Зурабян Гарри
Гекатомба

   ГАРРИ ЗУРАБЯН
   ГЕКАТОМБА
   "Бог дал людям свободу воли и люди сами
   могут выбирать между добром и злом."
   Рене Генон, французский философ.
   49 г. до н. э. Цизальпинская Галлия, р. Рубикон.
   С неба капали брызги солнца. Прожигая землю, застывали самородками. Слышалась тяжелая поступь центурионов. И идущие на смерть, приветствовали Его...
   На рассвете, когда день только откроет глаза и на его ресницах еще будут вздрагивать паутинки снов, Он выйдет из шатра. Первый луч скользнет, срываясь с золота доспех, и бесследно канет в пурпурных складках плаща. Он увидит даль, которую завоюет и отдаст в руки когорт. Он обещал им дальние страны, богатые земли, теплые моря и ласковых женщин. Он привел их сюда, чтобы покорять и сгибать, чтобы принести здесь жертву богам из пепла и крови, слез и плоти. Но пока Его воины спят, Он стоит один и медленно пьет из кувшина рассвета зыбкую, звенящую тишину...
   Погаснут костры, руки лягут на рукоятки мечей и жар лета остынет, повергнутый в прах холодом и беспощадностью тысяч глаз. Он взмахнет рукой и земля, содрогнувшись, примет на себя удары котурн, подков и колесниц. Он станет главным жрецом в древней мистерии, имя которой - война.
   Лукавые боги будут, посмеиваясь, смотреть, как яростно и неистово пустой кубок любви. Он наполняет кровью жертв, как торопится заполнить драгоценный сосуд наслаждений проходящими мирской славой и подвигами. Он будет пить тягучую, терпкую влагу сражений и битв, чтобы однажды, ощутив смертельную тяжесть металла, упасть и уже не подняться. Он уйдет в другой мир тихим и нищим, ничего не взяв из несметных сокровищ Своих...
   1590 год. Шотландия. Восточный Эдинбург, Северный Бервик.
   Вельможа осторожно спустился по лестнице в мрачное подземелье, освещенное несколькими факелами, укрепленными на стенах. Размытые, причудливые тени, холодный и сырой воздух сжали его сердце судорогой ужаса. На мгновение он замер, невольно втянув голову в плечи. Он готов был вернуться, но любопытство взяло верх и, усмехнувшись своей минутной слабости, он решительно переступил порог потайной комнаты.
   Небольшое окно в одной из стен позволяло, оставаясь незамеченным, наблюдать за ходом дознания. Безмолвным жестом отпустив сопровождавшего его монаха, вельможа приблизился к окну и заглянул в расположенную за стеной пыточную камеру. В это время тишину подземелья потряс истошный крик. Вельможа в испуге отшатнулся. Черты лица его заострились, пальцы левой руки нервно теребили роскошный, искуснейшей работы, кружевной воротник. Широкие крылья носа трепетали, жадно и шумно вдыхая воздух. Круглые, глубоко посаженные глаза, наполнились лихорадочным, болезненным блеском. Он воровато оглянулся на дверь; она была плотно прикрыта. Никто не должен знать о его слабости и страхе...
   Он вспомнил о своем путешествии из Дании в Шотландию на военном английском корабле. Ночь плавания была поистине ужасной и лишь Божье провидение и непристанные молитвы позволили ему и его невесте избежать гибели при кораблекрушении. А виной всему - дьявол и бервикские ведьмы, устроившие в ту ночь шабаш и желавшие его смерти.
   До вельможи донесся голос одной из них. Он вновь приблизился к окну и увидел А.С. Она происходила из одной из знатных и влиятельных эдинбургских семей. Дама почтенного возраста, со следами былой, неувядающей красоты - и в лице, и в фигуре. Но теперь от красоты ничего не осталось, как, впрочем, мало что вообще осталось от А.С. Ее лицо и тело были изуродованы чудовищными пытками, голова обрита наголо. На спине и груди зияли кровоточащие раны на месте "печатей дьявола" - там, где их увидели слуги Господа. Вокруг ее шеи обвивалась жесткая бечевка, под которой виднелись незаживающие рубцы и причинявшая несчастной, должно быть, невыносимую боль.
   Вельможа жадно ловил каждое слово, все больше возбуждаясь и приходя в экстаз от услышанного: церковь в Северном Бервике... черные свечи... рекой льющееся вино, непристойные отношения собравшихся мужчин и женщин... хула на Господа, веселые мелодии варгана, исполняемые служанкой А.С. И ... дьявол! Дьявол в образе любимой собаки А.С.
   - Они могли это делать, - шептал, захлебываясь словами, вельможа. - Их надо истреблять! Истреблять семя сатаны, демонов колдовства! Сжигать. Сжигать, чтоб не проросло в других - чистых, непорочных душах, греховное начало дьявольского рабства.
   В 1591 году в Северном Бервике на костре были сожжены пять человек, обвиненные в малефицизме - колдовском вредительстве и причинении зла. В ночь после аутодафе на всем восточном побережье Шотландии разразилась невиданная даже для тех мест гроза.
   1971 год. Советский Союз. Восточный Крым, Приморск.
   Растрелянное грозой небо падало на захлебнувшуюся в дожде землю. Город, распластанный на пиршественном столе стихии, корчился и стонал, содрагаясь от вакхических плясок ураганного ветра. В чаше залива пенилось и пузырилось обжигающее, холодное, колдовское зелье моря. Неукротимый напиток, переливаясь через края чаши, неудержимо устремлялся к берегу, к судорожно разверзнувшимся каменным губам берегов. Город был вдрызг пьяный и больной...
   До полуночи оставалось семь минут. В приемном покое приморского роддома царила тишина. Две акушерки и дежурный врач сидели в ординаторской на втором этаже и молили Бога, чтоб в эту кошмарную ночь кому-нибудь не приспичило рожать. Смену возглавлял заведующий отделением патологии Тихомиров Сергей Филиппович. Это был сравнительно молодой еще, лет тридцати пяти, рыжеволосый, высокий и добродушный крепыш. Прихлебывая кофе и лениво перелистывая истории болезней, он временами , на какой-то легкомысленный мотив, принимался напевать вполголоса строки Пушкина:
   - Родила царица в ночь не то сына, не то дочь...
   Акушерки, молодая и пожилая, украдкой переглядывались и иронично улыбались. Неожиданно Тихомиров поднял голову и прислушался.
   - Везут? - спросила пожилая, Вера Игнатьевна.
   Сергей Филиппович засмеялся. О его "веселеньких" сменах знал весь роддом. Если дежурит Тихомиров, младенцы не просто сыпятся один за другим, а каждые вторые роды превращаются буквально в битву за "урожай природы".
   - Что-то, девчата, сегодня не так, - проговорил заведующий. - Дело к полуночи, а у нас ни одной новой живой души.
   - Тьфу-тьфу, - Вера Игнатьевна символически плюнула через левое плечо и постучала по крышке полированного стола. - В такую ночь ни двери, ни, прости Господи, матка не откроются. Внутри-то оно надежнее, - грубо пошутила она.
   - Да уж, ночка... - Тихомиров задумчиво посмотрел в окно. Перед его взором на мгновение мелькнуло фантастическое видение, но настолько быстро, что он даже не успел его осознать.
   - Без пяти двенадцать. Полсмены отстояли. Каких-нибудь восемь часов и шабаш.
   Сергей Филиппович еще договаривал последнее слово, а за окном уже начал набухать тяжелый рокот грома, разрывая пространство, круша его на тысячи осколков. В окнах тоненьким, вибрирующим писком захлебнулись стекла.
   Вера Игнатьевна решительно поднялась из-за стола, кивнув молоденькой напарнице:
   - Пойдем, Светлана, в приемный покой, а то бросили Федоровну одну.
   Тихомиров встал из-за стола:
   - Я, пожалуй, тоже по отделениям пройдусь. Начну с приемного.
   Втроем они спустились на первый этаж. За столом, подле настольной лампы, сидела седая, полная, небольшого росточка, санитарка. При виде врача, она живо спрятала в стол книгу и встала. Тихомиров невольно улыбнулся, на подобные вольности персонала он смотрел сквозь пальцы. Что с того, если человек сделал свою работу, сел отдохнуть и почитать? Чего у него над душой стоять, как надсмоторщик на плантации? Все-равно ведь будут читать, читать и бояться. Заведующий не любил, когда люди боятся, кого- и чего бы то ни было. Он был обеими руками за дезрежим, правильное замачивание градусников и наконечников, хранение лекарственных препаратов и пр. пр. Он, конечно, был за соблюдение всех инструкций и правил, но в состоянии здравого ума.
   Аглаю Федоровну Чистякову, санитарку приемного покоя, боготворил и любил весь роддом. Есть люди с таким внутренним светом, что погреться возле него испытывают непреодолимое желание и праведники, и грешники.
   - Читайте-читайте, Федоровна, - Сергей Филиппович махнул рукой. Сегодня, наверное, нам не " повезет".
   В это время резкий порыв ветра ураганной силы ударил в окна приемного покоя. Входная дверь, закрытая на крючок, забилась в пазах, как попавший в капкан зверюга. Крючок не выдержал и дверь, распахнувшись, с оглушительным треском влетев в стену, выворачивая петли, рухнула за пределами крыльца. Люди, остолбенев, смотрели, как сияющий чистотой приемный покой стремительно погружается в грохочущую, грязную воронку хаоса. Первой опомнилась Чистякова. С быстротой, не свойственной ни комплекции ее, ни возрасту, она бросилась на крыльцо. На подоконнике приемного покоя, на стареньком допотопном будильнике часовая и минутная стрелки сошлись на цифре 12. Держась за медные перила, она наклонилась над каким-то свертком на крыльце.
   - Ребенок! - ахнула Аглая Федоровна. - И как дверью-то не зашибло. Она пригляделась и в свете мелькнувшей молнии с ужасом узнала одеялко, в которое был запеленат малыш. - Ну не дура, ты подумай! Чего учудила-то, шалава... - и это были ее последние слова.
   В ту же секунду в нее вонзилось ослепительное копье, тело ее конвульсивно задергалось. Она еще попыталась оторвать руку от медного поручня, но мозг взорвался яркой вспышкой и ее стало увлекать в черную бездну, на дне которой начал разгораться неземных красок свет.
   - Света! - закричал Тихомиров, приходя в себя и бросаясь к Чистяковой. - Быстро валик из одеяла. Вера! Набирай кубик лобелина или цититона, что есть. - Он склонился над Федоровной. - Это что за черт! Девчата, здесь еще и ребенок... Света, помоги мне.
   Вдвоем они затащили женщину и ребенка в приемный покой. Тихомиров бросил взгляд на Светлану и увидел, как она побледнела. Глаза ее стали принимать отсутствующее выражение.
   - Светка, не вздумай! - рявкнул он. - Ну-ка, бегом к анастезиологам. Одна нога здесь, сама вся уже там. - И он вновь склонился над пострадавшими. - Вера, давай шприц. Вытягивай Аглае язык... - Врач медленно ввел ей в кончик языка содержимое шприца и, подложив под шею одеяло, стал энергично делать искусственное дыхание, в перерывах процедив сквозь зубы: Вера, золотко, не стой, как танк на постаменте, займись ребенком.
   Через несколько минут весь дежурный персонал роддома горел лишь одним желанием - вывести из состояния клинической смерти бабушку Аглаю и ребенка...
   Тихомиров зашел в кабинет, закрылся изнутри и, обессиленный, сел в кресло.
   Реанимационная бригада приехала в роддом в считанные минуты. В принципе, Сергей знал, что надо делать и он на все сто был уверен в опыте, знаниях дежурной смены, но он также и знал, что реаниматологи сделают свою работу не только на сто, но и на сто десять процентов. Девочку-подкидыша удалось спасти, а вот бабу Аглаю... Тихая и спокойная, безучастная ко всему, она покоилась теперь на голой каталке, с головой укрытая застиранной простыней, со штампом морга приморской горбольницы ь1.
   Сергей с трудом поднялся из кресла, достал из сейфа бутылку коньяка. Но, передумав, поставил обратно.
   "Сейчас начнется, - зло подумал он. - Комиссии, проверки: что? как? почему? Соблюдалась ли техника безопасности? Почему перила медные? Почему девочка на крыльце лежала? Какие поставили перила, такие и были! Куда положили девочку, там и лежала! Дебилизм, ей-Богу..."
   Он присел на краешек стола и стал набирать номер телефона. Машинально глянул на наручные часы. Обе стрелки непоколебимо стояли на цифре 12. "Чертовщина какая-то", - подумал он с раздражением.
   В трубке раздался знакомый голос:
   - Сазонов слушает.
   - Славик, Тихомиров беспокоит.
   - Забодали вы меня! Здорова ваша "крестница", здорова! Даст Бог, ты еще ее детей принимать будешь.
   - Я хотел ее забрать.
   - А куда ж ты денешься, - засмеялся Сазонов. - Конечно заберешь! Готовь, Филиппыч, цветы, торт и шампанское.
   - Мне бы, Славик, сейчас не шампанского, а водки; граммов триста. Аглаю нашу жалко...
   - Милый мой, - отозвался Вячеслав, - о такой смерти только мечтать можно.
   - Можно, но не нужно.
   - Ну, дорогой, нам с тобой не грозит ни "можно", ни "нужно". Мы с тобой от цирроза сдохнем, свихнувшимися параноиками, в какой-нибудь богодельне, куда нас заботливые родственнички определят.
   - Славик, ты сегодня в ударе, - усмехнулся Сергей.
   - Я, Сережа, всегда в ударе, когда людей теряю. И не потому, что меня за смертность горздравовские задницы искусству лечить учить будут. Чем дольше работаю, тем больше убеждаюсь: не те уходят, Сережа, не те. Дерьмом обрастаем. Мне с некоторых пор вопросик один покоя не дает. Хочешь знать, какой? Куда хорошие уходят? И почему меня до сих пор никто не позвал? Я какой?
   - Славик, у меня бутылка коньяка есть, - предложил Тихомиров.
   - Понял. Во сколько?
   - Приезжай после работы. Моя Ирина у матери сегодня.
   - Но ты, Серега, одной бутылкой все-равно не отделаешься. Папаша... хохотнул Сазонов и положил трубку.
   Заведующий бросил взгляд на настенные часы - 15.17. Внезапно он вспомнил! Прошедшая ночь, ураган, бушующий за окнами ординаторской, и промелькнувшее то ли перед глазами, то ли мысленно, жуткое видение: средневековый город, толпа людей, судейские мантии, богатые наряды вельмож и серые одеяния простолюдинов. Костер, а в нем... Что же так поразило его в этом аутодафе? Лицо женщины в языках пламени! У нее было... лицо Аглаи!
   1995 год. США. Калифорния, Лос-Анджелес.
   Стэнли Уилсон боязливо отодвинул штору на окне и внимательно оглядел улицу перед домом. Все, как обычно. Если не считать небольшого фургончика, припаркованного у противоположной стороны тротуара. Появление его два дня назад встревожило Стэнли. Впервые за семь месяцев он, по-настоящему, испугался и попытался представить, что будет, если... Но стоило представить, как организм начинал бунтовать. Ладони делались липкими и влажными от пота, во рту пересыхало, появлялся горький привкус и, казалось, язык покрывается тонкой коркой наждака. Под коленями и в паху кожа превращалась в холодный панцырь, утыканный острыми иголками. В животе нарастала боль, скручивая внутренности в плотный, тяжелый, отвердевший комок. А сердце и легкие, проталкивая в парализованные сосуды кровь и кислород, бешено сокращались, дергаясь в оргиастической пляске.
   Не заметив ничего подозрительного, успокоившись, Уилсон отошел от окна и в раздумье остановился посередине комнаты.
   - Черт бы побрал эту смазливую девчонку! Но она виновата сама. Сама! Ей не надо было грубить мне и... злить меня! - сказал он вслух, в изнеможении опускаясь в кресло и закрывая глаза.
   На вид ему было около тридцати пяти. Темно-каштановые волосы аккуратно пострижены и уложены. Добродушное лицо, с пухлыми губами, чуть широковатым носом и внимательными серо-голубыми глазами. Стэнли был выше среднего роста, без единого грамма жира. Но и развитая постоянными занятиями спортом мускулатура не бросалась в глаза, а представляла собой тот спокойный и умеренный фон, что придает молодым людям не только уверенность, но и изящество во внешнем облике. Его уважали коллеги, боготворили пациенты и он пользовался несомненным авторитетом в Ассоциации, как хорошо зарекомендовавший себя врач-гинеколог. В Ассоциации не скрывали, что возлагают на него кое-какие надежды. Единственное, что вызывало недоумение - нежелание Стэнли жениться, несмотря на то, что женихом он считался более чем завидным - приличный счет, богатая клиентура, собственный дом. Но женщин он сторонился, впрочем, не настолько, чтобы прослыть ярым женоненавистником или убежденным холостяком. Сейчас, сидя в кресле, Стэнли вновь мысленно вернулся в тот день, когда встретил Дину.
   ... Они сидели в баре "Жемчужная корона". Дина рассказала, что родом из Окснарда, расположенного между Санта-Барбарой и Лос-Анджелесом. Свою мать она не помнила. Та умерла, когда ей было два года. Отец имел небольшую кондитерскую, слыл добропорядочным и дочь воспитывал в строгости, но не без любви и ласки. Все изменилось в тот день, когда Дине исполнилось пятнадцать. Отец привел в дом мачеху. Элен Гардинг была вдовой - доброй, тихой и аккуратной женщиной. Лично против нее Дина не имела ничего, но внимание и любовь отца она ни с кем не желала делить и меньше всего - с новой матерью. В доме начались бесконечные скандалы, продолжавшиеся в течение трех лет. Жизнь отца и мачехи Дина превратила в ад. В конце концов, ей самой это надоело и она сбежала из дома с заезжей музыкальной группой, приехав в восемнадцать лет покорять Лос-Анджелес.
   Стэнли сочувственно слушал ее исповедь. Но вряд ли кто мог догадаться, что за внешним, слегка сентиментальным, взглядом скрывается натура, обуреваемая сильными страстями.
   По мнению Уилсона, Дина была прекрасна. Но сколь была она прекрасна, столь же и порочна. И ей не выбраться самой из этого замкнутого круга. Он, Стэнли Уилсон, поможет ей, спасет ее, разорвет порочный круг, освободив ее душу, сделав чистой и желанной Господу. Он оглянулся. На них никто не обращал внимания. Их столик располагался в глубине зала, скрытый полутьмой. Это давало возможность, не привлекая внимания, рассматривать посетителей, что Уилсон и делал, стараясь, в то же время, не терять нить разговора с Диной.
   Все эти мужчины и женщины - жующие, пьющие, шепчущиеся, похотливо подмигивающие и улыбающиеся друг другу, с бесстыдством в речах и лживыми глазами, были для Стэнли порождением распутства и порока. Они превратили эту землю в вертеп, где совокупляясь, порождают новых и новых демонов тьмы.
   Он взглянул на Дину. "Нет, ее я им не отдам. Ей уготовлен иной путь. Ее красота никогда не будет осквернена повторением в новом, рожденном ею, демоне, который, в свою очередь, привлечет других мужчин или женщин. Он, Стэнли Уилсон, прервет связующую нить бесконечных воспроизведений. Дина станет его седьмой жрицей в Храме красоты. Она окажется недосягаема для чужих, грязных, алчущих рук и горячих, жаждущих губ."
   Уилсон открыл глаза. Затуманенным, бессмысленным взором обвел комнату. И вновь вспомнил о фургоне. Им овладел страх. Его невидимые щупальца, переплетаясь и извиваясь, медленно, но неотвратимо подползали к креслу. Он инстинктивно сжался, подтягивая ноги к туловищу. Внезапно в голову пришла странная мысль и он удивился, как не додумался до этого раньше. Теперь он знал, как избавиться от страха и полностью отдаться во власть воспоминаний.
   "Ведь это так просто! - подумал с облегчением. - А фургон... знак свыше. Я выполнил свою миссию и теперь буду жить, как все. Так, как от меня требуют и ждут. Я должен затаиться и молчать. Ничто не должно нарушить моей главной, священной тайны. Все эти люди просто не в состоянии понять мою миссию, мой, искупающий их грехи, путь. Молчание... А все, что может пролить на него свет, должно исчезнуть - из моей жизни, моего дома, этого города и страны."
   Уилсон спустился в гараж, открыл кладовку-тайник и вытащил объемную кожаную сумку. Из нее достал почти новые вещи: джинсы, рубашку, темно-серый шерстяной свитер с оригинальной аппликацией черного кондора слева. Из пакета - чисто вымытые коричневые туфли на толстой, рифленной подошве, пакет поменьше, в котором лежали парик, грим и очки в тонкой оправе. Стэнли взял свитер и джинсы, поднес их к лицу, вдыхая запах. Сердце запрыгало, как теннисный мячик на корте. Улыбаясь, он блаженно зажмурился и... тишину гаража разорвал в клочья визгливый женский крик.
   - Не подходи ко мне, ублюдок! - в глазах Дины искрами метались отчаянная решимость и злость.
   Но где-то в глубине Стэнли заметил едва приметные всполохи животного страха. Он доверчиво улыбнулся ей. Голос его прозвучал ласково, убаюкивающе и завораживающе:
   - Дина, зачем ты сопротивляешься? Я дам тебе бессмертие. Не бойся, это нисколько не больно, - он кивнул на огромный нож, зажатый в руке. - Я ведь профессионал и знаю, куда надо ударить. Дина, я - врач.
   - Ты - не врач! - ее крик перешел в безумный, хриплый вой. - Ты взбесившийся, сумасшедший импотент! - она нервно сглотнула слюну, напряженно следя за каждым его движением.
   - Дина, - он придвинулся к ней еще на два шага, - ты ведь не хочешь иметь детей, не так ли? - его лицо исказила брезгливая, презрительная гримаса. - Они вырастут такими же красивыми, но более - порочными. Дина, я помогу тебе искупить все твои грехи и при этом навсегда остаться красивой.
   Она ответила ему потоком отборной брани.
   - Ты не должна оскорблять меня, - обиделся он и неожиданно, потеряв контроль над собой, взрываясь изнутри рвущейся волной предчувствия крови, закричал:
   - Ты не должна говорить мне этого, похотливая, грязная шлюха!
   Уилсон кинулся к ней, намереваясь ударить в низ живота. Но за секунду до удара, Дина, стоявшая на кровати и прижимавшаяся спиной к стене, кинулась на него, как кошка, пытаясь вонзить ногти в его глаза. Стэнли дернул головой, отклоняясь, но она уже повисла на нем, увлекая на пол. Ударившись затылком, последнее, что он почувствовал - мягкая, поддатливая плоть, рассекаемая ножом, крепко зажатым в его руке...
   Стэнли, тяжело дыша, нехотя отвел руки с одеждой от лица. Он был пьян пережитыми воспоминанием. Однако, к сладостному, будоражащему чувству примешивались горечь и разочарование.
   Когда Уилсон пришел в себя, Дины нигде не было. Кровавый след обрывался на ступеньках, ведущих во двор. Он долго искал свою седьмую жрицу вокруг заброшенной сторожки в горах, которую открыл для себя год назад, превратив в Храм красоты. Именно здесь он держал колбы с заспиртованными матками шести предыдущих его жриц, которых он принес в жертву. Эти шесть женщин навсегда остались ослепительно красивыми и молодыми. Он подарил им вечную молодость и красоту. К их мертвым телам впоследствии прикасались руки многих мужчин - полицейских, детективов, экспертов, но никто из них уже не смог совокупиться с их красотой и зачать новых демонов тьмы. У них не было матки. Стэнли Уилсон разорвал порочный круг грехопадения. Однако магическое число "семь" не давало ему покоя. Дина должна была стать седьмой его жрицей. Он должен ее найти!
   Поспешно уезжая, Стэнли, со слезами на глазах, сжег свой Храм красоты. О Дине он услышал уже через несколько часов из экстренного выпуска новостей. И теперь не проходило ни дня, чтобы о ней не говорили. Эти остолопы-полицейские называли ее очередной жертвой серийного убийцы. Ее подобрала проезжавшая машина. О пострадавшей ничего неизвестно, так как с момента обнаружения и до настоящего времени она находится без сознания вследствие ножевого ранения и большой кровопотери. В тот же день в пожарную часть поступил сигнал о горящем заброшенном строении в лесистой части гор близ города . Полиция пока отказывается от комментариев по поводу взаимосвязи этих двух происшествий.
   Стэнли усмехнулся, вспоминая события тех дней. Они ничего не найдут и не узнают. Им просто это не дано. Он с сожалением посмотрел на вынутые вещи. Они были с ним все эти семь месяцев. Делили восторг и экстаз, чувствовали смятение и ужас жриц в их последнюю минуту. Они впитали запах возмездия, крови и искупления. В этих вещах застыли мольба и крики, смирение и агония. Они видели то, что видел он. Они делали это вместе с ним. Они чувствовали так, как чувствовал он. Они помнят все, что он помнит. Они - часть его и часть его миссии.
   Глядя на вещи, Уилсон понимал,что должен расстаться с ними, но ему было бесконечно жаль, как-будто кто-то злой и безжалостный вырвал из него часть плоти. У него защипало в глазах. И в память вещей упал прозрачный, чистый оттиск слез сентиментального Стэнли Уилсона.
   Он вышел с пакетом из дома и перешел улицу. Навстречу ему, на роликовых коньках, катились соседские дети - восьмилетняя Мадлен и десятилетний Фрэнк.
   - Добрый день, мистер Уилсон, - закричали они, улыбаясь.
   Стэнли остановился с ними поболтать.
   - Вы тоже решили помочь русским? - спросил Фрэнк.
   - Да, вот собрал кое-что, - Уилсон кивнул на пакет.
   - А мы с Мадди еще и игрушки положили. Отец сказал, что русским сейчас тяжело. Их детям нечего носить, они голодают, у них нет игрушек.
   - Ваш отец прав, - поддержал разговор Стэнли. - Люди должны помогать друг другу. Америка - великая и богатая страна и ее долг помогать бедным и слабым. На этой оптимистической ноте он тепло попрощался с "подрастающими демонами" и передал пакет гуманитарной помощи для "бедных и слабых русских" стоящим у фургончика молодым представителям христианской общины...
   Спустя девять дней, самолет с грузом гуманитарной помощи покинул пределы Соединенных Штатов Америки.
   Спустя сорок дней, Стэнли Уилсон был застрелен агентами ФБР, оказав отчаянное сопротивление при задержании.
   Часть первая. Формула преступления.
   Гладков лежал на кровати, отвернувшись лицом к стене. Он проснулся часа в три ночи и до рассвета уже не смог заснуть. Темное пятно ковра постепенно набухало цветами и оттенками, превращаясь в красочный, замысловатый узор. Вглядевшись, в хитросплетениях орнамента Гладков угадал собачий профиль: стоящие торчком уши, черная крапинка глаза, открытая пасть и свисающий из нее длинный язык. Собак он любил и сколько себя помнил, всегда мечтал, чтобы родители разрешили ему завести щенка. Он много раз представлял, как принесет малыша домой, старательно выберет для него место, оборудует его, какими будут миска и игрушки, как он, Валерка, будет гулять с ним, дрессировать его и какими неразлучными друзьями они станут с Амуром. Это имя родилось вместе с мечтой. Ему не нужны были, как всем мальчишкам, железная дорога, футбольный мяч, велосипед, скэйт, а позднее - магнитофон или аудиоплейер. Ему нужен был только Амур.