Амирэджиби Чабуа. Гора Мборгали

   Гора не меньше трех суток брел с высокой температурой, пока не вышел к охотничьей хижине, помеченной на карте Миши Филиппова. Он понимал, что нужно основательно отдох-нуть и подлечиться, но не под открытым же небом! Он нуждался в крове и тепле, оттого и искал так упорно хижину.
   Гора заметил ее еще издали, огляделся. Дым из трубы не шел, и он не стал мешкать. На двери висел замок. На поиски ключа ушло довольно много времени, хотя Миша Филиппов и предупредил, где он лежит. Ключ, собственно, там и оказался, на обычном месте, - хозяева хижин оставляют его перед началом охоты или по завершении ее. Гора снял замок, вошел. Возле печи, как водится, лежали лучины, небольшие поленья и спички. Он развел огонь. В хижине потеплело. Подкинув дров, Гора влез в спальный мешок. Когда проснулся, в хижине стоял ледяной холод, как и накануне, когда он вошел в нее.
   "Долго я спал?.. Пару суток или пару часов?.. Не все ли равно?.. Пожалуй! Не помню, принял я лекарство или нет... И теперь не поздно. Опять температура... Так не пойдет, надо глотнуть таблетку, развести огонь... Дрова принести... В сенях сложены... Ишь ты, банки на полке. Хозяйственный мужик, перевернул вверх дном, чтоб не запылились... Мама, бедная моя, она после заключения пила чай из пол-литровой банки, никак не мог отучить. Откуда в лагере взяться стакану, вот и вошло в привычку. Пригодилась привычка - ее забрали во второй раз. Так мать и не вернулась. Я даже не знаю, где она скончалась. После первого заключения ее так и не оставили в покое. В те времена советская власть, в частности, Министер-ство внутренних дел не определяло заключенных на вольное поселение. Это потом придумали, кажется, во вторую мировую войну: тем, кто возвращался, запрещалось проживание не только в Тбилиси, но и в радиусе двадцати киломе-тров от него. Сказать по правде, эта санкция носила формальный характер. Маме удалось "прописаться" в Мцхети у Гедеванишвили, в основном же она жила со мной в чуланчике, который дали нам с дедом Горой. Из ссылки мать вернулась совершенно изменившейся, погасшей, безучастной, - словом, другой. Куда девались прежняя ее энергия и трудолюбие?! К примеру... В начале тридцатых годов Грузию наводнили проститутки и нищие - дилетанты и профессионалы со всех уголков Советского Союза... О нищих потом... Мать с госпожой Чхеидзе, чрезвычайно уважаемой дамой, организовали диспансер трудового воспитания, в котором собралось около трехсот проституток. Диспансер не был, разумеется, заведением тюремного типа. Женщины жили в общежитиях, там же питались, а работали в мастерских, изготовляли трикотажные изделия. У них даже клиника была для лечения венерических и других заболеваний. Помню, с каким азартом, ответственностью и любовью мама и госпожа Кетеван занимались этим делом. Такой была мать до ареста...
   А с нищими никто не мог управиться. Особенно остро ощущалось их нашествие в зимние месяцы. Континентальные морозы гнали на юг немалую прослойку советского социалистического общества. Что только не придет в голову грузину, к тому же коммунисту! Проблему нищих отчасти разрешали с помощью такой уловки: когда ожидался из Москвы приезд комиссии или высокого должностного лица, милиция, объезжая город, собирала в грузовики нищих, вывозила их на расстояние шестидесяти километров от Тбилиси и оставляла. Транспорта почти не было, пока нищие добирались обратно, комиссия или высокий гость возвращались в родные пенаты. На моих глазах произошел такой эипизод. Я шел мимо кафедра-льного собора Сиони, когда началась очередная облава на нищих. Завидев милицейских, одноногий нищий неопределенной национальности вскочил и, не теряя времени на костыль и шапку с мелочью, с такой завидной прытью покинул арену своей деятельности, что даже шустрый милиционер не смог угнаться за ним, хотя прилагал к этому немало вдохновенных усилий..."
   Гора так и заснул с мыслью о матери. Проснулся он от голода и, снова не сообразив спросонья, долго ли спал, продолжил прерванные раздумья.
   "...Я виноват в твоей смерти, мамочка. Не уйди я в побег, ты отсидела бы срок в Ланчхутской колонии и вернулась, но тебя сослали. Этой ссылки ты не перенес-ла... Грех на мне! За него Всемогущий Господь послал мне в удел участь Агасфера - вечного странника!.. Не искупить этот грех..."
   Гора полежал еще немного и вылез из мешка. Хоть накануне лекарства не принял, он чувствовал себя получше, голова лишь кружилась. Еды в хижине не было, и он, ограничившись своими запасами, глотнул таблетку, протопил хижину и снова залез в меток. Накануне ему приснился сон.
   "Сон или видение?. Ни то ни другое - кто-то вошел, посмотрел на тебя и вышел .. Погоди, кто это был, Великан, Чан Дзолин или Юродивый? Да нет же, это был мужчина, обыкновенный мужчина, живой, бородатый, с ружьем. Он смотрел, смотрел на тебя, потом удалился!.. Кто бы это мог быть? Хозяин по окончании охотничьего сезона запер хижину и ушел... А случайный гость исключается?.. Конечно, нет... Ладно, разве поймешь, кто пришел и когда, как долго пробыл, что собирается делать?.. А что он должен делать? До ближайшего населенного пункта пара сотен километров. Даже если пара сотен метров. Ты можешь встать и идти? Не могу Вот и будем здесь, пока жар не спадет..."
   Гора снова уснул, но спал на этот раз недолго. Когда проснулся, печь была еще теплой. Он лежал, думал. Что-то тревожило его. Одевшись, Гора засобирался в дорогу и с рассветом был уже в пути. Он двигался медленно, едва волоча за собой сани, тем не менее к вечеру прошел без малого тридцать километров. Снег повалил крупными хлопьями, совсем как в субтропиках, незамерзающими хлопьями. Гора вышел к берегу какой-то реки, прямо к пирамиде из бревен, готовых для сплава. Забравшись вовнутрь, устроил себе постель и уснул. Проснувшись, он пытался сообразить, как долго спит, но, так и не поняв, снова погрузился в сон.
   Как выяснилось потом, Гора проспал трое суток. Стоял погожий день, проклевывалось солнце. Гора вылез из укрытия. Определил время и местоположение. Сделав отметку в календаре, собрал пожитки и двинулся в путь.
   "Чем бы развлечься?.. О чем поразмышлять?.. Вспомним, на чем останови-лись... Да, я упомянул о комнате своей тети и о Зейнаб Нвелидзе-Нубанеишвили... Удрав с завода шампанских вин, а потом и от милиционера, я вынужден был заночевать на кладбище, а потом заявился к тете. Тут и случилась эта история ... Тетя с утра уходила на работу, а я отлеживался на тахте, помещавшей-ся за шкафом. Соседка, которой тетя доверяла, вызвалась носить мне еду, и тетя оставила ей ключ. Вот щелкнул замок, открылась дверь, и в комнату вошла девушка. "Тетя оставила мне ключ, я - Зейнаб Квелидзе, не бойтесь", - сказала она, заглядывая за шкаф, поставила еду на стол и ушла. Глазастая, стройная, красивая Зейнаб спустя время появилась снова, на сей раз чтобы забрать посуду. Она села неподалеку от меня, и мы стали болтать. Ее интересовало все - нелегальная работа, процесс следствия, тюрьма, побеги и много-много всего. На другое утро она снова пришла и принесла тарелку с едой в ведре, перекрытом полотенцем, чтобы любопытные соседи не видели, что она носит!.. Мы опять болтали, рассказывали друг другу всякие истории. Входная дверь была занавеше-на белой занавеской, через которую легко проглядывались силуэты людей в квартире. Поэтому в следующий свой приход Зейнаб присела на краешек моей постели. Кто бы ни заглянул в дверь, за шкафом ее не было видно. В ожидании денег и документов я остался на несколько дней дольше, чем предполагал, и Зейнаб пришлось раз пять или шесть приносить мне еду. Я был полон сил, здоровья, долго сидел в тюрьме, стосковался по женщине. Но могу поклясться всеми клятвами, что греховных мыслей у меня не было. Как-то так получилось, что между нами возникло ощущение близости. Повторяю, я ни о чем дурном не помышлял, просто почувствовал нутром, что Зейнаб тянется ко мне. И, думается, в какой-то момент мы оба одновременно осознали, что испытываем взаимное влечение - она, когда вышла из комнаты, а я, когда остался один. Я метался в поисках выхода и наконец решился уйти в ту же ночь. У меня был друг Малхаз Заалишвили, он жил в Ване. Район меня устраивал, оттуда легче было подать о себе весточку нужным людям. Все обернулось иначе. Вечером Зейнаб принесла мне ужин... В одной руке она держала ведро, в другой... грудного ребенка! Пришла, села на край кровати, ребенка положила перед собой...
   Между нами пролегла граница!.. Я не знал, что она замужем. Не знал и того, что у нее грудной ребенок... Зейнаб оказалась женой моего друга Авто Кубанеишвили. Если начистоту, все вышло как надо. Зейнаб поступила правильно. Она ведь не знала о том, что с темнотой я собирался уйти по той же причине, и принесла ребенка... На другое утро пришел и Авто. Он уже был актером. Мы поболтали, исполненные приязни друг к другу. Вечером... Нет, поздно ночью, Зейнаб пригласила меня к себе, познакомила с братом, Шалвой Квелидзе - он был тогда комсомольским вожаком одного из районов Тбилиси. Мать Зейнаб и Шалвы, госпожа Нино, накрыла ужин. Шалва дал мне деньги и одежду. Авто поутру принес паспорт и военный билет на имя Гавашели. Я распрощался с тетей, поцеловал Зейнаб руку и отправился за приключениями своими ухабистыми путями".
   Гора шел, приторочив лыжи к спине. Вдали виднелись трубы, из которых валил дым столбом. Остановившись, Гора задумался о том, что там, в тепле, живут люди: суетятся женщины на кухне, дымят махоркой мужчины, играют дети, плачет в чьих-то руках скрипка. Прислушиваясь к звукам музыки, он невольно потел на них и остановился поблизости, чтобы лучше слышать. Постояв какое-то время, двинулся дальше, и припомнился ему еще один эпизод из лагерной жизни.
   "Аляхнович, музыкант, старый человек... Жил в свое время в Ленинграде, играл в оркестре одного из ресторанов. Его взяли за болтовню, срок "червонец". Жена приехала к нему в лагерь и привезла с собой скрипку. Сидел себе старик и играл на ней. Молодой парень, украинец Кодрик, все приставал к старику, чтобы тот научил его играть на скрипке. Аляхнович согласился, в благодарность Кодрик обслуживал его: стирал, приносил из столовой хлеб. Он оказался на редкость талантливым музыкантом и внутренне богатым человеком. Выучившись играть, он исполнял на скрипке классические произведения, причем играл с таким мастерст-вом и вдохновением, что его можно было принять за профессионала.
   У Аляхновича никого, кроме старенькой жены, не было - все погибли в ленинградскую блокаду. Получив извещение о ее смерти, он так горевал, что вскоре последовал за ней. Перед смертью он написал завещание, по которому скрипка отходила Кодрику. Завещание заверили мы, свидетели.
   Труп Аляхновича не успел остыть, как за скрипкой явился чекист. Кодрик протя-нул завещание. Чекист, прочитав его, смутился и ушел, вероятно, обдумывать, как быть дальше. В этом и заключался его просчет, поскольку Кодрик, припрятав скрипку, примчался ко мне, вернее, к нам, грузинам, за советом. Времена измени-лись, чекисты уже не смели творить произвол, как прежде, поэтому мы могли попридержать скрипку, тем более что через пару месяцев у Кодрика кончался срок и он прихватил бы ее с собой в Карпаты. Но за скрипку надо было бороться в полном смысле этого слова, тан стоило ли из-за инструмента затевать кутерьму?! Кто-то фыркнул: "Пусть отдает, ну ее на фиг!" Кодрик едва не задохнулся от ярости. Я даже подумал, с чего это он так горячится. Кодрик, заметив мое недоу-мение, отвел меня в сторону и шепнул: "Это Амати!" Я разинул рот - Амати у Аляхновича?! Чекист, как оказалось, ничего не знал о ценности скрипки. Просто ему хотелось присвоить ее вместе с другими вещами умершего - вдруг окажется что-нибудь стоящее. Нужно было устроить так, чтобы новоявленный любитель музыки добровольно отказался от своего намерения. На том и порешили. Если он явится за скрипкой не один, мы попытаемся убедить его, не получится - силой проведем свое; если вдруг придет один - пошлем его подальше и пригрозим пожаловаться начальству... Чекист пришел один. Мы припугнули его, и он ушел несолоно хлебавши. Но существовала и другая опасность, на воле у него были какие-то делишки с "суками", в прошлом грабителями и ворами. Мы, признаться, тоже не были сиротками: за территорией зоны жили бандеровцы. Пришлось дать им знак, что выходит парень, которого нужно посадить в поезд без приключений, чтобы "суки" и чекисты пальцем его не тронули.
   Освободился Кодрик, увез свою скрипку и по прибытии домой сообщил нам открыткой: все в порядке!
   Интересно, где сейчас эта Амати, в чьих руках?..
   А сколько народу погибло в войну, и какие это были люди!.. Разве ты не жертва этой войны?! Нет. Господь Бог вовремя вызволил меня с войны, зато посадил в тюрьму. Меня спросить, война началась потому, что Сталин с Гитлером "подружи-лись". Зачином дружбы стал приезд Риббентропа. Я на ту пору был в Москве, играл с ребятами в баскетбол. Наш турнир кончился, и мы пошли на стадион "Динамо" смотреть футбольный матч. Вдруг послышался гул самолета. Все ближе, ближе... И над головами десятка тысяч людей шел немецкий лайнер со свастикой. Я и поныне не пойму, пролетал ли он своим курсом или хотел продемонстрировать москвичам свастику. На второй день газеты оповестили, что в Москву прибыл с визитом министр иностранных дел Германии фон Риббентроп.
   У нас были друзья среди тбилисских немцев - несколько человек. Они никогда не проявляли своего личного отношения к тем или иным событиям нашей жизни. Обычно их высказывания совпадали с тем, что писалось в газетах или говорилось по советскому радио. Исключение составлял Бруно Кох. Он довольно оригинально реагировал на победы немцев на Западе. С началом войны он стал повязывать галстук - у него нашлись отличные, вероятно, присланные родственниками из Германии. Итак, он выходил при галстуке на угол проспекта Плеханова и улицы Жореса, здоровался с друзьями и закомыми, благо, их у него было много - он вырос в этом районе; кто-то останавливался перекинуться с ним парой-другой слов. Но мы, ближайшие друзья, заметили, что эхо немецких побед сказалось на Бруно - он задрал нос. Наш друг Олег Колесников, перс по материнской линии, - жил там же. Его мать работала на табачной фабрике, целыми днями ее не было дома, и квартира Олега больше походила на шахматный клуб, чем на жилье. Собственно, это была не квартира, а просторная комната с мокрой точкой в конце. Мы собирались, кто когда мог, и играли в шахматы. Большинство из нас были спортсменами, мы и подружились благодаря спорту. Тут были и ученики немецкой школы, преподавателей которой впоследствии арестовали всех до единого: никто не знает, какая участь их постигла. Учеников же распределили по русским и грузинским школам.
   Когда в тридцать девятом году был объявлен всеобщий призыв маршала Тимошенко, многих из этих учащихся забрали в армию как знающих немецкий язык. Кто исчез без следа, кто кукарекнул уже после войны из одной страны, из другой.. Словом, играли мы в шахматы, шутили, а Бруно стоял на своем посту, в наши дела не совался, если, конечно, не принимать во внимание тот факт, что облегчаться он заходил в "шахматный клуб" Олега. Пройдет через комнату, ни на кого не глядя, войдет в туалет, справит нужду, прошествует мимо, будто не знаком ни с нем, и выйдет. Первым насторожился Олег, вслед за ним и мы, но все-таки решили проверить, нет ли тут ошибки. Увы, Олег оказался прав. Высокомерием тут не пахло, это больше смахивало на хамство.
   В следующий приход, вернее, уход Бруно Олег хватил его пару раз по спине половой щеткой:
   - Ты что, срать сюда ходишь? Мать твою!..
   Бруно не прервал своей дружбы с нами. Он никогда не выказывал заносчивости, ничего подобного тому, что вот, мол, погодите, придут немцы, вы у меня попляше-те!.. Он был добрым, мягким, ласковым парнем, это Гитлер на него скверно подей-ствовал, ничего не поделаешь. Я еще нес военную службу в Алексеевне, когда взяли всех, у кого была немецкая фамилия, а с ними отправили в Среднюю Азию и семью Коха".
   Митиленич был зол, рушились все его домыслы. Сведения, привезенные Глебом из Омска, не только не прояснили, но еще больше запутали дело. Новости же его были таковы: местона-хождение Цезаревой неизвестно; по одним сведениям, она находится в городе, где работает Санцов; по другим - в Новосибирске, где учатся в университете ее дети - юноша и девушка; Ашна по-прежнему числится комендантом "Отрады", но это непроверенные данные.
   "Что получается? Получается, что мне вообще ничего не известно... Эти сведения нужны мне для того, чтобы высчитать, появится или нет Каргаретели в "Отраде". Так ведь? Так... Иначе на что мне Цезарева, Санцов или подонок Ашна. Прошло столько времени, а я до сих пор не могу ответить на несколько вопросов: где бродит Каргаретели с тех пор, как ушел от сторожа-музыканта? Допустим, музыкант дал знать ему о моем посещении - изменит он маршрут или нет? Если изменит, то как? По моим предположениям, он идет по такому маршруту: верховье Оми, "Отрада", хижина Хабибулина, железнодорожная станция Сосновка. На этом построен мой оперативный план. А если маршрут изменился?.. Как быть?
   Надо думать, маршрут он изменит в том случае, если узнает от сторожа-музыканта о моем приезде... Но не обязательно. У Каргаретели есть и другие причины свернуть с намеченного пути. Он видит, что за ним идет погоня по восьмидесятому меридиану - оленевод, Барсук, самолет, вертолет, теперь вот Поликарп Васильевич Астахов... Куча улик!.. Как ведет себя в таких случаях беглец? Меняет маршрут или наоборот, - как сделал Серпин на Енисее - идет тем же маршрутом и тем самым сбивает с толку погоню!.. Правильно, но Серпину удалось передать оперслужбе лажу о том, что он меняет маршрут. Поскольку информацию сообщили сразу двое стукачей, ее сочли достоверной... Серпин скрывался у воров, у нас там были свои люди... Каргаретели не может подсунуть фальшивку, стало быть... Что "стало быть", Митиле-нич?! Абсолютно ничего!.. Ладно, почему ты вбил себе в голову, что Каргаретели придет в "Отраду"? Если он идет к верховью Оми, так ли обязательно, чтоб он свернул к Ашне? Это твоя гипотеза... Мы только смогли установить: Ашна и вправду сообщил Каргаретели, что находится в настоящее время там-то и там-то... Установить?.. Полагаться на память цензора и болтовню заключенного - кто-то, де, сказал ему, что Каргаретели получил от Ашны письмо с сообщени-ем о своем местопребывании!.. Разве этих данных достаточно для того, чтобы считать версию подтвержденной?! Э-э-э, Митиленич, Митиленич!.. Ладно, скажем, Ашна знал, что Каргаретели, по такой же непонятной причине, по которой он сел в тюрьму, рано или поздно уйдет в побег, и на этот случай сообщил ему о своем местонахождении: если, мол, понадобится, знай, я здесь! Может так быть или нет?.. Может... Допустим, что о побеге Каргаретели Ашне сообщил Хабибу-лин, предупредил, что тот может к нему заявиться. Погоди, Митиленич! Откуда Хабибулину знать, каким маршрутом пойдет Каргаретели?.. Разве Хабибулин не мог перед освобождением узнать о нем?.. Фактор Филиппова!.. Мог же Филиппов обоим сообщить, что Гора уйдет в первую же пургу! О погоде всем известно из газет, радио, местного телевидения, тем более о пурге! "Уйду с первой пургой в конце октября или начале ноября. Если не приду в такое-то время, значит, вообще не приду..." Допустим ли такой текст?.. Это же только гипотеза... Прави-льно, но ведь все начинается с гипотезы... Нужны подтверждения! Как их добыть? Сообразим, Митиленич. Но ошибка, какой бы незначительной она ни была, непременно всплывет. Это еще раз подтвердилось на практике. Ты же сам сообщил Филипповым, что Каргаретели ушел в побег?! Еще когда! У них было достаточно времени, чтобы передать весть и одному, и другому. Не знаю, стал бы человек, натерпевшийся в тюрьме, лезть в это дело?.. У них другая кровь!.."
   Митиленич долго размышлял, набрасывая на бумаге какие-то схемы, потом вызвал Глеба.
   - Глеб, в каком институте учатся дети Цезаревой?
   Помощник, подумав, ответил:
   - Не уточнял... Какое это имеет значение?..
   - Имеет, имеет! На чьей они фамилии, материнской или отцовской, это тоже не уточнял?
   - Это легко установить...
   - Трудно. Нельзя привлекать к себе внимания, возникнет вопрос, зачем понадобилась фамилия, со всеми вытекающими отсюда последствиями... Нужно уточнить местонахождение ее детей, войти с ними в контакт и узнать, где Цезарева, с ними или где-нибудь в другом месте...
   Гора пересек полосу вечной мерзлоты и, добравшись до реки Вах, перешел ее точно по восьмидесятому меридиану.
   "Ладно, что еще мне предстоит?.. Перейти Обь, подняться по Васюгани к верхо-вью Оми. Судя по этой карте, расстояние небольшое. Несмотря на помехи, я почти не выходил из графика. А вышел - восстановим... О чем поразмышляем? О том, на чем прервались... На начале войны, так ведь? Да, на том, что в Европе нача-лась война. Что я заладил, война да война, я был сыном репрессированных. В моем военном билете со вклеенным красным талоном значилось: воентехник третьего ранга... Таких, как я, сторонились, как чумы, мы призыву не подлежали... Что меня заставило пойти в армию? В нашей семье бытовало убеждение, что мужчина обязательно должен хлебнуть войны, иначе он не мужчина. Это и заставило... Я попрощался с бедной мамочкой... Она была такой угасшей, жалкой, потерянной, что ни словом не возразила мне, она даже не шевельнулась... Я отправился в военный комиссариат и буквально за горло взял Чичико Кецховели, начальника одного из отделений комиссариата, - он стал потом генералом. Чичико пытался вразумить меня, просил не толкать его на преступление! Я стоял на своем! И добился Кецховели вырвал из моей папки какой-то документ, переставил личное дело с одной полки на другую, а может, перенес в другую комнату, и я оказался в Ортачалах, в здании школы, в 203-й отдельной роте связи ВВС Закфронта! Так продолжилась моя военная служба. Я говорю "продолжи-лась", поскольку в техникуме тоже проходил военное дело. Мне было присвоено звание и один кубик в петлицу. Его называли кубиком, хотя он был плоским квадратом.
   Аэродром оказался таким убожеством, какое и вообразить себе трудно. В чем заключалась моя служба? Чуть поодаль от взлетных полос стояли три закрытые машины с радиоприемниками. В каждой по четыре. На комплектацию группы радистов ушел целый месяц, пока их откуда-то везли - рядовых и младших сержантов. Все они были малограмотными, уметь писать нужно было непременно, поскольку дежурство у приемника означало, что кто-то, возможно, когда-нибудь передаст радиограмму, которую следовало принять без ошибок, на частотах главного командования радиограмму не повторяют! Не сможешь принять, пойдешь под трибунал, а начальника станции разжалуют в рядовые. При этом аппаратура была времен Адама, мусор. Выход? Воздушные силы Закавказского военного округа никуда не летали, и поэтому никто ничего не передавал. Дежурить приходи-лось раз в трое суток. Те ночи навсегда остались в моей памяти. Темень и, главное, бессмыслица, муки безделия.
   Хорошо еще, кошмар недолго длился - нас со всем нашим оборудованием перебросили на Северный Кавказ, и мы оказались недалеко от Грозного, на аэродроме 26-й авиадивизии. Это была настоящая военная служба. Самолеты летали, личный состав - дисциплинированный. Тут нам дали не просто радиоприемники, а приемники-передатчики, и работы было по макушку.
   Так началась для меня вторая мировая война, но продолжилась и завершилась она, мягко говоря, не просто.
   Лейтенант Вано Тимченко, - мать у него была грузинкой, и с грузинским он, ничего себе, справлялся, - был, как и я, радистом, воентехником. Наша авиади-визия должна была передать излишки оборудования одной из частей в Моздоке. Мне и Вано приказано было доставить его на место назначения. В то время англо-американский блок еще не протянул руку помощи России. По крайней мере, до нас она не дотянулась. По дороге машина испортилась хорошо еще, до Моздока было рукой подать. Оборудование оказалось легким, мы перетаскивали его на своем горбу, кое-что на попутках, но в город войти нам пришлось пешком, посколь-ку для транспорта требовался специальный пропуск, а у машины, на которой мы добирались, его не было. Делать было нечего, мы подхватили оборудование и стали искать нужную нам часть. В городе, как говорится, собаки хозяев не узнава-ли. Правда, паники не было, даже вроде сохранялось некое подобие порядка, но где какую часть искать, не знал никто. Наши злоключения кончились тем, что мы сдали груз в городскую комендатуру и, отдышавшись, стали думать о том, как вернуться на свой аэродром. Не могли же мы идти пешком до Грозного?! Вано нашел "выход": сходить на базар, купить бутылку водки, распить, а там уже решать!.. Едва мы ступили на базар, как за его площадью раздался мощный взрыв. Народу тут, правда, было не много, но началось такое! Кто куда бежит, не разберешь. Мы были военными и, руководствуясь известной формулой "недолет - перелет попадание", помчались на взрыв. Мы пробежали через весь базар и уселись на тротуар, прислонившись к стене лабаза. Немцы, чтобы вызвать панику, стреляли в места скопления народа, но намеренно или случайно, первые два снаряда ложились возле цели, и только третий поражал ее. Так было и на сей раз. Когда разорвался третий снаряд, взрывной волной снесло крышу у здания, к которому мы притулились. Дождем посыпалась черепица. Что было потом, не помню. Очнулся в госпитале. По словам Вано, мне на голову обрушились стропи-ла. Не знаю, стропила это были или какая-нибудь хреновина, но пролежал я двадцать один день. Прошел комиссию. Врачи признали меня здоровым, отпуск не дали. Меня "приговорили" к возвращению в часть.
   Самым щемящим воспоминанием службы на грозненском аэродроме было возвращение с задания летчика капитана Ковалева. У немцев в Крыму был аэродром. Трое наших получили приказ разбомбить его. Летали они на бомбарди-ровщиках типа БН-2, дурацких машинах, с которыми легко расправлялись немец-кие истребители: они заходили им в хвост и, поскольку у бомбардировщиков не было хвостового вооружения, хладнокровно расстреливали их. Но война есть война, и воевать приходится тем оружием, какое имеется. Командование, по-видимому, решило до конца исчерпать возможности этой серии.