Женя внимательно изучил киноархив Клиники и убедился, что либо он смотрит комедию, либо рано ложится спать.
Касеев выключил телевизор.
Генрих Францевич не возражал. Он по блокам разложил на своей постели систему и тыкал в разъемы тестером, время от времени неодобрительно качая головой и цокая языком.
– Что, завтра двинетесь за приключениями? – спросил Женя.
– И даже не собирался, – сказал Генрих Францевич, не отрываясь от своего занятия.
– Сдрейфили?
– Угу, – кивнул Пфайфер.
– Нет, серьезно!
– Серьезно… – Генрих Францевич аккуратно подцепил пинцетом что-то в оптическом блоке, сдул на пол. – Серьезно, я даже сдрейфить не смог. Я сразу понял, что никуда не пойду, спасибо. Я свое уже отбегал…
– А говорили…
– Я ничего не говорил. Я пил коньяк и высказывал предположения.
– Я же видел – вы почти согласились. Еще секунда…
– Женя. – Генрих Францевич на секунду отвлекся от профилактики оборудования и посмотрел на журналиста. – Я понимаю, вы совсем недавно испытали болезненное унижение…
– Какое там унижение, – пожал плечами Касеев.
– Нет? – удивился Пфайфер. – А мне казалось, что любой нормальный мужик, после того как его самым бессовестным образом унизили, разве что носом по полу не повозили, вырубили словно сопляка, отключили, как мелкого засранца, макнули в дерьмо…
– Про дерьмо уже было.
– Это про засранца было, а про дерьмо, извини, не было. У меня все ходы записаны. Так вот, после того как ты облажался, не смог ответить за базар…
– Может, хватит? – поинтересовался Женя.
– Может, – согласился Генрих Францевич. – Так вот, если ты испытываешь некоторые негативные чувства, то возьми вон поотжимайся. А на мне отрываться нечего. Я старше, я спокойнее, я умнее, в конце концов. Я работаю с материальной частью.
Касеев встал с кровати и прошелся по палате, от мониторов к двери и обратно.
– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Касеев.
– Что-нибудь понимают все, – улыбнулся Пфайфер. – Я понимаю чуть больше других, но если ты уточнишь свой вопрос, то я, конечно же, пойму еще больше.
– Ладно, по-другому.
Женя присел на край кровати Пфайфера. Генрих Францевич отодвинул блок памяти подальше от края. Блок памяти – штука хрупкая, и падать ей на пол противопоказано.
– Вы поверили хоть чему-то в выступлении капитана? – спросил Касеев.
– Ты хочешь, чтобы я ответил?
– Конечно!
– Даже несмотря на то что мы сейчас наверняка шикарно смотримся на каком-нибудь мониторе?
Наблюдатель улыбнулся и немного прибавил звука. Старик ему определенно нравился. Пацан слишком нервный, а старик держится молодцом. И если он сейчас чего-нибудь расскажет эдакого о господине капитане Горенко, то будет потом что дать капитану почитать утречком в распечатанном виде.
В каждой работе есть свои небольшие развлечения.
– Пусть смотрят, – отмахнулся Касеев. – И пусть слушают. Нам скрывать нечего!
– Как скажешь, как скажешь.
Генрих Францевич стал неторопливо собирать систему блок за блоком.
– Так вы поверили хоть чему-нибудь?
– Да.
– Поверили?
– Женя, меня удивляет, как вы со своей патологической неспособностью точно сформулировать вопрос умудряетесь быть одним из ведущих журналистов нашего агентства. Вы спросили меня, поверил ли я чему-нибудь. Да, поверил. Чему-нибудь. Например, когда он предложил выпить. Я выпил, не испугался. Поверил, что он ничего пакостного в бутылку не плеснул. А вот если вас интересует, поверил ли я в историю про солдат и неуязвимую технику…
Пфайфер защелкнул корпус, смахнул с него несколько пылинок и вложил аппаратуру в кофр.
– Ну? – спросил, не выдержав паузы Касеев.
– Интересует? – любезно улыбнулся Пфайфер.
Касеев тяжело вздохнул.
– Не нужно так нервничать. Я, например, помню еще советские времена, когда слушать нужно было не столько то, что говорят, сколько то, о чем молчат. Перечисляют, например, список руководителей партии и правительства, вдруг – бац! – нету Сидорова после Петрова. Есть Федоров, которого раньше никто в таких торжественных случаях не именовал. И все, кто понимал, понимали. Федоров, понимали, всплыл, а Сидоров – утонул. Не нужно так сверкать глазами, я сейчас перейду к делу. – Генрих Францевич поставил кофр под кровать. – Все это, конечно, было интересно и познавательно. Подразделение, аппаратура с иммунитетом к Братьям… Кроме того, а это не говорилось, но мы видели это своими глазами, полковник на перроне, после того как грохнул… простите, убил железнодорожника, чуть не пустил себе пулю в лоб. Помните?
– Помните, – кивнул Женя.
– Вы знаете много полковников с такой тонкой душевной организацией? – осведомился Пфайфер. – Можете не отвечать. Это ж нужно было до чего человека довести, чтобы он такое с собой чуть не сделал… – Пфайфер покачал головой. – Человека задело за живое… Что задело за живое этого человека? Вот вас бы в такой ситуации что зацепило бы?
– Не знаю… Не из-за него же, в самом деле, все произошло…
– Что-что? – быстро переспросил Пфайфер и даже приложил руку к уху. – Ась?
– Не из-за него же все произошло? – повторил Касеев, прислушиваясь к собственным словам.
– Мы можем только пофантазировать, – сказал Генрих Францевич. – Попытаться себе представить, что именно там произошло. Вы полагаете, что пролет и появление этого странного подразделения совпали случайно?
– Ну уж, во всяком случае, не засаду они устроили… – усмехнулся Касеев. – И слава богу! Если бы они туда с ракетой пробрались, то сейчас бы мы с вами здесь не сидели, а летали бы где-нибудь в районе райских кущ. Во Владивостоке вон умудрились накрыть Братьев, корабль взорвался – и нету того Владивостока. В Сети регулярно гуляют кадры того места, где раньше стоял славный город. Какая там у нас высота пролета была?
– Извините, Женя, я не мерил.
– На такой высоте хватило бы и крупнокалиберного пулемета. Я слышал…
Легенды об уязвимости Братских кораблей гуляли с самой Встречи, регулярно находились те, кто видел сам или разговаривал с тем, кто лично…
Лично Генрих Францевич ничего такого заметить в Севастополе не сумел. Он сумел только на третий день добраться до штольни какого-то флотского склада. Склад создали во время одной из двух оборон Севастополя и выкопали от всей души, с большим запасом прочности.
Когда пошел дым, из штольни пришлось уходить. Пфайфер оказался к выходу близко, успел выскочить под звездное южное небо, оглядеться и увидеть, как корабль, в неверных сполохах пожаров похожий на дирижабль, медленно скользит над бухтой. С северной стороны вдруг полетели белые огоньки трассирующих пуль. Кто-то смог…
Пули летели как-то даже не торопясь, словно понимали, что все это бессмысленно, что такой туше, родившейся где-то среди звезд, они не смогут причинить вреда. Но все-таки летели.
Летели и гасли. Или исчезали. Или корабль их поглощал. Или еще что-то. Пфайфер не знал, Пфайфер только видел, как вся длинная очередь, наверное, с сотню пуль, соединила на короткое время землю с кораблем и пропала.
Потом исчезла темнота.
Будто полыхнула гигантская фотовспышка. Громадный фотолюбитель, заинтересованный суетой в руинах, наклонился над остатками города, навел фотоаппарат и нажал на спуск. Пфайферу даже показалось, что он слышал сухой щелчок затвора.
Он несколько часов после этого мог только слышать – перед глазами все плыло и горело. Он полз, срывался несколько раз куда-то вниз, думал, что все, что больше не сможет встать, и все-таки вставал.
Каким-то чудом он выбрался из города. До сих пор уверен, что именно та временная слепота помогла ему уйти живым. Уже почти на самой границе города он почувствовал, как что-то прошло совсем низко, почти над самой головой, обдало его лицо каким-то нездешним ужасом, швырнуло на землю и попыталось расплющить, как люди растирают муравья об асфальт.
Пфайфер слышал крики, кто-то стонал рядом. Кто-то начал петь… Он не запомнил ни слов, ни мелодии, но помнил голос – надсадный, хриплый, со всхлипами выводивший одну и ту же фразу. Несколько лет после этого Генрих Францевич слышал по ночам этот голос и вскидывался, думая, что вот сейчас, вот сейчас он поймет слова… И каждый раз утром снова ничего не мог вспомнить. Может быть, казалось ему иногда, слов вообще не было? Человек просто кричал, пытался вытолкнуть из своей груди боль, страх и бессилие?
Потом его вдруг подхватили и потащили, Пфайфер даже не пытался отбиваться – не было сил. Показалось, что это они, те, кто выжег город, кто только что пытался убить его…
Странно, но именно тогда к нему вдруг вернулось зрение, и Пфайфер с удивлением рассматривал лица людей и низкое серое небо над самой головой.
Он потом узнал, что вертолет прилетел за разведгруппой. Из десяти человек к месту сбора группы вернулись только трое, но они забрали с собой тех, кого встретили… И кто смог сам дойти. Наверху хотели получить свидетелей того, что и, главное, как все происходило.
– Вам плохо? – спросил Касеев.
– Что?
– Вы побледнели, и руки…
Пфайфер взглянул на свои руки – пальцы дрожали.
– Нет, Женя, ничего. Все нормально. Все совершенно нормально. – Оператор вздохнул, пытаясь унять сердцебиение. – Так, вспомнил. Но дело не в этом. Дело вовсе в другом. Дело в странном полковнике, который точно знал, когда и где пройдет корабль. И который пытался спасти людей. Он знал, как их спасти. А тот железнодорожник – нет. Странно?
– Что странно?
– Железнодорожник… Тот начальник… У него что, ничего не было из электроники? – Пфайфер унял наконец дрожь в пальцах, сжал руки в кулаки и посмотрел на Касеева. – Ты можешь себе представить сейчас человека – и не просто человека, а начальника среднего звена, у которого не будет телефона, информблока, часов, в конце концов? Но железнодорожник этот… Он спокойно пролежал без сознания до тех пор, пока его не нашел полковник. Да?
Касеев пожал плечами. Что тут говорить? Это точно. Это он не подумал. И капитан этот, местный, ничего об этом не сказал.
– Когда проводят испытания, – тихо, очень тихо сказал Пфайфер, – выделяется контрольная группа. Чтобы понять, что могло произойти с объектом испытания. Могло, но не произошло. Как крысам, когда вводят вирус… Или, наоборот, лекарство. Одной – вводят. Другой – нет. И смотрят. Это называется научный подход.
– Контрольная группа, – сказал Касеев. – Сволочи.
– Кто? – быстро спросил Пфайфер. – Кто «сволочи»? Братья?
– Братья, – ответил Касеев и замолчал.
Глупо прозвучало – «Братья». А полковник? А железнодорожник? Полковник думал, что только его самого и его солдат будут испытывать? Не знал о контрольной группе?
…Как я буду играть… Больно-то как… мама… подожди, милый, мама… сейчас… больно… он спит… не мешайте, он спит…
– Это очень по-нашему, – сказал Пфайфер. – Очень. Это мы привыкли так обращаться с себе подобными… Мы сами… Или это еще одно подтверждение, что разум везде одинаковый. Хотя вряд ли. Это было наше, человеческое испытание. Мы испытывали новую технику. Которая позволит нам… Что она нам позволит? Победить? Сбросить инопланетное иго? Что? Зачем?
– А знаете, – тихо спросил Касеев, – сколько в человеке воды?
– Семьдесят процентов, – не задумываясь, ответил Генрих Францевич. – А что? При чем здесь…
– Знаете, как это было установлено? – Касеев даже чуть улыбнулся, еле-еле, словно от боли.
– Не знаю… Исследовали как-то…
– Японцы, в тридцатые-сороковые прошлого века. В Маньчжурии. Может быть, этим же баловались и немцы, не знаю. Немцы были большими выдумщиками. Но это замечательное исследование провели японцы. Не помню, где уж я это вычитал. Брали первого попавшегося китайца, взвешивали. Сажали перед очень сильным феном… Знаете, такие, которыми волосы сушат, только гораздо мощнее. Сажали китайца – уж не знаю, живого или мертвого, – и включали фен. Потом взвешивали. И снова включали. И снова взвешивали. И снова включали. До тех пор, пока вся вода не уходила и вес не переставал изменяться. Затем брали следующего китайца – китайцев же много, сами знаете. И следующего. И следующего. А тщательно высушенные тела потом продавали на брелоки. Они, наверное, такими маленькими становились, эти китайцы, что свободно вмещались в карман. Вместе с ключами от машины. Или ими украшали столики для чайной церемонии… – Касеев через силу улыбнулся. – Так что вы тут правы – все было очень по-нашему.
– Разболтались мы что-то, – тяжело вздохнул Генрих Францевич. – Спать пора.
– Пора, – согласился Касеев.
– Выключай свет, – сказал Пфайфер.
Наблюдатель встал с кресла, сделал несколько упражнений. Затекла спина. В палате выключили свет. Система ночного наблюдения включилась с опозданием почти в десять секунд. Нужно будет утром доложить об этом. Порядок должен быть.
Наблюдатель вернулся в кресло, налил себе из термоса кофе. Выпил.
Не спали, если не считать охрану, только капитан с посетителем и Николаша. Но Николаша никогда не спит. Вот уже почти три месяца. Наблюдатели поначалу даже спорили, на чьем дежурстве уснет юродивый.
Не уснет, подумал наблюдатель. Врач говорил, теперь до самой смерти не уснет.
– Вы думаете? – спросил Николаша. – Вы думаете, что вы думаете. Вам только кажется. Всем – кажется. И даже мне кажется, что я думаю… Все уже придумано. Все-все… И мы переходим от одной мысли к другой. От мысли к мысли. Нам кажется, что мы их думаем, а они на самом деле ездят на нас… И не нужно махать на меня руками…
Николаша засмеялся, аплодируя себе. Ему было весело.
– Только мысли живут. Они разумны. Они живут Мысль о прекрасном завтра, формулировка закона всемирного тяготения, идея выпить на троих… Они живут Они висят в воздухе, прекрасные и лаконичные или безумные, как эта, моя… А они хотят двигаться… Вперед-назад, вперед-назад… Бегать, ползать… Даже ползать… Я точно знаю, что некоторые любят ползать. Вот так…
Николаша упал на четвереньки, чтобы показать, как именно любят ползать некоторые мысли.
– Вот. Вот так. А еще они любят летать… Летать любят. Есть такие мысли, которые знают, как построить самолет. Они находят скотинку, которая может перенести эту мысль. Находят другую скотинку, которая может перенести мысль о необходимости строить завод… банк… взорвать город. Много разных мыслей…
У меня пустой мозг. Я родился с пустым мозгом. Как все… С маленьким мозгом, в который могла вмещаться только мысль, что нужно поесть, пососать мамкину сиську или соску… Они выращивают нас, мысли, чтобы потом удобно было в нас ездить, расположиться в наших мозгах, как в машине…
Вы думаете, я вру? – Николаша вскочил и подошел поближе к слушателям. – В вашу пустую голову пришла мысль о том, что я вру? Среди них есть и такие. Клоуны. Шутники. Которым нравится врать…
Николаша склонил голову к правому плечу, прищурился и показал язык тому, что был справа.
– А мне в голову пришла глупая мысль. Ей не хватило ума… – Николаша ударил себя кулаком по лбу. – Моего ума ей не хватило. Она, наверное, не вместилась в мой ум… И та часть, которая знала, что нельзя говорить эту мою мысль вслух, просто не вместилась… Свисает сейчас из моего ума… Дергается, пытается втиснуться полностью, а у нее не получается… Знаете почему? Потому что у меня в голове есть еще одна мысль… Они обычно ездят на нас поодиночке. Не вмещается больше одной. Вначале едет одна, потом другая… А у меня… У меня, наверное, большой ум, вместительный. Или… – Николаша понизил голос до шепота: – Или та, вторая мысль, очень маленькая. Вот такая.
Пальцы Николаши показали, какая маленькая та, вторая мысль. Совсем крохотная.
– Она маленькая и зеленая… Сказать почему? Сказать?
Слушатели ждали, не перебивая. У него были очень хорошие слушатели.
– Она не с Земли, – шепотом сказал Николаша. – Она прилетела…
Указательный палец вверх. Слушатели должны понять, что не сбоку или снизу, а сверху прилетела та зеленая мысль. Это очень важно. Важно.
– Знаете, о чем та, зеленая мысль? Не знаете. Не знаете! – выкрикнул Николаша.
Конечно, они не знают! Откуда они могут знать? На Земле не так много мыслей сверху. Их еще очень мало. Совсем мало. Обычные мысли их не замечают. Вот и его большая мысль не заметила, что в уме у него уже что-то есть… Попыталась прокатиться и застряла. И теперь ни та, ни другая не могут выбраться из его мозга. А это нужно скрывать.
– Они меня держат здесь, – сказал Николаша. – Чтобы никто не узнал, что я смог захватить их в плен. И земную, и зеленую… Я их держу. Я… Они пытаются вырваться…
Бьются в виски… Бьются-бьются-бьются… Они думают, что смогут выбраться… Они – не я. Я не умею думать. Они думают, что смогут вырваться, и знают, что ничего у них не получится… Смешно, правда?
Слушатели не ответили. Они даже не пошевелились. Боятся пропустить хоть слово. У Николаши очень хорошие слушатели. Он их сам нарисовал на стене своей комнаты. Правда, вот тот, справа, нарисованный позже остальных, еще не привык… Иногда пытается возражать. Ничего, привыкнет. Привыкнет!
Николаша закрыл глаза. Что-то у него в голове произошло… Что? Они пытаются вырваться? Выскользнуть? Пытаются договориться друг с другом? Николаша засмеялся. Он их не выпустит.
Он не зря ходил к космическому кораблю. Не зря. Ему удалось захватить там мысль со звезд, и он ее не отпустит. Не отпустит.
Их нужно постоянно думать. Эти две мысли одновременно. Тогда они не смогут вырваться… Они будут в плену вечно. Он им докажет, что человек не просто скотинка. Человек может… Может! Нужно только объяснить слушателям, как все на самом деле… Вот они стоят и думают…
– Вы думаете? – спросил Николаша. – Вы думаете, что вы думаете!..
– Теперь он повторит. А потом – снова повторит. Он не спит уже три месяца, – сказал Горенко. – Мы держим его на стимуляторах.
– Отпустите его. – Гриф отвернулся от экрана. – Зачем…
– Мы пытались его отправить отсюда в другую клинику, профильную… Но он не хочет. Начинает кричать, сжимает голову руками, чтобы мысли, значит, не убежали…
– Дайте ему умереть, – тихо сказал Гриф.
– Умереть? Об этом мы тоже думали. Нельзя. У него в голове…
– Есть маленькая зеленая мысль? Он что, действительно был возле корабля?
– В корабле. Он был в корабле, это точно. Он вызвался добровольцем. Я был в группе обеспечения, даже хотел идти за ним к кораблю, но… – Горенко развел руками. – Не решился. Попытался, честно, но на расстоянии полукилометра и я, и все остальные, кто решился, почувствовали… Глаза, вы понимаете…
– Понимаю. – Гриф снял очки. – Очень хорошо понимаю… Но у него, как я тоже понимаю, с глазами все в порядке. Он был в корабле, но с глазами…
– Да, – кивнул капитан. – Налить чего-нибудь?
– Воды. Просто воды.
– Просто воды, – повторил Горенко, подошел к холодильнику и достал пластиковую бутылку. – Стакан дать?
– Если можно.
Горенко достал из бара стакан. У него в кабинете был богатый бар, начальство, посещая Клинику, любило заглянуть в коллекцию Горенко.
– Вы мне так и не ответили, – напомнил Гриф, наливая себе воды. – Что с глазами?
– С глазами… – Капитан налил себе коньяку, сел в кресло напротив Грифа. – Как показали исследования, далеко не все люди одинаково реагируют на корабль. В процентах это получается что-то вроде ноль целых восемь сотых…
Горенко грел стакан в руках, время от времени поднося к лицу и вдыхая аромат.
– То есть вы просто тупо гнали людей к кораблям?
– Зачем – гнали? Не нужно гнать. Нужно положить рядом с кораблем что-нибудь интересное и рассказать, что это там лежит. Люди пойдут сами. – Капитан отпил из стакана. – Дайте человеку причину, и он все сможет.
– А что потом делали с теми, кто не дошел?
– Честно? – Голос Горенко прозвучал резко. – Вы хотите знать правду?
– А вы должны будете меня убить после этого? – спросил Гриф.
– Не знаю. Честно – не знаю. С другой стороны… В Сети столько всякого бреда о коварных пришельцах и жестоких людях…
– Есть даже такие, будто это ваши структуры придумывают самые нелепые и страшные, чтобы правда потом казалась пресной и неинтересной…
– Без комментариев, – серьезно ответил Горенко. – Без комментариев. Хотя если честно, это хороший и эффективный способ прикрытия утечек, используем мы его или нет. Может, все-таки вам налить коньяку?
– Сколько нужно отправить к кораблям людей, чтобы получить вот эти ноль целых восемь сотых?
– Не знаю. Я был возле корабля только один раз. Вот с Николашей и был. Николаша прошел через зеленое поле… знаете, вокруг кораблей всегда есть россыпь Зеленой крошки, круг, метров триста в диаметре. Посреди – корабль. Вы должны были видеть, вы ведь бывали в центре Территории. Бывали же?
– Видел, – не вдаваясь в подробности, ответил Гриф. – Ну и что?
– Ничего. Николаша прошел через зеленое поле к мембране. И вошел. А потом вышел. Через три часа. Вошел нормальный такой парень, сволочь, хапуга, готовый убить, если выгодно, а вышел такой вот добряга! – Горенко кивнул в сторону монитора, на котором Николаша снова что-то говорил. – Его нельзя убивать, он единственный человек, побывавший в корабле…
– …И вышедший оттуда, – закончил за капитана Гриф. – Вы же наверняка не одного туда загнали? Сколько? Сотню? Две?
– Наша Клиника этим не занималась. Это там, в Африке, гнали людей сотнями. А мы… наши ученые искали людей, способных войти в корабль. И, если не врут, сейчас могут определить при осмотре человека, не имеющего реакции на корабль. Чуть не сказал «излучение корабля», – засмеялся Горенко. – Наши головастики меня сколько раз поправляли, объясняли, что никто так и не понял, что именно так глушит людей и технику. Нету излучения. Просто нету. А люди разрывают себе веки, электроника взрывается, металлы плывут и сминаются…
– Да, – кивнул Гриф, – это очень забавно.
– Извините, – спохватился капитан и залпом допил коньяк. – Извините. Это я… мы… каждый день возле этого – вырабатывается такой, знаете ли, черный юморок. Шуточки такие, моргиальные.
– Маргинальные?
– Моргиальные, из морга, – хихикнул капитан. – Например, знаете, что такое плесень? Не та, которая в сыре, а плесень?
– Болезнь. Что-то там о псевдоразуме…
– Точно. Правильно. Они все заражаются в разное время, но болезнь не проявляется, пока все в группе зараженных не дойдут до одной и той же кондиции. Потом – бац! – Капитан взмахнул руками и чуть не выронил свой стакан.
– Не вижу юмора, – спокойно сказал Гриф.
Ему начинало надоедать общение с этим… Похоже, количество выпитого за день коньяку стало переходить во вполне определенное качество. В душе бедняги слились в единство противоположности, и специалист по умолчанию трепался не переставая. И если вдуматься как следует, то отрицание отрицания тут тоже имеет место быть. Законы диалектики в действии.
– Юмора он не видит… – Капитан поставил стакан на пол. – А у нас в Клинике изучали эту плесень. В смысле – тоже изучали, как и по всему миру. И знаете, к чему пришли?
Капитану становилось все веселее и веселее, над верхней губой выступил пот, лицо раскраснелось.
– Таки да, таки люди умирают одновременно. В общем, для одного человека все заканчивается в течение Двенадцати часов. Если к зараженному подсадить другого человека, даже за час до срока, оба живут еще двенадцать Часов. Если подсадить третьего – плюс двенадцать часов. Если подсадить к больному двух здоровых, время их не Приплюсовывается… Опять только двенадцать часов. Чтобы продлить свое время, группе инфицированных нужно постоянно пополнять свой состав. Разве не смешно?
– Не знаю, я с такой штукой сталкивался сразу же после Встречи. Не веселило.
– И я сталкивался. Кто не сталкивался? Кто болел кто уничтожал заболевших, кто сидел дома и молился чтобы не попасть в число первых или вторых. Вот вы, например? – Капитану, похоже, с трудом удавалось зафиксировать взгляд на собеседнике.
Указательный палец, которым Горенко ткнул в сторону Грифа, сильно водило из стороны в сторону.
Гриф не ответил. Никогда не отвечал он на подобные вопросы и начинать не собирается. Особенно беседуя с этим странным капитаном.
– Не хотите сказать? – засмеялся Горенко и погрозил пальцем Грифу. – Напрасно. Что нам скрывать? Двое сильных и умных мужиков могут говорить друг другу правду… Вот я не боюсь выдавать вам самые секретные вещи, которые прячутся вот тут…
Палец перестал грозить Грифу, описал дугу, и капитан несколько раз постучал им себя по лбу.
– Я испытал громадное облегчение, когда эпидемия закончилась. Тут молодцами сработали силовые структуры! Пока доктора искали выход, солдаты этот выход перекрыли. И дали возможность зараженным вымереть. Болезнь странная, но передается только контактным путем. Двенадцать часов со времени последнего заражения и минут десять санитарной обработки огнеметом. И нету болезни. Разве что время от времени со свалок приносят «верблюды», но с ними все просто. Они ходят пешком. Сто километров они могут пройти в самом лучшем случае за двое суток. Со стимулятором быстрее, но стимулятор нужно принимать с интервалом в десять-двенадцать часов… Иначе мозги расплавятся. Зараженный с гарантией не дойдет. В мертвом теле болячка живет всего ничего, каких-то пять-шесть часов… – Капитан потер лицо. – О чем это я? А, да. Знаете, какой самый надежный способ спасти человечество от вымирания? Заразить всех. Открою вам страшную тайну – беременные не передают заболевание своему ребенку. Только после рождения. Если заразить всех, то мы будем жить вечно, пока рождаются дети.