Страница:
Гора шел восемнадцать часов. Пятьдесят минут ходу - десять отдыха, как в походном марше. Он приобрел этот навык еще в юности, именно в юности. Техникум, в котором Гора учился, был военизированным, две недели в месяц были отведены военному делу. Летом - два месяца лагерей. Там была настоящая муштра, никаких поблажек. Через два года бойцам студен-ческой роты присваивалось звание военных техников третьего ранга и один "кубик", с красным талончиком первоочередника запаса в военном билете и с четким адресом, куда следует незамед-лительно явиться в первый же день войны. Гора был несовершеннолетним, младше своих однока-шников - рано поступил в техникум. Он имел право отказаться, но не захотел ронять себя в глазах товарищей...
Подошло время сна. Чтобы обустроить логовище, нужен был большой сугроб. Нашел, вырыл, получилось довольно просторно. Правда, спать пришлось поджав ноги, но в сложившейся ситуации и это был хлеб.
Гора вбил складной стержень, намучился, натягивая маскхалат, - пурга мешала. Насилу управившись, стал оснеживать края палатки. Ничего не вышло; махнув рукой, он влез в свое убежище, подтянул к щели сани, снял ветровку, подложил под голову вещмешок. Теперь можно было и поспать. Не прошло и пятнадцати минут, как палатку замело снегом. Шум стал глуше, усталость взяла свое. Гора уснул как убитый. Спал он недолго - внутренняя тревога разбудила его. Он ощупал руки-ноги, не отморозил ли, и снова погрузился в дрему. Он вообще не был соней, даже в молодости ему хватало шести-семи часов сна. Но засыпал мгновенно, едва голова касалась подушки, а со временем выучился просыпаться в заданный час. Так вышло и на сей раз - он проснулся, посветил на часы. Восемь вечера.
"Я уже сутки в пути, прошел тридцать шесть километров... Может, больше. Пурга, что ли, стихла? За пазухой у меня граммов триста хлеба и пятьдесят свиного сала. За ужин - и в дорогу! Наши предки брали в поход кумелу*, горцы ее халой называют. В ней крахмал и углеводы. Еще брали чурчхелы** - сплошь витамины, фруктоза, грецкие орехи. Славяне, наверное, свиное сало брали. Вкусное оно и сытное... Черт, видел какой-то сон!.. Видел, как же! Мне Чан Дзолин явился - Митиленич, говорит, хочет сани твои украсть, тебя он брать не будет, голодом заморит... Как Митиленич мои сани уведет? Распогодится, он вертолет вызовет. Ты, заслышав шум, бросишь сани и дашь деру. Вот и уведут сани... Ха-а, Митиленич, не знал, что ты такой простак. Недаром мне Чан Дзолин явился... Если поимщики приметят меня с вертолета, то сядут, и, уж конечно, загребут. При чем здесь сани? Непонятно... Чего ради Митиленичу меня голодом морить, прошелся бы автоматной очередью. Что только не привидится!.. Помню, лишь только доставили меня в тот лагерь, так он самолично пришел на меня посмотреть, каков я молодец. Флегма он, но спец, говорят, отличный. Ему и в голову не приходит, что мне вся его подноготная известна. Даже то, что сделал его Митя Джваршеишвили. Мито и в ссылке все шумел, за что большевики и осиротили его сына... Вот к чему ведет увлеченность идеями Маркса... Двадцать часов пятнадцать минут. Аванти, сеньор!.. Скорее всего, за эти восемнадцать часов я делал по три километра в час. Очень может быть, что прошел я не тридцать шесть, а все пятьдесят километров и даже больше; сани скользили хорошо, легко... Да, я хотел что-то обдумать?.. Так о чем же шла речь? Стало быть, становление характера, личности, миропонимания, так?.. Смешно, что человек отправляется на тот свет со всем своим опытом, будто без него т а м не примут... Иные, правда, впадают в такое слабоумие, имени своего не помнят... Это конец. А начало?.. Начало - род. Сейчас это называется то ли исторической, то ли генетической памятью - тоже своего рода "опыт", с которым человек рождается. Остальному он учится у людей, приобретает, сталкиваясь с живым и предметным миром. Опыт накапливается, пока работает память... Да, это так. Теперь бы опреде-лить, какой возраст чему научает, какой опыт приобретает человек?.. На первых порах, лет до десяти-одиннадцати, он постигает искусство отстаивать место под солнцем, учится выживать. Назовем этот опыт наукой жить. В том же возрасте вырабатываются основные мерила или закладывается тот фундамент, который определяет духовность, миропонимание личности в процессе становления. Теперь о том, что составляет программу или курс науки. Прежде всего это родовая, наследст-венная потенция. Затем первые слуховые и зрительные впечатления, элементарные навыки... Случались у меня и видения. Это мистика, хотя очень может быть, что видения были порождением оптических эффектов, простых и непростых. По глубо-кому убеждению бабушки Софьи, такие видения сулили мне удачливость на всю жизнь. Убеждение это несколько сомнительного толка, поскольку и поныне никто не знает, что такое удача: когда до самой смерти провидение ограждает тебя от любых, пусть самых небольших, горестей или когда тебе за жизнь раз сто удается выскользнуть из рук смерти?.."
* Поджаренная пшеничная мука, перемешанная с топленым маслом и медом.
** Известное грузинское лакомство: нитка орехов в застывшем фруктовом сиропе, приготовленном особым способом с мукой и сахарной пудрой.
Скажу пару слов о загородном доме, где видения мальчика становились явью. Если верить деду, род Каргаретели еще в начале семнадцатого века отдал в жены юноше из рода Мерхеулидзе писаную красавицу и за ней в приданое эту усадьбу с садом и дубняком. Потом Мерхеулидзе отдали не менее достойную красавицу за юношу Каргаретели... В течение трех столетий усадьба переходила от одного рода к другому, не сбиваясь в сторону с прямого пути, и даже дед затруд-нялся в подсчетах, сколько раз она меняла хозяев. Дом слыл "мученым". Гора слышал это слово от старших. Здесь на протяжении веков всегда что-то происходило: кто-то кончал самоубийством, кто-то убивал кого-то, и вообще в пяти комнатах угла не осталось, откуда кто-нибудь не отправился бы в мир иной. Возможно, этим объясняется некоторая склонность Горы к мистике, позволявшая ему расцвечивать рассказы взрослых своими причудливыми грезами. Не сочтите за шутку, но, по моей мысли, видения и призраки детства оказали значительное влияние на Гору и в некотором смысле определили его жизнь. Он всегда охотно беседовал на эти темы. О некоторых упомяну - этого требует дальнейшее повествование. Вспоминал он примерно так:
"Как-то раз составилась подходящая аудитория из дачных гостей моего отца, и дед, улучив момент, объявил, что этот дом был отстроен в языческую пору... Нет, может, само здание было другим, но фундамент остался прежним!
Гости с некоторым недоверием отнеслись к этой версии. Тогда дед, распалив-шись, предложил всем спуститься в подвал и убедиться в этом самим. Гости неохотно поднялись и пошли за дедом. Я увязался за ними. Дед открыл дверь, в подвал хлынул свет. Я проскользнул вперед. Дед отложил в сторону какие-то вещи. Показалась большая, величиной с тахту, плоская тесаная мощная плита из камня, с изголовьем в форме валика. В нескольких вершках от изножья был вбит клин высотой с ладонь и толщиной с запястье. В клин было продето кольцо, оно свисало, как серьга. Дед взял с полки напильник, провел им пару раз по клину, затем по кольцу. Распил сверкнул на свету желтизной.
- Обратите внимание, - дед повернулся к гостям, - каменная плита - это ложе. Вот и изголовье. Клин и кольцо - бронзовые, не какие-нибудь. Это позволяет отнести ложе к бронзовому веку. Ясно, что к кольцу приковывали цепью. Кого? Конечно, Юродивого, который предназначался в прорицатели. Где-то поблизости должно быть капище с жертвенником. Юродивого спускали с цепи, вели в капище, а после прорицаний его приносили в жертву языческим богам!
Дед немного помолчал, давая гостям осмыслить сказанное, и тихо, почти шепотом добавил:
- Какой силы должна быть исполнена вера, если ей удалось выстоять, несмотря на все испытания, случайные и обусловленные, которым она подвергалась на протяжении двух-трех тысячелетий, и предстать перед нами одной из самых трагических своих сторон!
Скажите на милость, как я мог успокоиться, пока не добился от деда в доступной мне форме пояснений, что такое язычество, Юродивый, прорицатель, жертвоприно-шение и весь тот ритуал. На вопросы, в которых дед и сам был не очень сведущ, он отвечал вымыслом, но я ему во всем верил. Не говоря ни о чем другом, дед за несколько дней до рассказа о прорицателе, такой старый, на глазах у всех, включая меня, одним махом вскочил на необузданного чистопородного жеребца и объезжал его, пока не усмирил. До деда жеребца пытались объездить несколько человек, и даже офицер от кавалерии. Не смогли. Деду в ту пору было шестьдесят - он вскочил на коня и обуздал его. Я во всем ему верил, как же иначе?
После этого я каждодневно, а то и по два раза на дню спускался в подвал и, как заговоренный, смотрел на каменное ложе. Как-то раз я даже увидел Юродивого. Лысый, кожа да кости, он был прикован к кольцу, на лице пламенела клочковатая борода, он сверкал огромными, как раскаленные уголья, глазами. Я подумал, что он, должно быть, голоден, и принес ломоть хлеба. При втором посещении хлеба не оказалось, в глазах Юродивого была благодарность. Приободрившись, я стал каждый день носить ему еду. Мои подношения, конечно, съедали домашние животные. Юродивый как-то раз даже заговорил. Я запомнил слово в слово. "Водой уже топило. Теперь от огня погибнем!.." - внятно произнес он. Непонятно, как я, молокосос, придумал эту фразу. Возможно, она составилась из слов, выхваченных из разговоров взрослых... Но вот, спустившись как-то раз в подвал, я не застал Юродивого. Ложе было уставлено всякой утварью: деревянным корытом, бочкой для квашения и глиняными горшками. Я возопил: "Увели на заклание! Убьют!.."
Было полнолуние, я стоял у балконных перил. Тучка, одинокая, белая, нежная, лепилась к небу, луна скользила по небосводу. Серебристым цветом сияло небо, трава на земле, взметнувшиеся кроны дубов, стройные липы, старая груша, зонтиком раскинувшая ветви над колодцем, и дикая лоза, пологом увившая веранду. Из-за тучки вылетела птица - серебристая и огромная. Добрая, красивая, она кинулась догонять луну. Наблюдая за ней, я поневоле заговорил вслух. Птица неслась за луной, постепенно настигая ее. Настигла и, как-то чудно встрепенувшись, хотела было сесть на нее, но вдруг исчезла... А может, села и потом исчезла?! Слова замерли у меня на губах. Прошло довольно много времени, голос бабушки вывел меня из оцепенения, она спрашивала: села птица или нет? Оказалось, бабушка пришла до того, как я заговорил вслух, она все слышала. Я мог ответить двояко: что птица не сумела сесть и что она села. После некоторого раздумья я ответил: "Села!" Бабушка подхватила меня на руки, она целовала и ласкала меня, обливаясь слезами радости. Мне кажется, отсюда моя одержимость догнать и оседлать, достичь цели, свершить. Ничего такого, что имело бы значение для всего человечества, я не совершал, но упомянутая одержимость есть во мне, это уж точно.
Великан был уже потом. В трех километрах по прямой от нашей дачи высилась Коджорская крепость. В лунные ночи эта крутая гора с крепостью на вершине казалась мне лежащим Великаном. Днем это была Коджорская крепость, ночью - Великан. В семье об этом знали и снисходили к моим слабостям, пусть себе думает. Я стал носиться с мыслью о Великане не без влияния бабушки. Мне запомнилась строка из Акакия Церетели, которого она мне читала: "Он не умер, он просто спит!.."* Я твердо верил в то, что Великан прикован цепями. Я отчетливо видел его конечности и мышцы, оружие, шлем, цепи и верил, что он разорвет их и встанет. Так и случилось. Ночь была хоть глаз выколи, ни зги не видно, но я, взобравшись на подоконник, уставился в кромешное пространство без конца и края, туда, где возлежал мой гигант. Сверкнула молния - раз, другой, третий... Великан привстал, поднялся, торжественно воздел сжатые кулаки со свисающими цепями, выпрямился во весь свой могучий рост. Гром и молнии сопровождали каждое его движение. Разумеется, я поднял крик: "Великан встал!"
* Стихотворение классика грузинской литературы Акакий Церетели "Он не умер...".
Великан вселил в меня твердую веру в то, что все дремлющее, подавленное, скованное цепями должно непременно восстать и возродиться. Это видение стало зачином моего отчаянного оптимизма.
Видением мне была и маленькая девочка. Она много раз являлась на протяжении жизни, всегда вызывая приязнь. Очень красивая златовласка шла по дороге мне навстречу, над ее головой с грохотом вращались мельничные жернова. Они походи-ли на нимб, а были всего лишь мельничными жерновами. Я остановил девочку, но мы не слышали друг друга. Мало того что жернова грохотали, в этот шум вплета-лось еще множество разных звуков: боевой клич, торжественный хорал, причитания, хохот, гром бурь, нежный лепет детей, они глушили слова... Звуки эти то как бы неслись из самой бездны, то раздавались возле самого уха - и так, и этак. Девочка стояла, улыбаясь сияющими голубыми глазами, а мельничные жернова грохотали. Потом все на мгновение смолкло, девочка нахмурилась, сказала мне несколько слов и исчезла. Вот эти слова: "Иди рядом, следуй за мной... Захочешь - можешь обогнать. Но не оставляй меня, иначе тебя сомнет! Звать меня Нино, вспоминай обо мне..."
Она исчезла, а вместе с ней и дорога. Вокруг простиралась пустыня, я не знал, куда идти...
Эта девочка за всю жизнь много раз указывала мне правильный путь. Не сама, просто я слышал ее в грохоте мельничных жерновов.
Как-то привиделось и такое: стояла зима, было темно, я шагал по шпалам. До того я один-единственный раз видел полотно железной дороги. Холодный ветер дул в спину, я продрог. Послышался шум приближающегося поезда. Я собрался сойти со шпал. Ноги перестали слушаться, я не мог ступить ни вправо, ни влево. Пробовал рвануться - ничего не вышло, рельсы держали меня, поезд приближался... Вот-вот догонит, раздавит... Мелькнула мысль лечь. Я бросился ничком. Тело пронзил холод металла, и я ощутил, как мои конечности, распластанные на путях, наливаются твердостью стали, я превращаюсь в рельсы. Это было настолько явственно, что я даже ощутил жесткость стяжки крепежных костылей. Состав кончился, прошел по мне, прогрохотал. Я поднялся целым и невредимым, но уже глубоким старцем, совсем дряхлым. Тело кричало от усталости, и этот крик я слышал своими ушами.
И все же был вне себя от радости - я остался жив!
Я рассказал об этом деду. Он задумался и еле слышно произнес:
- В плохое время ты родился... И тебя, как и меня, как и многих других, переедет жизнь.
Сдается мне, это он верно заметил!
А Чан Дзолин?.. Бабушка взяла меня в церковь. Оттуда мы вышли на Пушкинс-кую, стали ждать трамвая. Вот тогда я и увидел впервые в жизни человека с глазами монголоида - живого, до того я видел рисованных китайцев, мужчин и женщин, - у нас был такой кофейный сервиз. За нашей спиной, у стены, стоял китаец с жемчуж-ными бусами, свисающими с рук. Он был маленький, тщедушный. Я, раскрыв рот, смотрел на раскосость его глаз. Он даже улыбнулся мне, но потом снова нахмурил-ся и ушел в свои мысли - по моему тогдашнему разумению, глубокие и сложные. Примерно год спустя я встретил этого китайца в подъезде нашего дома. Он сидел на лестничной ступеньке, ждал моего возвращения с урока музыки. Мы поприветство-вали друг друга как старые знакомцы.
- А где бусы? - спросил я.
- Сегодня я много размышлял. Мысли были всякие - мелкие и настоящие. Каждая бусина-мысль. Я - Чан Дзолин...
Так завершилась наша встреча. Я, вероятно, краем уха слышал эту фамилию. Тогда в Китае смута была великая, старшие читали в газетах: Чан Кайши, Чан Сюелян, Чан Дзолин, Восточно-Китайская железная дорога - и беседовали на эти темы...
Мои видения повергли семью в такие серьезные раздумья, что бабушка предло-жила сводить меня к Бабале - та умела заговаривать. Родные чуть было не согласились. Излечила бы меня Бабала или нет - трудно сказать, но молодой женщине, которая пять лет никак не могла понести, она дала выпить довольно большую кружку керосина, и у нее родился ребенок. А хорошо сделали, что не дали меня заворожить. Я прекрасно себя чувствовал с моими призраками и привидения-ми. Профессора сказали моим родителям, что все это последствия того ночного обыска. В таком случае мой дядя Шалва, те обыскивающие и кривой нож одного из них сослужили службу - пробудили мою фантазию. Для начала я выучился вдохновенно врать, а со временем, когда понял, что ложь - трусость, стал придумывать многоразличные сюжеты и жить в преображенном мире. Это сняло тяжесть с моего сердца, отучило ныть, подарило улыбку.
Спасибо тебе, дядя, и вам огромное спасибо, товарищи чекисты...
Ну и подъем! Неужели я шел так быстро, что и до Ключей рукой подать? Русло вдруг сузилось, может, я пошел по какому-нибудь притоку? Хотя и река была так себе, средненькая. И этот подъем что-то сомнительный. Не мог же я так быстро добраться до гористой местности. Очень может быть, что у меня неверное описание ущелья и реки... Нужно определить местоположение".
На сей раз сугроб, который выбрал Гора, был большой, и логовище вышло на славу. Влез, какое-то время посидел, поразмышлял. Даже чуточку согрелся. Снял маску, очки и взялся за дело. Стрелка компаса металась как безумная. Гора вылез из логовища, поднял глаза на небо. В паузах между порывами ветра мелькал усеянный звездами небосвод, но паузы эти были так ничтожны, что рассмотреть, а уж тем более воспользоваться секстантом не удавалось. Вернувшись в убежище, Гора задумался.
"Что с того, если я не определю, где нахожусь? Русло вьется, как змея, то на юг гонит, то на запад... От компаса проку мало, что есть он, что нет... Может, я вообще на север иду?! Эх, один и хлеба не съешь... Ты всю жизнь один. Тоже мне, новость!.. То есть как один?! Разве я когда-нибудь был обделен любовью, признанием и уважением?.. Это другое. Послушай. Как бывает в семье между супругами? Кто-то пассивен, кто-то активен. Первенствует активный, взваливает все дела на себя, и со временем остальные члены семьи привыкают к мысли, что так и должно быть. Активному все дается, для него нет непреодолимых препятствий, и трудностей он никаких не испытывает! Активному только и остается, что тянуть лямку - это его завоевание. Но разве твои близкие и друзья, поделись ты с ними своими трудностя-ми, не поддержали бы тебя?! Другое дело - мне не хотелось ронять себя в глазах близких, как-никак "всему голова". Ты прав, не хотелось!.. Ты одинок? Нет! О тебе и в эту минуту думают, беспокоятся, готовы помочь, но ты сам обычно выбираешь позицию, когда помощь тебе либо не нужна, либо помочь невозможно. Гора, ты ли не любишь одиночество?.. Мы-то с тобой знаем, почему я одинок. Смерть матери обрекла меня на одиночество. Она погибла из-за меня. Эх, откуда мне знать? Я, конечно, не люблю одиночества, однако... Я и теперь не одинок, - разве Митиленич не со мной? Ха, ха-а!.. Постой, река течет с юго-запада. Как бы она ни извивалась - я тоже иду на юго-запад. Именно так и надо! Единственная опасность - не прозе-вать бы Горячие Ключи и хижину гляциологов. Прозеваю так прозеваю, забьюсь в логовище - и с концами! Главное, перевалить водораздел, уйти подальше от Енисея, то есть от зоны поиска... Гора, порядок, пошли!.. А то заладил одиночес-тво, то да се... Бедняга Шилин! Вот кто был одинок... О своей семье и прошлом он никогда мне ничего не рассказывал. Я сам догадался, что он был сыном чекиста, большого человека, которого с корнями рванули в тридцать седьмом. Отца с матерью расстреляли, старенькая бабушка в приюте, сам с семи или восьми лет в детдоме. Удрал, бродяжничал, наголодался украл, с тех пор - "Бутырка, я твой бессменный арестант, погибли юность и талант в стенах твоих..." Он был начитан-ным. Тюрьма не сумела убить в нем тяги к знаниям. Да и Шилин ли он? Пальцев не хватит пересчитывать все эти "он же"... У Шилина была чахотка. Он подал мне из больницы весточку с просьбой навестить. Я навестил. Бедняга, от него одни кости остались, дышал на ладан... У меня, говорит, просьба к тебе - не хочу в тюрьме помирать. Срок послезавтра выходит, но с температурой не выпустят. Лагерный врач твой друг. Попроси, пусть хотя бы пару дней записывает в лист нормальную температуру, а выйду и... Я попытался подбодрить его - Бог свидетель, не пришла еще твоя пора, но просьбу мы выполнили оба: и я, и врач. На почтовой открытке я написал лагерный, то есть свой, адрес и сунул открытку на выходе в вещмешок, черкни, мол, при случае пару слов. Он ушел. Чуть ли не три месяца спустя открытка вернулась обратно. На ней аккуратным почерком было написано, что нашли ее в вещах больного. Думаю, вас интересует его судьба. В такой-то день он скончался в нашей больнице... Вот кто был одинок! Мы не одиноки, я и ты идем вместе, вдвоем - Гора и Гора! Об остальном потолкуем, когда сяду на рельсу, пошли!"
Гора прикинул, что если в сутки делать по тридцать семь километров, то на рассвете третьих он доберется до Горячих Ключей. Задача была тяжелой, и выполнить ее нужно было за двое суток, расчет был прост: оторваться от лагеря на семьдесят пять километров, то есть на такое расстояние, когда погоня оставила бы надежду настигнуть его. Чутье подсказывало, что в такую погоду преследовать вообще не будут, но Горе даже в голову не пришло изменить намеченный план. Он шел почти одиннадцать часов без передышки, и по графику уже полагалось найти большой сугроб, чтобы снова завалиться на шесть часов. Утомление его было так велико, что ему хотелось заснуть тут же, не делая больше ни шагу! И именно в этот момент он увидел огромный сугроб. Гора, приостановившись, бросил ему: "Дорогой, желанный, может, не встречу больше такого, как ты" - и пошел дальше. Он сделал еще шагов двести-триста. Взопрел. Подъем становился всё круче, сани все тяжелее. Он прошел еще немного, чтобы протянуть время, и увидел сугроб, так себе, средненький, устроил убежище и сел. Выровнял дыхание и, стянув маску, смежил веки. Прошло минут пять. Открыв глаза, он снова отдался мыслям.
"Думаю, что я уже в районе Горячих Ключей. Разглядеть хижину почти невозмож-но, тьма-тьмущая. Серная вода, по слухам, горяча. Сто градусов... Перенасыщенная к тому же. Значит, запах должен бить на большое расстояние. Интересно, с какого расстояния можно уловить этот специфический запах? Как там, в Тбилиси, с этим запахом от серных бань?.. Не останавливайся, думай на ходу... Возле Сионского собора, считай, метров за триста запах явно ощущался. Здесь, надо думать, он резче... Постой, а если тут вода замерзает? О каком запахе тогда речь, а? Дело усложняется. Теперь о хижине. Ее параметры: три с половиной на два метра. Высота - два метра. Крыша с легким скатом, жестяная. Дверь и оконце. Между двумя бугорками проложены толстые бревна. На них стоит хижина, а под ней бьет гейзер. Бревна и хижину вертолетом доставили. Сперва бревна привезли, уложили, как надо, потом и хижину аккуратно опустили на бревна. Почему? А потому, что кипяток под ней бьет!.. Здорово придумано, ничего не скажешь, умно! Хижина оказалась как бы в юбке, одно только отверстие оставили для стока. Выходит, под хижиной своего рода бак с горячей водой. Дерево, правда, плохой проводник тепла, но когда-нибудь же согреется?! Словом, Гагра и Кобулети в тундре, уважаемый Гора!.. Вот только серой припахивает!.. Но я же не собираюсь там поселяться. Отдохнем, погреем старые кости, поедим... Да, надо сузить лямки вещмешка. Твоя погоня еще из казармы не вышла, как пить дать. Можно часов десять-двенадцать понежиться... Я-то не оставлял им записки, куда иду. С чего бы им сюда тащиться? Как бы там ни было, пока нет причин план менять... Отоспаться часиков шесть - и в путь, хижину искать... Какие, однако, сани стали тяжелые! Александру Папаве, царство ему небесное, было восемьдесят пять лет, когда я спросил его как-то после застолья, где он был тамадой:
- Ты как себя чувствуешь?
- Я ничего, только вот вино в последнее время что-то крепче стало, усмехнулся дядя Саша...
Так и со мной, сани от подъема затяжелели, любезный. А что означают эти подъемы, может, мы к Ключам приближаемся?.. Ключи эти стекают в ложбину, зачинают реку... Откуда ты знаешь, что это именно та ложбина?.. Если она, то вода должна иметь привкус серы... Пробьем лед, попробуем на вкус сколок с исподу... Гениальная мысль... Не будь торопыгой, этот сколок с поверхности. Глубже, глубже коли... Чудак человек, зачем столько сил зря тратить? Не будет серного привкуса, тогда и колоть буду глубже... Давай, работай, не философствуй!.. Нет, надо попробовать, мочи нет терпеть... Раз уж вбил себе в башку..."
Подошло время сна. Чтобы обустроить логовище, нужен был большой сугроб. Нашел, вырыл, получилось довольно просторно. Правда, спать пришлось поджав ноги, но в сложившейся ситуации и это был хлеб.
Гора вбил складной стержень, намучился, натягивая маскхалат, - пурга мешала. Насилу управившись, стал оснеживать края палатки. Ничего не вышло; махнув рукой, он влез в свое убежище, подтянул к щели сани, снял ветровку, подложил под голову вещмешок. Теперь можно было и поспать. Не прошло и пятнадцати минут, как палатку замело снегом. Шум стал глуше, усталость взяла свое. Гора уснул как убитый. Спал он недолго - внутренняя тревога разбудила его. Он ощупал руки-ноги, не отморозил ли, и снова погрузился в дрему. Он вообще не был соней, даже в молодости ему хватало шести-семи часов сна. Но засыпал мгновенно, едва голова касалась подушки, а со временем выучился просыпаться в заданный час. Так вышло и на сей раз - он проснулся, посветил на часы. Восемь вечера.
"Я уже сутки в пути, прошел тридцать шесть километров... Может, больше. Пурга, что ли, стихла? За пазухой у меня граммов триста хлеба и пятьдесят свиного сала. За ужин - и в дорогу! Наши предки брали в поход кумелу*, горцы ее халой называют. В ней крахмал и углеводы. Еще брали чурчхелы** - сплошь витамины, фруктоза, грецкие орехи. Славяне, наверное, свиное сало брали. Вкусное оно и сытное... Черт, видел какой-то сон!.. Видел, как же! Мне Чан Дзолин явился - Митиленич, говорит, хочет сани твои украсть, тебя он брать не будет, голодом заморит... Как Митиленич мои сани уведет? Распогодится, он вертолет вызовет. Ты, заслышав шум, бросишь сани и дашь деру. Вот и уведут сани... Ха-а, Митиленич, не знал, что ты такой простак. Недаром мне Чан Дзолин явился... Если поимщики приметят меня с вертолета, то сядут, и, уж конечно, загребут. При чем здесь сани? Непонятно... Чего ради Митиленичу меня голодом морить, прошелся бы автоматной очередью. Что только не привидится!.. Помню, лишь только доставили меня в тот лагерь, так он самолично пришел на меня посмотреть, каков я молодец. Флегма он, но спец, говорят, отличный. Ему и в голову не приходит, что мне вся его подноготная известна. Даже то, что сделал его Митя Джваршеишвили. Мито и в ссылке все шумел, за что большевики и осиротили его сына... Вот к чему ведет увлеченность идеями Маркса... Двадцать часов пятнадцать минут. Аванти, сеньор!.. Скорее всего, за эти восемнадцать часов я делал по три километра в час. Очень может быть, что прошел я не тридцать шесть, а все пятьдесят километров и даже больше; сани скользили хорошо, легко... Да, я хотел что-то обдумать?.. Так о чем же шла речь? Стало быть, становление характера, личности, миропонимания, так?.. Смешно, что человек отправляется на тот свет со всем своим опытом, будто без него т а м не примут... Иные, правда, впадают в такое слабоумие, имени своего не помнят... Это конец. А начало?.. Начало - род. Сейчас это называется то ли исторической, то ли генетической памятью - тоже своего рода "опыт", с которым человек рождается. Остальному он учится у людей, приобретает, сталкиваясь с живым и предметным миром. Опыт накапливается, пока работает память... Да, это так. Теперь бы опреде-лить, какой возраст чему научает, какой опыт приобретает человек?.. На первых порах, лет до десяти-одиннадцати, он постигает искусство отстаивать место под солнцем, учится выживать. Назовем этот опыт наукой жить. В том же возрасте вырабатываются основные мерила или закладывается тот фундамент, который определяет духовность, миропонимание личности в процессе становления. Теперь о том, что составляет программу или курс науки. Прежде всего это родовая, наследст-венная потенция. Затем первые слуховые и зрительные впечатления, элементарные навыки... Случались у меня и видения. Это мистика, хотя очень может быть, что видения были порождением оптических эффектов, простых и непростых. По глубо-кому убеждению бабушки Софьи, такие видения сулили мне удачливость на всю жизнь. Убеждение это несколько сомнительного толка, поскольку и поныне никто не знает, что такое удача: когда до самой смерти провидение ограждает тебя от любых, пусть самых небольших, горестей или когда тебе за жизнь раз сто удается выскользнуть из рук смерти?.."
* Поджаренная пшеничная мука, перемешанная с топленым маслом и медом.
** Известное грузинское лакомство: нитка орехов в застывшем фруктовом сиропе, приготовленном особым способом с мукой и сахарной пудрой.
Скажу пару слов о загородном доме, где видения мальчика становились явью. Если верить деду, род Каргаретели еще в начале семнадцатого века отдал в жены юноше из рода Мерхеулидзе писаную красавицу и за ней в приданое эту усадьбу с садом и дубняком. Потом Мерхеулидзе отдали не менее достойную красавицу за юношу Каргаретели... В течение трех столетий усадьба переходила от одного рода к другому, не сбиваясь в сторону с прямого пути, и даже дед затруд-нялся в подсчетах, сколько раз она меняла хозяев. Дом слыл "мученым". Гора слышал это слово от старших. Здесь на протяжении веков всегда что-то происходило: кто-то кончал самоубийством, кто-то убивал кого-то, и вообще в пяти комнатах угла не осталось, откуда кто-нибудь не отправился бы в мир иной. Возможно, этим объясняется некоторая склонность Горы к мистике, позволявшая ему расцвечивать рассказы взрослых своими причудливыми грезами. Не сочтите за шутку, но, по моей мысли, видения и призраки детства оказали значительное влияние на Гору и в некотором смысле определили его жизнь. Он всегда охотно беседовал на эти темы. О некоторых упомяну - этого требует дальнейшее повествование. Вспоминал он примерно так:
"Как-то раз составилась подходящая аудитория из дачных гостей моего отца, и дед, улучив момент, объявил, что этот дом был отстроен в языческую пору... Нет, может, само здание было другим, но фундамент остался прежним!
Гости с некоторым недоверием отнеслись к этой версии. Тогда дед, распалив-шись, предложил всем спуститься в подвал и убедиться в этом самим. Гости неохотно поднялись и пошли за дедом. Я увязался за ними. Дед открыл дверь, в подвал хлынул свет. Я проскользнул вперед. Дед отложил в сторону какие-то вещи. Показалась большая, величиной с тахту, плоская тесаная мощная плита из камня, с изголовьем в форме валика. В нескольких вершках от изножья был вбит клин высотой с ладонь и толщиной с запястье. В клин было продето кольцо, оно свисало, как серьга. Дед взял с полки напильник, провел им пару раз по клину, затем по кольцу. Распил сверкнул на свету желтизной.
- Обратите внимание, - дед повернулся к гостям, - каменная плита - это ложе. Вот и изголовье. Клин и кольцо - бронзовые, не какие-нибудь. Это позволяет отнести ложе к бронзовому веку. Ясно, что к кольцу приковывали цепью. Кого? Конечно, Юродивого, который предназначался в прорицатели. Где-то поблизости должно быть капище с жертвенником. Юродивого спускали с цепи, вели в капище, а после прорицаний его приносили в жертву языческим богам!
Дед немного помолчал, давая гостям осмыслить сказанное, и тихо, почти шепотом добавил:
- Какой силы должна быть исполнена вера, если ей удалось выстоять, несмотря на все испытания, случайные и обусловленные, которым она подвергалась на протяжении двух-трех тысячелетий, и предстать перед нами одной из самых трагических своих сторон!
Скажите на милость, как я мог успокоиться, пока не добился от деда в доступной мне форме пояснений, что такое язычество, Юродивый, прорицатель, жертвоприно-шение и весь тот ритуал. На вопросы, в которых дед и сам был не очень сведущ, он отвечал вымыслом, но я ему во всем верил. Не говоря ни о чем другом, дед за несколько дней до рассказа о прорицателе, такой старый, на глазах у всех, включая меня, одним махом вскочил на необузданного чистопородного жеребца и объезжал его, пока не усмирил. До деда жеребца пытались объездить несколько человек, и даже офицер от кавалерии. Не смогли. Деду в ту пору было шестьдесят - он вскочил на коня и обуздал его. Я во всем ему верил, как же иначе?
После этого я каждодневно, а то и по два раза на дню спускался в подвал и, как заговоренный, смотрел на каменное ложе. Как-то раз я даже увидел Юродивого. Лысый, кожа да кости, он был прикован к кольцу, на лице пламенела клочковатая борода, он сверкал огромными, как раскаленные уголья, глазами. Я подумал, что он, должно быть, голоден, и принес ломоть хлеба. При втором посещении хлеба не оказалось, в глазах Юродивого была благодарность. Приободрившись, я стал каждый день носить ему еду. Мои подношения, конечно, съедали домашние животные. Юродивый как-то раз даже заговорил. Я запомнил слово в слово. "Водой уже топило. Теперь от огня погибнем!.." - внятно произнес он. Непонятно, как я, молокосос, придумал эту фразу. Возможно, она составилась из слов, выхваченных из разговоров взрослых... Но вот, спустившись как-то раз в подвал, я не застал Юродивого. Ложе было уставлено всякой утварью: деревянным корытом, бочкой для квашения и глиняными горшками. Я возопил: "Увели на заклание! Убьют!.."
Было полнолуние, я стоял у балконных перил. Тучка, одинокая, белая, нежная, лепилась к небу, луна скользила по небосводу. Серебристым цветом сияло небо, трава на земле, взметнувшиеся кроны дубов, стройные липы, старая груша, зонтиком раскинувшая ветви над колодцем, и дикая лоза, пологом увившая веранду. Из-за тучки вылетела птица - серебристая и огромная. Добрая, красивая, она кинулась догонять луну. Наблюдая за ней, я поневоле заговорил вслух. Птица неслась за луной, постепенно настигая ее. Настигла и, как-то чудно встрепенувшись, хотела было сесть на нее, но вдруг исчезла... А может, села и потом исчезла?! Слова замерли у меня на губах. Прошло довольно много времени, голос бабушки вывел меня из оцепенения, она спрашивала: села птица или нет? Оказалось, бабушка пришла до того, как я заговорил вслух, она все слышала. Я мог ответить двояко: что птица не сумела сесть и что она села. После некоторого раздумья я ответил: "Села!" Бабушка подхватила меня на руки, она целовала и ласкала меня, обливаясь слезами радости. Мне кажется, отсюда моя одержимость догнать и оседлать, достичь цели, свершить. Ничего такого, что имело бы значение для всего человечества, я не совершал, но упомянутая одержимость есть во мне, это уж точно.
Великан был уже потом. В трех километрах по прямой от нашей дачи высилась Коджорская крепость. В лунные ночи эта крутая гора с крепостью на вершине казалась мне лежащим Великаном. Днем это была Коджорская крепость, ночью - Великан. В семье об этом знали и снисходили к моим слабостям, пусть себе думает. Я стал носиться с мыслью о Великане не без влияния бабушки. Мне запомнилась строка из Акакия Церетели, которого она мне читала: "Он не умер, он просто спит!.."* Я твердо верил в то, что Великан прикован цепями. Я отчетливо видел его конечности и мышцы, оружие, шлем, цепи и верил, что он разорвет их и встанет. Так и случилось. Ночь была хоть глаз выколи, ни зги не видно, но я, взобравшись на подоконник, уставился в кромешное пространство без конца и края, туда, где возлежал мой гигант. Сверкнула молния - раз, другой, третий... Великан привстал, поднялся, торжественно воздел сжатые кулаки со свисающими цепями, выпрямился во весь свой могучий рост. Гром и молнии сопровождали каждое его движение. Разумеется, я поднял крик: "Великан встал!"
* Стихотворение классика грузинской литературы Акакий Церетели "Он не умер...".
Великан вселил в меня твердую веру в то, что все дремлющее, подавленное, скованное цепями должно непременно восстать и возродиться. Это видение стало зачином моего отчаянного оптимизма.
Видением мне была и маленькая девочка. Она много раз являлась на протяжении жизни, всегда вызывая приязнь. Очень красивая златовласка шла по дороге мне навстречу, над ее головой с грохотом вращались мельничные жернова. Они походи-ли на нимб, а были всего лишь мельничными жерновами. Я остановил девочку, но мы не слышали друг друга. Мало того что жернова грохотали, в этот шум вплета-лось еще множество разных звуков: боевой клич, торжественный хорал, причитания, хохот, гром бурь, нежный лепет детей, они глушили слова... Звуки эти то как бы неслись из самой бездны, то раздавались возле самого уха - и так, и этак. Девочка стояла, улыбаясь сияющими голубыми глазами, а мельничные жернова грохотали. Потом все на мгновение смолкло, девочка нахмурилась, сказала мне несколько слов и исчезла. Вот эти слова: "Иди рядом, следуй за мной... Захочешь - можешь обогнать. Но не оставляй меня, иначе тебя сомнет! Звать меня Нино, вспоминай обо мне..."
Она исчезла, а вместе с ней и дорога. Вокруг простиралась пустыня, я не знал, куда идти...
Эта девочка за всю жизнь много раз указывала мне правильный путь. Не сама, просто я слышал ее в грохоте мельничных жерновов.
Как-то привиделось и такое: стояла зима, было темно, я шагал по шпалам. До того я один-единственный раз видел полотно железной дороги. Холодный ветер дул в спину, я продрог. Послышался шум приближающегося поезда. Я собрался сойти со шпал. Ноги перестали слушаться, я не мог ступить ни вправо, ни влево. Пробовал рвануться - ничего не вышло, рельсы держали меня, поезд приближался... Вот-вот догонит, раздавит... Мелькнула мысль лечь. Я бросился ничком. Тело пронзил холод металла, и я ощутил, как мои конечности, распластанные на путях, наливаются твердостью стали, я превращаюсь в рельсы. Это было настолько явственно, что я даже ощутил жесткость стяжки крепежных костылей. Состав кончился, прошел по мне, прогрохотал. Я поднялся целым и невредимым, но уже глубоким старцем, совсем дряхлым. Тело кричало от усталости, и этот крик я слышал своими ушами.
И все же был вне себя от радости - я остался жив!
Я рассказал об этом деду. Он задумался и еле слышно произнес:
- В плохое время ты родился... И тебя, как и меня, как и многих других, переедет жизнь.
Сдается мне, это он верно заметил!
А Чан Дзолин?.. Бабушка взяла меня в церковь. Оттуда мы вышли на Пушкинс-кую, стали ждать трамвая. Вот тогда я и увидел впервые в жизни человека с глазами монголоида - живого, до того я видел рисованных китайцев, мужчин и женщин, - у нас был такой кофейный сервиз. За нашей спиной, у стены, стоял китаец с жемчуж-ными бусами, свисающими с рук. Он был маленький, тщедушный. Я, раскрыв рот, смотрел на раскосость его глаз. Он даже улыбнулся мне, но потом снова нахмурил-ся и ушел в свои мысли - по моему тогдашнему разумению, глубокие и сложные. Примерно год спустя я встретил этого китайца в подъезде нашего дома. Он сидел на лестничной ступеньке, ждал моего возвращения с урока музыки. Мы поприветство-вали друг друга как старые знакомцы.
- А где бусы? - спросил я.
- Сегодня я много размышлял. Мысли были всякие - мелкие и настоящие. Каждая бусина-мысль. Я - Чан Дзолин...
Так завершилась наша встреча. Я, вероятно, краем уха слышал эту фамилию. Тогда в Китае смута была великая, старшие читали в газетах: Чан Кайши, Чан Сюелян, Чан Дзолин, Восточно-Китайская железная дорога - и беседовали на эти темы...
Мои видения повергли семью в такие серьезные раздумья, что бабушка предло-жила сводить меня к Бабале - та умела заговаривать. Родные чуть было не согласились. Излечила бы меня Бабала или нет - трудно сказать, но молодой женщине, которая пять лет никак не могла понести, она дала выпить довольно большую кружку керосина, и у нее родился ребенок. А хорошо сделали, что не дали меня заворожить. Я прекрасно себя чувствовал с моими призраками и привидения-ми. Профессора сказали моим родителям, что все это последствия того ночного обыска. В таком случае мой дядя Шалва, те обыскивающие и кривой нож одного из них сослужили службу - пробудили мою фантазию. Для начала я выучился вдохновенно врать, а со временем, когда понял, что ложь - трусость, стал придумывать многоразличные сюжеты и жить в преображенном мире. Это сняло тяжесть с моего сердца, отучило ныть, подарило улыбку.
Спасибо тебе, дядя, и вам огромное спасибо, товарищи чекисты...
Ну и подъем! Неужели я шел так быстро, что и до Ключей рукой подать? Русло вдруг сузилось, может, я пошел по какому-нибудь притоку? Хотя и река была так себе, средненькая. И этот подъем что-то сомнительный. Не мог же я так быстро добраться до гористой местности. Очень может быть, что у меня неверное описание ущелья и реки... Нужно определить местоположение".
На сей раз сугроб, который выбрал Гора, был большой, и логовище вышло на славу. Влез, какое-то время посидел, поразмышлял. Даже чуточку согрелся. Снял маску, очки и взялся за дело. Стрелка компаса металась как безумная. Гора вылез из логовища, поднял глаза на небо. В паузах между порывами ветра мелькал усеянный звездами небосвод, но паузы эти были так ничтожны, что рассмотреть, а уж тем более воспользоваться секстантом не удавалось. Вернувшись в убежище, Гора задумался.
"Что с того, если я не определю, где нахожусь? Русло вьется, как змея, то на юг гонит, то на запад... От компаса проку мало, что есть он, что нет... Может, я вообще на север иду?! Эх, один и хлеба не съешь... Ты всю жизнь один. Тоже мне, новость!.. То есть как один?! Разве я когда-нибудь был обделен любовью, признанием и уважением?.. Это другое. Послушай. Как бывает в семье между супругами? Кто-то пассивен, кто-то активен. Первенствует активный, взваливает все дела на себя, и со временем остальные члены семьи привыкают к мысли, что так и должно быть. Активному все дается, для него нет непреодолимых препятствий, и трудностей он никаких не испытывает! Активному только и остается, что тянуть лямку - это его завоевание. Но разве твои близкие и друзья, поделись ты с ними своими трудностя-ми, не поддержали бы тебя?! Другое дело - мне не хотелось ронять себя в глазах близких, как-никак "всему голова". Ты прав, не хотелось!.. Ты одинок? Нет! О тебе и в эту минуту думают, беспокоятся, готовы помочь, но ты сам обычно выбираешь позицию, когда помощь тебе либо не нужна, либо помочь невозможно. Гора, ты ли не любишь одиночество?.. Мы-то с тобой знаем, почему я одинок. Смерть матери обрекла меня на одиночество. Она погибла из-за меня. Эх, откуда мне знать? Я, конечно, не люблю одиночества, однако... Я и теперь не одинок, - разве Митиленич не со мной? Ха, ха-а!.. Постой, река течет с юго-запада. Как бы она ни извивалась - я тоже иду на юго-запад. Именно так и надо! Единственная опасность - не прозе-вать бы Горячие Ключи и хижину гляциологов. Прозеваю так прозеваю, забьюсь в логовище - и с концами! Главное, перевалить водораздел, уйти подальше от Енисея, то есть от зоны поиска... Гора, порядок, пошли!.. А то заладил одиночес-тво, то да се... Бедняга Шилин! Вот кто был одинок... О своей семье и прошлом он никогда мне ничего не рассказывал. Я сам догадался, что он был сыном чекиста, большого человека, которого с корнями рванули в тридцать седьмом. Отца с матерью расстреляли, старенькая бабушка в приюте, сам с семи или восьми лет в детдоме. Удрал, бродяжничал, наголодался украл, с тех пор - "Бутырка, я твой бессменный арестант, погибли юность и талант в стенах твоих..." Он был начитан-ным. Тюрьма не сумела убить в нем тяги к знаниям. Да и Шилин ли он? Пальцев не хватит пересчитывать все эти "он же"... У Шилина была чахотка. Он подал мне из больницы весточку с просьбой навестить. Я навестил. Бедняга, от него одни кости остались, дышал на ладан... У меня, говорит, просьба к тебе - не хочу в тюрьме помирать. Срок послезавтра выходит, но с температурой не выпустят. Лагерный врач твой друг. Попроси, пусть хотя бы пару дней записывает в лист нормальную температуру, а выйду и... Я попытался подбодрить его - Бог свидетель, не пришла еще твоя пора, но просьбу мы выполнили оба: и я, и врач. На почтовой открытке я написал лагерный, то есть свой, адрес и сунул открытку на выходе в вещмешок, черкни, мол, при случае пару слов. Он ушел. Чуть ли не три месяца спустя открытка вернулась обратно. На ней аккуратным почерком было написано, что нашли ее в вещах больного. Думаю, вас интересует его судьба. В такой-то день он скончался в нашей больнице... Вот кто был одинок! Мы не одиноки, я и ты идем вместе, вдвоем - Гора и Гора! Об остальном потолкуем, когда сяду на рельсу, пошли!"
Гора прикинул, что если в сутки делать по тридцать семь километров, то на рассвете третьих он доберется до Горячих Ключей. Задача была тяжелой, и выполнить ее нужно было за двое суток, расчет был прост: оторваться от лагеря на семьдесят пять километров, то есть на такое расстояние, когда погоня оставила бы надежду настигнуть его. Чутье подсказывало, что в такую погоду преследовать вообще не будут, но Горе даже в голову не пришло изменить намеченный план. Он шел почти одиннадцать часов без передышки, и по графику уже полагалось найти большой сугроб, чтобы снова завалиться на шесть часов. Утомление его было так велико, что ему хотелось заснуть тут же, не делая больше ни шагу! И именно в этот момент он увидел огромный сугроб. Гора, приостановившись, бросил ему: "Дорогой, желанный, может, не встречу больше такого, как ты" - и пошел дальше. Он сделал еще шагов двести-триста. Взопрел. Подъем становился всё круче, сани все тяжелее. Он прошел еще немного, чтобы протянуть время, и увидел сугроб, так себе, средненький, устроил убежище и сел. Выровнял дыхание и, стянув маску, смежил веки. Прошло минут пять. Открыв глаза, он снова отдался мыслям.
"Думаю, что я уже в районе Горячих Ключей. Разглядеть хижину почти невозмож-но, тьма-тьмущая. Серная вода, по слухам, горяча. Сто градусов... Перенасыщенная к тому же. Значит, запах должен бить на большое расстояние. Интересно, с какого расстояния можно уловить этот специфический запах? Как там, в Тбилиси, с этим запахом от серных бань?.. Не останавливайся, думай на ходу... Возле Сионского собора, считай, метров за триста запах явно ощущался. Здесь, надо думать, он резче... Постой, а если тут вода замерзает? О каком запахе тогда речь, а? Дело усложняется. Теперь о хижине. Ее параметры: три с половиной на два метра. Высота - два метра. Крыша с легким скатом, жестяная. Дверь и оконце. Между двумя бугорками проложены толстые бревна. На них стоит хижина, а под ней бьет гейзер. Бревна и хижину вертолетом доставили. Сперва бревна привезли, уложили, как надо, потом и хижину аккуратно опустили на бревна. Почему? А потому, что кипяток под ней бьет!.. Здорово придумано, ничего не скажешь, умно! Хижина оказалась как бы в юбке, одно только отверстие оставили для стока. Выходит, под хижиной своего рода бак с горячей водой. Дерево, правда, плохой проводник тепла, но когда-нибудь же согреется?! Словом, Гагра и Кобулети в тундре, уважаемый Гора!.. Вот только серой припахивает!.. Но я же не собираюсь там поселяться. Отдохнем, погреем старые кости, поедим... Да, надо сузить лямки вещмешка. Твоя погоня еще из казармы не вышла, как пить дать. Можно часов десять-двенадцать понежиться... Я-то не оставлял им записки, куда иду. С чего бы им сюда тащиться? Как бы там ни было, пока нет причин план менять... Отоспаться часиков шесть - и в путь, хижину искать... Какие, однако, сани стали тяжелые! Александру Папаве, царство ему небесное, было восемьдесят пять лет, когда я спросил его как-то после застолья, где он был тамадой:
- Ты как себя чувствуешь?
- Я ничего, только вот вино в последнее время что-то крепче стало, усмехнулся дядя Саша...
Так и со мной, сани от подъема затяжелели, любезный. А что означают эти подъемы, может, мы к Ключам приближаемся?.. Ключи эти стекают в ложбину, зачинают реку... Откуда ты знаешь, что это именно та ложбина?.. Если она, то вода должна иметь привкус серы... Пробьем лед, попробуем на вкус сколок с исподу... Гениальная мысль... Не будь торопыгой, этот сколок с поверхности. Глубже, глубже коли... Чудак человек, зачем столько сил зря тратить? Не будет серного привкуса, тогда и колоть буду глубже... Давай, работай, не философствуй!.. Нет, надо попробовать, мочи нет терпеть... Раз уж вбил себе в башку..."