Амирэджиби Чабуа. Гора Мборгали

   - Все это, Ило, называется изменой Господу, церкви, жене и семье, сообщил священник.
   - Ты что говоришь, батюшка! Разве могу я изменить этой святой женщине?! Не такой я человек, на измену я не способен. Когда я с теми бабами, разве ж я с ними? Я с нею, моей отрадою. Кроме нее, у меня никого не было, да мне никто и не нужен. Так-то вот!
   - Смотрите-ка, что он говорит, отче, - разволновалась барыня. - Хочешь быть с нею - будь, на кой тебе ляд другие?! Ах ты, распутник. Лежит она рядом, вот и будь с нею, и никаким разводом она голову себе забивать не станет...
   - Вот-вот! Это как же получается? Когда ты с ними... Нет, когда ты с нею, то ты с ними... Как ты сказал... - запутался барин.
   - Об этом деле я так соображаю. Будь оно праведным, никто бы не стал его пользовать для брани. Милая моя! - Ило протянул руку, чтобы погладить жену, но она уклонилась, чертыхнувшись, и Ило пришлось "всухую" заканчивать фразу: - Она ни в чем не провинилась и...
   Это было слишком. Под молчаливыми, спокойными липами вихрем взметнулась ярость. Никто не мог взять в толк: что за человек Коташвили? Повеса, какого свет не видывал, или законченный болван, а может, то и другое вместе. Но ведь какая-то тайна здесь была. Женщина, полная жизни, привлекательная, годами рядом лежит, а он даже попытки не делает овладеть ею?..
   - Здесь без Соломона мудрого не обойтись! - нарушил молчание барин, и, надо думать, вывод этот был очень точным.
   Священник вдруг оживился, видно, Господь-таки осенил его, подсказав единстве-нно правильную мысль, которую он ждал еще со времени первого посещения Като.
   - Слушай меня, Ило, - негромко, спокойно начал он, - ты и с первой женой, бедняжкой Даро, так жил?
   - И с нею, отче, и с нею, - не задумываясь, ответил Коташвили.
   - Э-э-э! - вырвалось у барина.
   - Так откуда шестеро детей, те шестеро откуда?! - опередила священника барыня.
   - Она, Даро, украдем брала, сударыня, вот откуда, - глазом не моргнув ответил Коташвили.
   - Слава тебе, Господи! - перекрестилась барыня. - Вам бы все на тех несчастных цыган валить, а они просто курокрады да огородные воришки...
   - Немедленно признавайся, у кого вы этих детей выкрали? Господи, шестерых! - возмутился барин.
   Коташвили улыбнулся, оглядел господ, собрался ответить, но священник не дал:
   - Я о воровстве и пропаже детей в нашем уезде ни от кого не слышал. Вы где-нибудь в другом месте крали или, по твоему глупому разумению, "украдом" означает нечто иное?
   - Я говорю, она украдом, тишком брала, отче, - застыдился Коташвили. Она утайкой приходила ко мне ночью...
   Вопрошатели на миг застыли и вдруг заржали, как кони.
   - Слушай, парень, и все шестеро у вас так, украдом? - одышливо спросил барин. Коташвили закивал понурой головой.
   - Господи, прости, грех поминать покойницу недобрым словом, но бедняжка Даро, у нее, видно, не было ни крупицы женского самолюбия, пролепетала госпожа.
   Супруг в ответ наградил ее уничтожающим взглядом: можно подумать, ты ведешь себя иначе!
   - Не ты ли говорил, что будь это дело хорошим, его не пользовали бы в брани и поношении, - ехидно заметил священник.
   - Нет, когда по своей воле - нет, отче, - ответил Коташвили.
   - Чудачка ты, - игриво заметил священник Като, - чем ко мне ходить, развода требовать, ходила бы к мужу, благо, рядом лежит.
   - Откуда мне знать... Вроде бы стыдно, я же баба. А вдруг он не в себе и прогонит меня, уймись, дескать, спи... Что тогда? - как бы про себя, но достаточно внятно проговорила Като.
   - Ило, - спокойно, с призвуком смущения заметила барыня, - где это слыхано, чтобы в таких делах зачин был за женщиной?!
   - А пусть и не слыхано! Я, барыня, Ило Коташвили, я царь и господин в своем доме и семье, - твердо заявил Ило. - Если я у нее что-нибудь стану просить, хоть самую малость, тогда и верховодить станет она!..
   - А как же, чудак человек, как же? - заволновался барин.
   - Я погляжу, в этом деле другого выхода нет, украдом должна брать! заключил, как повелел, Ило.
   Барин умолк, потом вдруг подскочил как ужаленный и гаркнул:
   - Вон отсюда, сучьи дети, убирайтесь!
   Такого исхода никто не ждал, уж тем более супруги Коташвили, их как ветром сдуло.
   Мысль о том, что "у бедняжки Даро не было ни крупицы женского самолюбия", уже, как видно, не казалась барыне такой категорической. Она побежала следом за супругами и, догнав, ухватила Като за подол. "Давай украдом действуй, дочка. Хочешь иметь детей - ходи украдом. Вон ведь какой упрямый осел", - частила она.
   Като родила четверых детей. Надо полагать, все четверо были зачаты "украдом". Деревня так и прозвала их "украдовыми".
   Это прозвище осталось за ними и поныне...
   Мне понадобились годы для того, чтобы восстановить и восполнить в памяти эту историю - спасибо бабушке, сам бы я не справился. К тому же мне приходилось хитрить: вопросы нужно было задавать с умом, поскольку у бабушки было свое понимание того, что следует знать ребенку, а что нет, в таких случаях она просто делала "не слышу". В конце концов, я вроде бы придал истории Коташвили законченный вид, но позднее у меня возникло ощущение, что рассказу чего-то не хватает, пожалуй, убедительности. Поэтому от времени до времени я возвращаюсь к нему и под конец как будто нашел, в чем промах, а теперь вот опять забыл. Эх, да Бог с ним".
   Глава третья
   На реке Пур, то есть на пересечении пятьдесят седьмой паралелли и восьмидесятого меридиана, Горе пришлось взяться за удочку. Еда вся вышла, предстоял долгий путь в тысячу километров по прямой.
   Перебравшись на южный берег, он раскинул палатку, утеплил края снегом. Затем сделал прорубь во льду и стал ловить рыбу. Немного погодя, почувствовал сильный жар, но, перемогаясь, удил до наступления ночи и таки взял здоровущего осетра. Разложив костер, Гора подвесил вялить куски рыбины.
   "Что за чудо, река Пур! Впрочем, река - громко сказано, скорее, речушка. Славная здесь рыба водится, ничего не скажешь! Поймать такого осетра, надо же! Не иначе, он привязанным был или в стельку пьяным!.. На кита и кашалота я, конечно, не рассчитывал. А надо бы! Вот ведь как с крючками вышло... Мелкие он все заглотал... Каков подлец! Этот крючок последним был, вдруг он и его бы слопал? Чур, чур меня!.. Уж он дергал, дергал, а перекусить не смог - леска капроновая. Дураков нет, теперь я буду выбирать крюк по рыбе. Так я же не рассчитывал на такого здоровяка! Три крючка откушал. Провялится - килограммов на пять-шесть усохнет. Какого тащить лишних пять килограммов... Мне-то что, я о Коле пекусь, не надорвался бы. Кто мне поверит, что я такую рыбину отхватил?.. Плыл бы отсюда подальше. Ан нет, бес его попутал. Ну и прорвой оказался, ей-богу. Четвертый проглотил, четвертый! Надо бы при случае других рыбаков расспросить, может, еще с кем-нибудь такое было?.. Ха-ха-а, приплыл и вернул крючки... Откуда здесь осетр взялся среди зимы?! Может, отбился от стаи. И куда он путь держал, в Северный Ледовитый океан? Рассчитывал на райские кущи?.. Мне бы еще такую рыбину поймать, ну, пусть не осетра, тогда моему счастью можно было бы позавидовать. Выручил, благослови его Господь. Кто мне поверит, что одной мякоти потянуло на двадцать килограммов?.. Почему бы нет? У Слюнтяя ни сети не было, ни уды, так он голыми руками сома на восемь килограммов взял!.. Кто-нибудь поверил? Ни-ни. Как же! Он до сих пор мается, что ему не верят! Очевидцам, и тем не верят. Завидят Слюнтяя и подначивают: вон, идет восьмикилограммовый!..
   Что-то мне, брат, не по себе! Все плывет, до глаз не дотронешься такая боль, дыхание хриплое... Если это воспаление легких, то, можно сказать, завершилась моя одиссея. Я уже стар, организм, как прежде, не придет на помощь лекарству... Ладно, не прибедняйся, вспомни, как уходили из Майкудука... Да, пожалуй, ты прав, там тоже пришлось несладко... Бежали по железнодорожному полотну... Ха-ха-а! Каково?! За спиной лают собаки, мешок килограммов на двадцать за плечами болта-ется, в глазах темень, сильный жар, по следу лагерный конвой, который сначала забьет тебя прикладами, потом расшлепает автоматом у лагерных ворот... Точнее, изрешетит. Сойдемся на этом, согласен? Пусть так. Словом, я знал, что падать нельзя. Тогда я присел на корточки, прижал кулаки к глазам и трижды, в голос повторил: "Нельзя болеть! Нельзя болеть!" Свершилось чудо: когда я поднялся, то хвори как не бывало! Дальше пришлось идти прямо по воде, речушка была мелкая, берега льдом покрыты... Полно, уж как есть! Давай-ка повторим трюк... Тогда он удался, потому как смерть была неминуема, страх помог организму, умножил силы. Теперь никто не наступает тебе на пятки, не дышит в затылок... Хватит, Гора Мборгали!.."
   Гора подтянул веревку, загнал Колу в палатку, сел, сняв рукавицы, прижал кулаки к глазам, под веками замелькали многоцветные точки. Затем мрак объял мир, прокатился гром, черный небосвод, пронзаемый молниями, раскололся, являя китайца, торговца жемчугом Чан Дзолина. Он выкрикнул какие-то слова и исчез...
   "Что это, а?.. Что предвещает его появление?.. Я и слов толком не разобрал... По-моему, он выкрикнул китайскую пословицу: "Чтобы стоять прочно, нужно бежать вечно!" Насчет "бежать" - не скажу, а вот ходить мы еще можем, это точно... Хватит об этом. Подумаем о чем-нибудь другом... О чем? Переберем былое, давненько этим не занимались. На чем мы остановились?.. О праотцах сказали все, что помнилось. Займемся ближайшими предками. Дед мой со стороны матери, Михаил, помладше, оставим его на потом, начнем с приключений деда Горы... С какого именно? А хоть бы с непогребенных мертвецов. Такое не забывается... К слову, случилось это в русско-турецкую войну, в семидесятые годы прошлого столетия. В одной из армянских деревень, в скалистых окрестностях Карса, укрепились, отважно обороняясь, турки. Противнику никак не удавалось выбить их с занятых позиций. Противостояние длилось довольно долго, было много раненых и убитых с обеих сторон. Со временем тяжесть боев переместилась на другие участки фронта, живая сила была переброшена туда. В армянской деревне остался взвод аскеров. Русские, примерно той же численностью, под началом деда Горы заняли подступы к деревне. У турок была, что называется, крыша над головой и харч на столе. Русские не могли даже толком окопаться, кругом - сплошь скалы, да и жили они впроголодь. Стояла лютая зима, от мороза камни расседались. Противники располагались в двухстах метрах друг от друга и, по всему, приказа об активных действиях не получали.
   Деревня, притулившаяся к горному склону, насчитывала дворов двадцать пять. Плоские кровли землянок уступами взбегали одна над другой. На одной из кровель некий старец возраста Мафусаила, уставив пень, восседал на нем в ненастье и в ветер. Устраиваясь на пне с рассветом, он не пил, не ел и сидел допоздна, как изваянный. Разве что голову поворачивал, да и то тогда, когда глаз не хватал окоем. Между позициями пролегал ручей по щиколотку, разумеется, покрытый льдом, с ним смежался единственный в окрестности низменный участок величиной в десять квад-ратных саженей, сплошь усеянный непогребенными трупами солдат, как русских, так и турецких, погибших в рукопашных схватках. Боевых действий не было, разве что изредка раздавались одиночные ружейные выстрелы, солдаты оставались не у дел.
   Был среди них некий Ерофей Павлович. Нужно сказать, что Павлович была его фамилия, но никак не отчество, тем не менее солдаты по сходству с названием местечка на Дальнем Востоке звали его Ерофеем Павловичем, хотя для отчества он ни возрастом не вышел, ни положением. Дед Гора всегда упоминал его вместе с Цитлидзе, признавая за ним превосходство в стрельбе из винтовки, при этом он так напирал на слово "винтовка", что становилось ясным: в стрельбе из пистолета они ему не ровня. К чести, однако, своей, признавался: собралась как-то молодежь за столом на террасе дома Кипиани в Квишхетах. Поскольку о Иагоре Каргаретели шла молва как о превосходном стрелке, девушки стали неотступно просить его снять выстрелом ворону с башни. Дед, как бы предчувствуя неудачу, отнекивался, но девушки настаивали, и Иагор был вынужден уступить их просьбам. Башня отстояла от террасы не более чем на сотню метров. Дед Гора выстрелил три раза и все три раза промахнулся... Вернемся к прерванному рассказу. Как-то, глядя на трупы, вповалку устилавшие берег ручья, Ерофей Павлович заметил, что не годится оставлять христиан непогребенными. Солдаты согласились с ним. Порядок есть порядок, тогда нужно бы и турок предать земле, заметил дед Гора. Согласились и с этим. Нашлись добровольцы. Прихватив с собой заступы, кирки и белый флаг, солдаты спустились к ручью. Им предстояло выкопать две братские могилы - для христиан и для мусульман. Было тесно, сначала приходилось расчищать площадку от трупов, сносить их в сторону, а потом уж копать. От мороза трупы задеревенели, их укладывали штабелями, отдельно турок, отдельно русских - по вероисповеда-нию. Мафусаил, изогнутый временем, как серп, восседал на своем пне, наблюдая за происходящим.
   Аскеры, всполошившись, забегали. Русские, воткнув в землю белый флаг, копали могилы. Турецкий офицер заспешил к наблюдательному пункту и, оглядев площад-ку, вдруг приказал открыть огонь. Троих солдат убило наповал. Четвертого тяжело ранило, он скончался день спустя!
   Ерофей Павлович с Цитлидзе, удобно устроившись в засаде, за неделю отправи-ли к праотцам одиннадцать аскеров. Мафусаил восседал на своем пне и, по всему, считал убитых.
   Турки под прикрытием ночи замаскировали в одной из землянок пушку и, наведя ее прямехонько на полевую кухню русских, открыли огонь, едва солдаты собрались на обед. Пушечный огонь умножился винтовочной пальбой. Много было убитых, много было и раненых. Эта охота друг на друга длилась больше месяца. Мафусаил все сидел на кровле и только головой вертел из стороны в сторону. Дело дошло до того, что у противников солдаты почти перевелись: осталось по четыре-пять человек с каждый стороны. Иагор Каргаретели, что и говорить, не раз посылал нарочного в штаб с просьбой о подкреплении. Вероятно, и турок офицер не дремал, но ни одна из сторон пополнения не получила. Что до армянина Мафусаила, он спозаранку появлялся на кровле землянки и, засиживаясь допоздна, размышлял о неразумнос-ти рода человеческого. В конце концов под началом турецкого офицера осталось двое аскеров, у деда Горы - один, раненный в голень Ерофей Павлович, который томился в ожидании санитарной подводы. Не видя выхода, Каргаретели замыслил выследить турецкого офицера. Как-то раз, дав турку возможность войти в нужник, дед Гора, едва тот вышел, уложил его выстрелом на месте. Аскеры соорудили носилки и, поместив на них офицера, унесли.
   Иагор Каргаретели вступил в село и, к великой радости армян, объявив, что отныне эта местность входит в состав Российской Империи, спросил кусок шелка и краски. Принесли. Отрезав материю по мерке, он велел обшить ее тесьмой. Обшили. Дед разложил материю прямо на столе под открытым небом и принялся рисовать императорский стяг. Вся деревня высыпала посмотреть, чем дед занимается. Покончив со знаменем, Иагор Каргаретели велел выточить древко и собственноручно водрузил знамя над землянкой Мафусаила. Жители деревни погребли мертвецов, дед под страхом смерти запретил им снимать флаг! Набрав отряд из десяти человек, он раздал добровольцам оружие, обучил стрельбе, привел к присяге, оставил распоряжения, велел запрячь арбу, уложил на нее Ерофея Павловича и двинулся к штабу.
   Мафусаил восседал на крыше, переводя взгляд со знамени на арбу с раненым солдатом, и по-прежнему сокрушался о глупости рода человеческого.
   Через несколько дней Иагор Каргаретели вернулся в деревню со взводом грузинских добровольцев, объявил двухдневный отдых, а затем приступил к разведывательным операциям.
   По мнению деда Горы, войны происходят потому, что человечество или одна его часть от поры до поры начинает сходить с ума. Сойдут с ума и кидаются уничтожать друг друга! Он был уверен, что Мафусаил держался тех же мыслей: восседая на крыше с мудростью и спокойствием, подобающим его возрасту, он наблюдал человеческое безумие. Когда мир сходит с ума, на долю мудреца выпадает возможность развлечься. Иагор Каргаретели именно этим объяснял свое поведение: едва начиналась какая-либо война, он тут же отправлялся в свой полк, война кончалась - и он, не мешкая, уходил в отставку и возвращался домой. В устах деда рассказ о непогребенных мертвецах имел следующую концовку:
   - Когда я водрузил самодельное знамя над землянкой Мафусаила, шелк взметнулся. Старец, вскинув голову, смотрел, смотрел на стяг и вдруг покатился со смеху. Он хохотал до бесчувствия, его едва удалось привести в сознание!
   Вероятно, своеобразное восприятие дедом военной службы породило и мое к ней отношение: для меня это был гражданский долг, и только, хотя, Бог весть, сколько поколений моих предков избрало службу своим жизненным поприщем".
   Болезнь так разыгралась, что Гора едва смог додумать этот эпизод. Приняв лекарство, он устроил постель и, прижавшись к Коле, уснул.
   Он проболел несколько дней. Едва окрепнув, снова принялся вялить рыбу. Изголодавшийся Кола набросился на еду: разгребал копытами снег и жадно, с аппетитом жевал то ли мох, то ли еще какую траву.
   "Сорок восьмой день пошел, в путь, Гора... Я ослаб, мне трудно... Еще бы не трудно, любезный, столько сотен километров отмахал в непогоду, переболел и жалуешься, что ослаб!.. Ладно уж, как есть!.. Чан Дзолин привиделся, к чему бы это? Продолжим думы и воспоминания?.. А что нам остается?..
   Переберем теперь в мыслях рассказы деда Михаила.
   Жил в Батуми некто Нико Накашидзе, владелец довольно крупных поместий, заядлый кутила, игрок, охотник, дуэлянт, забияка и скандалист, покоритель женских сердец, - словом, князь прошлого столетия! Супруга его была рода именитого, внучка последних правителей Мегрелии и Абхазии. Детей у них было множество, и все больше девочки. Князь семейными заботами себя не обременял и удержу в своих утехах не знал. Так он прожил до сорока лет. Что с ним вдруг сталось, так никто никогда и не узнал, но он заделался вегетарианцем, а потом и толстовцем. Со слов деда Михаила, он до самой смерти ничего, кроме овощей да простокваши, в рот не брал. Господин Нико взялся за крупную коммерцию и за короткое время восстановил спущенное по собственному безрассудству состояние, стал одним из самых крупных грузинских промышленников, оптовым торговцем и купцом первой гильдии. К слову сказать, его обогащение чрезвычайно облегчило существование нелегальных политических партий - князь оказывал денежное вспомоществование всем, кто в свою программу вносил непременный пункт - свержение самодержавия. Его настроения были хорошо известны тайной полиции. Оттого и приключилась с ним, уже пятидесятилетним, эта история.
   Частым гостем семьи Накашидзе был инспектор батумской гимназии некий Старчинский, а может, Вельчинский... В этой круговерти свою фамилию не вдруг вспомнишь, что говорить о каком-то прохиндее.
   Так вот, этот Старчинский или Вельчинский... Как же его фамилия, будь он нела-ден?! Какая разница, называй инспектором, и все тут!.. Да, так вот, этот инспектор, как оказалось, имел тайные сношения с полицией. Однажды он ненароком заметил в доме Накашидзе человека, которого скрывали не только от захожих чужаков, но и от своих завсегдатаев. Случилось так, что инспектор запомнил его внешность, хоть и видел мельком, и, просматривая в полиции фотографии разыскиваемых лиц, уверился, что в доме Накашидзе скрывается известный революционер. Полиция не посмела устроить обыск, но слежку установила, хотя она и не дала желаемых результатов. Инспектор получил задание почаще захаживать к Накашидзе и пуще прежнего следить за посетителями. Лакеи, отметив нездоровое любопытство гостя, доложили об этом госпоже, но семья отмела всякие подозрения, отнеся участивши-еся визиты к особому интересу, который тот испытывал к одной из девиц Нанашид-зе. Станет ли человек, набивающийся в зятья, подвергать опасности семью девушки, с которой хочет связать свою судьбу? Ко всему инспектор слыл человеком, настроенным против самодержавия, впрочем, как и все тогдашние интеллигенты, и как же мог он выдать подпольщика?! Словом, проявленное к нему доверие позволи-ло инспектору с течением времени отметить в доме Накашидзе помимо первого случая появление еще одного лица, не обласканного законом. Кончилось это тем, что князя Нико Накашидзе пригласили в тайную полицию и предъявили обвинения. Князь, естественно, все начисто отрицал. Полиция настаивала на своем, но и князь не лыком был шит - не поддался. Положение было затруднительным, но Нанаши-дзе нашелся, затребовав очной ставки. Полиция, растерявшись, согласилась, и вот господин инспектор предстал пред очи князя. Предстал и объявил, что видел в доме Накашидзе таких-то людей, врагов императора, а коли князь изволит принимать в своем доме врагов, стало быть, и он сам враг императора! Нанашидзе невозмутимо заявил, что считает личным для себя оскорблением, когда недостойные уста смеют произносить императорское имя, и, выхватив кинжал, всадил его в живот инспектора...
   Знаю, что князь довольно долго проваландался в тюрьме, но как ему удалось выбраться оттуда - запамятовал. Случай этот избитый, лишенный, пожалуй, свежести и оригинальности, но примечательно, что Накашидзе, толстовец, исповедующий если не прощение, то, во всяком случае, непротивление злу насилием, вдруг всадил кинжал в инспектора... Князь Нико, который и мухи бы не обидел! Некоторое своеобразие в толковании толстовства он проявил и в других случаях. После аннексии Грузии, в конце двадцатых годов, начальник батумского ГПУ вызвал к себе Нико. На то были причины. И среди них: его единственный сын - седьмой по счету ребенок - еще во времена независимости Грузии отправился в Англию получить высшее образование; тем временем произошла советизация, и молодой человек назад не вернулся, родители переписывались с сыном. Вероятно, об этой переписке и хотел потолковать батумский начальник Главного политическо-го управления. А может, его интересовало, как относится к Советской власти Нико Накашидзе. Это было время, когда большевик номер один Закавказской федерации похвастал с трибуны, что сумел довести численность дворянского отребья, весь этот княжеский и церковный сброд, с двенадцати процентов до семи! Вслед за ним подголосок, большевик номер два, выкрикнул в верноподданническом порыве лозунг: "Свести эту цифру к нулю!" Аудитория отозвалось на призыв оглушительной овацией, даже стекло на одном из окон лопнуло. Дед Михаил глубокомысленно заметил: "Недальновидность, сынок, до добра не доводит!" Воистину: на протяжении десяти последующих лет три четверти аплодирующих отправились на тот свет - им воздалось пулей за ретивость, а застрельщику движения припомнили собственное дворянское происхождение и снизошли к его призыву свести к нулю число классо-вых врагов. Его пустили в расход вслед за упомянутыми тремя четвертями зала. Тот, кому принадлежал зачин доведения двенадцати процентов до семи, вероятно, решил, что по причине дворянского происхождения не видит в себе классового врага, каковым на самом деле является, и, упредив заплечных дел мастеров, покончил с собой.
   Очень может быть, что при такой установке извода на корню чекист номер один Аджарии недосчитался человека для расстрела, потому и пригласил к себе господина Нино Накашидзе. А может, его раздражала тяжба между Накашидзе и Джоджуа. Братья Джоджуа были гуртовщиками. Они пасли свои стада вместе с двадцатью коровами Накашидзе: зимой - в Ланчхутской низине, летом - в горах Бахмаро. Батумский ревком за "заслуги перед революцией" оставил за князем Накашидзе собственный дом и коров. Дело в том, что князь вообще любил живот-ных, а за то, что Джоджуа пасли его коров, он мало того что платил им, но еще и оставлял весь сыр и приплод от своей скотины. Летом Накашидзе поднимался в горы Бахмаро, обласкивал своих коровок и возвращался. Только в этом и проявля-лось его собственничество - ни в чем больше. Настропалили люди, завидующие братьям Джоджуа, что прошли-де времена княжеские, коровы эти принадлежат братьям и никому больше! Поскольку князь оплачивал Джоджуа уход за коровами, ему вменили в вину использование наемного труда, а его скотину отдали в собственность "эксплуатируемым". Правда, всего несколько лет спустя братьев Джоджуа как зажиточных крестьян раскулачили и сослали в Сибирь, но это уже отдельная тема... Так или иначе, Накашидзе обратился в суд, закон и декрет ревкома были на его стороне, дело затянулось. Возможно, принципиальность Нанашидзе и вызвала у чекиста номер один города Батуми и всея Аджарии некоторую досаду, возможно...
   Старик явился в ГПУ. Сначала его битых два часа продержали в приемной. Потом он был допущен в кабинет. Князь остановился на пороге, ожидая приглашения сесть. Никто не предложил. Начальник, зарывшись в бумаги, не отрывал головы от стола. Накашидзе стоял, опираясь на толстую трость, и размышлял о том, что понадобилось от него этому сукину сыну?! Почувствовав, как в нем поднимается раздражение, он кашлянул несколько раз. Хозяин кабинета и бровью не повел. Прошло более получаса, ярость захлестнула князя, и, подошедши к столу, он отчеканил: "Когда в комнату входит старый человек, ты, быдло ряженое, должен встать, поздороваться и предложить ему сесть! С таким воспитанием, конечно, только и созидать новый сторой!" Выговорил и обрушил сучковатую трость на голову начальника. Нанашидзе был роста громадного, сложения мощного, удар был нанесен изо всех сил. Начальник, потеряв сознание, хлопнулся с кресла. Князя Нико Накашидзе препроводили в тюрьму и продержали там семь или восемь месяцев. В конце концов он был вызволен заступничеством тех же революционеров, которым в прежние времена оказывал многоразличную помощь и которые ныне занимали высокие должности. Выпустили. Для справки: чекист номер один города Батуми и всея Аджарии и иже с ним были пущены в расход в тридцать седьмом году. Не думаю, чтобы его расстреляли за отсутствие должного воспитания. Сподручные Берии нашли, по-видимому, доводы повесомее.