Страница:
– Я не знал. Честное слово… – прошептал Демилле, с ужасом глядя на свою фотографию, окруженную физиономиями опасных преступников.
– Теперь знай, – сказал Алик, складывая лист.
– Откуда это у тебя?
– В милиции свои люди, – улыбнулся Алик.
– Ты им не сказал?
– Зачем? Их дело искать, пускай ищут…
– Что же мне делать? – спросил Демилле, с надеждой глядя на Алика.
– Ничего. Оставайся. Узнать тебя теперь невозможно. Будешь работать.
– Кем? Мы же закончили оформление.
– Будешь помогать Лидии, – спокойно сказал Алик и слегка прищурился, наблюдая, какое это произвело впечатление на собеседника.
– Официантом?! – Демилле вскочил на ноги.
– Сто пятьдесят. Больше не могу. Остальное чаевыми. Лидия одна не справляется, слишком много посетителей… – Алик будто не заметил его возмущения.
– Нет, никогда! – Евгений Викторович нервно заходил по Бродвею.
– Зря. Такой работы нигде не найдешь. Без паспорта, в розыске… Зря, – вздохнул Алик.
– Я подумаю… – Демилле снова уселся за столик.
– Подумай, – кивнул Алик.
Демилле закурил. Помолчали. Алик с наслаждением осматривал зал.
– А тебе не жалко денег – всем платить? – спросил Демилле с ехидцей.
– Деньгам оборот нужен.
– Не боишься?
– Чего? – Алик улыбнулся в высшей степени безмятежно.
– Прокуратуры, – резко сказал Демилле.
– Думаешь, жулик, да? – улыбка Алика стала печальной. – А ты подумал – на фига мне это нужно? – он обвел рукой помещение. – Я без этого свою тысячу в месяц имел, ни с кем не делился. Мне дело нужно, без дела не могу, пропадаю… Чтобы по высшему классу. Фирма. Не хуже, чем на Западе, понял? Что мы, не можем? За страну обидно.
Алик, и вправду, обиженно засопел, стал похож на ребенка с большой круглой головой.
– Я же тебя не обвиняю, – мягко сказал Демилле.
– Обвиняешь. Но я не обижаюсь. Как раньше было, уже прошло. Так уже не будет. Обществом движут деньги, а не идеи. Попробовали идеями двигать – жрать стало нечего. Я делец, да. Только лучше, если больше дельцов. Делец – от слова «дело».
– Значит, идеи уже не нужны?
– Почему не нужны? Нужны. На своем месте. Идеи нужны, творцы нужны. А толпе нужно хлеба и зрелищ. Как в Риме. У меня профессия – обеспечивать им зрелища. А ты двигай идеи. Я тебе не мешаю, но и ты мне не мешай…
– А ты философ… – улыбнулся Демилле.
– Почему нет? Философский кончал, – улыбнулся Алик.
Спал Демилле в кладовке. Снился ему белый пароход в синем море, который летел над волнами, не касаясь их килем и опасно лавируя между скалами, живописно торчавшими из воды.
Глава 34
Глава 35
Глава 36
– Теперь знай, – сказал Алик, складывая лист.
– Откуда это у тебя?
– В милиции свои люди, – улыбнулся Алик.
– Ты им не сказал?
– Зачем? Их дело искать, пускай ищут…
– Что же мне делать? – спросил Демилле, с надеждой глядя на Алика.
– Ничего. Оставайся. Узнать тебя теперь невозможно. Будешь работать.
– Кем? Мы же закончили оформление.
– Будешь помогать Лидии, – спокойно сказал Алик и слегка прищурился, наблюдая, какое это произвело впечатление на собеседника.
– Официантом?! – Демилле вскочил на ноги.
– Сто пятьдесят. Больше не могу. Остальное чаевыми. Лидия одна не справляется, слишком много посетителей… – Алик будто не заметил его возмущения.
– Нет, никогда! – Евгений Викторович нервно заходил по Бродвею.
– Зря. Такой работы нигде не найдешь. Без паспорта, в розыске… Зря, – вздохнул Алик.
– Я подумаю… – Демилле снова уселся за столик.
– Подумай, – кивнул Алик.
Демилле закурил. Помолчали. Алик с наслаждением осматривал зал.
– А тебе не жалко денег – всем платить? – спросил Демилле с ехидцей.
– Деньгам оборот нужен.
– Не боишься?
– Чего? – Алик улыбнулся в высшей степени безмятежно.
– Прокуратуры, – резко сказал Демилле.
– Думаешь, жулик, да? – улыбка Алика стала печальной. – А ты подумал – на фига мне это нужно? – он обвел рукой помещение. – Я без этого свою тысячу в месяц имел, ни с кем не делился. Мне дело нужно, без дела не могу, пропадаю… Чтобы по высшему классу. Фирма. Не хуже, чем на Западе, понял? Что мы, не можем? За страну обидно.
Алик, и вправду, обиженно засопел, стал похож на ребенка с большой круглой головой.
– Я же тебя не обвиняю, – мягко сказал Демилле.
– Обвиняешь. Но я не обижаюсь. Как раньше было, уже прошло. Так уже не будет. Обществом движут деньги, а не идеи. Попробовали идеями двигать – жрать стало нечего. Я делец, да. Только лучше, если больше дельцов. Делец – от слова «дело».
– Значит, идеи уже не нужны?
– Почему не нужны? Нужны. На своем месте. Идеи нужны, творцы нужны. А толпе нужно хлеба и зрелищ. Как в Риме. У меня профессия – обеспечивать им зрелища. А ты двигай идеи. Я тебе не мешаю, но и ты мне не мешай…
– А ты философ… – улыбнулся Демилле.
– Почему нет? Философский кончал, – улыбнулся Алик.
Спал Демилле в кладовке. Снился ему белый пароход в синем море, который летел над волнами, не касаясь их килем и опасно лавируя между скалами, живописно торчавшими из воды.
Глава 34
ПРОЩАНИЕ
Сентябрь подполз в дождевых тучах и пролился на город мелкими тягостными дождями, вызывающими тоску и уныние. Первый школьный звонок глухо прозвенел в сыром воздухе, отдаваясь печалью. Черные зонты укрыли нарядную толпу детей и родителей перед школой.
Григорий Степанович тоже стоял под зонтом рядом с Ириной, а неподалеку, в низеньком строю первоклашек, с букетом гладиолусов в руках стоял Егорка, обернутый в прозрачную полиэтиленовую пленку с каплями на ней. За спиною у него висел новенький ранец, подаренный генералом.
Григорию Степановичу стоило большого труда уговорить Ирину принять подарок. После переезда с дачи Ирина отдалилась, как бы напоминая генералу, что они находятся в добрых отношениях, но не более. Егорка все чаще вспоминал отца, в особенности, когда шли приготовления к школе. «Почему он не едет из командировки? Он знает, что я пойду в школу? Знает?» Григорий Степанович пытался развлечь мальчика по телефону, но Ирина не давала вести долгих разговоров, все время торопила куда-то: то в парикмахерскую, то в поликлинику, то в магазин за тетрадками.
Григорий Степанович знал от Рыскаля о розысках Демилле и в глубине души надеялся на их неуспех. Последнее могло означать лишь смерть разыскиваемого, но генерал не терзался угрызениями совести, поскольку Демилле не существовал для него в качестве живого человека, был неким отрицательным полюсом, притягивавшим к себе Ирину. После дачного объяснения Григорий Степанович уже не лелеял мечту о браке, вернее, упрятал так далеко, что не решался обнаруживать. Однако он не видел препятствий к тому, чтобы остаться для Ирины старшим другом… А там посмотрим. Лишь бы не появился этот прохвост!
Генерал осторожно расспросил Рыскаля о подробностях, и майор с неохотой признался, что есть сведения: Демилле побывал у брата, звонил матери и снова как в воду канул. Говорят, выглядит преотлично. Скрывается… Григорий Степанович виду не подал, только сердце сжалось, пришлось принять нитроглицерин.
В первые же дни учебного года генерал предложил Ирине помощь: пусть Егор приходит после школы к нему, зачем ему сидеть на продленке? Брался даже кормить обедом. Ирина мягко отклонила предложение. Тогда Григорий Степанович, испытывая неудобство, попросил дочь следить в школе за Егором, оказывать мальчику внимание. Маша пожала плечами, но согласилась.
Душа требовала заботы, но забота отвергалась. Остались лишь общественные дела, которым и предался Григорий Степанович: хождения на прием к депутату (Рыскаль попросил генерала добиться разрешения о передаче одной из пустующих квартир в первом этаже под подростковый клуб); улаживание конфликтной ситуации между больницей водников и кооператорами по поводу музыки, доносящейся из раскрытых окон и мешающей покою больных; сочинение статей в газету «Воздухоплаватель».
Григорий Степанович зашел в штаб с очередной заметкой о преимуществах социалистического общежития, когда там, кроме майора Рыскаля, находился незнакомый мужчина высокого роста, с крепкими жилистыми руками и суровым лицом, изборожденным морщинами. На вид ему было лет за пятьдесят.
– Присаживайтесь, Григорий Степанович, – указал на стул Рыскаль. – Тут у нас интересный разговор с товарищем Спиридоновым.
Мужчина поднялся, пожал руку генералу:
– Спиридонов.
– Николаи, – кивнул Григорий Степанович.
Он уселся на стул, Спиридонов тоже занял свое место.
– Видите ли, Игорь Сергеевич, из истории нельзя произвольно вычеркивать страницы, которые нам не нравятся. Мы проходим историю русского освободительного движения, начиная с декабристов. Восстание на Сенатской, казнь петрашевцев, покушение Каракозова, процесс «ста девяноста трех», где выступал Ипполит Мышкин… Недавно посвятили занятие выстрелу Веры Засулич и суду над нею. Я провожу их сквозь все этапы, объясняю тенденции и ошибки. Скоро мы дойдем до «Союза борьбы», далее Девятое января… Событий хватает!
Григорий Степанович слушал, не понимая.
– И Зимний будете брать? – спросил Рыскаль озабоченно.
– Непременно.
– Ну, а зачем вам это? – спросил Рыскаль.
– На словах не доходит. Обкормились словами, – объяснил Спиридонов.
– Кого же вы готовите? Историков?
– Честных граждан своей страны. Патриотов, – отчеканил Спиридонов.
– Понимаете, Григорий Степанович, товарищ Спиридонов будет вести в нашем подростковом клубе исторический кружок, – объяснил майор. – Въехал в наш дом по обмену.
– Любопытно, – кивнул генерал.
– Если хотите, я стараюсь воспитать следующее поколение русских революционеров, – спокойно сказал Спиридонов.
В штабе повисла пауза.
– Эк вы хватили… – майор погладил «воронье крыло».
– Не пугайтесь. Революции бывают без крови. Но без идеи революции не бывает. Первые три поколения мы знаем из работ Владимира Ильича. Но на этом они не кончились. Было поколение русских революционеров, истребленное в лагерях в тридцатые годы. Было поколение, взявшее на себя тяжесть войны. Тоже русские революционеры, не удивляйтесь. Они социализм защищали… Сейчас есть потребность в новом поколении – чистом, честном, трезвом. Его надо подготовить к борьбе…
– С кем же? – спросил Григорий Степанович.
– С демагогами. С карьеристами. С циниками. С националистами всех мастей. С хамами… Иными словами, с непрерывно возрождающейся, как говорил Ленин, мелкобуржуазной стихией. Я так понимаю, что вы ее на своем горбу чувствуете, гражданин майор, – сказал Спиридонов.
– Товарищ майор, – поправил Рыскаль.
– Простите, лагерная привычка, – улыбнулся в первый раз Спиридонов.
– Чувствую, это вы верно сказали… – задумался майор. – Кстати, как у нас с клубом, Григорий Степанович? – обратился он к генералу.
– Депутат твердо обещал. Дело нужное, – сказал генерал.
– Нужное… – протянул майор.
Его взгляд упал на конверт, лежавший перед ним на столе.
– Григорий Степанович, вы к Нестеровой не будете заходить? – спросил он озабоченно.
– А что такое?
– Ей письмо. Не передадите?
– Мне не трудно, – генерал взял конверт, радуясь поводу, чтобы зайти к Ирине.
– И расспросите… только осторожно. Нет ли там сведений об интересующем нас человеке.
– Понял, – генерал взглянул на конверт. Письмо было без обратного адреса.
Григорий Степанович положил на стол майору заметку, вновь пожал руку Спиридонову и Рыскалю и вышел из штаба.
Ирина встретила его приветливо, но несколько смущенно. В руках у нее была тряпка, внешний вид не оставлял сомнений, что в доме происходит уборка. Генерал не сразу понял причину смущения: на даче Ирина появлялась перед ним и не в таком затрапезном виде, это ее обычно не волновало. И лишь войдя в комнату, он понял, почему его так встретили: на полу стоял таз с разведенным клейстером, вокруг разбросаны были длинные ленты бумаги. Ирина заклеивала окна.
– Холодно уже, Григорий Степанович, – как бы оправдываясь, начала она. – Вот решила… Дует. Егор может простудиться.
Егор вертелся тут же, мазал клеем полоски, прилеплял к рамам.
– Да-да, это вы правильно решили… – механически проговорил генерал, присаживаясь. Сразу заныло в левом боку. Вот ведь знал, что так оно и будет, а все равно – горько невыносимо! Он нащупал стекляшку с нитроглицерином. Только не волноваться! Сейчас пройдет.
– Вам письмо, Ирина Михайловна, – сказал он, вытаскивая из кармана макинтоша конверт.
Ирина переменилась в лице, насторожился и Егорка. Она взяла конверт, пробежала глазами адрес. Генерал понял: от него… Ирина нетерпеливо взглянула на Григория Степановича, не зная, что делать. Распечатывать при нем или нет? Потом решилась, надорвала конверт и дрожащими руками извлекла оттуда небольшой листок бумаги. Впилась в него глазами.
– Егор… Это тебе. От папы, – проговорила она.
Егорка натянулся, как струнка.
– Читай! – потребовал он.
Ирина вновь бросила взгляд на генерала. Он понял, что она не хочет читать письмо при нем, но какая-то сила держала его в кресле. Ирина вздохнула, тряхнула головой и начала.
– «Егорушка!.. – голос у нее сразу сел. – Поздравляю тебя с началом первого в твоей жизни учебного года. Как мне хотелось бы быть с тобою в этот день, вести тебя в школу вместе с мамой, но… не получилось…»
Ирина сделала паузу, с трудом сглотнула слюну.
– «Ты уж прости…» Нет, я не могу, Григорий Степанович! – на глазах у нее появились слезы.
– Читайте! – сурово произнес генерал.
– «Когда ты вырастешь, ты поймешь, что не все наши желания исполняются и не все поступки зависят от нас. Это очень бессовестно, но это так. Есть такое слово – „судьба“, мой малыш! Оно обозначает слишком много, чтобы понять его, и слишком мало, чтобы прислушаться. Судьба – это то, что неотвратимо, от чего нельзя уклониться…»
– Мама, что такое «неотвратимо»? – спросил Егорка.
– Неотвратимо… Это, это… – Ирина не могла объяснить.
Генерал почувствовал, что тупая боль разливается по телу со стороны левого плеча.
– Неизбежно, Егор. Неизбежно, – сказал он.
Ирина дочитала письмо. Последние слова были: «Мы встретимся, малыш, жди меня…». Она положила листок на стол.
Григорий Степанович одними пальцами откупорил в кармане стеклянную трубочку с нитроглицерином, но вытащить таблетку на свет не мог решиться.
– Все! Продолжаем уборку! – встряхнувшись, объявила Ирина и быстро направилась в детскую. За нею вышел Егор.
Поколебавшись, Григорий Степанович последовал за ними, преодолевая боль в боку. Ирина держала в руках телефонный аппарат.
– Григорий Степанович, я уберу провод, ладно? Потом протянем, если понадобится… – сказала она.
«Если понадобится…» – эхом отозвалось в нем. Он принял из ее рук аппарат, смотал провод в клубочек и метнул через окно в свою квартиру. «Собственными руками…» – подумал он. Обидно, что Егор воспринял это как должное – не возмутился, не огорчился даже; его сейчас занимала расклейка полосок. И это усилило тоску Григория Степановича.
Он дождался, когда Егорка отправился в кухню за какой-то надобностью, и тихо проговорил:
– Послушайте, Ирина Михайловна, может быть, вы его еще любите?
Ирина села с тряпкой, задумалась:
– Он родной мне. Ничего не могу сделать. Не знаю.
– Это привычка, – отмахнулся генерал. – Любовь – другое… Любовь – это когда дня не можешь прожить, чтобы не увидеть, не услышать голос… Вот так-то, Иринушка…
Последние слова были сказаны генералом столь мягко и проникновенно, что Ирина взволновалась, но тут же разозлилась на себя, на генерала, на этот дурацкий разговор о любви за расклейкой бумажных полос…
– Мы всегда лишь свои чувства считаем истинными и высокими, – против воли язвительно начала она. – У чужих – все не то. Называйте, как хотите: любовь, привычка…
– Не смею больше вам мешать. Извините, – проговорил Николаи внезапно осевшим голосом и двинулся к двери.
Ирина пошла за ним, опустив руки. Жалость вдруг охватила ее при виде покорной фигуры генерала и его печальной лысины, как тогда, на даче; захотелось погладить по голове, успокоить, как ребенка. «Зачем я его расстроила? Он ведь хороший…» Но тут же, будто строгая мать, погасила жалость: «Так будет лучше для него. И для меня. Нечестно давать ему надежду».
Григорий Степанович остановился в дверях.
– Прощайте, Ирина Михайловна, – он попытался поцеловать руку, но Ирина отдернула: что вы, грязная! с тряпкой!
– До свидания, Григорий Степанович. Заходите, – сказала она, стараясь придать голосу обыденность, чтобы не превращать эту сцену в прощание навсегда, в разрыв. Генерал понял это, обиделся еще больше. С ним, как с ребенком, обращаются!
– Нет. Спасибо, – сказал он сухо и вышел.
И все равно по-детски получилось. Да что же это такое, Господи?! Он наконец кинул в рот таблеточку нитроглицерина и, насупленный, поспешил к лифту. Нажал кнопку первого этажа, и кабина с завыванием провалилась вниз, будто в преисподнюю.
Стенокардия не унималась, сжимала грудь. Генерал мелкими шажками миновал ущелье и, отдыхая на каждой ступеньке, добрался до лифта в своем подъезде. Машина вознесла его к небесам, будто в рай. «Куда же я в самом деле попаду?» – невесело подумал он. И уже выходя из лифта на своем этаже, с непреложностью понял: жизнь кончена. Он удивился спокойствию, с каким осознал эту мысль. Ничто не держало его тут больше: ни Маша, ни игры и забавы, ни дачная «Швейцария», ни добровольная народная дружина воздухоплавателей, созданная по его рецепту… Оказалось, что все это ничего не стоит в сравнении с потерянной любовью. Он удивился тому, что еще несколько месяцев назад жил себе припеваючи, не помышляя ни о какой любви и довольствуясь забавами, пока не свалилось ему на голову это чувство, заставившее испытать острое до боли счастье и такое же поражение.
Он вошел в свою комнату, подошел к раскрытому окну и увидел наглухо затворенные рамы окна Егоркиной комнаты. За отливающими свинцом стеклами он различил фигурку мальчика. Свет в его комнате не горел. Егор готовился ко сну. Генерал подошел к письменному столу и зажег настольную лампу. Полированная поверхность стола была покрыта легчайшим слоем пыли. Генерал провел пальцем – остался след. Он уселся за стол и, положив перед собою лист бумаги, твердо написал сверху: «Завещание».
Завещание было кратким. Все свои сбережения, имущество и архив генерал отписывал Марии Григорьевне и лишь «Швейцарию» со всеми ее холмами и долинами, тоннелями и мостами, стрелками и вагонами он оставлял Егору Евгеньевичу Нестерову, сыну Ирины Михайловны. А посему Ирина Михайловна со своею семьею получала право безвозмездно и в любое время пользоваться дачей, на территории которой находилась «Швейцария». Рука дернулась было написать фразу о том, что это право не распространяется на Евгения Викторовича, но генерал устыдился столь мелких мыслей, размашисто подписал завещание и поставил дату.
Листок с завещанием он оставил в ящике письменного стола. После этого он отправился к дочери, пожелал ей спокойной ночи и оставил денег на коммунальные платежи: свет, газ, квартиру… Вернувшись к себе, разделся и лег в постель, не закрывая окна.
Проснулся он среди ночи от сильной давящей боли в груди. Из распахнутого окна веяло прохладой и сыростью. По карнизу барабанил мелкий дождь. Генерала на мгновение охватил страх. Он потянулся было к телефонному аппарату, чтобы вызвать «скорую», но опустил руку. Чему быть, того не миновать…
Боль становилась нестерпимой. Генерал почувствовал, что покрывается холодной испариной. В груди будто пробили дыру, и туда устремился влажный холодный воздух. Григорий Степанович кинул прощальный взгляд на раскрытое окно, откуда весною снизошли на него благодать и беда, сделал попытку глубоко вздохнуть всею грудью – и захлебнулся на вдохе.
Григорий Степанович тоже стоял под зонтом рядом с Ириной, а неподалеку, в низеньком строю первоклашек, с букетом гладиолусов в руках стоял Егорка, обернутый в прозрачную полиэтиленовую пленку с каплями на ней. За спиною у него висел новенький ранец, подаренный генералом.
Григорию Степановичу стоило большого труда уговорить Ирину принять подарок. После переезда с дачи Ирина отдалилась, как бы напоминая генералу, что они находятся в добрых отношениях, но не более. Егорка все чаще вспоминал отца, в особенности, когда шли приготовления к школе. «Почему он не едет из командировки? Он знает, что я пойду в школу? Знает?» Григорий Степанович пытался развлечь мальчика по телефону, но Ирина не давала вести долгих разговоров, все время торопила куда-то: то в парикмахерскую, то в поликлинику, то в магазин за тетрадками.
Григорий Степанович знал от Рыскаля о розысках Демилле и в глубине души надеялся на их неуспех. Последнее могло означать лишь смерть разыскиваемого, но генерал не терзался угрызениями совести, поскольку Демилле не существовал для него в качестве живого человека, был неким отрицательным полюсом, притягивавшим к себе Ирину. После дачного объяснения Григорий Степанович уже не лелеял мечту о браке, вернее, упрятал так далеко, что не решался обнаруживать. Однако он не видел препятствий к тому, чтобы остаться для Ирины старшим другом… А там посмотрим. Лишь бы не появился этот прохвост!
Генерал осторожно расспросил Рыскаля о подробностях, и майор с неохотой признался, что есть сведения: Демилле побывал у брата, звонил матери и снова как в воду канул. Говорят, выглядит преотлично. Скрывается… Григорий Степанович виду не подал, только сердце сжалось, пришлось принять нитроглицерин.
В первые же дни учебного года генерал предложил Ирине помощь: пусть Егор приходит после школы к нему, зачем ему сидеть на продленке? Брался даже кормить обедом. Ирина мягко отклонила предложение. Тогда Григорий Степанович, испытывая неудобство, попросил дочь следить в школе за Егором, оказывать мальчику внимание. Маша пожала плечами, но согласилась.
Душа требовала заботы, но забота отвергалась. Остались лишь общественные дела, которым и предался Григорий Степанович: хождения на прием к депутату (Рыскаль попросил генерала добиться разрешения о передаче одной из пустующих квартир в первом этаже под подростковый клуб); улаживание конфликтной ситуации между больницей водников и кооператорами по поводу музыки, доносящейся из раскрытых окон и мешающей покою больных; сочинение статей в газету «Воздухоплаватель».
Григорий Степанович зашел в штаб с очередной заметкой о преимуществах социалистического общежития, когда там, кроме майора Рыскаля, находился незнакомый мужчина высокого роста, с крепкими жилистыми руками и суровым лицом, изборожденным морщинами. На вид ему было лет за пятьдесят.
– Присаживайтесь, Григорий Степанович, – указал на стул Рыскаль. – Тут у нас интересный разговор с товарищем Спиридоновым.
Мужчина поднялся, пожал руку генералу:
– Спиридонов.
– Николаи, – кивнул Григорий Степанович.
Он уселся на стул, Спиридонов тоже занял свое место.
– Видите ли, Игорь Сергеевич, из истории нельзя произвольно вычеркивать страницы, которые нам не нравятся. Мы проходим историю русского освободительного движения, начиная с декабристов. Восстание на Сенатской, казнь петрашевцев, покушение Каракозова, процесс «ста девяноста трех», где выступал Ипполит Мышкин… Недавно посвятили занятие выстрелу Веры Засулич и суду над нею. Я провожу их сквозь все этапы, объясняю тенденции и ошибки. Скоро мы дойдем до «Союза борьбы», далее Девятое января… Событий хватает!
Григорий Степанович слушал, не понимая.
– И Зимний будете брать? – спросил Рыскаль озабоченно.
– Непременно.
– Ну, а зачем вам это? – спросил Рыскаль.
– На словах не доходит. Обкормились словами, – объяснил Спиридонов.
– Кого же вы готовите? Историков?
– Честных граждан своей страны. Патриотов, – отчеканил Спиридонов.
– Понимаете, Григорий Степанович, товарищ Спиридонов будет вести в нашем подростковом клубе исторический кружок, – объяснил майор. – Въехал в наш дом по обмену.
– Любопытно, – кивнул генерал.
– Если хотите, я стараюсь воспитать следующее поколение русских революционеров, – спокойно сказал Спиридонов.
В штабе повисла пауза.
– Эк вы хватили… – майор погладил «воронье крыло».
– Не пугайтесь. Революции бывают без крови. Но без идеи революции не бывает. Первые три поколения мы знаем из работ Владимира Ильича. Но на этом они не кончились. Было поколение русских революционеров, истребленное в лагерях в тридцатые годы. Было поколение, взявшее на себя тяжесть войны. Тоже русские революционеры, не удивляйтесь. Они социализм защищали… Сейчас есть потребность в новом поколении – чистом, честном, трезвом. Его надо подготовить к борьбе…
– С кем же? – спросил Григорий Степанович.
– С демагогами. С карьеристами. С циниками. С националистами всех мастей. С хамами… Иными словами, с непрерывно возрождающейся, как говорил Ленин, мелкобуржуазной стихией. Я так понимаю, что вы ее на своем горбу чувствуете, гражданин майор, – сказал Спиридонов.
– Товарищ майор, – поправил Рыскаль.
– Простите, лагерная привычка, – улыбнулся в первый раз Спиридонов.
– Чувствую, это вы верно сказали… – задумался майор. – Кстати, как у нас с клубом, Григорий Степанович? – обратился он к генералу.
– Депутат твердо обещал. Дело нужное, – сказал генерал.
– Нужное… – протянул майор.
Его взгляд упал на конверт, лежавший перед ним на столе.
– Григорий Степанович, вы к Нестеровой не будете заходить? – спросил он озабоченно.
– А что такое?
– Ей письмо. Не передадите?
– Мне не трудно, – генерал взял конверт, радуясь поводу, чтобы зайти к Ирине.
– И расспросите… только осторожно. Нет ли там сведений об интересующем нас человеке.
– Понял, – генерал взглянул на конверт. Письмо было без обратного адреса.
Григорий Степанович положил на стол майору заметку, вновь пожал руку Спиридонову и Рыскалю и вышел из штаба.
Ирина встретила его приветливо, но несколько смущенно. В руках у нее была тряпка, внешний вид не оставлял сомнений, что в доме происходит уборка. Генерал не сразу понял причину смущения: на даче Ирина появлялась перед ним и не в таком затрапезном виде, это ее обычно не волновало. И лишь войдя в комнату, он понял, почему его так встретили: на полу стоял таз с разведенным клейстером, вокруг разбросаны были длинные ленты бумаги. Ирина заклеивала окна.
– Холодно уже, Григорий Степанович, – как бы оправдываясь, начала она. – Вот решила… Дует. Егор может простудиться.
Егор вертелся тут же, мазал клеем полоски, прилеплял к рамам.
– Да-да, это вы правильно решили… – механически проговорил генерал, присаживаясь. Сразу заныло в левом боку. Вот ведь знал, что так оно и будет, а все равно – горько невыносимо! Он нащупал стекляшку с нитроглицерином. Только не волноваться! Сейчас пройдет.
– Вам письмо, Ирина Михайловна, – сказал он, вытаскивая из кармана макинтоша конверт.
Ирина переменилась в лице, насторожился и Егорка. Она взяла конверт, пробежала глазами адрес. Генерал понял: от него… Ирина нетерпеливо взглянула на Григория Степановича, не зная, что делать. Распечатывать при нем или нет? Потом решилась, надорвала конверт и дрожащими руками извлекла оттуда небольшой листок бумаги. Впилась в него глазами.
– Егор… Это тебе. От папы, – проговорила она.
Егорка натянулся, как струнка.
– Читай! – потребовал он.
Ирина вновь бросила взгляд на генерала. Он понял, что она не хочет читать письмо при нем, но какая-то сила держала его в кресле. Ирина вздохнула, тряхнула головой и начала.
– «Егорушка!.. – голос у нее сразу сел. – Поздравляю тебя с началом первого в твоей жизни учебного года. Как мне хотелось бы быть с тобою в этот день, вести тебя в школу вместе с мамой, но… не получилось…»
Ирина сделала паузу, с трудом сглотнула слюну.
– «Ты уж прости…» Нет, я не могу, Григорий Степанович! – на глазах у нее появились слезы.
– Читайте! – сурово произнес генерал.
– «Когда ты вырастешь, ты поймешь, что не все наши желания исполняются и не все поступки зависят от нас. Это очень бессовестно, но это так. Есть такое слово – „судьба“, мой малыш! Оно обозначает слишком много, чтобы понять его, и слишком мало, чтобы прислушаться. Судьба – это то, что неотвратимо, от чего нельзя уклониться…»
– Мама, что такое «неотвратимо»? – спросил Егорка.
– Неотвратимо… Это, это… – Ирина не могла объяснить.
Генерал почувствовал, что тупая боль разливается по телу со стороны левого плеча.
– Неизбежно, Егор. Неизбежно, – сказал он.
Ирина дочитала письмо. Последние слова были: «Мы встретимся, малыш, жди меня…». Она положила листок на стол.
Григорий Степанович одними пальцами откупорил в кармане стеклянную трубочку с нитроглицерином, но вытащить таблетку на свет не мог решиться.
– Все! Продолжаем уборку! – встряхнувшись, объявила Ирина и быстро направилась в детскую. За нею вышел Егор.
Поколебавшись, Григорий Степанович последовал за ними, преодолевая боль в боку. Ирина держала в руках телефонный аппарат.
– Григорий Степанович, я уберу провод, ладно? Потом протянем, если понадобится… – сказала она.
«Если понадобится…» – эхом отозвалось в нем. Он принял из ее рук аппарат, смотал провод в клубочек и метнул через окно в свою квартиру. «Собственными руками…» – подумал он. Обидно, что Егор воспринял это как должное – не возмутился, не огорчился даже; его сейчас занимала расклейка полосок. И это усилило тоску Григория Степановича.
Он дождался, когда Егорка отправился в кухню за какой-то надобностью, и тихо проговорил:
– Послушайте, Ирина Михайловна, может быть, вы его еще любите?
Ирина села с тряпкой, задумалась:
– Он родной мне. Ничего не могу сделать. Не знаю.
– Это привычка, – отмахнулся генерал. – Любовь – другое… Любовь – это когда дня не можешь прожить, чтобы не увидеть, не услышать голос… Вот так-то, Иринушка…
Последние слова были сказаны генералом столь мягко и проникновенно, что Ирина взволновалась, но тут же разозлилась на себя, на генерала, на этот дурацкий разговор о любви за расклейкой бумажных полос…
– Мы всегда лишь свои чувства считаем истинными и высокими, – против воли язвительно начала она. – У чужих – все не то. Называйте, как хотите: любовь, привычка…
– Не смею больше вам мешать. Извините, – проговорил Николаи внезапно осевшим голосом и двинулся к двери.
Ирина пошла за ним, опустив руки. Жалость вдруг охватила ее при виде покорной фигуры генерала и его печальной лысины, как тогда, на даче; захотелось погладить по голове, успокоить, как ребенка. «Зачем я его расстроила? Он ведь хороший…» Но тут же, будто строгая мать, погасила жалость: «Так будет лучше для него. И для меня. Нечестно давать ему надежду».
Григорий Степанович остановился в дверях.
– Прощайте, Ирина Михайловна, – он попытался поцеловать руку, но Ирина отдернула: что вы, грязная! с тряпкой!
– До свидания, Григорий Степанович. Заходите, – сказала она, стараясь придать голосу обыденность, чтобы не превращать эту сцену в прощание навсегда, в разрыв. Генерал понял это, обиделся еще больше. С ним, как с ребенком, обращаются!
– Нет. Спасибо, – сказал он сухо и вышел.
И все равно по-детски получилось. Да что же это такое, Господи?! Он наконец кинул в рот таблеточку нитроглицерина и, насупленный, поспешил к лифту. Нажал кнопку первого этажа, и кабина с завыванием провалилась вниз, будто в преисподнюю.
Стенокардия не унималась, сжимала грудь. Генерал мелкими шажками миновал ущелье и, отдыхая на каждой ступеньке, добрался до лифта в своем подъезде. Машина вознесла его к небесам, будто в рай. «Куда же я в самом деле попаду?» – невесело подумал он. И уже выходя из лифта на своем этаже, с непреложностью понял: жизнь кончена. Он удивился спокойствию, с каким осознал эту мысль. Ничто не держало его тут больше: ни Маша, ни игры и забавы, ни дачная «Швейцария», ни добровольная народная дружина воздухоплавателей, созданная по его рецепту… Оказалось, что все это ничего не стоит в сравнении с потерянной любовью. Он удивился тому, что еще несколько месяцев назад жил себе припеваючи, не помышляя ни о какой любви и довольствуясь забавами, пока не свалилось ему на голову это чувство, заставившее испытать острое до боли счастье и такое же поражение.
Он вошел в свою комнату, подошел к раскрытому окну и увидел наглухо затворенные рамы окна Егоркиной комнаты. За отливающими свинцом стеклами он различил фигурку мальчика. Свет в его комнате не горел. Егор готовился ко сну. Генерал подошел к письменному столу и зажег настольную лампу. Полированная поверхность стола была покрыта легчайшим слоем пыли. Генерал провел пальцем – остался след. Он уселся за стол и, положив перед собою лист бумаги, твердо написал сверху: «Завещание».
Завещание было кратким. Все свои сбережения, имущество и архив генерал отписывал Марии Григорьевне и лишь «Швейцарию» со всеми ее холмами и долинами, тоннелями и мостами, стрелками и вагонами он оставлял Егору Евгеньевичу Нестерову, сыну Ирины Михайловны. А посему Ирина Михайловна со своею семьею получала право безвозмездно и в любое время пользоваться дачей, на территории которой находилась «Швейцария». Рука дернулась было написать фразу о том, что это право не распространяется на Евгения Викторовича, но генерал устыдился столь мелких мыслей, размашисто подписал завещание и поставил дату.
Листок с завещанием он оставил в ящике письменного стола. После этого он отправился к дочери, пожелал ей спокойной ночи и оставил денег на коммунальные платежи: свет, газ, квартиру… Вернувшись к себе, разделся и лег в постель, не закрывая окна.
Проснулся он среди ночи от сильной давящей боли в груди. Из распахнутого окна веяло прохладой и сыростью. По карнизу барабанил мелкий дождь. Генерала на мгновение охватил страх. Он потянулся было к телефонному аппарату, чтобы вызвать «скорую», но опустил руку. Чему быть, того не миновать…
Боль становилась нестерпимой. Генерал почувствовал, что покрывается холодной испариной. В груди будто пробили дыру, и туда устремился влажный холодный воздух. Григорий Степанович кинул прощальный взгляд на раскрытое окно, откуда весною снизошли на него благодать и беда, сделал попытку глубоко вздохнуть всею грудью – и захлебнулся на вдохе.
Глава 35
ОСЕННЯЯ ПЕСНЬ
Генерала хоронила Артиллерийская академия. Украшенный цветами гроб с множеством венков, орденами и медалями на бархатных подушечках был выставлен в актовом зале. Григорий Степанович лежал в гробу в генеральском мундире, два молодых курсанта стояли в головах, прижав к плечам узкие штыки. Под звуки траурной музыки сменяли друг друга военные и штатские в почетном карауле. На скамье родственников сидели трое в черных одеждах: Мария Григорьевна, Ирина Михайловна и Егорка. Дочь генерала настояла на этом. «Ближе вас у него никого не было последние месяцы». Ирина покорилась, еще раз взвалив на плечи груз пересудов и косых взглядов. Женой генералу не стала, но стала вдовой…
Казнила себя, не переставая, за последний разговор и проклятые окна и чувствовала, что осиротела. Странно, весною, после того как улетела от Жени, такого чувства не было.
На Серафимовском кладбище, куда прибыла процессия автобусов и машин, выстроились в колонну и под музыку вошли в ворота. Стоял теплый солнечный день. На крышку гроба падали сухие листья. У свежей могилы гроб открыли, и Григорий Степанович последний раз обратился лицом к бледному осеннему небу.
Когда наступила минута прощания, обе женщины подошли к гробу и прикоснулись губами ко лбу генерала – сначала дочь, потом Ирина. Лоб был холодным и твердым, как мрамор. Через минуту гроб на белых полотенцах опустили в могилу под выстрелы ружейного салюта, от которых с криком взметнулись с деревьев кладбища галки и вороны.
По главной аллее прошла торжественным маршем курсантская рота.
На поминки, устроенные дочерью для фронтовых друзей и бывших сослуживцев, Ирина не пошла. Слишком суровое испытание. И так догадывалась, что много будет разговоров о ней и ее отношениях с генералом. Боялась только, что Мария Григорьевна опять сорвется, как летом, но была удивлена вечером, увидев ее в окне трезвой, рассеянной и печальной. Они обменялись кивками, сердечно и просто, как родные: крепитесь, жизнь есть жизнь…
Завещание генерала Ирину не удивило, но озадачило: отказываться от «Швейцарии» неудобно, последняя воля покойного, но и вступать во владение как-то не с руки; с собою не унесешь, придется там бывать, опять возбуждая внимание соседей. Ладно, до следующего лета далеко, нечего ломать голову.
Однако то, что не помянула, сидело в душе, как заноза. Вроде бы пустая формальность, а поди ж ты… Посему решила на девятый день пригласить к себе Марию Григорьевну, посидеть вдвоем, о чем и сообщила дочери генерала через окно. Та приняла приглашение, впрочем, довольно сдержанно. Ирина засуетилась, принялась готовиться, хлопотать – но что нужно к поминкам? кажется, кутью! а как ее готовить? убей Бог, неизвестно. Ограничилась киселем, вспомнив, что на поминках свекра Анастасия Федоровна подала на стол черносмородиновый кисель, немало удивив Ирину. Потом та же Анастасия Федоровна объяснила: так положено.
Поколебавшись, Ирина купила бутылку водки. Опять-таки боялась за Марию Григорьевну, за ее болезнь, но какие же поминки без водки? Стол накрыла в своей комнате, аккуратно все расставила и принялась ждать. Договорено было на восемь вечера. Но прошел этот час, началась программа «Время», а дочь генерала не появлялась. И в окнах ее было темно.
Ирина накормила и уложила спать Егора, подождала еще полчаса, нервничая и поминутно выглядывая из окна, не появилась ли дома Мария Григорьевна? В десять она решилась: откупорила бутылку, разлила в рюмки – себе, гостье и Григорию Степановичу – все по ритуалу. Последнюю рюмку накрыла ломтиком черного хлеба. Телевизор выключила. Еще раз подойдя к окну и убедившись, что в квартире генерала изменений не произошло, Ирина вернулась за стол, приподняла свою рюмку, глядя на черный ломтик, и выпила.
Водка обожгла рот, Ирина поспешно закусила салатом. «Надо вспоминать», – подумала она, но ничего не вспоминалось, кроме твердого холодного лба генерала в гробу. Она почувствовала себя странно. Тишина в доме была необычайная, будто все притихли, отдавая дань памяти покойному генералу. Ирина выпила еще и через минуту ощутила тепло, разлившееся по телу. Она перестала думать о ритуале и вдруг всплакнула, промокая слезы бумажной салфеткой. Вспомнился ей красивый голос Григория Степановича, и сам он – бодрый, веселый, впервые появившийся в окне в то странное утро. Вспомнился и другой – жалкий, растерянный – на летней кухне, и сухие его руки, и капли пота, бегущие по лысине…
Она выпила третью рюмку и почувствовала, что слегка опьянела. «Вот и стану теперь, как Маша, – подумала она. – Какая все же она противная! Почему не пришла?» Ирина зажгла свечу и погасила верхний свет. Горящая в подсвечнике свеча напомнила ей апрельскую ночь, когда она жгла письма мужа, а дом в это время летел над городом. Как быстро промелькнуло время! Уже осень… Ирина подошла к старому пианино – подарку Виктора Евгеньевича, на этом пианино учили мальчика Демилле, – открыла крышку и уселась за клавиши. Не садилась давно – больше года. Пальцы сами собой взяли первый тихий аккорд «Осенней песни» Чайковского. Ирина играла медленно, вспоминая, изредка сбивалась, проигрывала место сначала. Слезы снова закапали у нее из глаз. Любимая вещь Виктора Евгеньевича. Как хорошо ее играл Женя! Как давно это было…
Вдруг она услышала посторонний шум, исходивший от окна. Ирина встала, взяла свечу и подошла к задернутой тюлевой занавеске.
В комнате Марии Григорьевны горел торшер в дальнем углу, двигались какие-то фигуры. Она разглядела нескольких человек за столом, уставленным бутылками портвейна: две женщины и двое мужчин… Их движения не оставляли сомнений в том, что они пьяны. В одной из женщин Ирина узнала Марию Григорьевну. Свет торшера отбрасывал на пол длинные острые тени.
Внезапно откуда-то сбоку, из-за стены выдвинулась еще одна мужская фигура, она была совсем близко от окна. Ирине показалось, что лицо знакомо. Она всматривалась в окно, приподняв свечу. Лицо внезапно исказилось гримасой ужаса – и в этот миг Ирина узнала мужа. Он стоял прямо перед нею, вцепившись руками в подоконник, – небритый, с непривычными усами, исхудавший – и смотрел на нее, оцепенев от страха. Пьяные, остановившиеся на ней глаза Евгения Викторовича были белы. Вдруг он закрыл лицо руками, издав короткий хриплый звук, и провалился в темноту. Тени за столиком качнулись, судя по всему, они звали Демилле к себе. Потом одна из фигур пьяно махнула рукой: Бог с ним…
Ирина, похолодев, нашла в себе силы загасить свечу пальцами – ожога не почувствовала. Еще несколько секунд, словно каменная, она стояла у окна, слыша редкие и крупные удары сердца. Она уже ничего не видела перед собой, кроме мелких ячеек занавески. Как? Ее муж? У Марии? Она ничего не могла понять.
Бежать туда? Вот он, нашелся! Нет, только не это.
Она вернулась на диван, села. Потом налила себе еще водки, выпила одним глотком.
Померещилось?
Ирина заставила себя вновь подойти к окну. У Марии Григорьевны уже никого не было. Лишь горел торшер, да тени от бутылок наискось пересекали комнату.
Нет, не померещилось… Было.
Казнила себя, не переставая, за последний разговор и проклятые окна и чувствовала, что осиротела. Странно, весною, после того как улетела от Жени, такого чувства не было.
На Серафимовском кладбище, куда прибыла процессия автобусов и машин, выстроились в колонну и под музыку вошли в ворота. Стоял теплый солнечный день. На крышку гроба падали сухие листья. У свежей могилы гроб открыли, и Григорий Степанович последний раз обратился лицом к бледному осеннему небу.
Когда наступила минута прощания, обе женщины подошли к гробу и прикоснулись губами ко лбу генерала – сначала дочь, потом Ирина. Лоб был холодным и твердым, как мрамор. Через минуту гроб на белых полотенцах опустили в могилу под выстрелы ружейного салюта, от которых с криком взметнулись с деревьев кладбища галки и вороны.
По главной аллее прошла торжественным маршем курсантская рота.
На поминки, устроенные дочерью для фронтовых друзей и бывших сослуживцев, Ирина не пошла. Слишком суровое испытание. И так догадывалась, что много будет разговоров о ней и ее отношениях с генералом. Боялась только, что Мария Григорьевна опять сорвется, как летом, но была удивлена вечером, увидев ее в окне трезвой, рассеянной и печальной. Они обменялись кивками, сердечно и просто, как родные: крепитесь, жизнь есть жизнь…
Завещание генерала Ирину не удивило, но озадачило: отказываться от «Швейцарии» неудобно, последняя воля покойного, но и вступать во владение как-то не с руки; с собою не унесешь, придется там бывать, опять возбуждая внимание соседей. Ладно, до следующего лета далеко, нечего ломать голову.
Однако то, что не помянула, сидело в душе, как заноза. Вроде бы пустая формальность, а поди ж ты… Посему решила на девятый день пригласить к себе Марию Григорьевну, посидеть вдвоем, о чем и сообщила дочери генерала через окно. Та приняла приглашение, впрочем, довольно сдержанно. Ирина засуетилась, принялась готовиться, хлопотать – но что нужно к поминкам? кажется, кутью! а как ее готовить? убей Бог, неизвестно. Ограничилась киселем, вспомнив, что на поминках свекра Анастасия Федоровна подала на стол черносмородиновый кисель, немало удивив Ирину. Потом та же Анастасия Федоровна объяснила: так положено.
Поколебавшись, Ирина купила бутылку водки. Опять-таки боялась за Марию Григорьевну, за ее болезнь, но какие же поминки без водки? Стол накрыла в своей комнате, аккуратно все расставила и принялась ждать. Договорено было на восемь вечера. Но прошел этот час, началась программа «Время», а дочь генерала не появлялась. И в окнах ее было темно.
Ирина накормила и уложила спать Егора, подождала еще полчаса, нервничая и поминутно выглядывая из окна, не появилась ли дома Мария Григорьевна? В десять она решилась: откупорила бутылку, разлила в рюмки – себе, гостье и Григорию Степановичу – все по ритуалу. Последнюю рюмку накрыла ломтиком черного хлеба. Телевизор выключила. Еще раз подойдя к окну и убедившись, что в квартире генерала изменений не произошло, Ирина вернулась за стол, приподняла свою рюмку, глядя на черный ломтик, и выпила.
Водка обожгла рот, Ирина поспешно закусила салатом. «Надо вспоминать», – подумала она, но ничего не вспоминалось, кроме твердого холодного лба генерала в гробу. Она почувствовала себя странно. Тишина в доме была необычайная, будто все притихли, отдавая дань памяти покойному генералу. Ирина выпила еще и через минуту ощутила тепло, разлившееся по телу. Она перестала думать о ритуале и вдруг всплакнула, промокая слезы бумажной салфеткой. Вспомнился ей красивый голос Григория Степановича, и сам он – бодрый, веселый, впервые появившийся в окне в то странное утро. Вспомнился и другой – жалкий, растерянный – на летней кухне, и сухие его руки, и капли пота, бегущие по лысине…
Она выпила третью рюмку и почувствовала, что слегка опьянела. «Вот и стану теперь, как Маша, – подумала она. – Какая все же она противная! Почему не пришла?» Ирина зажгла свечу и погасила верхний свет. Горящая в подсвечнике свеча напомнила ей апрельскую ночь, когда она жгла письма мужа, а дом в это время летел над городом. Как быстро промелькнуло время! Уже осень… Ирина подошла к старому пианино – подарку Виктора Евгеньевича, на этом пианино учили мальчика Демилле, – открыла крышку и уселась за клавиши. Не садилась давно – больше года. Пальцы сами собой взяли первый тихий аккорд «Осенней песни» Чайковского. Ирина играла медленно, вспоминая, изредка сбивалась, проигрывала место сначала. Слезы снова закапали у нее из глаз. Любимая вещь Виктора Евгеньевича. Как хорошо ее играл Женя! Как давно это было…
Вдруг она услышала посторонний шум, исходивший от окна. Ирина встала, взяла свечу и подошла к задернутой тюлевой занавеске.
В комнате Марии Григорьевны горел торшер в дальнем углу, двигались какие-то фигуры. Она разглядела нескольких человек за столом, уставленным бутылками портвейна: две женщины и двое мужчин… Их движения не оставляли сомнений в том, что они пьяны. В одной из женщин Ирина узнала Марию Григорьевну. Свет торшера отбрасывал на пол длинные острые тени.
Внезапно откуда-то сбоку, из-за стены выдвинулась еще одна мужская фигура, она была совсем близко от окна. Ирине показалось, что лицо знакомо. Она всматривалась в окно, приподняв свечу. Лицо внезапно исказилось гримасой ужаса – и в этот миг Ирина узнала мужа. Он стоял прямо перед нею, вцепившись руками в подоконник, – небритый, с непривычными усами, исхудавший – и смотрел на нее, оцепенев от страха. Пьяные, остановившиеся на ней глаза Евгения Викторовича были белы. Вдруг он закрыл лицо руками, издав короткий хриплый звук, и провалился в темноту. Тени за столиком качнулись, судя по всему, они звали Демилле к себе. Потом одна из фигур пьяно махнула рукой: Бог с ним…
Ирина, похолодев, нашла в себе силы загасить свечу пальцами – ожога не почувствовала. Еще несколько секунд, словно каменная, она стояла у окна, слыша редкие и крупные удары сердца. Она уже ничего не видела перед собой, кроме мелких ячеек занавески. Как? Ее муж? У Марии? Она ничего не могла понять.
Бежать туда? Вот он, нашелся! Нет, только не это.
Она вернулась на диван, села. Потом налила себе еще водки, выпила одним глотком.
Померещилось?
Ирина заставила себя вновь подойти к окну. У Марии Григорьевны уже никого не было. Лишь горел торшер, да тени от бутылок наискось пересекали комнату.
Нет, не померещилось… Было.
Глава 36
ОФИЦИАНТ
За мгновение до пробуждения Демилле вспомнил: сегодня первое сентября. Шлепая босыми ногами по полу, прошел вдоль Бродвея, который в утреннем свете выглядел грубо и жалко, вышел на лестничную площадку и взглянул в широкое, от пола, окно. По мокрой улице шли нарядные дети под зонтиками – белые переднички, отглаженные синие костюмчики – с цветами, с мамашами… Отчетливо представил себе Ирину с Егоркой, которые тоже сейчас впервые идут в школу по какой-то улице в этом городе дождливым сентябрьским утром. Город вдруг представился ему бесконечным, как Вселенная; он чуть не заплакал от злости и бессилия, вернулся к смятой постели и с отвращением принялся одеваться.