– Держи-и! Лови-и!.. Воеводского брата лови, не пускай!..
   Проскакали мимо какие-то лошади...
   – Признали тебя, князь Михайла! – крикнули всадникам вдогонку. – Не мы, так стрельцы тебе голову снимут!..
   Толпа возбужденных казаков откуда-то набралась в корчму. Шумно потребовали вина.
   Маша стояла как истукан перед тем же окошком, не в силах еще понять всего, что случилось...
   – Спасибо, хозяйка, что атамана нам берегла! – сказал казак, который скакнул в окошко.
   – Себя берегла, – огрызнулась Марья. – У моих бы ворот побили, с меня бы и спрос!
   – Спасибо, хозяюшка, что себя берегла! – весело подхватил Разин, зажимая рукой левую кисть, из которой сочилась кровь. – Завяжи-ка мне рану... – Степан взглянул на нее и узнал. – Марья, ты?! – воскликнул он в каком-то смятении и, словно опомнившись, тихо добавил: – Ты раны-то перевязывать можешь?
   – Бабка лучше сумеет, – сказала она и, будто в смертельном испуге, протиснулась в свою комнату...
   Старуха, которая проспала всю стычку, уж хлопотала с тряпьем, перевязывая казаков...
   Только теперь вдова поняла, что это князь Михайла с засадою был обращен в бегство... Повалившись ничком на постель, она не слыхала больше гула казацких голосов, который долго еще не прекращался в корчме, не слышала, как казаки пили, как одни из них выходили во двор, другие входили, чтобы выпить по чарке за здравие атамана и за его избавление...
   «Что ж я творю?! Для чего мне его головы спасать?.. Да смерти ли ныне желаю ему? Пошто же болит мое сердце его раной?! Неужто же я простила ему все на свете и больше прощу? Ведь не стану его я травить. А вот схочет он, кликнет меня, как собаку, – и побегу за ним вслед... Покинет меня – и жизни не станет... Неужто же он колдовством такое со мной сотворил?!»
   Стрельчиха не слышала, как, несмотря на уговоры Наумова, Степан выслал всех из избы и остался один...
   – Марья! – услышала она рядом с собой его голос.
   Маша в страхе вскочила. Разин стоял перед ней хмельной, сумрачный, тяжелый, как глыба.
   – К тебе пришел... – сказал Степан тихо. – Со струга на русскую землю сошел, перво тебя ветрел... Потерял... Ходил я по городу, все тебя искал, – не нашел... Ан вот ныне снова ты мне на пути... Не уйдешь от меня теперь...
   Марья при этих словах Степана бессильно закрыла глаза и, стоя спиной к окну, словно боясь упасть, оперлась ладонями о подоконник.
   «Так, чай, и шлюхе своей твердит, что за ней плыл в персидское царство!» – подумала Маша, сама удивившись той ненависти, которая в ней вдруг вскипела против персидской княжны и дала ей силы.
   – Полюби! – приблизившись к ней, шепнул атаман. Он взял ее за плечи и притянул к себе.
   Стрельчиха резко откинулась от него назад. Она ощутила у себя на лице жар и запах вина от его дыхания, чувствовала его пронзительный взор. Марья слыхала, что взгляд Степана покоряет людей и смиряет врагов... «Не сдаться ему, не посмотреть в колдовские глаза, устоять перед ласкою и угрозой! Не явить ему ни боязни, ни радости!..» – твердила себе Маша.
   – Слышишь, сердце отдам! – горячо сказал Разин, настойчиво привлекая ее к себе.
   От его волнения словно искры пронзили все ее тело...
   – Не волен отдать, атаман! – наперекор всему своему существу хрипло, с насмешкой сказала она. – Ты птицу персицку себе завел и сердце ей отдал свое на поклев... А я, атаман честной, – задыхаясь шепнула Марья, – я... и вишни с наклевом не кушаю – курам кидаю...
   Она подняла ресницы, невольно взглянула ему в глаза и в зрачках Степана увидела не любовь, а знобящий холод...
   – Марья! – будто с угрозою выдохнул он.
   Злые сильные руки оттолкнули ее. Она повалилась к себе на постель...
   Неловко задев тяжелый струганый стол, Степан опрокинул подсвечники. Мрак охватил избу. Маша зажмурилась в ожидании, с трепещущим сердцем, уже покорная и готовая сдаться ему. Прошло мгновение, другое... Хлопнула дверь избы. По крыльцу громыхнули тяжелые сапоги атамана. Собака кинулась на него и с жалобным визгом отпрянула прочь.
   По мостовой в тихой улице долго еще, казалось целую вечность, отдавалась мерная поступь Разина.

Жертва Волги

   «Корчемная женка станет еще мудровать надо мной! – сквозь хмель и злость думал Степан. – Дался я им? То воевода ломается, лезет: „Отдай ясырь, отдай персиянску княжну“... Вишь ты, „царских кровей девица“... То Наумов кричит: „Войско губишь!“ Теперь стрельчиха: вишь – „птицу персицку завел“! И впрямь заведу! Плевать мне, что царских кровей! Ясырка и есть ясырка – что хочу, то творю!..»
   Раздраженный Степан миновал отпертые городские ворота, даже не заметив воротной стражи, которая заранее попряталась от него, предупрежденная казаками, что «батька гневен». Пройдя два-три дома по слободе, Степан задержался.
   – А ну, отходи к чертям, кто тут лазит за мной, а то и башку посеку! – громко сказал он.
   – Да как же тебя одного-то пустить, Тимофеич! Ведь ночь! – оправдываясь, отозвался из-за угла ближайшей избы Наумов.
   – И-их, дура-ак! Нашел отколь провожать! – сказал Разин, неприятно задетый тем, что Наумов, а может быть, и другие казаки слышали весь его разговор со стрельчихой. – Спать ступай! Что ты бродишь за мною, как тень! Как же ты, тезка, князя Мишку, главного волка, поймать не сумел!
   – Он на коне, а мы пеши, батька! – оправдывался Наумов. – Отколь взялся конь, не могу и вздумать!.. Следили робята весь вечер за улицей, а коня не видели...
   – А словить бы нам воеводского брата в разбое, то воевода ласковым стал бы! – поддразнил Степан.
   – А мы еще потолкуем с боярином, Тимофеич! Скажем так: коли уж в Астрахани разбойники на казаков нападают, а по Волге и пуще могут напасть, – заговорил Наумов вполголоса. – Мы, мол, тяжелые пушки покинем все тут, а фалконеток покинуть не можем... А я, Тимофеич, весть получил из Паншина и из Качалинска-города: там к нам новые казаки пристанут и пушки свои с собой повезут. Тогда нам на что тяжелые пушки отселе тащить – без них в пути легче... А фалконетки мы обещаем отдать воеводе у Царицына со стругами, как Волгу минуем...
   – А вдруг да не схочет? – сказал Степан.
   – А мы ему, батька, ясырь привезем в покорность, княжну твою под купецкий залог отдадим да пушки, какие тяжеле. Ну, что там еще?.. Неужто ты шубу ту пожалеешь, какой он тогда любовался?
   – Жалел я добра за казацкую волю! – воскликнул Разин. – Боюсь, он ясырь возьмет, пушки возьмет, шубу на плечи взденет – да снова упрется: скажет, что пушки не все...
   Наумов обрадовался: в первый раз Степан Тимофеич заговорил о выдаче ясыря воеводе как о возможной сделке.
   – А ты, батька, не давай вперед! Скажи: на прощанье, мол, шубу тебе приготовил, а ты не пускаешь!.. Придется, мол, крестному шубу и беречь до Черкасска...
   – Эх, была не была, попытаем! – воскликнул Степан. – Ну, ты ступай спи, – отослал он Наумова.
   – Люблю тебя, батька! – воскликнул Наумов, пожал ему руку и скрылся в своем шатре, невдалеке от шатра атамана.
   Тимошка Кошачьи Усы вскочил с кошмы, на которой сидя вздремнул.
   – Поранен ты, батька?! – тревожно спросил он.
   – Я и сам-то забыл, что поранен, – такая и рана! – отмахнулся Степан.
   Он прилег на ковре. Но рана вдруг стала отдаваться острой болью, мешала спать... «Пойду поброжу по бережку», – сказал себе атаман. Он поднялся и пошел меж шатрами и между казаками, спящими под открытым небом у чадящих костров.
   В воде отражались яркие звезды, какие бывают только в новолунье. При отсвете их чуть маячили в стороне от берега разинские струги. Степан заметил на воде у самого берега рыбацкий челнок, шагнул в него и оттолкнулся ногой. Он нащупал весло, сильно ударил им по воде. Тотчас же вынырнул подле него сторожевой челн. Свет фонаря осветил атамана с головы до ног и, словно бы виновато моргнув, скользнул на воду...
   – Не ведали, батька, что ты, – смущенно сказал караульный казак с челна.
   – А чего ты не ведал, крещена рать! Дура ты, да и все! – усмехнулся Степан, подумав, что всюду за ним следят...
   В несколько сильных ударов весла он бросил челнок к головному стругу, вскочил на палубу и хозяйской рукой решительно распахнул шелковый полог шатра персиянки. Ханская дочка безмятежно спала на своей постели, слышалось ее ровное дыхание и тяжкое подхрапывание мамки. Из шатра пахнуло теплом и сладкими духами...
   – Зейнаб! – шепотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей рассказать, что поутру он отвезет ее к воеводе, а потом она поплывет через море к отцу... Как станет ей объяснять, он еще не знал, но был уверен, что она его тотчас поймет и обрадуется... «Вот будет рада так рада!» – подумал он.
   Шепот его разбудил персиянку. Она молча в испуге вскочила и стояла теперь перед ним, светлея неясным пятном. Степан взял ее маленькую горячую, дрожащую руку.
   «Трепышется, будто птаха», – подумал Степан и вдруг неожиданно для самого себя притянул ее ближе с тем самым внезапно нахлынувшим жаром, с каким час назад схватил в корчме Машу... Она была ему ниже чем по плечо. Он нагнулся, чтобы взглянуть ей в лицо... В висках у него зашумело, будто от хмеля, но персиянка рванулась, скользнула мимо него из шатра, и Степан только ловким и быстрым, откуда-то взявшимся юным прыжком успел настигнуть ее над самой водой...
   В его руках, крепко сжавших ее, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев...
   С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под ноги его с диким воплем метнулась старая жирная мамка и ухватилась за сапоги...
   – Брысь, чертовка поганая, баба-яга! – зыкнул Степан на старуху, пинком отшвырнув ее прочь...
   И от злости ли, или от крика старухи внезапно он отрезвел, бережно поставил девчонку на палубу струга и усмехнулся...
   – Иди спи, – сказал он, легонько подтолкнув ее внутрь шатра.
   Степан шагнул за борт и спрыгнул в челнок, черневший возле струга на воде, которая начала уже отливать свинцовым предутренним блеском...
   Атаман указал поутру снять с пленных колодки и цепи, связать им руки веревками и рассадить по челнам, чтобы везти к воеводе. Казаки, почуяв, что это начало похода на Дон, весело усаживали ясырь в челны, пели песни...
   С атаманского струга сошел сам Степан Тимофеевич в свою ладью, принял с борта маленькую персиянку и усадил ее рядом с собой на корме. За ней неуклюже, ежась от страха, с двумя узлами добра сползла ее верная мамка, уселась на дно челна, держась за свои узлы. Степан махнул шапкой. Гребцы дружно взялись за весла, и длинная вереница их рванулась по Волге к пристани, где пристали впервые, когда пришли в Астрахань...
   Астраханцы, заметив веселое оживление среди казаков, садились в челны и направлялись к казацкому каравану. Многие кричали здравицы атаману, иные перекликались со своими знакомцами-казаками.
   Челны беспорядочно плыли, толпясь, сталкиваясь бортами, цепляясь веслами. Было пьяно и шумно. Из одних челнов в другие передавали чарки и кружки с вином, со смехом и криками кидали друг другу закуски... Несколько десятков рыбацких лодчонок плыло рядом с разинскими челнами, вмешиваясь в их ряды. Астраханские ярыжки вместе с казаками пили вино, угощали разинцев печеной рыбой, иные просто по-рыбацки закусывали мелкой живой, еще трепещущей рыбешкой, для вкуса присыпав ее толченой солью. Над водой ревели волынки, пели рожки, звенели свирелки...
   Разин плыл впереди. Рядом с ним в ладье на подстеленной ханской шубе сидела пленница. Хотя сам атаман уже много раз видел ее лица, она закутала голову белой фатой перед тем, как спуститься со струга в ладью. Ей уже объяснили, что ее отправят к отцу, и она доверчиво и благодарно подчинялась всем приказаниям Разина, словно забыв или поняв все то, что случилось ночью. Разин обнял ее одною рукой. Ему было приятно чувствовать рядом с собой это маленькое покорное и доверчивое существо...
   – Атаман венчаться поплыл! – крикнули на берегу.
   – Любовь да совет! – подхватил еще кто-то, считая, что под фатою сидит невеста.
   Казаки, везшие в челнах персов, поили их вином из своих рук, дружелюбно прощаясь с ними, хлопали по лопаткам ладонями.
   – В Кизилбаш гуляшь! – поясняли им.
   Смуглолицые пленники, улыбаясь, скалили белые зубы.
   На пяти больших челнах везли, в уступку воеводе, пять пушек. Эти челны глубоко, по самые края, сидели в воде. Разин сумрачно поглядывал на них, еще опасаясь, что воевода не согласится дать пропуск без остальных пушек.
   Астраханские стрельцы и посадские толпились по берегу, кричали здравицы и махали шапками. Казаки в честь прощания с городом подвезли и скатили на берег несколько бочек вина. Хмель начал ходить и по берегу песней и пляской...
   – Раздайсь! Пропусти к атаману! Раздайсь! – послышались крики, и легкий челнок, обгоняя другие, поравнялся с ладьей Разина.
   – Дрон! Гляди, гляди! Дрон Чупрыгин!
   – Здорово, Дрон! С того света? – закричали вокруг в челнах.
   – Чупры-ыгин! Твое здоровье! – крикнул какой-то казак, осушая ковш, полный вина.
   – Дрон! Дро-он! – шумели вокруг...
   Наумов ловко перескочил на палубку атаманской ладьи, помог перебраться истощенному человеку в лохмотьях. Разин глянул, узнал. Пораженный, он рывком вскочил со скамьи, так что челн закачался.
   – Дрон! Здорово, мой есаул! Знай донских казаков! И в огне не сгорают! – радостно выкрикивал Разин, тиская старого друга в крепких объятиях. – Что, брат, не казацкое дело выкупа ждать? Сами выбегли из неволи?! А мы вот ясырь везем за вас в выкуп! – указал Степан на связанных персов в челнах, – Все ушли из полона? – оживленно спросил он.
   Но Чупрыгин не улыбнулся в ответ атаману. Молча и крепко он обнялся с Разиным и в ответ ему мрачно развел руками.
   – Вот я тут, Степан Тимофеич. Более никого... не осталось... в живых... – ответил Дрон тихо.
   – Как так? – Омраченный Разин сел на скамью. – Как так, Дрон?.. – с какой-то растерянностью, словно не понимая того, что сказал есаул, спросил атаман.
   – Хан Менеды воротился с моря свиреп, – начал Дрон. – Сторожа-персиянцы сказали нам, что дочь его ты полонил. Мы духом воспряли. Мыслим: в выкуп пошлет нас за дочку... Ан ночью они ворвались в подземелье, где нас держали, и начали всех крушить – саблями сечь, кинжалами резать, которых живыми на двор потащили. Слышу – брань, крики, стоны... аж сердце зашлось...
   – А ты где был в та пору! – тихо спросил Степан.
   – Я, Тимофеич, батька, колоду схитрился снять, подкоп рыл, в дыре сидел. Стены толсты – сажени, должно, так на две. Залез я в нору и копал. Слышу стон, крик. Ну, мыслю, сейчас до меня доберутся... Ан они трупом казацким подкоп закидали да столь озверели, что им и считать казаков невдомек. Так меня и покинули в подземелье... Долго – не знаю сколь: может, еще дня три – я без пищи и без воды своими когтями да камушком маленьким землю рыл. Трупом стало смердеть, духота! Я все рою. Когти в крови. Упаду головой, полежу на земле да дальше копать. А вырылся ночью. Гляжу – ханский двор... Да лучше мне было не видеть того, что судьба привела: все кровью позалито, людьми позавалено. На куски порублены многие, с кого кожа слуплена, кто на колу скончался – голова-то висит, а сам на железную спицу вздет, сидит, не упал... Не увидишь – не вздумаешь, право!.. Ограда невысока, и мертво, как в пустыне, только вороны крачут... Собрал я силы, через ограду перевалился в траву, пополз... в лохмотья весь изодрался... Между грядами упал в огороде, а там дыни, батька, карпусы... Я так меж грядами и пролежал целый день – спал да дыни сосал. Ночью силы прибавилось, и опять пополз между гряд на морской шум. Челны лежат... Полночи я челн тащил с песку в море. Парусок на рассвете поставил. Ветер дул с берега. Уноси, мол, дружок! Куды понесешь, там и ладно!.. Три дыньки с собой с огорода унес, то мне было и пищи... Знать, бог пособлял – принесло к тебе... Как в Волгу вошел – не помню и сам не знаю. Рыбаки-астраханцы поймали челн, отходили меня, приветили, накормили...
   Весла замерли в руках казаков, слушавших Дрона на атаманской ладье, и течение относило ее. Не смея обгонять атамана, казаки на прочих челнах осушили весла, чуть приотстали, но крики и песни не умолкали по берегу и на реке.
   Степан сидел, опустив голову, держа в руке шапку. Упрямый большой лоб его, с двумя шишками по бокам, потемнел и покрылся каплями пота; брови сдвинулись близко. Он мрачно молчал, и никто на ладье не решался вымолвить слова...
   Разин встал. Лицо его сделалось черным от бешенства.
   – В воду! В воду! Топи всех к чертя-ам! – не крикнул, а прямо-таки взревел атаман. И весь шум над Волгой мгновенно затих. – Атаманы! Топи персиянский ясырь, к черту, в Волге! Топи-и, не жалей! – продолжал выкрикивать Разин, охваченный яростью.
   Но никто не двинулся на челнах. Внезапная перемена решения Разина была казакам непонятна...
   – Ты вперед, атаман, свою кралю топи, а уж мы не отстанем! – в общем молчанье задорно выкрикнул из широкой ладьи немолодой казак, брат Черноярца.
   Дружный казацкий хохот раздался с челнов, окружавших ладью атамана.
   – Ай да Гурка! Что брякнул, то брякнул! Всегда так отмочит! – раздались одобрительные восклицания.
   – А ну, батька, батька! Кажи, как топить! – загудели веселые голоса.
   Степан удивленно окинул всех взглядом, перевел глаза на Зейнаб, словно не понимая, чего от него потребовали казаки, и встретился взором с Дроном, который тоже смотрел на него, как показалось Степану, с вызовом и ожиданием... Разин скрипнул зубами, налитые кровью глаза его помутнели. Он нагнулся, схватил персинянку и поднял над головой...
   – Примай, Волга-мать...
   Пронзительный визг Зейнаб оборвался в волжской волне. Вода всплеснула вокруг голубой парчи и сомкнулась над ней... И в тот же миг раздирающий вопль вырвался из груди царевниной мамки. Хохот, поднятый выкриком Гурки, словно запнувшись, оборвался. Сам веселый и дерзкий Гурка в страхе прятался за спины казаков... По волне, слегка вздутая ветром, как пена, билась о борт атаманской ладьи фата ханской дочери...
   – Ждете? Ждете чего еще, чертово семя?! Топи! Всех топи! – заорал в неистовстве Разин и в наступившей тиши с лязгом выдернул саблю, будто готовый ринуться по челнам, чтобы искрошить на куски своих казаков...
   – Менедышка-хан полоняников наших замучил, братцы! – крикнул Наумов. – На колья садили их, шкуры с живых снимали!..
   И в ответ на страшную весть в разных местах с челнов стали падать в Волгу тела связанных пленников.
   Поднялся вопль, возня, раздавались крики персов, падавших на колени перед казаками и умолявших их пощадить... Но разгул беспощадной свирепости охватил уже всех разинцев... В этой возне опрокинулся чей-то челн. Оказавшихся в воде казаков дружно спасали, тащили в другие челны...
   Разин, словно без сил, опустился назад на скамью. Наумов поднял со дна ладьи, заботливо отряхнул ладонью и молча подал Степану оброненную шапку. Атаман надел ее. Сдвинув на самые брови, сидел, опустив глаза...
   Наумов налил вина, протянул Разину полную кружку. Степан оттолкнул его руку.
   – Пей сам, сатана!..
   – И выпью, – твердо сказал Наумов. – За добрую память товарищей наших, за путь хороший к донским станицам, за казацкую дружбу, за волю и за твое здоровье, Степан Тимофеич!
   Он поднял кружку и выпил.
   – Правь назад ко стругам! – приказал Разин.

Казаки гуляют

   Услышав о потоплении персидского ясыря, все купцы-персияне позаперли лавки, а сами попрятались. Закрывали лавки и многие из русских купцов. Торговали только царские кабаки. Улицы и площади города, как в большой праздник, были полны хмельной толпой. Разин платил в кабаках за всех астраханцев. Казаки с каждым часом чувствовали себя все больше хозяевами Астрахани.
   В большой кабак, возле площади, где чинились торговые казни, таща за ручонки двоих ребятишек, вбежала растрепанная заплаканная женщина. Оглядев толпу хмельных казаков, она бросилась к русобородому кудрявому разинцу, которого признала за старшего.
   – Осударь атаман! Пожалей ребятишек! Голодуем, бог видит!..
   Еремеев сгреб со стола едва початый каравай хлеба и щедрый кус сала.
   – А ну, подставляй подол! – с добродушным весельем воскликнул он.
   – Кормилец, родимый, прошу не об том! Мужа вызволь из казни. Палач батожьем его мучит за доимки. А где нам их взять?! Сами без хлеба!..
   – Где муж?! – готовно спросил какой-то казак.
   – На площади, братцы. Вот тут, у столба, его бьют...
   – Пошли, что ль, робята? – мигнул Еремеев.
   Казаки дружно поднялись от стола. Кабатчик кинулся к ним.
   – Постой, атаманы! А кто же заплатит?!
   Еремеев молча его оттолкнул с дороги, и все казаки потянулись из кабака на улицу...
   Казаки перешли торговую площадь. Возле столба стояла гурьба зевак. Палач бил батогами правежного недоимщика.
   – Стой, палач! – грозно выкрикнул Еремеев.
   – За постой деньги платят, – огрызнулся тот.
   – Стой, сказали! – воскликнул второй казак, ухватив палача за ворот.
   – Поди-ка ты прочь, пьяна харя! – огрызнулся палач, отшвырнув казака сильным, ловким ударом в зубы.
   Другие казаки вмиг скрутили за спину обе руки палача.
   – Батожья ему, – спокойно сказал Митяй Еремеев.
   – Вяжи ко столбу его, братцы! Пусть сам все муки спытает! – выкрикнул кто-то в толпе.
   Приказный подьячий, стоявший за пристава у правежа, кинулся наутек.
   – Стой, стой, собачий корм, и ты свою долю у нас заслужил! – проворчал здоровенный посадский детина, поймав его, как мальчишку, в охапку.
   Воеводский сыщик, случившийся тут, ударил в тулумбас, призывая на помощь. Его тоже схватили...
   Дюжая, рослая баба, в слезах, обнимая, уводила с площади побитого палачом мужика.
   – Эй, кума, погоди. Ты куды ж волочешь-то чужого мужа? – окликнул один из разинцев. Пошарив глазами в толпе, он увидел растерянную женщину, прибежавшую с плачем в кабак. – Ты чего же зеваешь! Гляди, уведет твоего мужика! – воскликнул он, подтолкнув ее к битому.
   – Да муж-то не мой!.. Где же мой-то?.. Куды ж мой девался? – жалобно бормотала она.
   – Знать, ранее бит. Вот гляди – на рогожке, – сказал казак, указав на другого, лежавшего мужика. – Забирай да веди...
   – Да тоже не мой!..
   – Не твой да не твой!.. Разборчива дюже!.. Бери да веди, коли хозяйка ему не нашлась! Вишь, сам-то не может, забили...
   Молодой казак от души хлестал палача батожьем.
   – У-у, комарик плюгащий, и жахнуть добром-то не в силах! Ручонки жидки! За палаческо дело схватился, кутенок слепой! – в бессильной злобе бранился палач.
   – Пусти-ка, Петрунь, может, я ему пуще по нраву, – вызвался ражий казак, выбирая из кучи батог.
   У другого столба, рядом, тонко визжал приказный подьячий, червяком извиваясь под гибкой лозой. Связанный воеводский сыщик скулил и просил прощения у казаков.
   Подошедшая гурьба астраханских стрельцов зубоскалила, стоя в сторонке, не смея вмешаться.
   – Добралась и пчелка до меду, не все-то людям! – с издевкой заметил один из стрельцов.
   – Терпи, палач, воеводой станешь! – поддержал второй.
   – Погодите, стрельцы, доберусь. Вот казаки на Дон сойдут, я над вами тогда натешусь! – прохрипел палач.
   Из кабака притащили вина на площадь.
   Битых недоимщиков отпаивали вином. Уже и стрельцы смешались с толпой казаков. Кто-то дал для потехи стакан вина привязанному к столбу палачу.
   – Заткнись на одну духовинку, не лайся, – сказали ему.
   – Закуска, товарищи, братцы! – крикнул ярыжный, снимая с плеча тяжелый бочонок.
   Все знали здесь эти бочонки по виду – бочонки с заветной боярской снедью, которой самим рыбакам не приходилось касаться: с душистой и нежной зернистой икрой.
   – На бую целу бусу монашью разбили! У кого каблуки с подковой, наддай-ка по донцу – во славу господню закусим.
   Стрелец долбанул каблуком, выбивая дощечки.
   Народ суетливо искал под платьем, за опоясками, за голенищами ложек. Теснились к бочонку. Палач у столба, с бородой, обмазанной драгоценной закуской, кричал разгулявшейся толпе:
   – Смаку не чуете, деревенщина, дьяволы! Как кашу, собачье отродье! Как кашу! Да кто ж ее так-то... Вас за одну икру по три дня на торгу бить, несмыслены души, бродяги!..
   Сам Разин в тот день с десятком людей гулял по городу в чинном спокойствии. Он проходил по торгам, расспрашивал купцов, как торгуют; заходя в кабаки, платил за всех пьющих; где слышал шум, подходил, наблюдал, ни во что не вмешиваясь, со злой усмешкой шел дальше...
   Он видел, как Федор Каторжный с казаками сбивали замки с тюрьмы, наблюдал, как Сергей Кривой снимал с астраханских стен какую-то пушку, как Еремеев чинил расправу над палачом, как Наумов, споив допьяна монахов, купил у них целую бусу митрополичьей зернистой икры, приготовленной в дар патриарху...
   Стрелецкий пятидесятник, нагоняя его на коне, окликнул:
   – Эй, атаман!
   Разин не оглянулся. Он слышал, как за спиной клацнули вырванные из ножен казацкие сабли.
   – С кем говоришь, боярский холоп! – загудели казаки.
   – Шапку долой, невежа! Слезай с коня! – крикнул Тимошка.
   Атаман не повел и ухом, словно его ничто не касалось. Он по-прежнему шел спокойно вперед.
   – Здоров будь, честной атаман! Здрав будь, Степан Тимофеич! – воскликнул пятидесятник, пешком забежав наперед и низко ему поклонившись.
   – Здоров, воевода, здоров! Как жена, детишки? – с усмешкой отозвался Степан.
   – Осударь, атаман великий! Боярин и воевода Иван Семенович князь Прозоровский велел тебя кликать в Приказну палату, – сказал пятидесятник.