Амирэджиби Чабуа. Гора Мборгали

   - Бесионич, будь добр, скажи, почему ты не додал мне пятьдесят рублей из трех тысяч? Только не говори, что ошибся, не поверю.
   Бесионич, разбираемый хмелем, пустился на откровенность:
   - В тот день я принес в семью пятьдесят рублей чистоганом. Если приносишь пять червонцев, достать нужно десять - это раз. Я попридержал деньги на целых два месяца, не так ли? За два месяца они принесли еще деньги - это два, а потом, запомни, это важно, когда у тебя чужие деньги, старайся по возможности дольше держать их у себя. - Бесионич протянул руку к городу, сияющему огнями в котловине: - Видишь, какой большой город? Сколько всего угрожает человеческой жизни? Не торопись отдавать, откуда знаешь, что будет завтра?
   Я в изумлении уставился на своего собеседника и от души рассмеялся.
   Бесионич снисходительно заметил:
   - У тебя никогда не будет денег!
   Вот какие люди окружали Мишу Кватадзе. Так он поставил дело. Гора, братец, прошу прощения, но такие пространные отступления от темы... Мог ли я умолчать о Бесиониче? Сам посуди...
   Не мог!
   Тогда продолжим. Прошло какое-то время, и Миша Кватадзе сказал: "Если у тебя есть какое-нибудь прибыльное дельце на примете, возьмись за него, я дам взаймы начальный напитал, раз в месяц будешь мне возвращать из прибыли". Я обрадовался. Кватадзе дал мне деньги, я внес свою долю двадцать пять тысяч.
   Остальные двадцать пять вложил мой компаньон, и дело пошло. Мы открыли цех декоративной обработки металла. Три-четыре месяца производство набирало обороты, потом из первых же прибылей я стал выплачивать Кватадзе долг. Расплатился через полгода и подумал, что теперь свободно вздохну, но... человек предполагает, а Бог располагает. В гениальности этой пословицы мне вскоре пришлось самому убедиться.
   В одно ласковое летнее утро цех оказался опечатанным! Пожаловал следова-тель из Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности со свитой - это были рабочие - и предъявил нам, приунывшим компаньонам, удостоверение. Сняли печать, началась опись "материальных ценностей". Рабочие нехотя перетаскивали с места на место материалы и сырье. Сам следователь тоже не проявлял особой прыти в поисках недостачи или излишков. Мы оба заметили это, я и мой компаньон, но что означала его пассивность, не сразу поняли. На другой день следователь сам попытался установить с нами контакт, упомянув в разговоре нескольких человек: знаком ли вам такой-то?.. Знаком ли?! Он назвал самых близких мне людей, друзей детства! Это обстояте-льство заронило в нас надежду, что со следователем можно найти общий язык. Мы и нашли. Вот что при этом выяснилось. Миша Кватадзе дал начальнику районной милиции тридцать тысяч: прижми, мол, такой-то цех, они кинутся ко мне за помощью, и я смогу сорвать с них шестьдесят кусков за мнимую помощь. Что ему, подлецу, денег не хватало? Начальник милиции поручил проведение опера-ции начальнику Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности, отстегнув ему десять тысяч. Тот, в свой черед, передоверил дело нашему следователю. Какими путями прознал следователь о сути вопроса, никому не ведомо, но факт остается фактом, он был отлично осведомлен. Выходило, что начальство руками подчиненного урывало себе куш, оставляя его на бобах. Следователь счел подобное поведение грубым нарушением профессиональной этики и решил отомстить, но не мог сообразить как. Я был молод, у меня была богатая фантазия, и потом, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешь-ся. Я решил нагреть руки на кознях Миши Кватадзе и вместе с тем доказать своему бывшему меценату: чтобы сподличать, ума не надо, главное, чтобы совесть отсутствовала. "Свой человек" - выражение, принятое среди деляг. Оно подразумевает безымянного покровителя на высокой должности. Такой Важа Спиридонович или Яков Соломоныч сидит на зарплате у деляги, то есть получает свой ежемесячный куш. Разумеется, в зависимости от дела. Время от времени, если куш крупный, его берут в долю. У меня тоже был покровитель, крупный функционер в Министерстве внутренних дел, но вот беда - я не знал, как он себя поведет. Человек бескорыстный, незапятнанный, он мог вместо помощи привлечь меня, друга своего детства, к уголовной ответственности вместе со всеми участни-ками дела... В цеху рабочие таскали с места на место листовой алюминий и стальные уголки, следователь старался произвести впечатление служаки, чрезвы-чайно добросовестно выполняющего свой долг, а я терзался проблемой - идти или нет к "своему человеку". Миша Кватадзе затаился, не подавал признаков жизни. В цеху практически не было ни излишков, ни недостачи, но в акт внесли и то и другое, причем в крупных размерах. Такой документ вкупе с фактом, что мы не кинулись Мише в ноги, умоляя о заступничестве, легко могли привести нас, компаньонов, поначалу в городскую милицию, а потом и в Ортачальскую следст-венную тюрьму. Время не терпело. Положение - нарочно не придумаешь. Как говорится, впереди - огонь, сзади полымя. Я выбрал полымя, пошел к "своему человеку". "Человек" внимательно выслушал мою исповедь и, когда я кончил, стал хохотать так, что я, глядя на него, встревожился, не случилось бы что с ним. Отдышавшись, он заметил: "Ай да Кватадзе, вот сукин сын! Чего только ни придумает! Ничего, сообразим что-нибудь..."
   "Мой человек" не только наметил план последующих действий, но и заставил вытвердить его на память. На другой день Мишу Кватадзе вызвал "его человек": "Некоему функционеру стал известен твой сговор с начальником милиции, он собирается возбудить дело. Надо подослать к нему какого-то Каргаретели - он у тебя работает, единственный, кто сможет подступиться к этому должностному лицу. Ступай, прими меры!" Долго ль, коротко ль вызвал меня к себе Кватадзе разузнать, откуда и как близко я знаю имярека. Оттуда, говорю, довольно близко. Ответил точь-в-точь, как велел "мой человек". Тогда Кватадзе попросил: "Сделай одолжение, замолви за меня словечко". "Замолвил". А когда вернулся, объявил Мише, что функционер требует ни много ни мало сто тысяч. Кватадзе отнял от какого-то початого миллиона сто тысяч! Финал был таким: я пришел к Кватадзе домой, мы поговорили, выпили по стакану вина. Перед уходом я выложил пятнадцать тысяч...
   - Что это, Гора?
   - Сдача с твоих ста тысяч. Я мог и не возвращать, но за добро нужно платить добром. Ты мне помог - тебе полагается.
   - С моих ста тысяч?
   - Да. Тридцать из них я отдал следователю за информацию; двадцать пять оставил себе в счет внесенной доли - выхожу из дела. У меня остаются тридцать тысяч, пока не начну новое дело... Ты для меня загадка. Сделал мне добро - непонятно почему. Хотел причинить зло - тоже непонятно почему. Нуждаешься, что ли?.. Бывай!
   Я повернулся уходить. Кватадзе остановил меня:
   - Принципы, усвоенные в лагере, на воле тебе не пригодятся. Здесь с ними не проживешь, забудь о них. В этом мире творят бал корысть, грязь и подлость. Я не знал этого, потому и пришлось сесть во второй раз на четыре года. Иди ко мне работать, мне нужны способные люди!..
   Слишком многословно вышло, но, спрашивается, могло ли такое окружение укрепить меня в желании остаться в Грузии?! Я ушел от Кватадзе, денег было много, но надолго ли их хватит... Еще одно - за мной все время следили так называемые органы. Сколько раз я замечал за собой хвост! Интересно, на что они рассчитывали - я оброню что-нибудь, а они подберут? Бог с ней, со слежкой. Я учился в институте на заочном. Стоило мне появиться там, как начальник спецчасти - чуял меня, что ли, - вызывал к себе. Не пойти нельзя, во всяком случае, я так думал. Начинались расспросы: почему на заочном, что у меня за границей, за что сидел, почему реабилитирован, кто мои друзья-приятели, почему не окончил институт в положенный срок и так далее... Между прочим, диплом я получил с опозданием отчасти и по этой причине - мне претило ходить в инсти-тут. Еще одно обстоятельство смущало меня - на курсе были одни молодые, среди них я смотрелся как белая ворона, заматерелый мужик-студент... Особенно трудно дались мне два последних года, случалось и голодать. Когда я вернулся в Тбилиси, у меня было множество друзей-приятелей из бывших зэков. За те семь лет, что я учился в институте, больше половины из них поумирало. Они ушли, оставив по себе скорбь, печаль и горькие воспоминания. Настоящие люди уходили, а сброд оставался... Я вовсе не хочу сказать, что, помимо них, у меня не было друзей, но те, что ушли, по понятным причинам занимали особое место... Еще пример, какой была обстановка на ту пору. В тридцатых годах в Тбилиси существовало иранское консульство. Сына иранского консула звали Ахметом, он учился в немецкой школе. Консульство упразднили, Ахмет уехал вместе с отцом. Он был нашим другом, мы устроили ему пышные проводы. Где он потом учился, чему, Бог знает. Прошло много времени, я уже был в заключении, когда узнал, что Мирфендересни назначили послом Ирана в Москве. Когда в Москву прибыла с визитом то ли мать, то ли сестра шаха, я был на воле. Она посетила и Тбилиси, естественно, со свитой, которая числила и полномочного посла Ирана. Точнее, посол в этой свите был первым лицом. Коммунистическая верхушка обычно устраивала торжественную встречу зарубежным гостям: на улицы города сгонялись все учреждения в полном составе, махали чужеземными флажками, хлопали, выкрикивали лозунги. Юлик Хвигия, бывший чекист, был на ту пору директором парка Муштаида, в детстве он тоже учился в немецкой школе. Не знаю, за что его разжаловали из чекистов в директора парка, но помню, он участвовал в моем первом аресте, когда меня взяли в кинотеатре "Спартак". Так вот, вывел Юлик Хвигия своих сотрудников в аэропорт, стоит, машет иранским флажком. Появилась делегация. Ахмет Мирфендерески как увидел Юлика, так кинулся к нему, обнял. Узнал его спустя столько лет! Он расспросил Юлика в подробностях обо всех друзьях-товарищах и, заглянув в блокнот, попросил созвать на завтрашний вечер, свободный от дел, всех друзей, чтобы вместе посидеть за столом, вспомнить детство и юность! Он дал свои координаты, номер телефона - разумеется, он знал их загодя, - и делегация отправилась дальше. Юлик Хвигия позвонил Амирану Морчиладзе: "Так и так, что делать?" Амиран ответил: "Ты был чекистом, тебе лучше знать". На этом все кончилось. Ахмет Мирфендерески, вероятно, зря прождал целый вечер. Ничего не поделаешь - кто рискнул бы встретиться с иностранцем? Второй почти такой же случай. В свое время в одном из лагерей с нами сидела довольно большая группа немецких преступников-офицеров. Чуть позже доставили еще одного - заведующего кафедрой русского языка и литературы венского университета. Он прекрасно говорил по-русски и держался в стороне от эсэсовцев, общался больше с нами. Мы называли его Фрицем, хотя он был Фридрихом. Когда Гитлеру пришлось туго, в армию забрили стариков, в их число попал и Фридрих. Мы не спрашивали его, за что сидит, сам он никогда не говорил об этом. Будучи в другом лагере, я узнал стороной, что его освободили по амнистии семнадцатого сентября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Эта амнистия была вызвана приездом Аденауэра и коснулась всех пленных немцев, не замешанных в военных преступлениях. Фриц дружил со мной, я подкармливал его чем мог, естественно, пока меня не перевели из этого лагеря, а может, нас разлучил побег - уже не помню. Одно только: на всякий случай мы обменялись адресами. Прошли годы. Я вернулся по реабилитации, учился в индустриальном институте, кажется, на последнем курсе. Разгалделись газеты: в Москву прибыл президент Австрии. Президент приехал и в Тбилиси. Встретили с большой помпой. Это был Фридрих!.. Его принимал Председатель Президиума Верховного Совета Грузинской ССР. Когда Председатель покончил с россказнями о нашей республике, президент Австрии попросил провести его в другой корпус, в здание Совета Министров. Разумеется, повели, сам председатель сопровождал. Вошли в вестибюль. Президент огляделся по сторонам, поднялся по лестнице на третий этаж, остановился перед одной из дверей и спросил, можно ли войти... Вошел, кивнул чиновникам, посмотрел под ноги и сказал: "Я настелил этот паркет !.." Тут только я узнал, за что Фридрих сидел в лагерях. Он был пленным, работал на строительстве корпуса, в котором теперь признал настланный им паркет, фыркал, прохаживаясь по адресу советского строя, и оказался в лагере. Эту историю я припомнил потому, что, как выяснилось впоследствии, он спрашивал обо мне: "Такой-то человек - мой друг. Может, изыщете возможность устроить нам встречу?" Скрыли, сказали, ничего обо мне не знают! Этот случай я пересказал тоже для характеристики той обстановки. Настало время, и мне все опротивело: обстановка, люди, город, где уже не было моих друзей. Я пошел к Рези Тавадзе, другу, которого обрел уже в бытность свою в Тбилиси. До того как его перевели в редакторы писательской газеты, он был на большой должности в Центральном Комитете партии. Я пришел к нему и сказал: "Рези, брат, я дошел до точки, к черту институт, к черту все, я должен уехать. Что-что, а литературу с историей я смогу преподавать где-нибудь в деревне. Только бы подальше отсюда, от этих людей". Рези, подумав, ответил: "Ты думаешь, там, куда ты попадешь, обстановка и люди будут лучше?!" И только. Я налег на учебу, получил диплом и поехал по распределению в Уренгой. Тогда действовал закон: за теми, кто уезжал из Грузии по распределению, сохранялось право на жилплощадь. У меня оставалась моя каморка в Тбилиси. Когда я приезжал в отпуск, была крыша над головой... Кто знает, может, эта каморка и поныне числится за мной... Как звали того мерзавца? Звали? Скорее всего, он и теперь жив-здоров, ходит в домоупра-вах. Нам-то что с этого? Да, его звали Александром, по прозвищу Сандала. А помнишь Сандалу Шахпарунова? Да, я встретил его, когда приезжал в последний раз в отпуск. Он был уже глубоким стариком. Как он меня узнал, надо же?! Да, это было по возвращении из армии, он работал продавцом в гастрономе, там мы и познакомились... Я встретил его в Рикё, он держал какой-то склад или духан... Нет, пункт приема макулатуры. Сандала пригласил меня зайти к себе на минутку. Это было там же, я вошел. Стены задней комнаты за приемкой были сплошь испещре-ны стихами. Он указал мне на один, чтоб я прочел, понравится ли? В старости стал писать стихи. Довольно приличные. Четыре стены стихов! Каково?! Я похвалил и ушел... Эх, Уренгой, Уренгой!.. Хороших дней в нем у меня было больше, чем плохих. Я был сам себе голова. То приеду в Тбилиси в отпуск, то двину в Москву, в Ленинград, иногда один, иногда со стервой... А помнишь Испанию?.. В Испании я был один, когда в наших со стервой отношениях уже сквозил холодок... Какой удивительный народ, великая, своеобычная нация... Метрополитен в Мадриде какой-то странный - новый и старый. Помню, мне нужно было перейти из старого в новый, чтобы попасть по нужному адресу. Спросил у испанца, как мне перейти. Он любезно проводил меня. Мы протопали километра два, пока я попал туда, куда нужно. Это в первые дни, потом я взял напрокат машину и объездил всю Испанию. Пробыл там больше месяца... А мужчина, затеявший ссору с игральным автоматом?.. Это было в Андалузии... Я заскочил в бар перекусить. Вошел мужчина, судя по тому, как его приветствовали, завсегда-тай. Он пообедал, расплатился, взял сдачу и подошел к игральному автомату. Опустил монету, проиграл и погрозил автомату кулаком. Проиграл вторую - разъярился. Проиграл третью и чуть не спятил, стал изливать на автомат потоки брани; все, кто был в баре, в одну душу поддержали его святая простота!.. В Севилье я, оставив машину на стоянке, пошел в гостиницу. Было жарко, южный зной. Шла девушка. О таких говорят, какая мать тебя родила! Я не мог отвести от нее глаз. Она прошла. Зачарованный, я смотрел ей вслед - девушка была в пяти шагах от меня... Обернулась, сказала: "Мучас грасиас, синьор!" - и пошла дальше... Погоди, братец, какой день я иду от истоков Васюгани?.. Третий, что ли?! Хорошее местечко, разобьем лагерь, переночуем. О чем завтра будем вспоми-нать? Завтра?.. О побегах. Давай о третьем, сроку тогда набежало семьдесят пять лет. А еще о четвертом, когда накинули восемь лет... Тот был так себе, попыткой... Расскажем о них..."
   Митиленич в гражданском сидел в приемной Санцова и ждал своей опереди. Санцов вел прием, народу было много. Митиленич значился в списке восемнадцатым. Ждать пришлось долго. Наконец его пригласили войти. Вошел.
   - Садитесь. Слушаю. Если можно, очень коротко, у меня уйма дел.
   - Уже вечер, вы и ночью работаете?
   - Иногда целые сутки. Говорите!
   - Коротко, не так ли? Извольте. В Уренгое вы занимали должность начальника управления снабжения и сбыта. Так?
   - Да, если вы пришли по этому вопросу, лучше обратиться в управление, вместо меня назначен другой, к нему и обратитесь.
   - Ваша правда. Но дело в том, что меня занимают кое-какие факты из вашей жизни. - Митиленич подчеркнул "вашей".
   - Представьтесь, кто вы.
   Митиленич положил на стол удостоверение.
   Санцов прочел:
   - Начальник розыска, полковник... Зачем вы ждали в очереди, предупредили бы секретаршу... Я бы вас принял. Начальник розыска!.. Кого разыскиваете?..
   - "Заключенного, бежавшего из лагеря, Каргаретели, звать Иагором, в преступном мире известен как Гора... Для вас он тоже был Горой?
   Санцов задумался и после долгого молчания заметил:
   - Страшный человек, типичный преступник, опасная личность, крайне опасная!..
   - Я бы сказал, сложная, а не опасная, его к рукам не приберешь. Профессиональный беглец. Знаете ли вы, что такое беглец?
   - Знаю, я хорошо знаю самого Каргаретели. Какое-то время мы работали в одном тресте, он квалифицированный инженер, но от него можно ждать чего угодно.
   - Отчасти вы правы, - согласился Митиленич. - Теперь к делу. Товарищ Санцов! Вашими стараниями, повторяю, вашими стараниями после вынесения приговора Каргаретели оказался в заполярном лагере, откуда не возвращаются. Во всяком случае, долгосрочники и лагерники прозвали его "Тупиком контрреволюции". Думаю, это название пришло в голову кому-то из сотрудников ГУЛАГа, потом авторство приписали зэкам. Так или иначе, Каргаретели был помещен в этот лагерь намеренно: чтобы помер там.
   - Моими стараниями? - всполошился Санцов. - При чем тут я? Нашли тоже начальника пересылки!
   - Да, вы не были начальником иркутской пересылки, зато им был ваш брат Валерий Санцов. Он-то и доставил спецрейсом, ясно, за казенный счет, в лагерь особого режима Каргаретели, тогда как за нанесение телесных повреждений он должен был со смехотворным приговором отбывать срок в лагере общего режима...
   - Нет, товарищ полковник! Ошибаетесь. В заполярный лагерь Каргаретели, как професси-ональный беглец, был доставлен из иркутской пересылки, при чем здесь мой брат?! Он должен был отбывать срок в этом лагере или каком-нибудь аналогичном лагере.
   - А вы, оказывается, довольно хорошо осведомлены о судьбе Каргаретели... Но для нас обоих имеет значение вот что: Каргаретели бежал, шел пять месяцев и в настоящее время находится возле вашей "Отрады". Понятно?!
   - Что он там забыл, зачем ему "Отрада"? - воскликнул Санцов.
   - Не могу знать. Вы ведь сами сказали, что личность он крайне опасная?! Всяко может быть.
   Молчание затянулось. Санцов размышлял. Митиленич гадал про себя, что же он скажет.
   - Вы говорите, что Каргаретели находится возле "Отрады". Значит, вы следили за ним и знали, в каком направлении он идет... Пять зимних месяцев в тех широтах...
   - Да, никто не верил, что он выберется. Выбрался!
   - Если вы знали, в каком направлении он идет, почему вы не взяли его, не прикончили?!
   - Валерий Санцов поручил профессиональному убийце, по прозвищу Жук, убрать Каргаретели... Ничего не вышло, мы расстроили его планы. Жук раскололся, я сам с ним беседовал, лично. За чистосердечное признание мы перевели Жука в мордовские лагеря. Вы, наверное, понимаете, что за любое убийство в лагере спрашивают с администрации - значит, плохо работали. Мы сумели предотвратить убийство. Вашего брата, поскольку он отрицает свое участие, а доказать его вину мы не смогли, только понизили в должности. Теперь он служит начальником режима в одном из лагерей Нижне-Амурского Управления... Знаете, Санцов, по-моему, над вами сгустились тучи. Что вы на это скажете?
   - Как вы думаете, Каргаретели сбежал, чтобы расправиться с нами?
   - С нами? Вы употребили множественное число. Кого вы имеете в виду?
   - Полину Цезареву - нас было двое пострадавших. Из-за этого Каргаретели и сел в тюрьму... По-вашему, он сбежал, чтобы отомстить, а?
   - Не могу сказать. Может, и так. - Митиленич намеренно не стал разубеждать Санцова.
   - Кто такой Ашна и чем объясняется его слепая преданность вам? неожиданно спросил полковник.
   - Почему же слепая... И вообще, я на допросе или как?
   - Нет, товарищ Санцов, это только беседа. Допросы не по моей части. Для допросов есть другие, если, конечно, до них дойдет дело. Скажите, кто такой Ашна, кто он для вас, этот гражданин Алибек Салимов?
   Санцов долго думал, прежде чем ответить на вопрос.
   - Мой шофер, мы долго работали вместе, почти близкие друзья. Отсюда и преданность.
   - Кто сбил пешехода? Вместо кого Ашна получил - не помню - три или пять лет и вроде Каргаретели незаконно оказался у нас, в лагере строгого режима. Вы вполне могли устроить так, чтобы Ашна отбывал наказание где-нибудь поблизости. Как он попал в Заполярье?
   - Совершенно случайно. Контингент отправляли к вам. Вышло так, что он попал в этот этап. Я не думал, что его ушлют так далеко. К тому же я рассчитывал на условно-досрочное освобождение. В конце концов я добился, чего хотел.
   - Каргаретели с Ашной старые знакомцы. Прежде вместе сидели и теперь...
   - Теперь?.. - вырвалось у Санцова.
   - Да. К тому же они друзья. Я буду с вами откровенен, поскольку делу от этого вреда не будет. Едва Ашна начал работать в "Отраде", как сообщил Каргаретели о своем местонахожде-нии и обещал помочь в случае необходимости. Может статься, что Каргаретели идет в "Отраду" за помощью. У меня нет больше к вам вопросов, но я бы попросил об одном: посоветуйте вашей подруге Полине Цезаревой не упорствовать и выполнять все мои указания.
   - Разумеется, разумеется! Мы оба, как граждане, обязаны все предпринять для того, чтобы посильно помочь вам обезвредить такого опасного престуника! - объявил Санцов.
   - Да-да! - кивнул Митиленич. - Будьте здоровы, спасибо!
   "О чем это мы должны были вспомнить?.. Как о чем? О том, как я набрал семьдесят пять, а потом еще восемь. Семьдесят пять ты уже вспоминал, правда, урывками. К примеру, как с Карпухиным случился шок в момент, когда он должен выбраться по подкопу, на волю, и мы с трудом оттащили его от лаза; да, Карпухин - "дурак подкопный"; потом, как я уходил от погони больной, с температурой, сел на корточки, трижды сказал себе: "Нельзя болеть!" - и поднялся здоровым... Это когда мы сбили со следа собак, что ли? Да! А как меня в Джезказгане взяли прямо из постели женщины?! Тогда я получил двадцать пять, и мой четвертак утроился. Восемь лет мне дали в бухте Ванина. О, об этом стоит вспомнить! Вспомним. Мы в бухте Ванина, нас готовят к этапированию на Колыму... Готовят, как же! Просто держат. У беглеца всегда глаза распахнуты, нет ли где лазейки, чтобы сбежать. Мое внимание привлек Карпухин - "дурак подкопный". Он расхаживал по зоне в резиновых сапогах... Мне это показалось подозрительным, где-то явно затевался подкоп. Ясно, впрочем, было и другое: Карпухин снова не решится на последний шаг, и ох как трудно придется его соучастникам! Не хочешь тащить по всему под-копу этакую орясину, если, конечно, ему не выпадет по жребию лезть последним... Полно, не путаю ли я фамилию, Карпухин ли это? Хоть Багратион-Мухранский, не все равно?! Я проследил за ним и заметил, что зэки делали подкоп от большого нужника, землю оставляли в яме же, отбрасывая ее по обе стороны и маскируя фекалиями. Нужник, метров десять в длину и пять в ширину, был рассчитан на несколько тысяч человек. Яма располагалась в двух-трех метрах от проволочного ограждения, и сделать подкоп особого труда не составляло. Я поделился своими соображениями с Картлосом Ахвледиани. В побег идут семеро. Даже если удастся ускользнуть двоим, откуда знать охране, бежали двое или, скажем, пятеро? Под нашим бараком фундамент метра на полтора, под полом пустота. Запасемся провизией. Сейчас лето - вода, табак, по одеялу. Что нам еще нужно? Начальст-во засуетится, значит, судно причалило к пирсу. Да мы и отсюда его заметим пристань отлично видна. Заберемся в подпол, затаимся и будем отсиживаться, пока группа не уйдет в побег. Из-за двух-трех беглецов этап не задержат. Зона опустеет, мы переждем с неделю в укрытии, ночью вылезем, и пусть ищут. Не скажу, что план был совершенным, но безнадежным он тоже не был. Картлос объявил: я на Колыме деревьев не сажал, поливать мне здесь нечего". Когда пришло время, мы спустились в подпол. Верные люди забросали сверху наше укрытие, и через пару дней состоялся побег, точнее, зэки сделали подкоп, вышли, но охрана взяла всех одного за другим... Нам сообщили об этом, но почему-то сказали, что Саше Воробьеву и Ивану Кузнецову удалось уйти... Мы с Картлосом решили отсидеться в укрытии - время все лечит, за несколько дней ситуация прояснится... "Красногвардеец" - пароход, переоборудованный для перевозки заключенных, загрузили до краев, зона опустела, мы должны были высидеть еще несколько дней и... Но оказалось, что уходивших по подкопу взяли всех, и посколь-ку двоих при общей поверке не досчитались, сообразили, к какой уловке прибегли пропавшие - где-то спрятались!.. Привели собаку и приказали: "Выходите, господа!" Мы долго убеждали, что не бежать хотели, а только отстать от этапа, там, дескать, у нас враги, мы боялись, что нас порешат! Дураков нет - восемь лет! Итого - восемьдесят три!.. Что-то ты говорить стал через пятое на десятое, мы пытались бежать, когда нас вели из Норильска на Колыму! А как быть с норильскими историями? Как быть? Да никак. Рассказать, и вся недолга!