Злобин Степан Павлович. Степан Разин (Книга 1)

   Но на пиру вдруг появился новый знатный вельможа, одетый не по-калмыцки, совсем непохожий на хозяев здешних степей, а с ним молодой и веселый богатый калмык. Пинчейка сказал, что это и есть шурин тайши, черкесский князь Каспулат, а с ним племянник его, старший сын тайши Чумпак. Стройный, суровый, уже седоватый князь Каспулат сидел на пиру рядом с донскими послами. Ерема спросил у него через Пинчейку, как здоровье его сестры. И вдруг, прежде чем переводчик успел спросить по-татарски, черкес сам ответил по-русски:
   – Здоров карашо.
   – Урус бляс? – спросил обрадованный Клин.
   – Урус карашо. Москва карашо. Наша дядя большой бояр на Москва. Государь карашо, любим. Казак карашо! – выпалил Каспулат Муцалович и в знак дружбы похлопал Клина ладонью по спине.
   – Черкес карашо! – в лад ему ответил Ерема. – Урус, черкес – кунак. Бик якши кунак!
   Князь, может быть, поддержал бы еще разговор, но тут Шикур-Дайчин стал расспрашивать послов про Москву, про царя, про донских казаков. Ерема был вынужден отвечать тайше и оставить своего собеседника. Говоря с тайшой, Ерема сказал, что царь тоже любит птичью потеху. Шикур-Дайчин велел принести в шатер своего любимого ловчего орла. Когда поднесли птицу на руку тайше, все сбились толпой посмотреть ее ближе, и тут-то Степан задержался и оказался позади всех, наедине с Каспулатом Муцаловичем.
   – Крымский посол едет, – внезапно сказал Каспулат. – Зовет Шикур-Дайчина воевать на казак...
   – А тайша? – спросил Разин.
   – Тайша указал Чумпаку крымца стречать, – еще тише ответил черкес. – Чумпак дары шибко любит, – поспешно добавил он и в то же мгновение вмешался в толпу, чтобы вместе со всеми подивоваться на любимую птицу Дайчина.
   Когда орла унесли, князь Каспулат оказался рядом с самим тайшой и больше уже не подошел к казакам...
   После пира Степан рассказал Ереме и Пинчею о разговоре с черкесским князем.
   – Нехристи, черти! Нас держат в шатрах, а с крымцами торговаться про наши головы мыслят! – возмущенно воскликнул Ерема.
   – Когда Чумпак любит подарка, давай я подарка таскаю! – предложил Пинчей. – Чего подарка жалеть, когда голова спасать надо!
   Степан послал сыну тайши свою дареную крестным саблю, чеканенную серебром и с бирюзой в рукояти рыбьего зуба.
   Час спустя Пинчей возвратился с саблей в отдарок.
   – Чумпак говорит: «Скажи: казак любим», – сообщил Пинчей. – Ближний бояр Чумпака, Тупей, меня в гости звал нынче, велел еще подарка таскать. Чумпак шибко подарка любит.
   Степан снял с пальца добытый на войне перстень с большим смарагдом, который звал «волчьим глазом», и отдал Пинчею. Ерема подумал и от себя подкинул отложенные на случай десять собольих шкурок. Поздно вечером у входа в шатер послышался шорох. Пинчей тихо кашлянул и выскользнул из шатра наружу...
   Прошел час, другой. Послы не могли заснуть от волнения. У входа опять покашлял Пинчей, как змея вполз в шатер и улегся на кошмы рядом с послами.
   – Тупей сказал, завтра крымска посол прискачет. Чумпак велит подарка давать. Подарка даем, то калмыцки люди крымска посол резать буди...
   – Кто же режет послов, как можно?! – отозвался Степан.
   – А ты, Стенька, молчи, – одернул Ерема. – Посольское дело в степях особо: если крымец прежде нас подарки даст, то «калмыцки люди казаков резать буди», – с насмешкой сказал он. – Так, что ли, Пинчейка?
   – Так, так, Еремка! – согласился Пинчей.
   – Стало, кису развязывай, – заключил старый Клин. – Чего же он хочет в подарок?
   – Полсотни рубля, – сказал толмач.
   – Торговый народ – кочевые княжичи, – усмехнулся Ерема. – Скажи ему: десять рублей даю, а как зарежет крымских, так и еще прибавлю. Да чтобы резал без мешкоты, покуда они подальше в степи.
   В темноте, кряхтя, Клин звякнул деньгами, чуть слышно считал и через лежащего между ними Степана передавал Пинчейке.
   Пинчей безмолвно на брюхе выскользнул из шатра.
   – Стало, крымских послов поджидал Дайчин, жирный дьявол. Цену хотел набить своему союзу, – сказал Ерема. – А сынок подкузьмил.
   – Не обманет, чаешь? – с опаской спросил Степан.
   – А что ему за корысть. Крымцев зарежет – от них богатство пограбит, и с нас серебро – ему же. А с крымцами им казаков воевать не ходить. Они друг дружке ни в жизнь не поверят...
   Казаки лежали молча, укрывшись войлоками и шубами. За шатрами свистел степной ветер, шуршал холодным песком. В ночи послышался топот многих копыт. Ерема молча толкнул Степана. Оба прислушались к топоту табуна, утонувшему в свистах и шорохах непогожей ночи...
   Пинчей возвратился только к утру. Подполз и улегся рядом со Степаном.
   – Где был? – шепнул он.
   – Кумыс пил, калякал, – сказал толмач.
   – Смотри, Иван, ты не изменное ль дело какое затеял?
   Толмач перекрестился.
   – Моя казак. Моя баба, дети живут в Черкасске. Какой измена. Моя крещена душа... Ей-боха!
   За шатром с утра слышались шум, крики, свист...
   Дядя тайши, старый знакомый послов, военачальник, с огромным брюхом и бабьим голосом, пришел звать послов к тайше для беседы. Казаки с поспешностью подымались. Но когда стали выходить из шатра, увидели, что у Пинчея платье в крови.
   – Где ты был, чертов сын! Где загваздался эдак? Куда тебе к Дайчину в шатер, собака!.. – взревел на него Ерема.
   – Шибко кричишь, пожалуй. Нельзя кричи, – умоляюще зашипел толмач. – Калмыцки люди как верить! Моя на степь гулял, сама крымца рубил, – признался он шепотом.
   – Вот дьявол, посольский толмач! В эку кашу ввязался. И без тебя их зарезали б чисто.
   – Не больно ведь чисто, сказать! – возразил Пинчейка. – Сама сабля рубил, сама деньги брал. Десять рубля ты ханскому сыну дарил? Десять червонца я в крымска мошна брал.
   Пинчей звякнул деньгами.
   – Ну и казак, черт, Пинчейка! – покрутил головой старый Клин. – Надевай живее мой чистый зипун. Да рожу обмой... Посо-ол! – ворчал он, довольный удачей.

Атаманская наука

   Степан и Ерема воротились из посольства с добром. Они вывезли из степей ловчих птиц в дар от тайши царю, с полсотни русских невольников, освобожденных из рабства, и дары для Корнилы.
   В обмен на русских невольников из Черкасска отпустили домой с сотню калмыков, захваченных в разное время в степях, и войсковая изба объявила, чтобы впредь калмыков не обижать, табунов их не трогать и самих не захватывать в плен.
   Вместе с Еремою и Степаном в Черкасск приехали двое калмыцких военачальников и в том числе – сын Дайчина Чумпак, любитель подарков. После коротких переговоров в Черкасске Чумпак отъехал за Дон, и тотчас же калмыцкие воины рванулись в набег на Казыев Улус, лежавший восточней Азова.
   Ногайцы не ожидали набега. Стада овец и табуны коней разом стали добычей калмыков. Ногайские аулы были охвачены пламенем. Пленных ногайцев толпами угоняли в калмыцкие степи.
   В это время в Черкасске готовились казацкие станицы под началом самого войскового атамана; Степан был в ближних его есаулах. Расчет Корнилы был точен: в эту зиму Дон не замерз в низовьях. Он отделял Казыев Улус от Едичульской орды. Чтобы пройти на помощь своим против калмыков, собранные в подмогу панам воины Едичульской орды станут окорачивать путь, поднявшись на север, в земли донских казаков, где Дон лежал подо льдом.
   Лазутчики донесли войсковой избе, что ногайцы выступили из аулов и скопляются в тысячи. По этим вестям из Черкасска навстречу им вышли казаки. У донской переправы стремительным и нежданным ударом с пальбою из пушек казаки обрушились на ногайцев и погнали их к югу. Прижав врагов к самому берегу, казаки загоняли их в прибрежные заросли камыша. В февральской воде долго не усидишь: ногайцы сдавались на милость...
   Другая часть казаков ринулась по аулам Едичульской орды, предавая их пламени и разорению. Ворвавшись в ногайские Степи, казаки захватывали табуны лошадей, отгоняли овец; связанных воинов гнали в плен за Черкасск...
   В погоне за упорным, неутомимым отрядом ногайцев Степан взлетел на высокий курган, с которого были видны азовские башни, как часовые, стоявшие по обе стороны Дона, башни, между которыми были протянуты цепи, загородившие Дон. На левом крутом берегу темнели среди снегов каменные стены и башни самой крепости.
   «Вот он, несокрушимый замок на воротах моря. Бельмо на глазу казацкого Дона!»
   Лет сорок назад казаки решили разделаться с турецкой твердыней. Об этом поет старинная песня, которую знает весь Дон. Ударили казаки на Азов, выбили турок и крымцев, и стал Азов русской крепостью у ворот моря. Кабы тогда царь прислал воевод, кабы прислал пушек да пороху... Нет, не пособила Москва. Сколько казацкой крови попролито на стенах, а после того как царь указал возвратить твердыню обратно султану, турки построили новые башни... И с тех пор, как бояре не дали помощи казакам и заставили возвратить приморскую крепость в поганые басурманские руки, особенно невзлюбили казаки бояр... Азов был славой казачества, и Азов стал бесславьем его по боярской воле... Не раз и Тимош Разя рассказывал сыновьям, как сидели они в великом осадном сидении в Азове...
   «Батьки попримерли ныне, а стены, политые верной их кровью, стоят... Ударить сейчас на стены взятьем, – не ждут гололобые в городе православных, ворваться в город! Сколь славы нам будет вовеки за эко великое дело!..»
   От этих мгновенно мелькнувших мыслей у Степана под кожухом по всей спине выступил пот, рука сжала саблю, и только стрела, которая свистнула над головою, заставила казака опомниться и пуститься дальше в погоню...
   В виду Азова съехались крестный и крестник к ночлегу, к расставленным казаками шатрам, у которых дымились костры.
   С Козыева Улуса и Едичульской орды крымский хан мог собрать не менее пяти тысяч из десяти, обещанных им на помощь панам. Теперь только пленников, угнанных из Едичульской орды, было около двух с половиною тысяч.
   – Эх, время для славы приспело, крестный! Давай-ка ударимся на Азов?! – увлеченный победой, воскликнул Степан. – Велишь – тотчас в город влезу всему Дону в радость!
   – Когда волки в степи человека обстали, время ли мыслить о том, как он на медведя с рогатиной выйдет! – ответил Корнила. – Покуда с панами война, не осилить русской державе войны с султаном. Постой, вот панов поколотим, тогда нам, бог даст, государь на Азов укажет...
   Они ночевали хозяевами. Знали, что не посмеют к их стану приблизиться крымцы.
   И, несмотря на сдерживающее слово Корнилы, Степан не мог без боевого волнения смотреть на азовские башни. В ушах у него сама собою слышалась осадная пальба, а глазам представлялись казаки, лезущие по приставным лестницам на каменные стены Азова...
   Вдруг поутру с башни Азова, гулко отдавшись в серебряной снежной степи, ударила одинокая пушка. Ядро, высоко всплеснув воду, плюхнулось в незамерзший Дон, а из ворот города тотчас выехало с десяток всадников. Словно в явное пренебрежение к казацкой силе, эта горстка азовцев спустилась к Дону, села в ладью и стала бесстрашно переправляться на правый берег.
   Войсковой атаман и его есаулы, по удару пушки вышедшие из шатров, наблюдали приближение ладьи.
   – А ну, Стенька, скачи с казаками к бережку послов стретить. Ты ноне в посольских бывалый, – велел Корнила, – а я приоденусь пышнее, барашков велю варить. Они небось постны к нам едут: ведают черти, что досыта их накормлю!
   В Азове давно уже было известно, что калмыки пограбили и сожгли аулы Казыева Улуса. Крымский хан без ведома турок сам не посмел бы вторгнуться на казацкие земли. Азов понадеялся на «авось» и указал послать Едичульскую орду в погоню за калмыками прямым путем, почти мимо Черкасска. Войсковой атаман понимал, что турецкий посол теперь будет разыгрывать, будто ему ничего не известно о дерзком походе ногайцев...
   Рослый обрюзгший азовский мурза со свитой и переводчиком вошел в шатер Корнилы, где было уже приготовлено угощение. Мурза спросил о здоровье султанского величества. Потом они оба осведомились о здоровье друг друга. Уселись. Турок притворно, будто не знал, спросил, заключила ли мир Москва с поляками. Корнила ответил, что, слава богу, послы говорят о мире и кровь на полях перестала литься.
   И только уже за едой, ловко управляясь с головою барана, мурза со скрытой усмешкой спросил атамана:
   – За сайгаками, что ли, так далеко ускакали казаки?
   – Едичульских ногайцев маленько пришли поучить, – спокойно ответил Корнила.
   – Чего ж ты на них? – спросил турок так, словно ему было это почти безразлично и спрашивал он лишь из вежливости, изобразив любопытство.
   – Мыслили дурни, что мы на войне, да полезли в казацкие земли, ан государь казаков отпустил из Польши... И наскочила коза на капусту...
   Мурза засмеялся, но тут же надулся спесью.
   – Султан осерчает на вас, – сказал он, – ногайцы – султанские люди.
   – Так, стало, султан их послал в казацкую землю?! – воскликнул Корнила. – А я мыслил, султан не на нас, на них осерчает!
   – Ты хитрый! – ответил мурза и засмеялся, потряхивая животом. – А много добычи угнал у ногайцев? – спросил он.
   – Я загадку люблю загадать, – отозвался Корнила. – Сколь овечек я тебе подарю – у меня останется вдвое, а сколь коней я тебе подарю – у меня останется впятеро больше, а сколько я добыл, ты сам сосчитай.
   При этих словах Корнила мигнул есаулу Макушеву, и тот пошел из шатра готовить подарки.
   Услыхав про подарки, мурза просиял. Он тотчас понял, зачем пошел из шатра есаул, но не хотел сразу сменить тон беседы.
   – Ты, атаман, лучше султанских людей не трогай. Они не на вас, на калмыков пошли, а степь потоптали конями – велико ли лихо! Смотри, султан осерчает, армянских купцов не станет пускать в Черкасск, греков тоже не станет пускать – вам убытки...
   – Кругом нам убытки! – лукаво ответил Корнила. – Султан их нарочно ко мне во полон загнал. Столь тысяч ногайцев кормить в полону – мне и хлеба не хватит!
   Мурза, видно, тут только понял, какие битвы прошли по степям.
   – А сколько же полона? – спросил он, не сумев скрыть растерянность.
   – Да тысячи три их налезло в полон. Ты помысли: сколь хлеба скормлю на эку ораву!..
   – Ты что же, войну затеваешь?! – весь красный, воскликнул мурза.
   – Какое – войну! Каб войну, мы и десять бы тысяч забрали, – ответил Корнила, – а тут только тех похватали, кто смуту сеял, кто между султанским величеством и государем нашим вражду затевал. Им туды и дорога, чтобы мир между нами стоял крепко! Султан государю напишет про них, и государь отпустить их укажет.
   Войско, которое крымцы готовили в помощь панам, было разбито калмыками и казаками, и Степан удивлялся, как искусно и ловко все было сделано.
   После похода Корнила призвал Степана, весело подмигнул.
   – А ты спешил саблей махаться! Не только казацкого дела что сабля! Уразумел ныне сам? Вот то-то, Степанка! Держись, брат, ко крестному ближе, взрастешь атаманом великим... Слал я тебя во посольстве на степь, а ныне пошлю Ерему в Москву к государю, а тебя – ко казацкому другу, к Алмазу Иванычу, с доброю вестью.
   Старый приятель Корнилы Алмаз Иванов был в это время в Польше, в числе послов, ведших переговоры о мире. В последний раз войсковой атаман, будучи в Москве, обещал Алмазу все вести, которые он по особым случаям будет посылать к государю, тотчас же с надежным нарочным тайно, без грамоты слать и к Алмазу, чтобы тот знал заранее обо всем. Дьяк в обмен обещал писать о походном казацком войске.
   Уже не один раз Корнила посылал к думному дьяку таких гонцов, якобы с донскими подарками от атамана.
   Корнила, призвав Степана, объяснил ему, что рассказать думному дьяку.
   – Паны дорожатся с нашими послами: грозят, что весной к ним в подмогу нагрянут крымцы, а наши послы поддаются панам, спешат замириться любою ценой, лишь бы поспеть до прихода крымцев. Я пишу, что крымцы теперь не придут на помощь к панам. Может, он и укажет послам с панами быть поскупее.
   Со строгим наказом Корнилы не оставаться в походном войске у брата, а тотчас же, сделав свое дело, возвращаться в Черкасск, Степан отправился в путь.

Битвы мудрости

   И Россия и Польша уже истомились от изнурительной, долгой войны. Народ нищал и роптал, в России и в Польше вспыхивали восстания бедноты. Оба государства хотели мира.
   Неоднократно съезжались послы обеих сторон в поисках соглашения – и нашли бы общий язык, сговорились бы, но мир между Россией и Польшей был не выгоден северным и южным соседям обеих держав: с севера – шведы, а с юга – турки и крымский хан стремились посеять раздор между русскими и поляками, опасаясь, что мир усилит оба славянских государства. Тогда Польша выбьет шведов из захваченных в последней войне городов, а Россия обрушит свое могущество на давнего недруга – крымцев, захватит выходы к Черному морю, и тогда православные молдаване и волохи освободятся от турок и пристанут к России.
   Русские и польские послы снова съехались для переговоров о мире. Польша уступала России восточную половину Украины по левому берегу Днепра. Россия же не хотела отдать древнюю столицу Российского государства Киев; кроме того, раз сама Украина пришла под покров российской державы, русские послы говорили, что не могут никак делить Украину на части, и требовали отдать ее всю. А еще Россия настаивала на возврате Смоленска с четырнадцатью городами.
   В числе великих послов со стороны России был думный дьяк Алмаз Иванович Иванов.
   В маленькой деревянной церкви, построенной еще каким-то удельным князем, русские послы нередко отстаивали церковные службы.
   Древняя, пошатнувшаяся набок церковь много лет не знала такого стечения богомольцев. Русское население окрестностей, только что освобожденных от чужеземной власти, стекалось сюда теперь не только для молитвы, а и для того, чтобы видеть русских послов – вельмож, которые представлялись народу олицетворением русской державы.
   Панские управители, несмотря на приход русских войск, требовали от крестьян выполнения всех прежних повинностей. Если крестьянин отказывался от непосильной панщины, то управители и сельские войты [ Войт – староста] грозили ему нещадною карой по окончании войны, когда московское войско уйдет домой, за прежний рубеж. Но народ не хотел верить в возвращение такого времени и устремлялся к селу, где сидели послы, чтобы увериться, что пребывание русских на старой русской земле не временно, что панщина кончена и безвозвратно изгнана с их полей.
   Однако забитому крестьянину страшно было подступиться к таким богато одетым, важным господам. Не отваживаясь ни о чем спросить послов, крестьяне молча, исподтишка косились на молящихся бояр, силясь прочесть на их лицах, как идут дела на посольских съездах, похоже ли, что послы уступают панам... Лица послов были непроницаемы, и народ стал гадать о своей грядущей судьбе по другим приметам.
   Самым убедительным знаком прочности русской власти служило то, что православный поп с особым усердием служил в церкви по-новому, вслух молясь за русского государя, а не за польского короля, подданным которого он родился и за которого лет пятьдесят уже возносил молитвы.
   Алмаз Иванов был богомольнее других русских послов, чаще ходил в церковь и несколько раз говорил с попом.
   – Сил нет больше жить под латинскою властью. Только о том и молю бога, чтобы послал одоление русской державе в битвах меча и в битвах посольской мудрости, – сказал поп думному дьяку.
   – Одолеем, батюшка, одолеем! – успокоил его Алмаз.
   Как-то раз Алмаз заприметил в церкви чернявого незнакомца в турецком платье, который вертелся невдалеке от него.
   – Что за пугало басурманское в храме? – спросил думный дьяк у попа.
   – Православный, болгарец, слуга проезжего греческого торговца. Из Москвы по пути хозяин его завернул к знакомцам панам.
   – А где сам купец?
   – Товары панам продает. Каких «товаров» навез для них из Москвы, то ведает бог! – сказал поп. – Не люблю я их: под турками долго живут – отуречились, бог им судья... А слуга-то к молитве охоч, исповедался у меня во грехах, сказывал, что державе российской тщится добром послужить.
   – Не отгоняй его, батюшка, награди за добрые мысли, – значительно намекнул думный дьяк.
   Поп его понял.
   И вот на другое утро Алмаз Иванов, возвратясь от заутрени, уединился и внимательно прочитал принесенный из церкви список с тайной грамотки, которую шведский посол из Москвы прислал польским панам с попутным купцом-греком.
   Шведский посол де Родес писал, что Россия изнемогает от внутренних усобиц и голода, что многих людей поморила чума и с тех пор, вот уже десять лет, вымершие деревни, посады и села так и стоят в запустении. Он писал также о том, что все царские войска теперь находятся далеко в Сибири, где восстали башкиры, и Россия не может сейчас отстаивать силой свои права.
   Наконец де Родес советовал польским послам держаться твердо и ни в чем не уступать «москалям».
   Прочтя послание шведского резидента, думный дьяк показал его Афанасию Лаврентьевичу Ордын-Нащокину, который был в это время главою посольства.
   Царский посол прочел и с пренебрежением отбросил бумагу.
   – Что за брехня? – спросил он Алмаза.
   – Грецкие сладости на новый лад: купец-то грецкий, а товарец шведский! – усмехнулся Алмаз.
   – Турецкий товар, – возразил окольничий с презрением. – Греческие купчишки пекутся о дружбе султана со шведами. Торг им там выгодный. Сами хоть православной веры, а черту продать нас готовы!
   – Им деньги дороже веры. Султан им платит за то не медные денежки, а червонцы! – сказал думный дьяк. – Однако что же ты скажешь, Афанасий Лаврентьевич, о самой грамоте?
   – Шведский посол почитает совсем за дурней панов польских сенаторов. Хочет купить их дешевой ценой, за глупую лесть: мудрое ли дело – писать, что Польша сама не слабее великой державы российской?! На смех шутам да дурам! Паны Сапега, Потоцкий, Чернецкий не так глупы, как мыслит надутый дурак де Родес. Они тоже знают Россию и не поверят ему. Да грамотку шведскую не они ли для смеха тебе подослали, а ты, чай, отсыпал, Алмаз Иваныч, богатые денежки за сие письмецо?! – с насмешкой спросил окольничий.
   – Приходится ведь платить, Афанасий Лаврентьевич, – признал думный дьяк. – А мне, на худой конец, пригодится когда-нибудь для «душевной» беседы с самим же Родесом. Да и люблю я на старости видеть, с какой стороны ждать погоды.
   – Пустое, Иваныч! Паны не глупее нас, – заключил окольничий. – Тут примета одна; шведы суются в чужие дела и боятся нашего мира с Польшей. Да то уж для нас не ново!

Два брата

   Большие военные и посольские дела захватили Степана. Он чувствовал себя в них, как, бывало, в троицын день на качелях: летишь выше всех над толпой, и всех тебе видно!
   Стать большим атаманом и всегда видеть дальше, чем видят простые казаки, чувствовать себя соучастником великих державных дел казалась теперь Степану самой заманчивой из человеческих судеб. Он с гордостью думал о том, что сам умыслил расстроить союз панов с Крымом.
   Вот пошли уже по пути Степана знакомые белые мазанки; как метлы без листьев, торчащие к небу, такие красивые летом, стройные ракиты; вот позади остался и Чернигов. Послышалась в городах и местечках украинская и польская речь. Вот тот знакомый хутор, где молодому Стеньке полюбилась когда-то польская панночка. Где-то она? Чай, не узнала бы ныне в нем того безусого казака! Степан усмехнулся, разгладил бороду.
   – Эй, серый мой в яблоках, сыпь! – подхлестнул он коня и весело засмеялся.
   – Стой, вершник! Кажи подорожную! – внезапно окликнули на перекрестке дорог два драгуна и пристав.
   – Правей забирай, – сказал пристав. – Вон в той стороне донские, а далее там и проводят тебя, куда надо.
   Степан не огорчился, что приходилось еще полдня скакать одному. Над дорогами пахло навозом и талым снегом. Под солнцем простор сверкал и дымился, облекая весеннею паволокой деревни и рощи. Степан срывал почки со встречных ракит и тальника, нюхал, а то и жевал, с усладою ощущая весеннюю смолистую горечь на языке. Свежий и влажный воздух, как брага, пьянил и всадника, и резвого молодого коня. Степан скакал, озирая даль, выглядывая своих, а вот за горбатым пригорком в поле, у края неба, заметил за нежной весенней дымкой донские шапки да пики.
   – Эй, братцы-ы! – зыкнул Степан на все широкое поле и резко пустил в их сторону своего скакуна, взметывая брызги из золотистых навозных луж и разбрасывая звенящие льдинки, еще державшиеся по краям дороги...
   Но Степан не заехал к брату. Он спешил прежде всего передать Алмазу Иванову поручение крестного, от которого, как он считал, целиком зависит удачное заключение мира с поляками.
   Стареющий думный дьяк, – его Степан сразу узнал, – услышав, что к нему приехал казак с донскими подарками от войскового атамана, велел впустить его к себе в избу, где он временно жил, пока велись переговоры.
   – Ну, как там у вас на Дону? – спросил он.
   Степан рассказал ему про посольство в степи и про внезапный удар казаков на крымские земли.
   – Что-то обличье твое, атаман, мне знакомо? – спросил Алмаз, всматриваясь в лицо казака. – Не бывал ты в Москве в зимовой станице?
   Степан напомнил ему о себе.
   – Постой, постой! Разин сын, атаманский крестник? Так, что ли? Кулачную правду хотел на Руси устроить?! – Думный дьяк добродушно и весело засмеялся. – Так вон ты какой возрос! Про тебя говорил дворянин Евдокимов, Иван Петрович, что Корнила растит из тебя атамана себе на смену? Тебе государь за спасенье князя Юрья Олексича посылал соболя? Молод казак, а сила в тебе играет. Верь старого дьяка слову, что быть тебе во больших атаманах, – заключил Алмаз. – К брату в войско поедешь?