– Машке… – Евсеич надеялся, что Гриф все-таки услышит его шепот. – Машке…
– Посредника назови! – Голос стал чуть громче. – Кто?
– Изви…ни… – Евсеич выдохнул слово, напрягшись из последних сил, вдохнул, и сердце замерло, убитое этим последним усилием.
– Умер, – сказал оператор-два, глядя на монитор.
– Сам вижу, – отмахнулся майор. – Мы ничего не пропустили? Он шептал…
Оператор-два указал на диаграммку в левом верхнем углу монитора. Мигала «соточка» – сто процентов дешифровки.
Майор оглянулся на стоящий в стороне вертолет – группа захвата заканчивала грузиться, под маскировочным тентом оставались только майор и оператор-два.
– В машину, – приказал майор.
Оператор свернул монитор, аккуратно положил его в тубус. Оглянулся, словно прикидывая, не забыл ли еще чего.
– В машину, – тихим голосом повторил майор.
Таким тоном он обычно говорил перед вспышкой гнева. Никто из подчиненных давно уже не заблуждался по поводу его интонаций. Оператор-два подхватил свой чемодан, тубус и рысцой побежал к вертолету.
Майор посмотрел на свои наручные часы, нажал на кнопку. Огонек возле «двенадцати» мигнул, пробежался по краю циферблата до шестерки.
Майор отключил питание маскировочного тента, спрятал блок питания в карман. Тент взялся складками и обвис, теряя цвет и фактуру.
Гриф, мысленно пробормотал майор. Откуда ты взялся? Глаза б мои тебя не видели… В который раз сталкивался майор с Грифом и в который раз испытывал жгучую смесь чувств, состоящую главным образом из брезгливости и ненависти. А тут еще и бессильная злость. В ближайшее время наверняка придется снова встречаться с Грифом.
С другой стороны, поправил себя майор уже возле самого люка, не исключено, что следующая встреча станет последней.
– …По глазам видно, – сказал оператор-один старшему группы захвата.
Он хотел сказать еще что-то, но, увидев майора, замолчал. Майор сделал вид, что не понял, о ком речь. Мало ли кого видно по глазам! Когда за ним закрылась дверь пилотской кабины, оператор-один перевел дух.
– Что видно? – спросил старший группы.
Вертолет оторвался от земли и стал набирать высоту, когда в открытый люк юркнул микроплан и, чуть замешкавшись, влетел в открытый контейнер. Оператор-два закрыл крышку.
Индикатор питания горел красным.
– Кушать хочет, – констатировал оператор-два. – Да и я…
– Жрать – дело свинское, – сказал старший группы захвата, отстегивая от пояса флягу.
С подчиненными из группы он бы пить не стал, а вот с техниками – нормально. Никакого нарушения субординации с последующим падением дисциплины и, как любил говаривать майор, вертикали власти.
– Так что ты там говорил о глазах, Серега? – спросил старший группы. – Что «глаза»?
– А ничё! – ответил Серега, переводя дыхание и занюхивая рукавом. – Ты где, Лешенька, эту штуку берешь?
– Мать гонит, по старому рецепту. И выдает только на дежурство.
– И правильно делает, – согласился оператор-один. – Если такое пить каждый день, сорвет крышу почище братской любви…
Лешка кашлянул и сделал еще один глоток из фляги. Сергей покрутил пальцем у виска, и оператор-один виновато развел руками. В нормальном обществе о братской любви не говорили. В смысле – о братской любви не говорили тоже.
В приличном обществе можно было говорить о новых перспективах, о достижениях и свершениях. Можно было говорить о свободных агентах. В смысле – если что-то о них знали.
В приличном обществе вообще могли не знать о существовании свободных агентов. В приличном обществе могли не знать о существовании Патруля вообще и того подразделения Патруля, которым командовал майор в частности. Хотя среди людей сведущих группа «Кот» пользовалась даже некоторой славой. Вот даже тот самый Гриф опознал майора по голосу, даже искаженному псевдодинамиком.
– Они друг друга знают? – спросил Серега.
По-дурацки, в общем, спросил. Ежели они друг друга по кличкам звали… И не любят друг друга, тоже понятно. Вон майор шептать начал, как змея шипит. Последний раз такое было, когда трое из Периметра ушли, после того как чистили тот поселок…
И об этом тоже не стоит вспоминать. Вообще, здорово было бы и у Патрульных флеш-память извлекать, как из компов. Чик – и все. И не нужно было бы напиваться регулярно до свинского состояния. И к психологу в Управлении очередь бы не стояла. Бремя долга, мать его так. Почетная тяжесть.
– Я слышал, что свободные агенты еще до Встречи Братьям продались… – Лешка осекся и замолчал.
– Вступили в контакт, – подсказал оператор-один.
– В контакт, – подтвердил Лешка. – Вступили. И за это им предложили…
– Не, – замотал головой Серега, – тех в Комиссии включили. Кто, естественно, выжил.
Серега тоже замолчал.
Странно получалось в жизни: в принципе – говори что хочешь и о чем хочешь, а начнешь – и словно по граблям гуляешь, если не в лоб, так по затылку схлопочешь. Неодобряемые, мать их, темы.
– Агенты уже потом появились, после подписания Соглашения, установления Территорий и прочей фигни. Когда наш народ усек что почем и ломанулся через границы.
– Это Володя из своего богатого опыта делится, – хмыкнул Серега. – Это ж он тогда грудью встал на защиту Братьев и их имущества.
Все-таки крепенькую штуку гонит Лешкина мать. Язык хоть и начинает заплетаться, но развязывается на фиг.
– Ты на Володю не наезжай, – усмехнулся Лешка. – Володя не мог тогда встать в общий строй по причине молодости, но если бы пришлось… А тем более сейчас он, между прочим, стойко переносит тяготы и лишения воинской службы. И переносит их уже две полные трехлетки. Правильно, Володя?
Оператор-два не ответил. Оператор-два обиделся, и не столько на слова своего приятеля Сереги, известного болтуна и трепача, сколько на тон, которым за него самого заступился Лешка.
– Десять лет назад, во время Встречи, мне было пятнадцать лет, – сказал Володя. – В семнадцать я пошел в Политех, в девятнадцать закончил и был без экзамена принят в Патруль, а…
– Ну извини, извини, – засмеялся Лешка. – Это я сгоряча обидел вундеркинда. А эти твои свободные агенты… Ты с ними что, знаком?
– Слышал, болтали, – отмахнулся Володя.
Вертолет заложил вираж и пошел вдоль полотна железной дороги.
– И что болтали? – снова спросил Лешка.
– Болтали, что над ними ставили эксперименты… Братья ставили. Или пересадка глаз, или модификация… и что-то не получилось. Вот им и дали, ну, как пенсию, что ли, разрешение промышлять и на Территориях, и между границами…
– Фигня! – отмахнулся Серега. – Эксперименты… Специально их обработали, типа бойцовых собак вырастили… Они даже, говорят, могут видеть будущее… секунды на две. Им хватает, чтобы успеть от выстрела уклониться, даже от снайперского…
– Сам ты, фигня! – Володя взял протянутую Лешкой флягу и сделал глоток. – Собак… Не путай божий дар с яичницей! То два года назад набирали добровольцев для спецчастей… У нас, в Политехе, половина курса туда ушла, и в Университете набирали, на физмате, физтехе, биофаке, химфаке… этом, мехмате…
– Не, – покачал головой Лешка, – тут ты, пожалуй, лажанул… Какие из головастиков бойцовые псы? Болонки и пудели… А свободные агенты… это, брат… я посмотрел сегодня на него… По повадкам за километр видно – зверь. Он же троих там на поляне положил. Троих.
– Угу… – хмыкнул Володя многозначительно.
– Что? – насторожился Лешка.
– А то… Пока майор летал с этим Грифом поболтать, я погонял монитор в разных режимах, и вышло… Не он стрелял. Он ни разу не стрелял.
– Как это? – не понял Серега. – Там же было два с половиной трупа… Два сразу, с интервалом в двадцать секунд, кажется…
– Там гильзы от трех стволов на поляне лежали. Четыре парабеллумовские из оружия Николая – как там его, две от «стечкина» и четыре – из пэсээма того, который умер последним. Друг друга они перестреляли. Четыре пули – в дерево, остальное – в приятелей.
– Ни хрена себе! – вырвалось у Лешки.
– То-то! – многозначительно протянул Володя, помахав пальцем в воздухе. – И знаешь, чего начали палить по своим? Умирающий сказал потом. Он подумал, что агент этот свободный – Брат. Я слышал, когда вы уже на борт пошли. Его глаза ввели в заблуждение… Так что я прав. Им Братья глаза меняли…
Вертолет тряхнуло, тубус с монитором поехал к открытому бортовому люку. Серега перехватил и бросил тубус под лавку.
– О, – ткнул он пальцем за борт, – паровоз. Чего это мы премся у всех на виду? Мало того что днем, так еще и возле железной дороги…
Вертолет проскочил вдоль идущего навстречу пассажирского состава и скользнул к реке.
– А чего нам бояться, – засмеялся Лешка. – Сегодня мы летаем в шкуре биологического патруля. А они как раз гоняют стаю чужекрыс. Слышали переговоры?
– Похоже, мы попадем уже к самому шапочному разбору, – печально сказал Генрих Францевич, провожая взглядом вертолет биопатруля. – Мы приедем, нам покажут две тушки и четыре шкурки… и все.
В купе тоскливо пахло старыми матрасами.
– Ну и что? – ленивым тоном спросил Женя. – Приедем, посмотрим, снимем и уедем. Делов…
– Это тебе, Женя, делов, а я помню слова Фаины Раневской…
– Это про то, что сняться в плохом фильме – все равно что плюнуть в вечность? От частоты употребления цитата не станет более гениальной, между прочим.
Женя был недоволен. Корреспондент Центрального информканала Евгений Касеев был недоволен. Был раздражен, разозлен и тому подобное. Его сорвали ночью с постели, сунули в вертолет, который довез почему-то только до какой-то военной базы, там их на машине подкинули до железнодорожной станции и посадили в вагон – спасибо, в двухместное купе. И все ради того, чтобы отснять потрясающей важности материал об очередном прорыве стаи чужекрыс с Территорий в обитаемую зону.
Тысяча первая рассказка. И, главное, зачем?
– И, главное, зачем? – повторил вслух Женя. – Если бы я был алкоголиком – тогда да, ехал бы с ветераном видоискателя и жрал бы водяру. Но я же не пью…
Генрих Францевич налил себе в стакан на два пальца водки и выпил.
– Вот и пьете вы не по-русски, – укоризненно погрозил ему пальцем Женя. – Мелкими порциями. А ведь, казалось бы… Вы же еще войну снимали…
– Которую из них вы имеете в виду? – осведомился Генрих Францевич, закусывая водку ломтиком сала.
– Ну, не ту, на которой ваш уважаемый дед научился пить русскую водку под русское же сало.
– Если быть точным, то водка, бог с ней, русская, а сало – пардон. Сало – украинское. И сколько бы вы ни зубоскалили по этому поводу, сало могут делать только на Украине. Все остальное – жалкая подделка и незаконное использование бренда.
– Так ваш дед…
– Мой дед дошел до Москвы, пинками подгоняя перед собой вашего, Женя, дедушку, потом чуть снова не навалял ему же под Курском, а в плен попал уже только после того, как ваши взяли Харьков. Да и то хренушки бы вы его взяли, мой дед был тот еще скользкий тип, если бы, выбирая между защитой Третьего рейха и желанием жениться на одной украинке…
– Скажите прямо – любовью к салу.
– И любовью к салу, – согласился Генрих Францевич.
– Но ваш папа уехал из Украины в Москву, невзирая на сало…
– Он был молодой, ему нужны были деньги. – Генрих Францевич чуть улыбнулся. – Он мне так и говорил. И знаете, сколько ему пришлось вытерпеть от москалей за свое хохлятское происхождение? Бедный Франц Карлович Пфайфер! Но я…
– А вы так и не выехали на историческую родину…
– Знаете, Женя, моя родина там, где я родился и вырос, даже если это Москва. И я имею дурацкую привычку гордиться своей родиной и своей работой. А для этого нужно смотреть на них обеих как на нечто великое и значимое.
Женя резко сел на постели.
– Стоп! Вот с этого места – подробнее. Вы, большой русский патриот, сейчас едете, чтобы снимать репортаж о последствиях… не о последствиях, а просто о биологической катастрофе, которая произошла благодаря Братьям… Которая идет благодаря им и нашим любимым руководителям и Сосуществователям. Нашим Сосуществователям.
Пфайфер аккуратно промакнул губы салфеткой.
– Заметьте, я ничего такого говорить в микрофон не буду. – Генрих Францевич развел руками. – Я буду стоять напротив вас, молодого, красивого, талантливого, и трепетно ловить кадром каждое ваше движение и каждое ваше слово. И передавать его на пульт нашего агентства, которое, если что, великолепно наложит свой текст на мое изображение. Это в случае, если вы недостаточно энергично будете вылизывать эрогенные зоны Братьям, инструкторам, Комитету по Встрече и советам на местах шершавым языком публицистики. А я, как вы верно только что заметили, снимал Севастополь в момент, извините, Встречи и был одним из двадцати четырех, случайно уцелевших к концу первой недели Контакта. И это я тоже снимал…
– И это вы смотрите по вечерам у себя дома, поставив портреты своего деда-вахмистра и отца-режиссера рядом с собой на диван и нацепив себе на грудь значок Пострадальца третьей степени… – Женя налил себе в стакан водки, грамм сто пятьдесят, и залпом выпил. – И не нужно мне про эрогенные зоны Братьев, а то я вам в морду дам, несмотря на значок за Пострадальство и возраст.
Генрих Францевич побарабанил пальцами по столику, задумчиво глядя в окно.
Деревья подступили к самой колее и неслись сплошной стеной мимо вагона.
– А вы знаете, – спросил Женя, поставив стакан, – почему в районе Территорий железная дорога стала единственным наземным средством сообщения?
Генрих Францевич продолжал рассматривать деревья за окном. Жене стало совсем грустно. И противно.
– Ну, не сердитесь, – попросил Касеев. – Я вас прошу… Я сказал глупость… и гадость. И можете дать мне в рожу, если хотите.
Генрих Францевич неодобрительно покосился на Касеева.
– Вот вам мое лицо. – Касеев наклонился через столик. – Обе щеки.
Генрих Францевич посмотрел на свою руку и задумался.
– Бейте, не жалейте, – зажмурившись, сказал Касеев. – Хуже не будет. У меня вчера вечером зарезали материал о проституции на Территориях.
Генрих Францевич молча плеснул в стаканы из бутылки, один стакан подвинул Касееву.
– Не чокаясь, – напомнил Женя.
Выпили. Закусили салом.
– Хор-рошее сало, – похвалил Женя.
– Родственники из-под Харькова шлют.
– Тяжело им там, наверное, столицей вместо Киева. – Женька сделал себе бутерброд и съел.
– Какого Киева? – переспросил Генрих Францевич. – А что, был какой-то Киев?
– Ну, типа да… Мать городов почему-то русских… Рожал города в Украине и подбрасывал в Россию. А что? – Щеки Касеева, как обычно после выпитого, покраснели.
– И что, по-вашему, там произошло? – осведомился Генрих Францевич.
– Приблизительно то же, что и с Севастополем, Владивостоком, Вашингтоном и еще с полутора десятками городов по всей Земле. А что?
– Вы, Женя, историю читали? В смысле последний Учебник истории? У меня внучка учит – весьма забавное чтение. Киев, чтобы вы себе представили, эхо Чернобыля. Тамошние оставшиеся реакторы были взорваны зарвавшимися оборонцами, не въехавшими в то, что Встреча – это не оккупация…
– Так и написали «оккупация»? – ужаснулся Касеев. – Вот это некорректное слово употребили?
– Нет, там, естественно, употреблено словосочетание «недружелюбные намерения». – Генрих Францевич снова разлил по стаканам. – Не чокаясь…
– Нам же через три часа снимать, – напомнил Касеев, но водку выпил.
Генрих Францевич похлопал себя по карманам рубахи, потом огляделся, обнаружил свой многокарманный жилет на вешалке, встал, опершись на столик, и достал из жилета пластиковый пузырек.
– А у нас с собой есть, – сказал Генрих Францевич. – За пять минут до прибытия примем по паре таблеток…
– Свинство какое – пить таблетки, чтобы уничтожить следы старинного славянского обряда слияния с миром животных, – пробормотал Женька. – А я вот пойду пьяным в кадр и расскажу… Я им всем расскажу. Вы знаете, что чужекрыс который год уже ловят-ловят, а поймать не могут… То вроде всех переловили-изничтожили, а потом – бац! – очередная стая. А то и две! И лучших работников Центрального информагентства гонят черт знает куда, чтобы осветить событие, которое, исходя из общей логики, нужно было бы запрятать, вообще никому о нем не говоря, чтобы не подрывать процессы Сближения и Сосуществования. Лижения и Сосу… Сосулижения.
– А на стенах сейчас пишут «Сбляжение». Вы себе представляете?
– Представляю. И одобряю. А мне мой знакомый биолог, который принимал участие во вскрытии чужекрыс, сказал, что у них вообще нет половой системы. Нервная есть, пищеварительная есть, кровеносная – тоже есть. А половой – нет. Я ему сказал, что они, наверное, оргазм от еды испытывают, а он сказал, что их специально выводят, чтобы держать посторонних подальше от границ и Территорий. Не мог точно понять – люди или Братья. Его, моего приятеля, потом еще поперли из НИИ – давайте я это скажу прямо в кадре?
Касеев взял бутылку и обнаружил, что она пустая.
– Я потом проверил в Сети – есть ссылка на информацию об особенностях половой системы и у чужерыб. Ссылка есть, а информации – нет. И ученого из какого-то там американского океанария, информацию эту обнародовавшего, тоже нет, пропал. – Касеев поставил бутылку под стол и посмотрел на часы. – Где там ваши таблетки?
Генрих Францевич положил две штуки в протянутую ладонь Касеева, потом две штуки принял сам, запивая минералкой.
– А вам не страшно, Женя? – спросил Генрих Францевич минут через пять.
– Это вы о чем? Не парьтесь и не напрягайте сосуществования. Не буду я про крыс выступать, – махнул рукой Касеев. – Буду я вылизывать и содействовать.
– Я не об этом, я о том, что все того и гляди взорвется. Если уж мы, те, кто должен был, по идее, разъяснять народу и убеждать его… То что должен думать простой народ? Ведь достаточно проскочить искре…
– И чё?! – всплеснул руками Касеев. Его руки изобразили сложный танец, переплетаясь и похлопывая, потом продемонстрировали собеседнику две фиги. – И ничё. Народ будет резать и вешать инструкторов вкупе с сосулизаторами, а Братья спокойно подождут, пока в Комитеты и Комиссии придут новые жадные и голодные. И готовые к сбляжению. Ну, разве что влупят Братики чем-нибудь серьезным, если народ полезет к ядерному оружию. Вы сами в своей жизни сколько раз видели Братьев? Вживую, а не на андеграунд-порно.
– Я работал на Территории, – сказал Генрих Францевич. – А что касательно простого народа – тут вы правы: он, простой народ, живых – как, впрочем, и мертвых – Братьев не видел. В массе своей он знает о них только по нашим с вами репортажам, фильмам и плакатам. Из учебников и книг. И, как вы верно подметили, из андеграунд-порно.
Вагон чуть тряхнуло, что-то заскрежетало. Пустая бутылка под столом опрокинулась и покатилась в угол, Женя поймал стакан, слетающий со столика, и посмотрел в окно.
– Тормозим, – сказал Женя. – Что за станция такая?
Опьянение ушло, оставляя сухость во рту и легкое раздражение.
– Платформа «Двадцать третий километр», – прочитал Генрих Францевич. – А по расписанию следующая остановка – Речинск.
Женя встал, попытался открыть окно, но оно как было на зиму заколочено, так и осталось.
Платформа была пустынна. Какие-то голоса доносились откуда-то от головы состава, но, как Касеев ни выгибал шею и ни прижимался щекой к стеклу, увидеть ничего не удалось.
По вагону пробежал проводник, распахивая двери купе и скороговоркой сообщая, что выходить из вагонов нельзя, что остановка ненадолго, что…
– Может, выйдем? – спросил у оператора Касеев. – Нам что, напрасно этой ночью вручили пропуска? Новостийщики мы или как?
Генрих Францевич надел свой жилет, вытащил из кофра камеру и сетевой селектор.
– Нельзя, – крикнул проводник от последнего купе, увидев журналистов в коридоре. – Нельзя…
Касеев вынул из нагрудного кармана рубашки пропуск, помахал над головой, и проводник замолчал, увидев радужное сияние голокарты.
Окно в коридоре было открыто, голоса снаружи были слышны и громче и яснее. Хотя в настоящий момент какую либо информацию из этих самых голосов почерпнуть было сложно, разве что сразу было понятно, что говорившим очень не нравилось то, что произошло здесь, что они не в восторге от того, что приехал поезд и что… «Мать-мать-мать-мать – привычно подхватило эхо» – как любил говаривать Генрих Францевич в таких ситуациях.
Касеев выглянул в окно – рельсы, вторая платформа и лес. В конце платформы – киоск.
Генрих Францевич достал из кармана очки-мониторы, надел, на пульте нажал кнопку и набрал параметры кадра. Камера еле слышно зажужжала и взлетела с ладони.
Касеев достал свой контрольный монитор.
Камера выпорхнула в окно.
– Давайте, Генрих Францевич, медленно вдоль вагона, параллельно нам, на выходе определимся точнее, – предложил Касеев.
– Давайте. – Генрих Францевич коснулся большим пальцем сенсора на пульте.
Камера шла ровно, картинка не дергалась и не прыгала. В начале платформы, возле локомотива, стояли люди… Человек десять. И что-то говорили, размахивая руками и время от времени указывая куда-то в сторону леса.
Генрих Францевич тронул переключатель микрофонов…
– А откуда я мог это знать? – проорал один из стоявших возле головы состава. – Они соизволили сообщить об этом только пятнадцать минут назад. И я – не бог. Чудо, что вообще успели…
– Что успели? Что успели? – Полковник сорвал с пояса картопланшет и сунул его под нос собеседнику.
На экране картопланшета мигали красные огоньки, явно ничего хорошего не сулившие.
– Вы где остановили поезд? Вы что, не могли это сделать за десять километров отсюда? Сразу, как только пришло сообщение? Влом было глянуть на карте маршрут прохождения? Толкайте состав назад…
– Я не мог остановить состав раньше, не мог: там биопатруль гонит чужекрыс. Вам понятно? Поставить пассажирские вагоны в лесу, на пути стаи… Вы не знаете, что было в Мексике? Не читаете сводок и сообщений? Если вам так важно, чтобы никто не выходил из вагонов, ставьте своих людей по перрону, отдайте приказ лежать на полках, укрывшись с головами… Стреляйте, в конце концов, в злостных нарушителей… И не лезьте в наши дела. У меня охраняемый периметр только здесь, на станции и по дороге к поселку… Все. Разговор окончен. Твою дивизию…
Женя выпрыгнул на перрон, подхватил Генриха Францевича под руку: работая с кадром, оператор мог споткнуться и сверзиться с лестницы. Камера подлетела, остановилась метрах в двух от спорящих, зависла на уровне лиц. Так что последнее энергичное высказывание относилось к камере и журналистам.
– Кто пустил? – Железнодорожный начальник шагнул вперед, замахиваясь на чуть жужжащую камеру.
Камера вильнула, уклоняясь от удара, и поднялась на высоту трех с половиной метров. Генрих Францевич был человек не злой, но годы работы научили его быть немного мстительным. Именно эта высота заставляет многих недовольных переоценивать свои силы и пытаться все-таки допрыгнуть до камеры.
Железнодорожник прыгать не стал.
– Уберите камеру, – потребовал он, но стоявший рядом полковник схватил его за плечо и грубо повернул к себе.
– Если ровно через две минуты поезд не уйдет с платформы… – Голос полковника стал похожим на рычание. – Я…
– Если вы не прекратите мне указывать!.. – Голос железнодорожника взлетел до визга.
– Капитан, двух человек в паровоз, остальных в вагоны – и рвите вперед или назад отсюда как можно дальше… – Полковнику надоело пререкаться.
– Вас не пустят, двери заблокированы. В вагоны – пожалуйста, а в локомотив…
Капитан, бросившийся было выполнять приказ начальника, остановился. Из леса появились увешанные амуницией солдаты, побежали вдоль вагонов, влетая по ступенькам, отпихивая замешкавшихся проводников и любопытных пассажиров.
Женьку и Генриха Францевича солдаты аккуратно огибали, стараясь не задеть.
На всякий случай Генрих Францевич поднял в воздух дополнительную камеру. В такой ситуации все может быть, а терять интересные картинки он не привык.
Полковник взмахнул рукой… Пфайфер замер, а Касеев присвистнул – железнодорожник в ранге коменданта Территориального перегона взлетел, взмахнув руками, и покатился по перрону. Подчиненные бросились его подбирать.
– Всех из вагонов – под перрон. На восточную сторону, – приказал полковник в микрофон переговорника. – Наших – к пассажирам, в случае чего – отсечь лес… Твою маму в извращенной форме…
– В сторону, – сказал Касеев Генриху Францевичу, – сейчас будет давка.
Но солдаты действовали четко и слаженно. Через десять секунд после приказа из вагонов начали вылетать пассажиры. Их ловили, ставили на ноги и гнали, не давая опомниться, под платформы.
Железнодорожники возились со своим начальником, но тот лежал без сознания.
Раздался глухой удар, потом крик – кого-то солдаты все-таки не поймали. Заголосила женщина, требуя, чтобы не смели, не прикасались, имели в виду и готовились расхлебывать…
– Полковник! – крикнул Касеев и замолчал, получив пинок от Генриха Францевича.
– Пулю схлопотать хотите? – спросил Пфайфер. – Не видите – человек работает.
Через три минуты перрон опустел.
Солдаты унесли коменданта. Полковник заглянул в картопланшет, кивнул сам себе и пошел к лестнице. Оглянулся на журналистов:
– А вам что – особое приглашение нужно?
– А нам нужно объяснение! – Женька был, конечно, уже трезвым, но сильно раздраженным.
Он вообще не любил военных, как, впрочем, большинство обычных нормальных людей. Сволочи. В них вбухивали такие деньги, а когда пришлось… Со своими они храбрые. Со своими, с людьми…