Злобин Степан Павлович. Степан Разин (Книга 1)

   – Скажи, мол, поклон прислал, да сейчас недосуг. Попоздней улучу для беседы часок и зайду на возвратной дороге...
   Боярин Иван Семенович, раздраженный и злой, сидел один в Приказной палате, час от часу больше тревожась. К нему прибегали купцы и, дрожа от страха, просили к лавкам приставить караул из стрельцов. Вымазанный сажей подьячий рассказывал, как забили досками его двери и как грозились сжечь его дом за то, что он на торгу «с усердием» собирал рыночный сбор за места. Тюремный целовальник ворвался с вестью, что казаки разгромили тюрьму. Стрелецкий пятидесятник примчался с «поклоном» Разина и с обещанием атамана быть на возвратном пути...
   Воеводу мутило от этих вестей, как с похмелья ломило голову. Несколько дней назад он твердо решил, что, несмотря ни на какие бесчинства разинцев, он возьмет их измором и все равно победит. Он понимал, что Степану важнее всего поскорее прийти на Дон, что Астрахани нужно только набраться терпения – и неудобные непрошеные «гости», отдав и ясырь и пушки, сами покинут город...
   Но когда Разиным был потоплен на Волге весь персидский ясырь, казаки распоясались до предела. В городе начинала расти смута среди стрельцов, и нечем было их утихомирить. Вот-вот стрясется хуже того, что было в Яицком Гурьеве-городке. Прозоровский думал, не послать ли гонца на Забузанский остров ко Львову с Лопатиным, чтобы приказать им немедля вести в Астрахань московских стрельцов. Но вместе с тем он опасался снять с Волги заставу и открыть казакам путь на Дон...
   И вот в час тяжелых и нерешительных размышлений боярина на площади перед Приказной палатой послышалось конское ржанье, крики. Прозоровский взглянул из окна и замер от радости: пред крыльцом разинские казаки ставили привезенные пушки...
   Прозоровский уже слышал с улицы голос Разина, который распоряжался толпой своих казаков...
   У боярина от волнения занялся дух. В эти последние дни он состарился на несколько лет, но все-таки победил!.. Если даже Разин схитрил и привез теперь не все пушки, Прозоровский был готов на это смотреть сквозь пальцы, только бы развязаться скорее с нашествием буйных гостей, выпроводить их за пределы своего воеводства. А там пусть с ними разделывается кто как хочет – на Дону или черт знает где!.. Пусть Боярская дума сама поразмыслит, что сделать, чтобы больше вперед никогда не могли выходить с казацкого Дона такие ватаги... Не удельная Русь – держава, а сколь еще в ней своевольства!..
   – Здравствуй, боярин и воевода Иван Семеныч! Как милует бог? – воскликнул Степан в дверях воеводской горницы.
   – Чем разбойничать в городе, так-то давно бы! – не отвечая Разину на привет, сурово отозвался боярин. Он не хотел показать, как рад окончанию этого дела. – Да ты мне, смотри, без обмана! Сколь пушек? – строго спросил Прозоровский.
   – Да, воевода-боярин, ведь пушки-то не мои, а твои! – отозвался Разин. – Пушкари астраханские с пьяных глаз их ребятам моим проиграли в кости... Гляжу, их мои сорванцы на струга волокут. Как сбесились ведь, право! А куды мне такое добро?! И ты осерчаешь на нас, и государь-то на нас с тобой прогневится. Я ведь повинную государю принес – хочу со всем миром ладить! Возьми-ка ты пушки...
   Воевода без сил опустился в кресло и не мог сказать слова от охватившей его беспредельной тоски...
   – А я из покорности у тебя не выйду, боярин Иван Семеныч. Из города никуда не сойду. Мне лучше всего будет в Астрахани прощения государева дожидаться... Недалече тут у вдовы протопопа домок сторговал: соседями станем с тобою, боярин. Нам в мире жить, – насмешливо продолжал Степан. – Казаки-то тоже теперь уходить не хотят: жениться собрались – все дочек дворянских себе подбирают в невесты.
   Прозоровский почти не слышал того, что говорил Степан. Жилы на лбу и на шее его налились досиня, дыхание сперло, в глазах потемнело и в ушах раздавалось тяжкое уханье. Он силился ртом схватить воздух и не мог: горло и грудь защемило неодолимою судорогой.
   – Да шубу тебе я привез, боярин, какая тебе полюбилась, – будто не замечая того, что творится с воеводой, продолжал насмешливо и спокойно Степан. – Носи на здоровье, – с поклоном добавил он. – Подайте, робяточки, шубу, – повернулся он к казакам. – Дозволь, воевода, я сам на боярские плечи накину ее от сердца...
   Держа широко нараспашку невиданного богатства бобровую с соболем шубу, Степан шагнул к воеводе...
   – Слышь ты, вор... Чтобы ноги твоей в городе не было тотчас!.. – с пересохшим до боли горлом хрипло сказал боярин.
   Желая скрыть свое торжество, Степан опустил глаза.
   – Я тебе, воевода боярин, во всем послушен. Укажешь – уйду, – согласно поклонился он воеводе. – Только ты, князь-боярин, пиши проходную на Дон и пристава нам приставь, кто бы в Царицыне принял от нас струги да все прочие пушки... А то, не дай бог, еще нам не поверят, что ты указал уходить, и помехи чинить нам станут... Зови-ка подьячих, вели проходную писать.
   ... И когда, уже спрятав в шапку готовую проходную грамоту, Степан уходил из Приказной палаты, он заключил:
   – Там, кроме твоих, воевода боярин, еще я три пушки моих тебе отдал. В походе они тяжелы, а тебе на стенах-то сгодятся. Мало ли кто с рубежа набежит!.. Ну, бывай поздорову!..

К донским станицам

   Разинский караван на рассвете покинул астраханскую пристань. Резвый ветер с моря надул паруса, и когда солнце взошло, а городские стены остались за кормою последнего струга, громкая песня разлилась над простором Волги. Казаки радовались тому, что уходят еще из одной ловушки, и теперь им казалось, что больше ничто не лежит между ними и мирной, спокойной жизнью...
   Они не так далеко отошли от города, когда позади заметили на берегу с сотню всадников, мчавшихся им вдогонку.
   – Аль воевода соскучился там без нас, молит в Астрахань воротиться?! – шутили казаки, глядя на скачущих всадников.
   – Воеводиха подорожничков нам напекла! – смеясь, возражали другие.
   Всадники, громко крича, замахали разинцам.
   – Батько, пошто же ты так-то ушел, не простился с нами?! – закричали с берега, и только тут казаки признали своих астраханских знакомцев и во главе их стрелецкого коновала Акимку Застрехина, который не раз в эти дни побывал в гостях в шатре атамана.
   – Али мы, астраханцы, тебе не потрафили в чем?!
   – Али худо тебя принимали?! – кричали с берега.
   – Не век, братцы, с вами жить. Дон дожидает нас. Астрахань город-то ведь не казацкий! – ответил Разин.
   – Велишь – и казацким станет. Растревожил ты наши сердца. Вели только, батька!
   – Вот дома управимся, то поворотимся и потолкуем! – подхватил и Наумов.
   – Батька, давай и теперь потолкуем! Мы тут вина захватили толику. Стукнемся чарками на дорогу! – выкрикивали с берега.
   – Может, пристанем? – осторожно спросил Степана Наумов.
   Разин махнул рукою вперед.
   – Воротимся-а! Берегите винцо для встречи-и! – крикнул Тимошка.
   Низовой ветерок взвился резвее, вздул паруса, как зобы больших птиц.
   – А когда, когда вы воротитесь, батька?!
   – Как поворотимся, так и будем! У нас дома тесто затеяно, вот только поспеем пирог спекчи! – отвечали казаки.
   – Батька тогда меня к вам пришлет! – закричал Тимошка.
   Конные проводили их до высокого пригорка; стоя на холме, еще долго что-то кричали, махали шапками, но слов уже было не разобрать...
   За атаманским стругом шел астраханский стружок с полусотней стрельцов, на котором сидел воеводский пристав, иноземец капитан Видерос с тараканьими усиками.
   Не доходя Забузанского острова, где стояла застава московских стрельцов, Видерос, заметив среди казаков, приготовления к бою, соскочил в легкий челн и помчался, как было велено воеводой, ко князю Семену с указом о пропуске разинского каравана. Разин велел пока спустить паруса, ожидая, когда навстречу прибудет стольник, указал зарядить все пушки и пищали и пушкарям стоять наготове с горящими фитилями, на случай измены. Не прошло и часа, как князь Семен, получив от пристава воеводскую проходную, сам явился в челне с Видеросом, взошел на разинский струг и, в знак мирных намерений, оставался на нем, пока караван миновал стрелецкую заставу, стоявшую в устье Забузана.
   Из хвастовства Наумову захотелось пальнуть на прощание из пушек, но Разин не разрешил, чтобы сберечь порох.
   Довольный тем, что кончилось ожидание битвы и с плеч свалилась забота, князь Семен, забыв обиду, нанесенную Степаном, когда он ушел из-за воеводского стола к черни на площадь, приветливо повитался с Разиным за руку.
   – Ну, колдун ты, колдун, коли князя Ивана Семеныча околдовал! Не ждал я, правду сказать, что вы с боярином подобру поладите... Все подводные камни теперь на твоем пути миновались. Не поладил бы ты с боярином, тут бы по Волге тебе не пройти!
   – Прошел бы я, князь, – уверенно сказал Разин. – Ведомы были мне все твои тайности: цепи вы под водой протянули, я ведал. В камышах у вас четыре «единорога» стояли, я ведал, а вместо пороха, как возвернешься назад, посмотри, что в бочонках возле «единорогов»! Что по левой протоке, в песках, засада стрелецкая, тоже ведал. Как мимо шел, то по всем стругам у меня вместо весел в уключинах были мушкеты вздеты, тех стрельцов побивать, а конное войско мое, вон видишь, только сейчас догоняет, а бой начался бы – оно бы вам грянулось в тыл, – вишь отколь, из степей подходят!..
   Львов посмотрел на подходящую из степей конницу Разина, покачал головой, удивляясь разинской хитрости.
   – Колдун, говоришь?! – подмигнул Степан. – С боярами без «колдовства» жив не будешь. Тем и живу, князь Семен Иваныч.
   – А как же он с пушками отпустил тебя? – удивился князь.
   – А как мне без пушек! Кабы я шел без пушек, то ты на меня напал бы. Я так и сказал воеводе, что рати стрелецкой страшусь да тебя, князь Семен. Как на берег выйду в Царицыне, так и пушки отдам. На стругах хорошо, а в челнах их куды тащить!..
   – Ну, иди. Счастливо добраться да мирно жить! Смотри, в другой раз не будет тебе прощения! Не греши царю!.. – заключил князь Семен.
   Но Степан не сумел идти, «не греша». У Черного Яра они нагнали два струга, на которых везли закованных в колодки стрельцов из Яицкого городка. Стрельцы хотели уйти на челнах в море к Разину – их поймали. Смелые люди были нужны Степану, а этих людей, как ему казалось, он должен по совести выручить. Он решительно взошел с казаками на струг и потребовал сотника, сопровождавшего ссыльных.
   – Сбивай-ка колодки со всех. Они со мной на Дон пойдут, – заявил Степан.
   Сотник взмолился, чтобы Степан не трогал колодников, за которых он будет держать ответ перед самим воеводой.
   – Воевода, крещена рать, лучше, чем ты, меня знает; не стал бы кобениться так-то: у меня и дворяне на дне раков ловят! – прикрикнул Разин.
   Полсотни ссыльных стрельцов разместились на разинских стругах...
   Воеводский пристав на челне примчался к Степану. Он дрожал от страха, но долг заставлял его «унимать» атамана от всякого дурна. Воевода сказал, что спросит с него за все, что Степан натворит по пути до Царицына, где Видерос должен был получить от Разина струги и все пушки.
   – Пошто прилез, немец?! – грозно спросил Степан.
   – Воевода мне указал унимать тебя, – пробормотал Видерос. Он для верности заглянул в бумагу и повторил: – У-нимать.
   Разин захохотал:
   – Вот блоха так блоха! Унимать?! Да как же ты унимать меня станешь, дура немецкая! Я за сих людей богу ответчик! Меня царь простил, а их подавно! Иди, пока жив!
   Пристав убрался, считая, что выполнил долг, и не решаясь еще докучать атаману... Капитан дрожал и проклинал воеводу и русскую службу, где ему обещали хорошие деньги, но не сказали раньше, что придется быть приставом при настоящем дьяволе, при одном взгляде которого подирает по коже холод. Видерос знал, что еще в Царицыне ему предстоит разговор со Степаном, и дрожащие губы его сами читали заранее «Патер ностер»...
   Царицын был ближним городом от верховых казацких станиц. Из Зимовейской казаки чаще езжали в Царицын, чем в свой, казацкий, Черкасск. Сюда приезжали крестить детей и венчаться, за товаром на торг перед праздником или свадьбой, тут сбывали добычу удачной охоты и у татар покупали коней и овец...
   Попадая в Царицын, казаки нередко жили тут по два-три дня, «обмывая» в царицынских кабаках какую-нибудь покупку. У многих донцов были здесь в городе тещи, кумовья и сваты.
   Если под Царицын, случалось, набегали из приволжских степей кочевые разбойники, то не раз царицынцы гнали гонцов к казакам за подмогой, и две-три донские станицы пускались в погоню за степными грабителями...
   Когда про Степана прошла слава как про великого атамана и удальца, в Царицыне вспомнили, как наезжал к ним с отцом черноглазый озорной казачонок, который то соколом потравил однажды в поповском саду павлинов, то как-то раз на торгу сунул под хвост ишаку стручок перца и всполошил весь базар, то на масленице в кулачном бою выбил глаз какому-то посадскому мальчишке. Теперь царицынцы вспоминали об этом с добродушием, как о веселых проказах. Овеянный славой, украшенный народной молвой, шел Степан, и весь город хотел его видеть.
   Кривой шорник Иван Сорокин, теперь посадский под сорок лет, которому Стенька в кулачном бою и вышиб глаз, глядел именинником. Он считал себя во всем городе самым ближним Разину человеком...
   Весь Царицын высыпал к Волге встречать казаков.
   Степан помнил с детства эти ворота и крепостные стены. После моря и астраханских сухих степей от них пахнуло запахом дома и почуялась близость казацкой земли... За время похода, подхваченный бурями битв, Разин забыл о семье, о доме. Воспоминание о жене и детях было скорее сознанием того, что где-то там, далеко, они существуют, а теперь нестерпимо тянуло на Дон, лишь бы скорее добраться домой...
   На берегу пенились чарки с пивом и брагой и с царским вином. Царицынцы наливали «со встречей» разинским казакам и есаулам, но больше всех счастлив был тот, кто мог пробиться с чарочкой к самому атаману.
   Разину подносили горячие пироги, гусей, индеек, копченые окорока, икру, балыки...
   – Пей, батька! Несли от души!
   – Меду, батька Степан Тимофеич!
   – Вот бражка так бражка! Пустите-ка угостить атамана! – шумели в толпе.
   – Тимофеич, там пристав не смеет к тебе, спрошает, когда разгружать струга станем, – сказал Наумов.
   – Как поспеем, так станем, пусть пьет покуда! – откликнулся уже подвыпивший Разин. – Ты сам-то пей, тезка! Ишь бражка у них какова, – знать, добрые люди!
   Казаки расположились вместе с посадскими на берегу, разжигали костры, заводили песни.
   – Как живы, как здравы, соседи? Каковы с Дона вести? Все ли у вас у самих подобру? – расспрашивал Разин в ответ на радостные приветствия.
   – Ничего бы житье у нас, Степан Тимофеич, да вот беда: винца-то для встречи немного тебе припасли! Хотели с приездом вас допьяну напоить, ан воевода велел в кабаке на вино троить цену! – выкрикнул кривой шорник Иван Сорокин, насилу дорвавшись через толпу до Степана.
   – Что ты там брешешь! Вину цена царская! – отозвались из толпы.
   – Слыхал воевода – богаты вы воротились, то и хочет с вас цену взять! – пояснили горожане.
   – Да кто ему наши богатства считать повелел?! Нам надо будет считальщиков, мы иных себе принаймем! – возмутились казаки, которым уже не хватало вина, принесенного царицынцами для встречи. – Беззаконник ваш воевода! – кричали они. – Никто свою цену не ставит, кроме царя!
   – Не шумите, робята, наш воевода чуть что – и в тюрьму! – подзадоривали разинцев горожане.
   – Кого в тюрьму?
   – Кого хошь, хоть тебя!
   – Меня?! Казака донского?!
   – У него и казаки сидят. Вы в тюрьме поглядите, – поддразнивали горожане, – там не мене десятка сидит казаков.
   – А ну, атаманы! Идем-ка тюрьму воеводскую глядеть! – позвал Разин, вскочив с бревна, на котором присел было, пока пили.
   Разгоряченный вином, он быстро и решительно зашагал к городским воротам.
   – Батька, куда? – окликнул его Еремеев.
   – Тюрьму посмотреть. А вы тут струги живей разбирайте. Недолго и в путь! – сказал Разин и с двумя десятками казаков пошел в город.
   Любопытный народ устремился за ними толпой...
   Степану были давно знакомы царицынские улицы, тянувшиеся между пожелтевших от зноя садов. Впереди толпы пересек он с детства памятную базарную площадь. Из домишек с резными яркими ставнями всюду по пути высовывался народ, смотрел на Разина с удивлением и любопытством. В осанке его и в решительном взоре был вызов. Разин чувствовал, что из домов и на улицах горожане на него глядят, как на диво. Вот деревянная церковь, где, сказывал батька, крестили Степана и где он венчался с Аленой Никитичной. На площади по другую сторону, прямо напротив церкви, длинная каменная съезжая изба, а под съезжей едва глядят из земли крохотные оконца тюрьмы, забранные толстой решеткой.
   Тюремный целовальник упал на колени перед Степаном:
   – Хошь казни меня, атаман, не отдам ключей. Воевода меня кнутьем задерет и семейку без хлеба оставит!
   – А ты с нами на Дон, старик! – посоветовал кто-то из казаков.
   – Куды ж я уйду?! У меня тут семейка, домишко!
   – Да что с тобой цацкаться?! Где ключи?! – грозным голосом закричал какой-то казак.
   Но Степан успокоил всех:
   – Да на что вам ключи, робятки? Города без ключей полоняли, а тюрьму устрашились разбить! Пошто обижать старика! Пусть ключи бережет!
   Казаки расхохотались, отшвырнули прочь старика, и тюремные двери загудели под ударами топоров...
   Темный подвал пахнул дыханием сырости, плесени, смрадом, гнилью... Со света сразу было не разглядеть копошащихся на прогнившей соломе людей.
   – Донские тут есть? – громко спросил с порога Степан Тимофеич.
   – Есть, батька, донские! Здравствуй, Степан Тимофеич, батька! – закричали радостные голоса в ответ. – Спасибо, отец наш!..
   – Чего ж вы сидите! Гайда на волю! – крикнул Степан.
   – Мы, батька, в колодках! Не встанем! – послышались голоса. – Пропадаем! Хвораем!..
   Люди зашевелились во мраке на мокрой, смрадной соломе, раздалось громыхание цепей.
   – Спаситель ты наш! – восклицали колодники. – Да неужто же мы дождались?! Слышали, ты из басурманского плена людей свобождаешь, а тут-то не ждали!..
   – Боярский не слаще плен! Спасибо, упас от муки!
   Казаки уже сбивали колоды с тюремных сидельцев; привели кузнеца расклепывать цепи. Горожане налезли в тюрьму...
   – Вишь, проклятый, где держит людей! Сущий ад!
   – Ну, кто тут донские? – спросил Степан.
   – Я, Степан Тимофеич, батька! Я донской!
   – И я тоже, Степан, я – Силантий Недоля!
   Силантий был сверстник Ивана Разина, казак соседней станицы. С ним вместе Степан бывал в посольских походах.
   – Куды же, Силантий, тебя занесло! С похмелья ты, что ли, сюды забрался?! – спросил Разин.
   – Не шути, Тимофеич! Унять пора воеводу: уж так своеволит, так своеволит. Мы с кумом на торг, за товаром, а нас в тюрьму! А за что? За то, что с пищалью не езди... Так что ж нам, донским, и дороги в Царицын не стало?! Пищаль, лошадь, телегу, товары – все отнял! А что за казак без мушкета да без пищали?!
   – Без пищали, без сабли каков уж казак! – подхватил кривой шорник, словно он был сам природным донцом.
   – Кричит: дескать, вы, донские, подсыльщики Разина-вора! – продолжал Силантий.
   – А меня ты, Степан Тимофеич, от смерти упас! Завтра меня в Астрахань слать хотели, а там бы казнили насмерть! – выкрикнул знакомый Разину голос из дальнего угла тюрьмы.
   – За что ж тебя? – спросил атаман.
   – Воеводского брата, князя Михайлу, я в Астрахани побил, да и на Дон побег, а меня по примете поймали: у меня одна бровь повыше другой... да волосом красен...
   – Да никак ты, Никитка?! – воскликнул Разин.
   – Я самый, Степан Тимофеич! Признал ты меня по голосу, а увидал бы в обличье – никак не признал бы, чего со мной ирод окольничий сотворил! А за что схватил? Что иду, вишь ты, на Дон!.. Говорит, никого с Волги на Дон не пустит. А уж приметы он после увидел. Разинским вором меня называл, обещал отослать к астраханскому воеводе.
   – Разинским вором?! – переспросил Степан. – Сбивайте колоды, ребята, и всех отпустить! А я – к воеводе, про Разина-вора с ним потолкую!
   Степан шел по улице, не чувствуя ног, словно летел. В висках у него звенело, глаза налились кровью, как у взбесившегося быка. Он широко размахивал руками, раскачиваясь всем телом. Лицо и шея его покраснели. Он скинул шапку, ветер трепал его волосы, играл в бороде, но не освежал. Внутренний зной жег Степана...
   Из тюрьмы за ним потянулась толпа к воеводскому дому.
   Дом воеводы стоял особо от улицы, покрашенный в голубую краску. Стены его толстобревные, как крепостные, в окнах с улицы, как в тюрьме, были вставлены толстые железные решетки, и то, что они были покрашены в белую краску, не придавало дому веселого вида. Как спесиво задранная голова, высился теремок с коньком наподобие кокошника, а над кокошником хвастливо сверкал раззолоченный шар. Дом стоял в глубине палисадника, где, на диво всем горожанам, красовались не подсолнечники и маки, а все лето цветущие розаны. У ворот палисадника стояли два стрельца с бердышами...
   Никто из простого люда еще никогда не дерзнул ступить ногой в воеводский палисадник, никто не посмел подняться на крашеное крыльцо под высоким узорным шатром.
   Стрельцы перед входом скрестили свои бердыши, преграждая путь.
   – Н-ну-у! – рыкнул на них Разин, и оба стрельца с робостью отступили в стороны, освобождая проход, будто он ткнул им в лица горящую головню.
   Степан пнул сапогом решетчатую калитку. Сорвав по пути алый розан, смело пошел по песчаной дорожке к дому и с нетерпением постучал рукояткой пистоля в крепкую воеводскую дверь...
   Толпа горожан вошла вслед за ним в палисадник.
   Не желая обнаружить перед толпою ни смущения, ни боязни, окольничий воевода Андрей Гаврилыч Унковский вышел из дома на крыльцо. Невысокого роста, толстый, с узкой, выпяченной рыжеватой бородою, он взглянул на Разина снизу вверх с таким выражением, словно глядел с колокольни в небесную ширь и ничего перед ним не было.
   – Кто таков? – резким голосом надменно спросил он.
   За спиной воеводы Степан увидал испуганное лицо астраханского немца-пристава и разразился внезапным хохотом.
   – Ты что же, немецкая бобка, молчишь, не сказал воеводе, кто в город пришел? – Степан повернулся к Унковскому. – А ты меня не признал? – насмешливо добивался он. – А я ведь тебе задолжался. Да вот ведь я кто! – неожиданно крикнул Разин и с силой рванул его за бороду, так что воевода всем телом мотнулся вперед...
   В толпе только ахнули от такой неожиданной выходки атамана. Унковский взвизгнул от боли и в страхе отпрыгнул в сени, стараясь захлопнуть дверь, но Степан ее придержал сапогом.
   – Тпру, стой! – повелительно грянул он. – Куды ты уходишь? Али я тебя отпустил?! Теперь ты признал меня, так ответ держи: почему беззаконье творишь, собака?!
   Хмель кружил голову Разина. Удивление толпы его дерзостью, испуг воеводы, перед носом которого Степан размахивал пистолем, посиневший от ужаса Видерос в воеводских сенях – все это еще больше задорило захмелевшего атамана.
   – Какое мое беззаконие? – пролепетал воевода, как заколдованный, не в силах отвести глаза от дула пистоля в руках Степана.
   – Перво твое беззаконие, что донских казаков бездельно держал в тюрьме, пищали у них отымал, лошадей, телеги... – начал Степан.
   – Помилуй... – попробовал перебить его воевода.
   – Не помилую! Далее слушай: другое твое беззаконие, что на вино в кабаке корыстно цену троишь. Чья цена на вино – твоя али царская?! Прибытков с царской казны захотел, вор, разбойник?! – наступая на воеводу, грозно выкрикивал Разин. – Вот я тебя батожьем сейчас на торгу!.. По «государеву делу» на виску пойдешь к палачу, ворище, корыстник!.. Иди пиши от себя к кабатчику, чтобы по царской законной цене торговал! – приказал Степан. – Ну, чего еще ждешь?!
   Воевода попятился в дом.
   – Сто-ой! – крикнул Разин. – Еще пиши от своей руки в съезжую, чтобы отдали там казачье добришко – пищали, да лошадь с телегой, да что там еще... А станешь еще своеволить – я с Дона наеду и шкуру с тебя спущу да закину к рыбам! Ты тихо, смотри, живи. Посадские жалятся на твои неправды... Иди пиши! Что столбом стоишь?
   – Ах ты, сокол ты наш! Вот как ты воевод-то, бояр шугаешь! – воскликнул Силантий Недоля, успевший сюда прибежать из тюрьмы. – Да дай я тебя обойму за весь Дон! – Сквозь толпу протолкался Недоля к Степану и обнялся с ним. – Ах, сокол ты наш, удалец! – приговаривал он, глядя, как и весь народ, на Разина полными удивления и восторга глазами.
   Воевода вынес записки к кабатчику и в приказную избу, чтобы отдали отнятое имущество казаков. Руки его дрожали.
   – Ладно, ты не трясись, – сказал ему Разин. – Живи тихо, честно, никто тебя не обидит... А Разин тебе не вор, казаки не лазутчики – понял?! До завтра гостим у тебя, а там – на Дон. Да и тебе бы градских ворот запирать не велеть: мы с горожанами ныне всю ночь гулять станем.
   Степан сошел с воеводского крыльца, и весь народ повалил за ним к Волге...
   Разинцы разгружали свое добро, прощаясь с судами, которые вынесли их снова к родным берегам. Со стругов снимали боевую добычу и пушки. Суда оставались лишенными парусов, безлюдные, мертвые. Есаулы успели купить в Астрахани и в Царицыне легкие челны, чтобы двигаться на Дон.
   Никита сидел с атаманом на готовой к отплытию оснащенной ладье, где был расставлен атаманский шатер.