Страница:
"Я совершил две непростительные глупости. Одна из них в том, что нужно было держать маскхалат под рукой и вовремя укрыться от самолета. Я должен был предусмотреть эту опасность. Промашка вышла. Вторая глупость в том, что я убежал от звуков музыки. Чего бежишь, кто за тобой гонится? Этого бородача я высижу, может, и выгода какая будет. Еда кончилась, ноги не слушаются. Э-э! Никак, лошадь заржала! Опять, надо же! Скажи, какой я болван! Столько времени тащусь, и ни разу в голову не пришло, что можно лошадь раздобыть, то есть украсть! Откуда донеслось ржание? Оттуда! Сходить, что ли, посмотреть? Поляна - рукой подать. Скорее всего, там и пасется... Далеко не пустил бы, она где-то здесь, ясное дело..."
Гора взялся было за поклажу, но, передумав, пополз к лошади. Спустившись с косогора, встал на ноги и продолжил путь. На поляне, искрившейся под лупами солнца, паслась вороная лошадь, пощипывая проклюнувшуюся местами из-под снега траву. Ему припомнилась почти такая же картина студенческих времен: лошадь на лугу в окрестностях Икалто, только та была белой и паслась на траве, умытой дождем.
Гора спрятался за толстую сосну и замер - точь-в-точь как тогда, в окрестностях Икалто.
Раздались звуки шагов, скрип сапог, приминающих снег на сухой хвое. Гора приник к земле, проследил взглядом за бородачом. Тот ступал по лугу твердым, размашистым шагом, но ходьбе его недоставало молодой легкости, он был стариком. Бородач прошел совсем близко, направляясь к лошади. У Горы возникло ощущение, что он видит его и намеренно отводит глаза. Бородач подошел к лошади, снял путы с ее ног, повел к хижине. Он шел, а Гора ждал, что сейчас, вот сейчас он обернется и посмотрит ему в глаза. Не обернулся, скрылся в чаще. Гора выждал немного и, вернувшись на прежнее место, продолжил наблюдение.
Бородач вертелся возле лошади, может, в путь собирался.
"Давно перевалило за полдень. Куда и зачем ему идти? Если по делу, то для дел время позднее. Да и место тут, прямо скажем, такое, что к соседям поболтать не сбегаешь... Навьючивает лошадь... Что, вообще снимается?.. Пусть, хижина мне достанется... Что он вынес? Ого, да он старатель, вон инструменты укладыва-ет... Как же так? Разве не с утра нужно ездить?.. Что ты привязался, когда хочет, тогда и едет... Золото и после полудня намыть можно! Мы в этих делах не очень-то смыслим... Оглядывает окрестность... Обычно и ты осматриваешься перед уходом. Ага, двинулся. Пойдем за ним. Поглядим, куда путь держит. На кой он нам! Только бы умотал подальше отсюда, ничего больше от него не требуется..."
Бородач скоро скрылся. Гора опасливо прошелся, выбрал удобное смотровое местечко. По его расчетам, именно отсюда он бы мог проследить с помощью подзорной трубы за перемеще-ниями бородача вплоть до горизонта. Так оно и вышло, но тот, отъехав всего метров пятьсот, остановился на берегу ручья, снял поклажу, привязал лошадь, проломил тонкий лед и стал промывать песок, но почему-то все время тревожно озирался.
Гора двинулся к хижине.
"Меня не оставляет мысль, что он откуда-то знает о моем присутствии .. Может, у него есть основания кого-то бояться? Или ему кажется, что кто-то охотится за его золотом? Руку на сердце, нужна изрядная смелость, чтобы держать при себе золото в этом безлюдном, Богом забытом месте .."
Сначала Гора обошел хижину, потом заглянул в форточку. С особенным тщанием изучив окрестность, он даже потянул носом воздух и, отважившись наконец, отодвинул штору: узкая тахта, сколоченная из жердей и покрытая овчиной, приземистый, из жердей же столик, печка-времянка и под форточкой небольшой дощатый стол - ничего больше. На жердяном столике сложена чистая посуда, а на дощатом - пачка тетрадей различной толщины. Одна школьная тетрадь была раскрыта, на ней лежал аккуратно заточенный карандаш. Под потолком висела на крюке большая полевая сумка с приколотой запиской. Она легко прочитывалась - хижина была приземистой, Горе даже на цыпочки стать не пришлось. Красивым, легким почерком было написано, что в сумке лежат отложенные для хозяина хижины продукты, точное количество жизненно необходимого. Для гостя же еда в кастрюле. Может отведать. Вне этого гость имеет право взять только десять патронов двенадцатого калибра. Ни в коем разе ничего другого. Хозяин хижины знает обо всем и даже уверен в том, что приход гостя не вызовет осложнений. Встречаться нет нужды! Пусть ест и уходит, да не трогает ничего, не то ему не поздоровится!..
Кастрюля стояла на полке. Гора снял ее, заглянул - ячменная каша, щедро приправленная топленым маслом. Подошел к столу под форточкой, сел и стал есть. Заглянув в тетрадь, прочел несколько строк. Ему подумалось, что этот человек явно один из учителей того Коли, что дал ему оленя. Гора продолжил чтение:
"Сила, противостоящая власти, должна существовать всегда, она светоч, надежда, упование, без нее народ - масса, а не нация. И это надо знать каждому гражданину, обществу. Власть, со своей стороны, постоянно ощущая, что с ней борются, должна противостоять оппозиции. В этом противостоянии приобретаются защитные рефлексы, отрабатываются средства и приемы борьбы с любыми переворотами. Уничтожая противодействующие политические силы, диктаторы совершают непоправимую ошибку, поскольку лишают себя возможности совершенствоваться, тормозят процесс разработки методики борьбы. Чем жестче давление, тем сильнее сопротивление. Чем тяжелее условия, в которых приходится действовать оппозиции, тем интенсивнее улучшает она стратегию и тактику борьбы и в этой постоянной устремленности к совершенству побеждает. В этом одна из основных причин падения диктатуры".
Гора мотнул головой, проглотил кусок, перелистал тетрадь и продолжил чтение:
"Когда государство управляет экономикой, когда гражданин с помощью зарплаты, получа-емой за свой труд, не может обеспечить себе прожиточный минимум, он вынужден красть или каким-то иным незаконным доходом обеспечивать себе этот минимум. В таком обществе создастся прослойка казнокрадов, которая задаст тон жизни, и воровство как поступок становится достоинством, а не позором, люди гордятся им, а это уже маразм системы".
* * *
"Да он философ!.. Интересно, а что он думает об интеллигенте нового типа, порожденном русским социализмом? Чем обусловлено его становление? Тяжелое существование в обход законов в условиях насилия, несправедливости; необходи-мость хитрить, предавать, ловчить, чтобы избежать ссылки в Сибирь; борьба за выживание в тюрьмах и исправительно-трудовых лагерях, если не удалось отвести от себя арест. Только бы не умереть! Вот каким путем приобретался жизненный опыт, и в общество возвращался интеллигент социалистического настоя, познавший жизнь со всей ее изнаночной стороной, эрудированный матерый разбойник, активно использующий букет благоприобретенных качеств в борьбе с той системой, которая посягнула на его принципы существования и превратила в раба надуманной идеологии для сохранения единства империи. Конечно, империя развалилась бы! Разве могла быть у нее иная судьба?!
Подпись есть, но намеренно неразборчивая. "Прус", а потом какие-то загогули-ны... Кем бы он ни был, человек он порядочный, да!.. Интеллигент нового типа. А по нынешним временам - уже устаревшего типа... Теперь он помышляет о том, как бы разбогатеть законным путем и почить где-нибудь на юге, в собственной избе или дворце.
Я ведь тоже интеллигент, порожденный социализмом. Имею ли я право красть лошадь? Господи, как полегчает суставам Горы Каргаретели, будь у него кляча... Полегчает, еще как! Нельзя! Украсть - значит оставить след и присовокупить к своре поимщиков еще одного в лице разъяренного владельца лошади!.. Вот тебе и десять патронов... Ничего не скажешь, необычная ситуация: так и уйти, "спасибо" не сказав интеллигенту социалистического толка? Он прав, нет нужды. Если бы хижина была без хозяина, заброшенной, ты бы поел, прихватил что-нибудь с собой - конечно, самое необходимое - и... Стал бы дожидаться, чтоб "спасибо" сказать? Это было бы слишком вежливо. Пора уходить. Интересно, когда и как он меня заметил?.."
На другой день Гора вдруг услышал топот копыт. Сначала он подумал, что показалось. Прислушался - так и есть! Решив укрыться, Гора, чтобы не оставлять следов, свернул на незаснеженную тропу. На пригорке тянулись к небу крупные сосны - три или четыре. Выбрав укромное местечко, Гора залег. Стал наблюдать... Извини-подвинься, вон она, вороная, старатель восседает на ней собственной персоной. И остановился он именно там, где Гора свернул с пути, и именно так, будто заметил следы...
- Вылезай, чего прячешься, все равно вижу! - сердито крикнул всадник.
Гора, не долго думая, встал, сунул ружье под мышку, подхватил сани и, с лыжами на спине, двинулся навстречу пришельцу.
- Вы это мне, уважаемый? - на всякий случай издали осведомился он.
- Где моя лошадь?! Я вас спрашиваю, куда девалась моя лошадь?!
- Какая, уважаемый?
- У меня была одна, вороная!
Гора несколько растерялся. Оглядев всадника, он осторожно заметил:
- Вы сидите на своей лошади!
Старатель спешился, уставился на лошадь и, вскочив в седло, повернул обратно.
Гора долго смотрел ему вслед.
- Эта страна населена придурками. Целый день провел в седле и не знал, что под ним вороная? - проворчал он и пошел своей дорогой.
"Интересно, что бы значил этот финт? Хотел посмотреть, что я из себя предста-вляю, и прикинулся дурковатым?.. Он тебя раньше видел, потому письмо оставил, накормил и... Ты прав, он из придурков!.. Кому еще в башку втемяшится намывать золото средь зимы?! К тому же я склонен думать, что это не золото, а пирит. В Заполярье пирита навалом... Помнишь, в Норильске, когда город строили, или в Магадане земля так и сверкала, думали золото, а оказался пирит... Ладно, уважаемый, я так полагаю, что история пустяковая и голову ломать над ней не стоит, подумаем о чем-нибудь другом...
Люди сталинских времен... С кого начнем?.. Не имеет значения, с любого, кто был арестован в тридцатые годы. Массовые аресты начались в тридцать шестом... Мы не с этого времени начали свои воспоминания. С моих двенадцати-тринадцати лет? Хорошо. Тогда расскажем о девице Мачабели. Снова к Сталину вернулись?.. Отчасти так. Склонность к благотворительности, проявленная Сталиным в пору его молодости, свидетельствует о том, что он не чужд был сентиментальности. Coco учился в духовном училище, писал стихи, когда влюбился в красавицу, дочь князя Мачабели. Увлечение было таким сильным, что юноша из желания чаще видеть девушку нанялся в прислуги к ее отцу. Обязанности у него были неслож-ные: встретить гостей, помочь снять верхнее платье, разместить его на вешалке и прочие необременительные дела. Зато у него была возможность видеть украдкой свою возлюбленную. Удивительно, что дворянин, первостатейный купец Эгнаташ-вили разрешил своему пасынку пойти в услужение, стать мальчиком на побегуш-ках у князя Мачабели. Еще раньше, во времена моего детства, современники объясняли этот факт безграничным упрямством Coco, его умением настоять на своем. По окончании каникул он вернулся в духовное училище. Как долго продол-жалась влюбленность юноши, история умалчивает, но известно, что Мачабели навсегда запомнила грустные, выразительные глаза Coco, что совершенно естест-венно, если учесть, что в результате тяжелой и неизлечимой болезни девушка лишилась ноги, женихов перебирать не приходилось, и во умножение несчастий, в советской Грузии она лишилась средств к существованию. В Тбилиси Мачабели жила в тесной, узкой комнатенке. Чем питалась - неизвестно. Известно лишь, что она поддерживала тесные отношения с "гаремом Джимшеда". В конце двадцатых годов девица Мачабели переехала в благоустроенную квартиру, обставила ее добротной мебелью и стала опекать нищих и бесприютных женщин. Дед Гора Каргаретели вынужден был признать ее квартиру филиалом "гарема" вот до чего дошло. Счастье, привалившее вдруг девице Мачабели, следует приписать настояниям ее друзей - напомни о себе Сталину, напиши ему, как ты нуждаешь-ся, может, порадеет. Она написала, и - о диво, Божья воля, козни дьявола! К девице Мачабели пожаловало правительство в полном составе и, узрев тесноту, предоставило ей хоромы, назначило пенсион на "пропитание". Спустя небольшое время пришла посылка от самого вождя - дары, словами неописуемые, радость сердцу и отрада душе. И это пустяки - отныне и до скончания девица Мачабели ежемесячно получала вспомоществование от вождя. Люди, сведущие в подобных делах, поговаривали, что эти двести двадцать пять рублей - партмаксимум Генерального секретаря! Помимо того, госпоже Мачабели ежемесячно поступала на так называемый "Торгсин" определенная сумма в валюте. Разумеется, все это сильно облегчило существование не только госпоже Мачабели, но и "гарему Джимшеда". Любезное внимание длилось до самой смерти госпожи Мачабели, но едва покойницу опустили в могилу, милосердия как не бывало... Странное дело. Похоже, вождь получил от грузинских властей соболезнующую эпистолу, иначе как он мог так вдруг узнать о кончине своей любезной? Обитатели "гарема", и не только они, горевали и довольно долго. Вот только что составляло предмет их печали - ее кончина или потеря кормушки..."
Митиленич оформил командировку и отправился в Уренгой. Он надеялся получить информацию в городе, где до ареста жил и работал Иагор Каргаретели. Сведения нужны были, конечно, дополнительные, а те о суде и приговоре он и так знал из дела. Митиленич никак не мог понять, что "привело Гору из рая, именуемого Грузией, на Дальний Север, который иначе как адом не назовешь", ведь у него "на воле всего было вдоволь, да и в заключении, если уж честно, он не голодал". Еще Митиленича интересовало, с кем был связан Гора в Уренгое и почему закончилось его пребывание в этом городе. Может, его арест и вызван тем, что не заладились отношения с имяреком... Ответ на первый вопрос, почему Гора уехал из Грузии, в деле поимки Каргаретели имел значение, скажем, третьестепенное. Установить же уренгойские связи было чрезвычайно важно - а вдруг да надумает Гора вернуться сюда в поисках пособников, укрывища... Или с какой-нибудь иной целью.
Свое пребывание в Уренгое Митиленич считал оправданным. Более того, обдумывая в самолете результаты командировки, он руки потирал от удовольствия, при этом губы его морщила довольная улыбка.
По возвращении, едва войдя в кабинет, он направился к рельефной карте. Поразмышлял, недовольно помахал руками, подсел к письменному столу и снова ушел в свои мысли.
"Нужно уточнить хронологию. На данный момент в Уренгое нет ни этого Санцова, ни Полины Цезаревой - его любовницы. Они исчезли после того, как Каргаретели получил срок. Дело тянулось долго. Два человека утверждали, что Гору не должны были арестовывать. Санцов и Цезарева выждали, пока Каргаретели вынесли приговор, и исчезли. Так-то, Митиленич! Теперь нужно докопаться, почему, что за этим кроется!.. Да, о нем говорят, что в деньгах он не нуждался, жил по-холостяцки умеренно... Нет, была у него и любовница, и друзья, любил кутежи, но в меру... Не знаю, не знаю... С другой стороны, та баба, еще в бытность любовницей Каргаретели, завела себе нового любовника Санцова. Если он подлежал аресту, какие силы затягивали следствие, чем объяснить, что дело четырежды возвращали из суда на доследование, чья рука тут действовала?.. Сам Каргаретели, как мне сказали, пальцем не пошевелил для своего освобождения... На сегодняшний день о Санцове ничего не известно. Сплошная путаница. Ладно, куда исчезли Цезарева и Санцов?.. Вместе бежали или раздельно? Погоди, погоди, нужно поискать, кто работал в Уренгое, а потом перебрался в другой город. Легко может статься, что Цезарева уехала вслед за новым любовником на новую работу... Э-э-э, Митиленич, наплел с три короба!
Как бы там ни было, искать нужно нового любовника. Цезарева с ним, ясное дело... Если вся эта конструкция заслуживает мало-мальского внимания... Заслуживает, Митиленич!.. Да, вот еще: кто такой этот Ашна, где он? Это кличка, а нам нужны имя, фамилия, местонахождение... При чем тут он? Бывший зэк, то ли татарин, то ли узбек? При том, что... Говорю, надо установить!..
"Теперь кое-что о тех, кого успели убрать: расстрелять или в лагерях извести. Не представляю, какими мотивами должны были руководствоваться власти, чтобы тратить время и силы на уничтожение таких людей, как, скажем, Захарий... Господи, как же фамилия этого придурка?.. Служил он некогда в охране Сталина и был, в общем, не старым, но от той службы его освободили то ли по болезни, то ли по дурости. Он доводился нам дальней родней. Приходил очень редко, по большим праздникам - на Новый год, день рождения деда Иагора. Бывало, год пройдет, так и не появится. Есть такие родственники. Его приход означал одно - восторженные разговоры о Сталине. Он рассказывал много всякого, но Эрекле Каргаретели особенно нравился случай, когда Сталин... Нет, начнем сначала, право, стоит труда. Мой отец назвал эту новеллу "Сталинианой по Захарию". Из всего рассказанного Захарием мне она тоже кажется значительной, поскольку точно передает психологический настрой людей тридцатых годов.
В те поры Захарий "охранял" Сталина на одном из курортов, то есть сидел в кустах и обозревал окрестности.
Со времен Сталина и поныне парки правительственных дач всегда обносились надежной оградой, но самому отдыхающему подходить к ограде возбранялось. Почему - Бог весть. На прогулочных тропинках, то есть на приличном расстоянии от ограды, были установлены небольшие таблички с предупреждающими надпися-ми - граница, дальше не ходить, - а у ограды, в том или ином укрытии, сидели охранники. Обязанности их были несколько расплывчаты, потому как часовые снаружи, естественно, никому не разрешили бы лезть через стену, да и среди отдыхающих вряд ли сыскался бы желающий выйти таким путем. Вместе с тем охранник в засаде не имел права одернуть отдыхающего, нарушившего границу, да он, собственно, вообще никаких прав не имел, даже права пикнуть, если его шарахнет по голове булыжником. Скажем, идет Лазарь Моисеевич Каганович, перешагнул черту. Ты что, вылезешь и гаркнешь: давай, мол, назад?! Что ты, милый, попробуй высунься... Шевельнуться нельзя... Словом, сидит Захарий за кустом, охраняет Сталина. Теперь о том, как он рассказывал...
- За три года работы Сталина я видел всего раз. Служба, знаете, то туда перебросят, то сюда. Нет, издалека видеть приходилось, как же, но так, чтобы вот-вот, совсем близко, всего раз. Что правда - то правда. Куст был большим, разлапистым, как-то он называется, не помню. Сижу себе, и вдруг появляется на моей тропинке Сталин. Идет, скрестив руки за спиной. Остановится, на что-то посмотрит или на небо глаза вскинет, подумает-подумает и снова пойдет. Сам знаешь, много забот у него. Идет себе, уточкой переваливается. Приближается ко мне. Покуда к табличке подошел, остановился раза три-четыре. Гляжу промеж веточек и промеж листочков, гляжу на него, а про себя думаю: подойди, ну, подойди поближе, хоть рассмотрю, как положено. Подходит к табличке, останав-ливается, читает. Руки по-прежнему за спиной держит, думает. Потом, смотрю, идет дальше, оставляет за спиной табличку и направляется прямиком ко мне, ты подумай! Сижу - не дышу. Снова останавливается, куст разглядывает - мой куст, под которым я сижу, тот самый. Досада меня взяла, не приведи Господь, заметит и скажет старшому, кто это в кустах у тебя сидит! Уволят как пить дать! Да дело и не в том, что уволят, без него мне жизнь не в жизнь. Им дышу, такому человечищу служу, шутка? Да, так вот, сижу я, а он приближается! Вплотную подошел к кусту, замешкался, осматривает ограду. Осмотрел. Делает еще несколько шагов и останавливается ровно над моей головой. Да это только так говорится, а видеть-то он меня не видел! Стоит, озирается по сторонам.
Убедился, что никого нет, вынимает и мочится. Мочится, поливает меня, а попробуй пошевелись - не положено! А чего мне шевелиться, это же Сталин! Закончил, стряхнул капельки, упрятал, застегнул пуговки - так все красиво делал, очень красиво, - повернулся и пошел себе уточкой переваливаться...
Чувства юмора у Захария не было даже в зачаточном состоянии. Рассказ он начинал, правда, спокойно, но постепенно, по мере того как нарастало возбужде-ние, лоб и подбородок покрывались капельками пота, голос доходил до крика и вдруг прерывался, словно кто топором отсекал цепь слов.
Пошел слух, что Захария обвинили то ли в желании, то ли в намерении убить Сталина. Слух оказался ложным. Взяли его за болтовню, за то, что осмелился выставить в неблаговидном свете нашего любимого вождя! Весной тысяча девять-сот сорокового он вернулся целым и невредимым. Написал письмо генеральному прокурору, дескать, спросите у Самого, так ли это было. Представляю, как гоготали в кремлевских кабинетах, но простить унижения вождя чекисты не смогли, а посему Захария вновь арестовали и на сей раз расстреляли.
Была бы моя воля, я бы внес его в книгу Гиннесса. Найдется ли еще в мире человек, на которого лично писал товарищ Сталин?
Для меня репрессии начались с ареста господина Бесо Зедгинидзе. В семье стало известно, что он арестован! Бесо Зедгинидзе был другом деда Иагора, ученым с именем, европейски образованным интеллигентом. Деликатности он был чрезвычайной. Отправился однажды господин Бесо с неким ученым вдвоем в экспедицию. Жили в крошечных палатках. Как-то раз поутру Бесо взялся готовить завтрак, - коллега, дескать, проснется, накормлю. Коллега не проснулся... Ни днем, ни ночью - он скончался! А господин Бесо только на следующий день позволил себе поскрестись в палатку, дабы разбудить мертвеца...
Пришел как-то господин Бесо к деду Горе. Они побеседовали, сели за шахматы. Сыграли партию, другую, и вдруг гость стал проявлять заметное беспокойство, даже я обратил на это внимание. Дед Гора спросил друга, не может ли он чем-нибудь помочь ему. Оказалось, что старик по просьбе родных купил с рук на Майдане лекарство для больного зятя и должен был отправить его с оказией в Москву. Знакомых в московском поезде не случилось, и он вынужден был просить об услуге совершенно незнакомых ему двоих мужчин представительного вида. Те с радостью взялись выполнить просьбу, записали адрес больного. Господин Бесо, естественно, не просил их тогда представиться - в подобной ситуации это означало бы проявить недоверие, а он нисколько не сомневался в их честности. В разговоре мужчины обращались к нему по имени-отчеству, значит, были наслыша-ны о нем. И вот теперь старик сокрушался о том, что, может, и тем мужчинам хотелось представиться, чтобы господин Бесо знал, кто оказывает ему услугу. "Совсем я выжил из ума", досадливо махнул старик рукой. Дед Гора засмеялся, потом задумался и недоуменно развел руками, кто знает, как следует поступать в таких случаях. "Вообще-то тебе везет на подобные ситуации", - заметил дед Гора. Они припомнили другой случай, относящийся к началу двадцатых годов.
Господин Бесо получил телеграмму от своего русского коллеги с извещением, что тот приезжает в Тбилиси и просит его прийти к десяти часам утра в гостиницу "Ориент". Господин Бесо прихватил с собой младшего сына лет одиннадцати-двенадцати, с тем чтобы после назначенной встречи сходить в баню. Дорогой они встретили Иагора Каргаретели, он тоже шел искупаться. Господин Бесо уговорил его заглянуть с ними ненадолго в гостиницу, а потом пойти вместе в баню, поскольку номер заранее был заказан Иагор согласился. Поднялись на этаж, стали искать комнату. Двери были смежными, скажем, одна помечена номером двадцать три, другая - двадцать пять. Господину Бесо нужна была комната двадцать три, а постучался он по рассеянности в соседнюю. Коллега, ожидая друга, решил, что это к нему, и живо откликнулся, приглашая войти. Господин Бесо, не чинясь, распах-нул дверь... и о ужас! Перед ним стояла дама в исподнем. Завидев в дверном проеме мужчин, она вскрикнула, и господин Бесо со словами: "Простите, госпо-дин!" - с быстротой молнии захлопнул дверь. Тут на пороге соседней комнаты появился коллега, радушно приглашая гостей войти.
Побеседовали, обговорили все, что нужно, и ушли. Дорогой мальчик спросил отца, почему он обратился к женщине "господин". Тот объяснил, что сказал так намеренно, дабы женщина, полагая, что ее приняли за мужчину, не испытывала чувства стыда.
Таким был профессор Бесо Зедгинидзе. Спустя время к нам как-то зашли друзья отца, и один из них упомянул господина Бесо. Отец рассказал этот случай. Реакция была точной - молчаливое раздумье. Потом я узнал, один из них назвал эту историю "Страстями Зедгинидзе".
Кого еще арестовывали и уничтожали? Кого только не... Вскоре после того как вошла Красная Армия и Грузия советизировалась, в Тбилиси пожаловал Сталин. Была устроена встреча с рабочими в клубе имени Плеханова. Сталина освистали, согнав с трибуны. Перед тем как покинуть зал, он бросил два слова - погодите, погодите! Ушел поджав хвост. Тут же Орджоникидзе, а потом и Берия составили полный список присутствовавших. В тридцатые годы этих рабочих всех до одного расстреляли. Сразу по окончании учебного года нас, студентов техникума, забирали в авчальские лагеря; в течение двух месяцев мы несли военную службу, а точнее, проходили подготовку. У нас были отличные командиры, увешанные орденами, участники войн - первой мировой и гражданской. Мы были мальчишка-ми, но держались ветеранами. Наши командиры только улыбались. Они любили нас за прилежание, а мы их за то, что они отечески относились к нам.
Было засушливое лето, воскресный день. Я стоял на часах возле продуктового склада. Метрах в двадцати теснились в ряд времянки из дикта, в которых жил командный состав. Вдруг откуда ни возьмись крытая машина с чекистами. Загреб-ли всех, кто оказался дома... Господи Боже - капитан Демчук, майор Ханамиров, майор Долидзе... Одиннадцать офицеров, одним махом... На второй день состоял-ся большой митинг. Выступали младшие командиры, солдаты и так искренно, с такой ненавистью клеймили "изменников родины", что неискушенный мог бы поверить. В студенческой роте остался один-единственный командир - капитан Хурцилава, его арестовали позднее. Об их дальнейшей участи я ничего не слышал.
Гора взялся было за поклажу, но, передумав, пополз к лошади. Спустившись с косогора, встал на ноги и продолжил путь. На поляне, искрившейся под лупами солнца, паслась вороная лошадь, пощипывая проклюнувшуюся местами из-под снега траву. Ему припомнилась почти такая же картина студенческих времен: лошадь на лугу в окрестностях Икалто, только та была белой и паслась на траве, умытой дождем.
Гора спрятался за толстую сосну и замер - точь-в-точь как тогда, в окрестностях Икалто.
Раздались звуки шагов, скрип сапог, приминающих снег на сухой хвое. Гора приник к земле, проследил взглядом за бородачом. Тот ступал по лугу твердым, размашистым шагом, но ходьбе его недоставало молодой легкости, он был стариком. Бородач прошел совсем близко, направляясь к лошади. У Горы возникло ощущение, что он видит его и намеренно отводит глаза. Бородач подошел к лошади, снял путы с ее ног, повел к хижине. Он шел, а Гора ждал, что сейчас, вот сейчас он обернется и посмотрит ему в глаза. Не обернулся, скрылся в чаще. Гора выждал немного и, вернувшись на прежнее место, продолжил наблюдение.
Бородач вертелся возле лошади, может, в путь собирался.
"Давно перевалило за полдень. Куда и зачем ему идти? Если по делу, то для дел время позднее. Да и место тут, прямо скажем, такое, что к соседям поболтать не сбегаешь... Навьючивает лошадь... Что, вообще снимается?.. Пусть, хижина мне достанется... Что он вынес? Ого, да он старатель, вон инструменты укладыва-ет... Как же так? Разве не с утра нужно ездить?.. Что ты привязался, когда хочет, тогда и едет... Золото и после полудня намыть можно! Мы в этих делах не очень-то смыслим... Оглядывает окрестность... Обычно и ты осматриваешься перед уходом. Ага, двинулся. Пойдем за ним. Поглядим, куда путь держит. На кой он нам! Только бы умотал подальше отсюда, ничего больше от него не требуется..."
Бородач скоро скрылся. Гора опасливо прошелся, выбрал удобное смотровое местечко. По его расчетам, именно отсюда он бы мог проследить с помощью подзорной трубы за перемеще-ниями бородача вплоть до горизонта. Так оно и вышло, но тот, отъехав всего метров пятьсот, остановился на берегу ручья, снял поклажу, привязал лошадь, проломил тонкий лед и стал промывать песок, но почему-то все время тревожно озирался.
Гора двинулся к хижине.
"Меня не оставляет мысль, что он откуда-то знает о моем присутствии .. Может, у него есть основания кого-то бояться? Или ему кажется, что кто-то охотится за его золотом? Руку на сердце, нужна изрядная смелость, чтобы держать при себе золото в этом безлюдном, Богом забытом месте .."
Сначала Гора обошел хижину, потом заглянул в форточку. С особенным тщанием изучив окрестность, он даже потянул носом воздух и, отважившись наконец, отодвинул штору: узкая тахта, сколоченная из жердей и покрытая овчиной, приземистый, из жердей же столик, печка-времянка и под форточкой небольшой дощатый стол - ничего больше. На жердяном столике сложена чистая посуда, а на дощатом - пачка тетрадей различной толщины. Одна школьная тетрадь была раскрыта, на ней лежал аккуратно заточенный карандаш. Под потолком висела на крюке большая полевая сумка с приколотой запиской. Она легко прочитывалась - хижина была приземистой, Горе даже на цыпочки стать не пришлось. Красивым, легким почерком было написано, что в сумке лежат отложенные для хозяина хижины продукты, точное количество жизненно необходимого. Для гостя же еда в кастрюле. Может отведать. Вне этого гость имеет право взять только десять патронов двенадцатого калибра. Ни в коем разе ничего другого. Хозяин хижины знает обо всем и даже уверен в том, что приход гостя не вызовет осложнений. Встречаться нет нужды! Пусть ест и уходит, да не трогает ничего, не то ему не поздоровится!..
Кастрюля стояла на полке. Гора снял ее, заглянул - ячменная каша, щедро приправленная топленым маслом. Подошел к столу под форточкой, сел и стал есть. Заглянув в тетрадь, прочел несколько строк. Ему подумалось, что этот человек явно один из учителей того Коли, что дал ему оленя. Гора продолжил чтение:
"Сила, противостоящая власти, должна существовать всегда, она светоч, надежда, упование, без нее народ - масса, а не нация. И это надо знать каждому гражданину, обществу. Власть, со своей стороны, постоянно ощущая, что с ней борются, должна противостоять оппозиции. В этом противостоянии приобретаются защитные рефлексы, отрабатываются средства и приемы борьбы с любыми переворотами. Уничтожая противодействующие политические силы, диктаторы совершают непоправимую ошибку, поскольку лишают себя возможности совершенствоваться, тормозят процесс разработки методики борьбы. Чем жестче давление, тем сильнее сопротивление. Чем тяжелее условия, в которых приходится действовать оппозиции, тем интенсивнее улучшает она стратегию и тактику борьбы и в этой постоянной устремленности к совершенству побеждает. В этом одна из основных причин падения диктатуры".
Гора мотнул головой, проглотил кусок, перелистал тетрадь и продолжил чтение:
"Когда государство управляет экономикой, когда гражданин с помощью зарплаты, получа-емой за свой труд, не может обеспечить себе прожиточный минимум, он вынужден красть или каким-то иным незаконным доходом обеспечивать себе этот минимум. В таком обществе создастся прослойка казнокрадов, которая задаст тон жизни, и воровство как поступок становится достоинством, а не позором, люди гордятся им, а это уже маразм системы".
* * *
"Да он философ!.. Интересно, а что он думает об интеллигенте нового типа, порожденном русским социализмом? Чем обусловлено его становление? Тяжелое существование в обход законов в условиях насилия, несправедливости; необходи-мость хитрить, предавать, ловчить, чтобы избежать ссылки в Сибирь; борьба за выживание в тюрьмах и исправительно-трудовых лагерях, если не удалось отвести от себя арест. Только бы не умереть! Вот каким путем приобретался жизненный опыт, и в общество возвращался интеллигент социалистического настоя, познавший жизнь со всей ее изнаночной стороной, эрудированный матерый разбойник, активно использующий букет благоприобретенных качеств в борьбе с той системой, которая посягнула на его принципы существования и превратила в раба надуманной идеологии для сохранения единства империи. Конечно, империя развалилась бы! Разве могла быть у нее иная судьба?!
Подпись есть, но намеренно неразборчивая. "Прус", а потом какие-то загогули-ны... Кем бы он ни был, человек он порядочный, да!.. Интеллигент нового типа. А по нынешним временам - уже устаревшего типа... Теперь он помышляет о том, как бы разбогатеть законным путем и почить где-нибудь на юге, в собственной избе или дворце.
Я ведь тоже интеллигент, порожденный социализмом. Имею ли я право красть лошадь? Господи, как полегчает суставам Горы Каргаретели, будь у него кляча... Полегчает, еще как! Нельзя! Украсть - значит оставить след и присовокупить к своре поимщиков еще одного в лице разъяренного владельца лошади!.. Вот тебе и десять патронов... Ничего не скажешь, необычная ситуация: так и уйти, "спасибо" не сказав интеллигенту социалистического толка? Он прав, нет нужды. Если бы хижина была без хозяина, заброшенной, ты бы поел, прихватил что-нибудь с собой - конечно, самое необходимое - и... Стал бы дожидаться, чтоб "спасибо" сказать? Это было бы слишком вежливо. Пора уходить. Интересно, когда и как он меня заметил?.."
На другой день Гора вдруг услышал топот копыт. Сначала он подумал, что показалось. Прислушался - так и есть! Решив укрыться, Гора, чтобы не оставлять следов, свернул на незаснеженную тропу. На пригорке тянулись к небу крупные сосны - три или четыре. Выбрав укромное местечко, Гора залег. Стал наблюдать... Извини-подвинься, вон она, вороная, старатель восседает на ней собственной персоной. И остановился он именно там, где Гора свернул с пути, и именно так, будто заметил следы...
- Вылезай, чего прячешься, все равно вижу! - сердито крикнул всадник.
Гора, не долго думая, встал, сунул ружье под мышку, подхватил сани и, с лыжами на спине, двинулся навстречу пришельцу.
- Вы это мне, уважаемый? - на всякий случай издали осведомился он.
- Где моя лошадь?! Я вас спрашиваю, куда девалась моя лошадь?!
- Какая, уважаемый?
- У меня была одна, вороная!
Гора несколько растерялся. Оглядев всадника, он осторожно заметил:
- Вы сидите на своей лошади!
Старатель спешился, уставился на лошадь и, вскочив в седло, повернул обратно.
Гора долго смотрел ему вслед.
- Эта страна населена придурками. Целый день провел в седле и не знал, что под ним вороная? - проворчал он и пошел своей дорогой.
"Интересно, что бы значил этот финт? Хотел посмотреть, что я из себя предста-вляю, и прикинулся дурковатым?.. Он тебя раньше видел, потому письмо оставил, накормил и... Ты прав, он из придурков!.. Кому еще в башку втемяшится намывать золото средь зимы?! К тому же я склонен думать, что это не золото, а пирит. В Заполярье пирита навалом... Помнишь, в Норильске, когда город строили, или в Магадане земля так и сверкала, думали золото, а оказался пирит... Ладно, уважаемый, я так полагаю, что история пустяковая и голову ломать над ней не стоит, подумаем о чем-нибудь другом...
Люди сталинских времен... С кого начнем?.. Не имеет значения, с любого, кто был арестован в тридцатые годы. Массовые аресты начались в тридцать шестом... Мы не с этого времени начали свои воспоминания. С моих двенадцати-тринадцати лет? Хорошо. Тогда расскажем о девице Мачабели. Снова к Сталину вернулись?.. Отчасти так. Склонность к благотворительности, проявленная Сталиным в пору его молодости, свидетельствует о том, что он не чужд был сентиментальности. Coco учился в духовном училище, писал стихи, когда влюбился в красавицу, дочь князя Мачабели. Увлечение было таким сильным, что юноша из желания чаще видеть девушку нанялся в прислуги к ее отцу. Обязанности у него были неслож-ные: встретить гостей, помочь снять верхнее платье, разместить его на вешалке и прочие необременительные дела. Зато у него была возможность видеть украдкой свою возлюбленную. Удивительно, что дворянин, первостатейный купец Эгнаташ-вили разрешил своему пасынку пойти в услужение, стать мальчиком на побегуш-ках у князя Мачабели. Еще раньше, во времена моего детства, современники объясняли этот факт безграничным упрямством Coco, его умением настоять на своем. По окончании каникул он вернулся в духовное училище. Как долго продол-жалась влюбленность юноши, история умалчивает, но известно, что Мачабели навсегда запомнила грустные, выразительные глаза Coco, что совершенно естест-венно, если учесть, что в результате тяжелой и неизлечимой болезни девушка лишилась ноги, женихов перебирать не приходилось, и во умножение несчастий, в советской Грузии она лишилась средств к существованию. В Тбилиси Мачабели жила в тесной, узкой комнатенке. Чем питалась - неизвестно. Известно лишь, что она поддерживала тесные отношения с "гаремом Джимшеда". В конце двадцатых годов девица Мачабели переехала в благоустроенную квартиру, обставила ее добротной мебелью и стала опекать нищих и бесприютных женщин. Дед Гора Каргаретели вынужден был признать ее квартиру филиалом "гарема" вот до чего дошло. Счастье, привалившее вдруг девице Мачабели, следует приписать настояниям ее друзей - напомни о себе Сталину, напиши ему, как ты нуждаешь-ся, может, порадеет. Она написала, и - о диво, Божья воля, козни дьявола! К девице Мачабели пожаловало правительство в полном составе и, узрев тесноту, предоставило ей хоромы, назначило пенсион на "пропитание". Спустя небольшое время пришла посылка от самого вождя - дары, словами неописуемые, радость сердцу и отрада душе. И это пустяки - отныне и до скончания девица Мачабели ежемесячно получала вспомоществование от вождя. Люди, сведущие в подобных делах, поговаривали, что эти двести двадцать пять рублей - партмаксимум Генерального секретаря! Помимо того, госпоже Мачабели ежемесячно поступала на так называемый "Торгсин" определенная сумма в валюте. Разумеется, все это сильно облегчило существование не только госпоже Мачабели, но и "гарему Джимшеда". Любезное внимание длилось до самой смерти госпожи Мачабели, но едва покойницу опустили в могилу, милосердия как не бывало... Странное дело. Похоже, вождь получил от грузинских властей соболезнующую эпистолу, иначе как он мог так вдруг узнать о кончине своей любезной? Обитатели "гарема", и не только они, горевали и довольно долго. Вот только что составляло предмет их печали - ее кончина или потеря кормушки..."
Митиленич оформил командировку и отправился в Уренгой. Он надеялся получить информацию в городе, где до ареста жил и работал Иагор Каргаретели. Сведения нужны были, конечно, дополнительные, а те о суде и приговоре он и так знал из дела. Митиленич никак не мог понять, что "привело Гору из рая, именуемого Грузией, на Дальний Север, который иначе как адом не назовешь", ведь у него "на воле всего было вдоволь, да и в заключении, если уж честно, он не голодал". Еще Митиленича интересовало, с кем был связан Гора в Уренгое и почему закончилось его пребывание в этом городе. Может, его арест и вызван тем, что не заладились отношения с имяреком... Ответ на первый вопрос, почему Гора уехал из Грузии, в деле поимки Каргаретели имел значение, скажем, третьестепенное. Установить же уренгойские связи было чрезвычайно важно - а вдруг да надумает Гора вернуться сюда в поисках пособников, укрывища... Или с какой-нибудь иной целью.
Свое пребывание в Уренгое Митиленич считал оправданным. Более того, обдумывая в самолете результаты командировки, он руки потирал от удовольствия, при этом губы его морщила довольная улыбка.
По возвращении, едва войдя в кабинет, он направился к рельефной карте. Поразмышлял, недовольно помахал руками, подсел к письменному столу и снова ушел в свои мысли.
"Нужно уточнить хронологию. На данный момент в Уренгое нет ни этого Санцова, ни Полины Цезаревой - его любовницы. Они исчезли после того, как Каргаретели получил срок. Дело тянулось долго. Два человека утверждали, что Гору не должны были арестовывать. Санцов и Цезарева выждали, пока Каргаретели вынесли приговор, и исчезли. Так-то, Митиленич! Теперь нужно докопаться, почему, что за этим кроется!.. Да, о нем говорят, что в деньгах он не нуждался, жил по-холостяцки умеренно... Нет, была у него и любовница, и друзья, любил кутежи, но в меру... Не знаю, не знаю... С другой стороны, та баба, еще в бытность любовницей Каргаретели, завела себе нового любовника Санцова. Если он подлежал аресту, какие силы затягивали следствие, чем объяснить, что дело четырежды возвращали из суда на доследование, чья рука тут действовала?.. Сам Каргаретели, как мне сказали, пальцем не пошевелил для своего освобождения... На сегодняшний день о Санцове ничего не известно. Сплошная путаница. Ладно, куда исчезли Цезарева и Санцов?.. Вместе бежали или раздельно? Погоди, погоди, нужно поискать, кто работал в Уренгое, а потом перебрался в другой город. Легко может статься, что Цезарева уехала вслед за новым любовником на новую работу... Э-э-э, Митиленич, наплел с три короба!
Как бы там ни было, искать нужно нового любовника. Цезарева с ним, ясное дело... Если вся эта конструкция заслуживает мало-мальского внимания... Заслуживает, Митиленич!.. Да, вот еще: кто такой этот Ашна, где он? Это кличка, а нам нужны имя, фамилия, местонахождение... При чем тут он? Бывший зэк, то ли татарин, то ли узбек? При том, что... Говорю, надо установить!..
"Теперь кое-что о тех, кого успели убрать: расстрелять или в лагерях извести. Не представляю, какими мотивами должны были руководствоваться власти, чтобы тратить время и силы на уничтожение таких людей, как, скажем, Захарий... Господи, как же фамилия этого придурка?.. Служил он некогда в охране Сталина и был, в общем, не старым, но от той службы его освободили то ли по болезни, то ли по дурости. Он доводился нам дальней родней. Приходил очень редко, по большим праздникам - на Новый год, день рождения деда Иагора. Бывало, год пройдет, так и не появится. Есть такие родственники. Его приход означал одно - восторженные разговоры о Сталине. Он рассказывал много всякого, но Эрекле Каргаретели особенно нравился случай, когда Сталин... Нет, начнем сначала, право, стоит труда. Мой отец назвал эту новеллу "Сталинианой по Захарию". Из всего рассказанного Захарием мне она тоже кажется значительной, поскольку точно передает психологический настрой людей тридцатых годов.
В те поры Захарий "охранял" Сталина на одном из курортов, то есть сидел в кустах и обозревал окрестности.
Со времен Сталина и поныне парки правительственных дач всегда обносились надежной оградой, но самому отдыхающему подходить к ограде возбранялось. Почему - Бог весть. На прогулочных тропинках, то есть на приличном расстоянии от ограды, были установлены небольшие таблички с предупреждающими надпися-ми - граница, дальше не ходить, - а у ограды, в том или ином укрытии, сидели охранники. Обязанности их были несколько расплывчаты, потому как часовые снаружи, естественно, никому не разрешили бы лезть через стену, да и среди отдыхающих вряд ли сыскался бы желающий выйти таким путем. Вместе с тем охранник в засаде не имел права одернуть отдыхающего, нарушившего границу, да он, собственно, вообще никаких прав не имел, даже права пикнуть, если его шарахнет по голове булыжником. Скажем, идет Лазарь Моисеевич Каганович, перешагнул черту. Ты что, вылезешь и гаркнешь: давай, мол, назад?! Что ты, милый, попробуй высунься... Шевельнуться нельзя... Словом, сидит Захарий за кустом, охраняет Сталина. Теперь о том, как он рассказывал...
- За три года работы Сталина я видел всего раз. Служба, знаете, то туда перебросят, то сюда. Нет, издалека видеть приходилось, как же, но так, чтобы вот-вот, совсем близко, всего раз. Что правда - то правда. Куст был большим, разлапистым, как-то он называется, не помню. Сижу себе, и вдруг появляется на моей тропинке Сталин. Идет, скрестив руки за спиной. Остановится, на что-то посмотрит или на небо глаза вскинет, подумает-подумает и снова пойдет. Сам знаешь, много забот у него. Идет себе, уточкой переваливается. Приближается ко мне. Покуда к табличке подошел, остановился раза три-четыре. Гляжу промеж веточек и промеж листочков, гляжу на него, а про себя думаю: подойди, ну, подойди поближе, хоть рассмотрю, как положено. Подходит к табличке, останав-ливается, читает. Руки по-прежнему за спиной держит, думает. Потом, смотрю, идет дальше, оставляет за спиной табличку и направляется прямиком ко мне, ты подумай! Сижу - не дышу. Снова останавливается, куст разглядывает - мой куст, под которым я сижу, тот самый. Досада меня взяла, не приведи Господь, заметит и скажет старшому, кто это в кустах у тебя сидит! Уволят как пить дать! Да дело и не в том, что уволят, без него мне жизнь не в жизнь. Им дышу, такому человечищу служу, шутка? Да, так вот, сижу я, а он приближается! Вплотную подошел к кусту, замешкался, осматривает ограду. Осмотрел. Делает еще несколько шагов и останавливается ровно над моей головой. Да это только так говорится, а видеть-то он меня не видел! Стоит, озирается по сторонам.
Убедился, что никого нет, вынимает и мочится. Мочится, поливает меня, а попробуй пошевелись - не положено! А чего мне шевелиться, это же Сталин! Закончил, стряхнул капельки, упрятал, застегнул пуговки - так все красиво делал, очень красиво, - повернулся и пошел себе уточкой переваливаться...
Чувства юмора у Захария не было даже в зачаточном состоянии. Рассказ он начинал, правда, спокойно, но постепенно, по мере того как нарастало возбужде-ние, лоб и подбородок покрывались капельками пота, голос доходил до крика и вдруг прерывался, словно кто топором отсекал цепь слов.
Пошел слух, что Захария обвинили то ли в желании, то ли в намерении убить Сталина. Слух оказался ложным. Взяли его за болтовню, за то, что осмелился выставить в неблаговидном свете нашего любимого вождя! Весной тысяча девять-сот сорокового он вернулся целым и невредимым. Написал письмо генеральному прокурору, дескать, спросите у Самого, так ли это было. Представляю, как гоготали в кремлевских кабинетах, но простить унижения вождя чекисты не смогли, а посему Захария вновь арестовали и на сей раз расстреляли.
Была бы моя воля, я бы внес его в книгу Гиннесса. Найдется ли еще в мире человек, на которого лично писал товарищ Сталин?
Для меня репрессии начались с ареста господина Бесо Зедгинидзе. В семье стало известно, что он арестован! Бесо Зедгинидзе был другом деда Иагора, ученым с именем, европейски образованным интеллигентом. Деликатности он был чрезвычайной. Отправился однажды господин Бесо с неким ученым вдвоем в экспедицию. Жили в крошечных палатках. Как-то раз поутру Бесо взялся готовить завтрак, - коллега, дескать, проснется, накормлю. Коллега не проснулся... Ни днем, ни ночью - он скончался! А господин Бесо только на следующий день позволил себе поскрестись в палатку, дабы разбудить мертвеца...
Пришел как-то господин Бесо к деду Горе. Они побеседовали, сели за шахматы. Сыграли партию, другую, и вдруг гость стал проявлять заметное беспокойство, даже я обратил на это внимание. Дед Гора спросил друга, не может ли он чем-нибудь помочь ему. Оказалось, что старик по просьбе родных купил с рук на Майдане лекарство для больного зятя и должен был отправить его с оказией в Москву. Знакомых в московском поезде не случилось, и он вынужден был просить об услуге совершенно незнакомых ему двоих мужчин представительного вида. Те с радостью взялись выполнить просьбу, записали адрес больного. Господин Бесо, естественно, не просил их тогда представиться - в подобной ситуации это означало бы проявить недоверие, а он нисколько не сомневался в их честности. В разговоре мужчины обращались к нему по имени-отчеству, значит, были наслыша-ны о нем. И вот теперь старик сокрушался о том, что, может, и тем мужчинам хотелось представиться, чтобы господин Бесо знал, кто оказывает ему услугу. "Совсем я выжил из ума", досадливо махнул старик рукой. Дед Гора засмеялся, потом задумался и недоуменно развел руками, кто знает, как следует поступать в таких случаях. "Вообще-то тебе везет на подобные ситуации", - заметил дед Гора. Они припомнили другой случай, относящийся к началу двадцатых годов.
Господин Бесо получил телеграмму от своего русского коллеги с извещением, что тот приезжает в Тбилиси и просит его прийти к десяти часам утра в гостиницу "Ориент". Господин Бесо прихватил с собой младшего сына лет одиннадцати-двенадцати, с тем чтобы после назначенной встречи сходить в баню. Дорогой они встретили Иагора Каргаретели, он тоже шел искупаться. Господин Бесо уговорил его заглянуть с ними ненадолго в гостиницу, а потом пойти вместе в баню, поскольку номер заранее был заказан Иагор согласился. Поднялись на этаж, стали искать комнату. Двери были смежными, скажем, одна помечена номером двадцать три, другая - двадцать пять. Господину Бесо нужна была комната двадцать три, а постучался он по рассеянности в соседнюю. Коллега, ожидая друга, решил, что это к нему, и живо откликнулся, приглашая войти. Господин Бесо, не чинясь, распах-нул дверь... и о ужас! Перед ним стояла дама в исподнем. Завидев в дверном проеме мужчин, она вскрикнула, и господин Бесо со словами: "Простите, госпо-дин!" - с быстротой молнии захлопнул дверь. Тут на пороге соседней комнаты появился коллега, радушно приглашая гостей войти.
Побеседовали, обговорили все, что нужно, и ушли. Дорогой мальчик спросил отца, почему он обратился к женщине "господин". Тот объяснил, что сказал так намеренно, дабы женщина, полагая, что ее приняли за мужчину, не испытывала чувства стыда.
Таким был профессор Бесо Зедгинидзе. Спустя время к нам как-то зашли друзья отца, и один из них упомянул господина Бесо. Отец рассказал этот случай. Реакция была точной - молчаливое раздумье. Потом я узнал, один из них назвал эту историю "Страстями Зедгинидзе".
Кого еще арестовывали и уничтожали? Кого только не... Вскоре после того как вошла Красная Армия и Грузия советизировалась, в Тбилиси пожаловал Сталин. Была устроена встреча с рабочими в клубе имени Плеханова. Сталина освистали, согнав с трибуны. Перед тем как покинуть зал, он бросил два слова - погодите, погодите! Ушел поджав хвост. Тут же Орджоникидзе, а потом и Берия составили полный список присутствовавших. В тридцатые годы этих рабочих всех до одного расстреляли. Сразу по окончании учебного года нас, студентов техникума, забирали в авчальские лагеря; в течение двух месяцев мы несли военную службу, а точнее, проходили подготовку. У нас были отличные командиры, увешанные орденами, участники войн - первой мировой и гражданской. Мы были мальчишка-ми, но держались ветеранами. Наши командиры только улыбались. Они любили нас за прилежание, а мы их за то, что они отечески относились к нам.
Было засушливое лето, воскресный день. Я стоял на часах возле продуктового склада. Метрах в двадцати теснились в ряд времянки из дикта, в которых жил командный состав. Вдруг откуда ни возьмись крытая машина с чекистами. Загреб-ли всех, кто оказался дома... Господи Боже - капитан Демчук, майор Ханамиров, майор Долидзе... Одиннадцать офицеров, одним махом... На второй день состоял-ся большой митинг. Выступали младшие командиры, солдаты и так искренно, с такой ненавистью клеймили "изменников родины", что неискушенный мог бы поверить. В студенческой роте остался один-единственный командир - капитан Хурцилава, его арестовали позднее. Об их дальнейшей участи я ничего не слышал.