаю, – заявил Файнштейн.
   – А канализация? Кто нам канализацию доделает?! – напирал Серенков.
   – Товарищи, решение принято. От должности я освобожден. Давайте думать о будущем, – сказал Рыскаль.
   Все на минуту притихли, прикидывая варианты.
   – Товарищи, а как же быть со служебной площадью? Я имею в виду квартиру Правления, – вкрадчиво вступила Клара Семеновна.
   Головы повернулись к ней. Вопрос показался актуальным.
   – Мы вас не гоним, Игорь Сергеевич, – зарделась Завадовская. – Но поймите сами…
   – Помещение штаба останется за Правлением, – стараясь не выдать волнения, произнес Рыскаль.
   – В вашей квартире?! Но… вы же не член Правления! – мягко, с сочувствием нанес укол Файнштейн.
   В штабе наступила неловкая тишина. Члены Правления избегали смотреть на майора. Игорю Сергеевичу стало горько. Он сидел под портретом Дзержинского, поглаживая свое «воронье крыло», и мысли о людской неблагодарности невольно закрадывались ему в душу. Томительную паузу прервал Ментихин.
   – Я думаю, мы можем себе позволить… э-э… расширить состав Правления. Кооптируем в него еще двух человек, скажем, Игоря Сергеевича и Спиридонова. Ему давно пора быть с ними как воспитателю молодежи.
   – Правильно! – воскликнула Светозара Петровна.
   – Вы согласны, Игорь Сергеевич? – обратился Ментихин к майору.
   Игорь Сергеевич молча кивнул. Комок обиды застрял в груди.
   – Вот и прекрасно, товарищи! – просияла Светозара Петровна. – Штаб остается за нами, введем график дежурств, чтобы не обременять товарища Рыскаля…
   – Ну, вы даете… – изумленно и тихо протянула Вера Малинина, дотоле молча сидевшая в углу. – Выходит, здрасьте – до свиданья, товарищ майор? Не по-людски!
   – Что вы предлагаете? – тут же возник Файнштейн.
   – Ничего не предлагаю. Для нас-то что изменилось? Должность упразднили? – начала горячиться Вера. – Так они ее у себя в милиции упразднили. А мы оставим! Кто нас из дерьма вытащил? Забыли?
   – Но у нас есть председатель Правления, – Завадовская указала на Ментихина. – Кем же будет Игорь Сергеевич?
   – Кем был, тем и будет! – отрезала Вера. – Хозяином!
   – Ну, это не формулировка… – протянул Файнштейн.
   – Товарищи, я ставлю вопрос на голосование, – поспешно произнес Светозар Петрович. – Кто за то, чтобы кооптировать в состав Правления товарищей Рыскаля и Спиридонова?
   Все, кроме Веры и майора, подняли руки.
   – Кто против?
   – Я против! – Вера встала. – Я на общее собрание вопрос вынесу! Рыскаль должен быть главным! Называйте его должность как хотите. Пускай председателем будет. Вот и все.
   – Несерьезно, Верочка, – обернулась к ней Ментихина. – Общее собрание у нас по плану только после Нового года…
   – Тогда проведем опрос жильцов, – не сдавалась Вера.
   – Вы хотите сказать – референдум? – тонко поправил Файнштейн.
   – Не надо, товарищи… – поморщился Рыскаль.
   – А чего? Давайте опрос! – оживился Серенков. – Голосовать надо, – твердо сказала Вера.
   – Ну что ж… – Ментихин всем своим видом показал, что бессилен бороться с формализмом. – Давайте проголосуем. Кто за то, чтобы провести среди членов кооператива опрос о… о чем бишь? Как сформулировать?
   – О переизбрании председателя Правления. И выставить две кандидатуры – вас и Рыскаля, – спокойно сформулировала Вера.
   – Что ж… Пусть так… – упавшим голосом произнес Ментихин.
   – Голосуют только члены Правления, – предупредила Вера, заметив блеск в глазах Клары Семеновны.
   Ментихин лишь воздел глаза к потолку. Вера и Серенков подняли руки.
   – Кто против?
   Поднялось тоже две руки – Ментихиной и Файнштейна. Игорь Сергеевич и Светозар Петрович, естественно, от голосования воздержались.
   – Как видите, голоса разделились. Что будем делать? – спросил председатель.
   – А Спиридонов? Мы же его кооптировали? Вера гнула свою линию с неожиданным упорством.
   – Где же мы возьмем Спиридонова? – развел руками Файнштейн.
   – А вы сходите за ним. Он наверняка в клубе. Файнштейн надменно дернул бородой, но все же вышел. В штабе опять наступила мертвая тишина. Члены Правления сидели красные, разгоряченные неожиданной битвой за власть.
   Файнштейн вернулся через пять минут. За ним в штаб вдвинулась высокая статная фигура Николая Ивановича.
   – Вы в курсе того… – начал Ментихин, но Спиридонов прервал его движением руки.
   – Знаю. Я за опрос.
   – В таком случае я попрошу руководителей групп взаимопомощи подготовить бюллетени и урны для голосования, – сухо закончил заседание Светозар Петрович.
   Голосование провели тем же вечером. Руководители групп взаимопомощи с импровизированными урнами, которыми служили баночки из-под растворимого кофе, обошли квартиры своих подъездов. В каждой ответственному квартиросъемщику предлагалось написать на бумажке одну из двух фамилий и опустить в урну. Заняло это около двух часов.
   К полуночи в штабе вновь собралось Правление. Баночки были поставлены на стол Игоря Сергеевича. Рыскаль старался скрыть волнение. Когда же он посмотрел на старика Ментихина, то увидел, как резко обозначились склеротические жилки у того на щеках, как мелко дрожат пальцы. «Что же это? Стоит ли того?» – с тоской подумал майор, но отступать было поздно. Файнштейн открыл первую баночку и вынул бумажку.
   – Ментихин, – прочитал он.
   Завадовская, выполнявшая обязанности секретаря, поставила палочку на листе с фамилией председателя.
   – Рыскаль… Рыскаль… Ментихин… – читал Файнштейн бесстрастным голосом.
   Клара Семеновна исправно ставила палочки.
   – «Нам, татарам, один…» – прочел Файнштейн, поперхнувшись.
   – Что? – вскинулась Завадовская.
   – Бюллетень недействителен, – поправился Файнштейн.
   Подсчет голосов показал: Рыскаль получил голоса ста семидесяти пайщиков, Ментихин – восьмидесяти трех; двадцать семь бюллетеней оказались недействительными, в семи квартирах голосование не проводилось, ввиду отсутствия жильцов.
   Файнштейн подчеркнуто официально зачитал итоги и повернулся к Рыскалю.
   – Поздравляю вас, Игорь Сергеевич…
   Майор отвернулся к углу, где стоял несгораемый шкаф. Члены Правления услышали странные звуки, похожие на кашель.
   – Народ – он знает… – удовлетворенно проговорила Вера.
   Минута слабости длилась недолго. Игорь Сергеевич обернулся к столу, где высоким ворохом навалены были мятые бюллетени, и, оперевшись костяшками пальцев на край, сказал:
   – Благодарю за доверие. Заседание Правления назначаю на завтра, в девятнадцать ноль-ноль.
   Таким образом в нашем кооперативе произошла смена власти с военной на гражданскую при том, что власть не изменилась.
   Не успели члены Правления осознать происшедшее, как на пороге штаба показалась взлохмаченная старуха с блуждающими глазами. Это была соседка Ментихиных – Сарра Моисеевна.
   – Товарищи, у моего соседа притон… – скорбно сообщила она. – Ви не поверите, но каждую ночь после двенадцати там собирается компания.
   – Что за квартира? – спросил Рыскаль.
   – Ви не поверите, но это квартира нашего уважаемого писателя, – сказала старуха.
   Рыскаль нахмурился.
   – Там ведь этот сейчас… родственник из Житомира. Пошли! – кивнул он мужчинам – Серенкову и Файнштейну.
   В распахнутом дождевике он поспешил к четвертому подъезду. За ним браво шагали смертельные враги, а сзади ковыляла старушка-доносительница.
   Рыскаль оставил сопровождающих у лифта и, подойдя к двери, прислушался. В квартире было тихо. Игорь Сергеевич несмело позвонил.
   Ему открыл Лаврентий Родионович. Был он в белоснежном парике с буклями, парчовом камзоле, панталонах с застежками ниже колен и в изящных золоченых туфлях.
   Майор окаменел.
   – Лаврентий Родионович… Вы?
   – Я, – кивнул тот, нимало не смущаясь.
   – Простите, что я так поздно…
   – Да, я ждал другого гостя, – подтвердил милорд.
   – У вас прием? – майор насторожился.
   – Ну, если хотите, можно назвать это так… Пожалуйста, – милорд жестом пригласил Игоря Сергеевича в комнату.
   Майор вошел и остановился в дверях. Перед ним в комнате за круглым дубовым столом с бронзовым канделябром о семи свечах сидела компания из четырех человек. Блистали гранями тяжелые хрустальные бокалы с шампанским; бутылка темного стекла отбрасывала длинную тень по столу, рядом лежала пузатенькая разбухшая пробка – настоящая, из пробкового дерева. При виде майора сидящие за столом полуобернулись к нему, едва заметно изменив позы. Тени их на стенах и стеллажах замерли в четком графическом рисунке, будто наведенные углем. Более всего смутила майора нездешняя изысканность поз, на одежду он поначалу не обратил внимания. Спокойствие, достоинство, благородство читались в их осанках, в их точеных профилях на обоях. Другими словами, вид их никак не напоминал ни одно из застолий, с которым пришлось майору повстречаться на своем веку.
   – Господа, разрешите представить. Игорь Сергеевич Рыскаль, комендант дома, в стенах которого мы имеем честь пребывать, – с легким полупоклоном в сторону Рыскаля произнес Лаврентий Родионович.
   Рыскаль подобрался; ему вдруг неудержимо захотелось стать во фрунт, говоря по-старинному.
   Он несмело обвел взглядом общество, на что собравшиеся отвечали ему сдержанными кивками, и отметил, наконец, что гости Лаврентия Родионовича одеты под стать хозяину. Один был в таких же буклях и зеленом камзоле, другой – в сюртуке со стоячим воротником и небрежно завязанным черным бантом, третий в тройке из серой мягкой шерсти и при галстуке с рубиновой булавкой, четвертый – во фраке. Лицо этого четвертого показалось майору мучительно знакомым, он готов был поклясться, что где-то видел это некрасивое смуглое лицо, обрамленное курчавыми черными бакенбардами, тонкий нос с чуткими крыльями ноздрей, чуть припухлые губы и неожиданно голубые глаза.
   – Игорь Сергеевич, чему, так сказать, обязаны? – мягко спросил хозяин.
   – Нет… все в порядке… простите, – пробормотал майор, пятясь назад в прихожую.
   И вдруг господин во фраке прыснул, в глазах его блеснули чертики, и он заразительно захохотал, запрокинув голову. Гости поддержали его веселым смехом, да и сам майор, растерянно улыбнувшись, неловко, отрывисто засмеялся.
   – Извините. Ошибочка, – поклонился он, направляясь к дверям.
   Лаврентий Родионович, не переставая посмеиваться, вышел за ним в прихожую.
   – И все же, что случилось? – доверительно наклонился он к майору.
   – С алкоголиками… боремся, – майор не мог справиться со смехом. – На вас… заявление…
   – Прелестный анекдот! – вскричал милорд. – Мои друзья посмеются от души. Но мы не алкоголики, уверяю вас, хотя и отдаем дань Бахусу. Не волнуйтесь, мои друзья здесь только до полуночи по Гринвичу.
   – Гринвичу? – майор посерьезнел.
   – Заходите, Игорь Сергеевич, всегда рад! – напутствовал его милорд.
   Майор, несколько ошеломленный случившимся, вернулся к своим попутчикам.
   – Ви все узнали? Таки они пьют? – вынырнула из-за спины Файнштейна старуха.
   – Им можно, – хмуро ответил майор. – По Гринвичу, – загадочно добавил он и пошел к лифту, оставив старуху и членов Правления в полнейшем недоумении. Поздно ночью, затворившись один в штабе, Рыскаль вынул из письменного стола ученическую тетрадку, в которую намеревался занести отчет о сегодняшнем референдуме и несколько мыслей на дальнейшее. Он положил тетрадку перед собой, взглянул на нее и… обмер. С обложки глядело на него лицо господина с бакенбардами, который так заразительно смеялся полчаса назад в квартире Лаврентия Родионовича.

Глава 44
ПОКУШЕНИЕ

   Часы перед приходом Али всегда тянулись томительно. Я часто подходил к окну и упирался взглядом в кирпичную кладку, будто хотел разглядеть за нею спешащую с дежурства Алю в вельветовых брючках и светлой, будто надутой воздухом куртке. Из чайника, поставленного на газовую плиту, вырывалась струя пара, но я не замечал этого, прислушиваясь к шагам на лестничной площадке и ожидая звонка в дверь.
   Наконец, она приходила – с влажными волосами, когда шел дождь, – и мне всякий раз хотелось поцеловать ее в мокрую холодную щеку. Я начинал хлопотать, готовил чаепитие, расспрашивал ее – кто сегодня родился, сколько мальчиков и девочек, и печалился вместе с нею, когда слышал, что какая-то молодая мать опять отказалась от ребенка. В эти дни Аля была сумрачна и резка.
   Потихоньку она оттаивала и начинала рассматривать мою работу. Потом мы освобождали стол от чашек, застилали газетами и начинали трудиться. По ходу дела я часто рассказывал Але о своем первоначальном замысле, фантазировал, показывая ей башенки и переходы дворца, вспоминал – кем я собирался заселить его и какой быт должен был установиться в этом восхитительном доме.
   Всякий раз при этом я вспоминал о своем, улетевшем, поиски которого решил твердо возобновить, лишь только утихнут страсти вокруг моей фамилии и милиция перестанет мною интересоваться. Остро скучал по Егорке. Будущее представлялось достаточно туманным; временами я мечтал о том, чтобы уехать в другой город и начать там новую жизнь под новым именем. Но как только я начинал размышлять о том, каким же образом мне обзавестись паспортом и работой, как впадал в отчаяние. Я готов был выйти из подполья и сдаться властям, но удерживал страх.
   Николай Иванович тоже был озабочен моей персоной.
   – А почему вы не сказали, что вас разыскивает милиция? – однажды спросил он.
   Я вздрогнул от неожиданности, метнув испуганный взгляд на моего благодетеля. А он продолжал:
   – Вы знаете, почему вас разыскивают?
   Пришлось рассказать о летней истории с Аркадием, его самоубийстве и сомнительных связях.
   – Клянусь, я ни в чем не виноват, – я прижал руки к груди.
   – Вас разыскивает через милицию ваша жена Ирина Михайловна, – отчеканил он.
   Это был новый удар.
   – Откуда… вы знаете? – побледнев, пролепетал я.
   – Это неважно.
   – А где… она?
   Николай Иванович помолчал, испытующе глядя на меня, но ничего не ответил. Я продолжал настаивать. Наконец, он нехотя спросил:
   – А зачем вам жена, Евгений Викторович?
   – Как… зачем? Я люблю ее, сына… У меня семья!
   – Неправда это, – поморщился мой воспитатель. – Извините, что я вынужден лезть не в свои дела. Не любите вы ее, и семья вам не нужна.
   – Я лучше знаю – кого я люблю, а кого нет! – воскликнул я запальчиво.
   Короче говоря, мы с вагоновожатым поссорились. Я ушел к себе и долго ходил из конца в конец комнаты, мысленно доругиваясь с Николаем Ивановичем. Вот ведь оказывается что! Я не люблю Ирину! Мне не нужен Егорка! Ненавижу, когда лезут в душу с эталонами своих чувств. Любовей на свете столько же, сколько людей. Это чувство неповторимо. Лишь закоренелые догматики могут судить о чувствах другого человека – истинны они или нет. И всегда при этом ошибаться! Ошибаться!
   Вскоре пришла Аля. Почему-то у нее был веселый вид. Сделав книксен, она провозгласила:
   – Папенька имеет честь пригласить вас на экскурсию в воскресенье.
   – Какую экскурсию? – недовольно вымолвил я.
   – Он проводит экскурсию со своими подопечными по историческим местам революционного Петербурга.
   – Опять будет воспитывать… – капризно проворчал я.
   – Нет-нет, это очень интересно, Евгений Викторович!
   – Ну, если ты так считаешь… – сдался я.
   С некоторых пор у нас с Алей установились отношения, когда я звал ее на «ты», она же меня – на «вы» и по имени-отчеству. Мне казалось это естественным, учитывая разницу в возрасте, кроме того, создавало оттенок отцовского чувства, при котором амуры невозможны.
   В воскресенье Аля зашла за мною в семь утра, когда я допивал чай, кляня столь ранний час начала экскурсии, о чем я был предупрежден накануне. Внешний вид Али меня удивил: на ней были старомодные ботики на каблуке, длинная суконная юбка и черный бархатный жакет, слишком короткий, чтобы можно было принять его за полупальто. На голове – маленькая черная шляпка с вуалью. Короче говоря, Аля была одета в стиле «ретро», как теперь принято выражаться. На сей раз ее книксен в прихожей выглядел вполне в стиле.
   – Вас уже дожидаются, Евгений Викторович.
   Я накинул куртку, сунул ноги в кроссовки, надвинул на лоб вязаную шапочку и поспешил за Алей.
   Выйдя из подъезда, я был ослеплен электрическим светом, горевшим в тесном проулке между домами. Проулок напомнил мне узкие улочки старого Таллинна шириною метра три. Щурясь от света, я последовал за Алей по чисто выметенному асфальту и вскоре оказался на углу проулка. Там было темно. Под облетевшим тополем стояла группа людей. Я заметил, что идет снег – мокрый и редкий. Под ногами хлюпало.
   Мы приблизились к группе. Я поздоровался, но Николай Иванович, кивнув, приложил к губам палец. Я оглядел его подопечных. Среди них были оба его сына. Одежда юношей удивила меня не меньше, чем Алина. Все были в широкополых шляпах, с длинными шарфами, обмотанными поверх воротников вокруг шеи, в удлиненных плащах и пальто. Один из подростков был в очках с синими стеклами.
   Подростки стояли молча, засунув руки в карманы. Аля о чем-то пошепталась с отцом. Николай Иванович – он тоже был в пальто и в шапке – достал из внутреннего кармана листки и роздал их подросткам.
   – Евгений Викторович, это ваш провожатый, – он указал на парня в синих очках.
   Вслед за тем вся группа мгновенно рассыпалась: сыновья Николая Ивановича провалились в освещенный проулок, двое других, резко повернувшись, пошли налево; Николай Иванович с Алей пересекли улицу и скрылись в подворотне напротив; еще трое последовали за ними, но в подворотню не вошли, а исчезли в парадном по соседству; один побежал вдоль торца нашего дома и юркнул за угол, а мой провожатый, не говоря ни слова, зашагал по улице направо. Я поторопился за ним.
   Мы молча прошли по темным улицам до Большого проспекта Петроградской стороны. Снег стал густым, на асфальте образовалась снежная студенистая каша, в которой выпечатывались следы моего провожатого. Он свернул к Тучкову мосту, но через несколько шагов скрылся в подъезде дома. Я повернул следом.
   Мы оказались на освещенной лестничной площадке между вторым и третьим этажами, отгороженные от квартир сеткой встроенного в старый дом лифта. Здесь молодой человек остановился и взглянул на меня сквозь синие стекла в тонкой металлической оправе.
   – Меня зовут Петр. Фамилия – Братушкин, – таинственно произнес он.
   – Евгений Викторович, – шепотом представился я.
   Внизу на лестнице пронзительно закричала кошка. Мы оба вздрогнули. Мой провожатый снял очки, и я наконец разглядел его лицо. На вид Петру было лет пятнадцать; пушок едва пробивался над пухлой губой; глаза с длинными белесыми ресницами смотрели на меня серьезно; из-под шляпы выбивались буйные русые космы.
   Петр развернул листок, полученный от Николая Ивановича. Он был покрыт цифрами. Подросток достал карандаш и, сосредоточенно шевеля губами, принялся рисовать над цифрами буквы.
   – Что это? – шепнул я, глазами указывая на листок.
   – Шифр «гранит», – шепнул он. – Применялся народовольцами при секретной переписке.
   Постепенно, буква за буквой, на листке возникал следующий текст: «В девять утра надлежит собраться на углу Литейного и Фурштадтской, вход со двора. Условный знак в окне второго этажа слева: два кирпича, составленные в виде буквы „Т“. В первой подворотне слева на Бассейной, считая от Литейного, надлежит оставить условный знак – обведенную кружком цифру „7“. Помнить о конспирации. Дворник».
   Петр чиркнул спичкой и поджег листок. Мы с ним выглядели столь подозрительно на этой незнакомой площадке, что мне стало не по себе. Листок догорел на каменном полу. Петр тщательно растер пепел подошвой. Наверху хлопнула дверь. Петр быстро нацепил очки и побежал вниз по лестнице. Я потрусил за ним, стараясь двигаться бесшумно.
   Мы выскользнули на проспект и молча пошли рядом. Утренний мрак стал рассеиваться. Люди шли по проспекту, меся ботинками грязную снежную кашу. Внезапно взгляд мой упал на водосточную трубу, облепленную прямоугольничками объявлений. Проходя мимо, я автоматически, не задумываясь, скользнул взглядом по ним: «2 на 3… по договоренности… две студентки снимут…» Как вдруг меня обожгло. Я увидел мокрое, с размытыми буквами объявление, на котором детской рукою было начертано: «Папа, не бойся. Приходи. Не бойся. Егор». Я сразу понял, что это писал мой сын, почувствовал это нутром. Он зовет меня! Он ищет!.. Я остановился и осторожно отклеил объявление от водосточной трубы. Оно было приклеено пластилином. Я расправил его и сунул во внутренний карман куртки. Оглядевшись, я увидел, что Петра и след простыл. Егоркино объявление на груди жгло меня сквозь рубашку. Куда идти и что делать?