Страница:
– У Любы большие неприятности.
– Какие?
– Думаю, что в этом пакете все написано.
– Ну а вы как думаете, в чем суть этих неприятностей?
– В ее поведении. Она девочка хорошая, но многое себе стала позволять.
– В чем?
– Она, знаете, ведет со старшеклассниками психологический клуб и сильно ударилась в историю. Представьте себе, занялась психологией сталинизма. Уже двоих старшеклассников из ее клуба исключили из школы. Остальные члены клуба вступились за товарищей, написали листовки, издали газету под названием «Баррикада» и из номера в номер рассказывают о том, как идет борьба за восстановление ребят в школе.
– И что же вам не нравится в ее действиях?
– Разве мне? Она испортит себе жизнь. Ее уже вызывали в Комитет социальной защиты.
Я распрощался с девицей и побежал домой, чтобы быстрее прочесть то, что было в пакете.
«Впервые в жизни,- сообщала Люба,- я подверглась унизительным допросам и даже обыску… Тип, который меня допрашивал, служит в органах социальной защиты, такой противный, а с виду представительный, огромный, голубоглазый, как вы говорите, совершенно новый социальный персонаж, этакий гомо голубоглазус. Так вот, этот голубоглазус, зовут его Копыткин Ким Августович, поначалу стал мне говорить пошлости:
– С вашей красотой, да с вашими способностями… Как же это вас угораздило стать на путь антисоветчины, вы дочь хороших родителей…
А я помню ваши советы: «Надо держаться уверенно и неколебимо. Только такое поведение может их поставить на место». Я ему и сказала:
– Мой путь совершенно советский, а вот ваш…
Эх, как он взвился! Мне даже не хочется передавать те оскорбления, которыми наделил меня этот негодяй. А потом вдруг он выкинул такое, что у меня в глазах потемнело. Он раскрыл мою сумочку и вытащил оттуда пакетик, представьте себе, как он мне заявил, с наркотическим средством – порошок какой-то.
– Значит, и этим промышляете? Где брали наркотики? Кому перепродавали?
– А вы знаете, что за такой подлог вы можете полететь с работы!- ответила я.
Так я прямо ему и сказала. Он подошел ко мне вплотную.
Взял меня за плечо так больно, что я вскрикнула, а он еще сильнее сдавил мое плечо и говорит ласково:
– Пересядьте, будьте так добры, на другой стул,- и показывает на соседний стул.
Не успела я оправиться от боли, как он меня сильно толкнул, и я ударилась больно. Села, закрыла лицо руками и заплакала. А потом снова вас вспомнила: «Они не должны видеть наши слезы, нашу растерянность, нашу униженность». Как только я вспомнила ваши слова, так во мне все закипело, и я сказала:
– Даже ценою своей смерти я постараюсь, чтобы вам так просто не сошло это издевательство и этот ваш шантаж с наркотиками.
– Где вы брали самиздатовскую литературу? Откуда у вас документы Якубовича? Кто вам дал материалы допросов Газаряна? Какую цель вы преследовали, когда вели среди старших школьников антисоветскую пропаганду?
– Никакой антисоветской пропаганды я среди школьников не вела.
– Вам нужны доказательства? Вот, почитайте.
Он протянул мне исписанный листок бумаги. Я стала читать. Ровным ученическим почерком писалось о том, что я на каждом занятии психологического кружка даю анализ появлению и развитию авторитарных форм общения и получается так, что вся наша социалистическая система авторитарная и никому не гарантируется защищенность личности. «Вся эта авторитарность, страх и бесправие были заложены сталинским режимом, это Колесова постоянно подчеркивала, с чем я, как комсомолец с двухлетним стажем и сын коммунистов с двадцатилетним стажем, никак не могу согласиться. Сама Колесова считает свою семью, деда и бабку пострадавшими от Сталина и потому на занятиях психологического кружка клевещет на весь советский строй. Колесова, как мне известно, имеет постоянную связь с бывшими реабилитированными и питается от них нужной ей информацией. Как комсомолец и член комитета 42-й средней школы и как делегат районной комсомольской конференции, я прошу положить конец антисоветчине, которая открытым текстом идет в нашем клубе и проводится студенткой третьего курса психологического факультета университета Колесовой Любовью».
Меня, конечно же, этот донос ошеломил. По почерку я сразу догадалась, чье это письмо. Подпись была срезана, я на это обратила внимание и сказала Копыткину:
– Что же вы, Ким Августович, работаете так непрофессионально? Зачем же вы рассекретили вашего осведомителя?
– Вы знаете, кто это написал?
– Конечно, знаю. Ребята часто выполняли различные письменные задания: интервью, обсчеты и так далее. Я раньше много занималась определением почерка и характера. Такие завитушки на буквах «р», «т» и «у» редко встречаются. Они свидетельствуют о потребности казаться лучше, чем есть человек на самом деле. Саша Еловин писал этот донос…
– Я прошу вас выражаться как положено!- накричал на меня- Копыткин. И приступил к допросу:- Кто такой Якубович? Когда вы с ним встречались? Откуда у вас его обращение в Прокуратуру СССР?
Я ему говорю:
– Михаил Петрович Якубович стал революционером, будучи гимназистом. Это был на редкость честный и смелый юноша. Настоящий ленинец. За революционную деятельность его исключили из гимназии. Он вступил в ряды большевистской партии, был знаком с Лениным, Каменевым, Бухариным и другими руководителями нашей партии. В 1917 году стал председателем Смоленского Совета депутатов трудящихся.
Опять как заорет на меня Копыткин:
– Я прошу не ставить в один ряд Ленина и врагов народа!
– Вы не чувствуете времени,- говорю я ему.- Скоро врагами народа будут считать тех, кто позволяет себе нехорошо отзываться о бывших членах ленинского Политбюро.
– Какое отношения Якубович имел к вашей семье?
– Мой дед, Григорий Матвеевич Колесов, сидел в одной камере с Якубовичем. Мой дедушка много рассказывал о Михаиле Петровиче. Я даже записывала его рассказы…
– Вот сейчас вы говорите правду,- похвалил меня Копыткин, и я удивилась.- Расскажите все, что вы знаете о своем дедушке.
Я стала рассказывать о том, как деда едва не расстрелял Каганович, когда приезжал на Кубань по вопросу о выполнении плана хлебозаготовок. Я кое-что смягчила в рассказе, а кое-что опустила, и Копыткин мне ехидно заметил:
– Вы не так старшеклассникам рассказывали эти историйки.
– А как? – спросила я удивленно.
– Хотите послушать?
– Хочу.
И он включил магнитофон. Зазвучал мой голос: «Моего деда едва не казнили в 1932 году, когда на Северный Кавказ для проведения хлебозаготовок приехал один из сталинских дьяволов – Лазарь Каганович. Ему были предоставлены неограниченные права, и он принимал меры молниеносно: казаков били шомполами, топили в речках, сдирали шкуры. Все оформлялось документально: акты, протоколы, заключения следственных органов.
В ноябре 1932 года бюро Северокавказского крайкома партии приняло решение, которое затем было опубликовано в газете «Молот» от 5 ноября 1932 года:
«Ввиду особо позорного провала хлебозаготовок и озимого сева на Кубани поставить боевую задачу – сломить саботаж хлебозаготовок и сева, организованного кулацкими, контрреволюционными элементами, уничтожить сопротивление части сельских коммунистов, ставших фактически проводниками саботажа, и ликвидировать несовместимые со званием члена партии пассивность и примиренчество с саботажниками». На основании этого решения были выселены, в северные районы страны шестнадцать станиц Северного Кавказа, в том числе и станицы Полтавская, Медведовская, Селезневская и другие.
Мой дед родом из Селезневской. У него в станице было немало родственников, и он сказал на бюро:
– Оставим в покое Селезневскую. Я сам поеду туда и обеспечу полную хлебосдачу…
– Это правильное намерение,- сказал Каганович.- Но почему оно возникло у товарища Колесова теперь, а не раньше? Сидящие на заседании бюро крайкома улыбнулись.
– Колесов родом из Селезневской,- сказал один из сидящих.
– Я так и подумал,- нахмурился Каганович.- Вот где корень зла, товарищи! Пока мы будем ставить свои личные интересы выше общественных, никакого социализма мы не построим. Если бы у товарища Сталина спросили, что для него главное – родственные отношения или партийные, он бы не задумываясь ответил: «Партийные». Мы должны учиться у нашего вождя принципиальности, боевитости и гражданскому мужеству. Какие будут предложения, товарищи?- спросил Каганович.
– А не послать ли нам товарища Колесова в станицу Селезневскую с поручением организовать в самый короткий срок выселение из станицы Селезневской всех ее жителей?
– Думаю, это правильное решение,- сказал Каганович.- А вы сами как считаете, товарищ Колесов?-спросил Каганович.
– Не смогу, товарищ Каганович. Не смогу. Хоть убейте, а не смогу,- едва ли не закричал Колесов.
– Что ж, бывает и такое,- сказал Каганович.- Вы свободны, товарищ Колесов.
Колесов встал. Помялся. Направился к выходу.
В коридоре Колесова остановил один из членов комиссии:
– Пройдемте в эту комнату.
Колесов вошел в комнату, где стояли четверо незнакомых лиц.
Колесову предложили сесть. Взять ручку с пером. Лист бумаги лежал перед ним.
– Пиши,- сказали Колесову.- Я являюсь организатором контрреволюционных сил по срыву хлебозаготовок и озимого сева…
– Братцы, что вы,- попытался было оправдаться Колесов.
Но тут же был сбит со стула ударом в лицо. Его били долго, он уже не мог держать ручку. Палачам казалось, что он нарочно роняет перо, а Колесов даже вскрикнуть не мог. Он едва не лишился разума. Он ничего не видел и ничего не понимал. И его снова били. Обливали водой и били.
Ночью к Колесову пришли новые люди. Одного из них, следователя Поладского, Колесов знал. Поладский сказал:
– Напиши покаянную. Попробую передать твою бумагу Лазарю Моисеевичу.- Поладский продиктовал Колесову текст, смысл которого состоял в признании Колесовым своих ошибок, своего участия в контрреволюционном заговоре, в своем непонимании задач партии. Колесов молил о пощаде и просил, чтобы ему дали любое задание, которое он теперь выполнит с честью. И еще он винил секретарей крайкома, работников НКВД Кубани.
В три часа ночи его ввели в комнату, где снова заседало бюро крайкома.
– Что у вас?- спросил Каганович.
Колесов протянул прошение. Каганович читал молча. Затем он поднялся и сказал:
– Вот где скрываются причины. Вот где собака зарыта. Вот где истинная правда.- Каганович обратился к сидящим рядом двум работникам из столичного НКВД.
В тот же вечер секретарей крайкома постигла та же участь, что и Колесова.
Четыре года просидел Колесов в северной башне Бутырской тюрьмы. Там он и познакомился с Михаилом Якубовичем, с которым вновь повстречался уже после реабилитации в середине шестидесятых годов. Очевидно, тогда-то и дал Якубович моему деду копию своего письма в Прокуратуру. Вот отрывки из этого письма: «Тогда началось извлечение «признаний»,- писал М. П. Якубович.- Некоторые, подобно Громану и Петунину, поддались на обещание будущих благ. Других, пытавшихся сопротивляться, «вразумляли» физическими методами воздействия: избивали (били по голове, по половым органам, валили на пол и топтали ногами, лежащих на полу душили за горло, пока лицо не наливалось кровью, и т. п.), держали без сна на «конвейере», сажали в карцер (полураздетыми и босиком на мороз или в нестерпимо жаркий и душный, без окон) и т. д. Для некоторых было достаточно одной угрозы подобного воздействия – с соответствующей демонстрацией. Для других оно применялось в разной степени – строго индивидуально – в зависимости от сопротивления каждого. Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я. Мы ничего не знали друг о друге и сидели в разных тюрьмах: я – в северной башне Бутырской тюрьмы, Гинзбург – во Внутренней тюрьме ОГПУ. Но мы пришли к одинаковому выводу: мы не в силах выдержать применяемого воздействия, и нам лучше умереть. Мы вскрыли себе вены. Но нам не удалось умереть. После покушения на самоубийство меня уже больше не били, но зато в течение долгого времени не давали спать. Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно: какой угодно позор, какая угодно клевета на себя и на других – лишь бы заснуть. В таком психическом состоянии я дал согласие на любые показания».
Потом Копыткин выключил магнитофон и спросил у меня:
– Надеюсь, вы не станете отрицать, что это ваш голос и что вы с этим текстом выступали среди школьников.
– Не отрицаю,- ответила я.
– Кто вам дал тексты? Вы говорили, что дедушка.
– Да, покойный дедушка.
– А в какой книжке они были опубликованы?
– Не знаю. Разве они были опубликованы?
– Представьте себе, были. И я могу вам сказать, где они были опубликованы.
– Где же?
– В «Архипелаге ГУЛАГ». Вам известна такая книжка?
– Известна, только я не читала ее. Не смогла достать.
Здесь я ему соврала, потому что эту книжку читала и точно знаю, что в этой книжке действительно рассказывается о Якубовиче, но ни слова о письме в Прокуратуру, поскольку письмо было написано, мне кажется, после выхода в свет «Архипелага».
– Итак, вы целенаправленно вели сбор материала?- снова спрашивал меня Копыткин.
– Какого материала?
– Материала, который компрометирует работу органов…
– Вот уж я об этом не думала. Если хотите моего честного, признания, то меня волновала чисто психологическая сторона подобного рода явлений…
– И какая это сторона?
– Ну что я буду разъяснять столь квалифицированному работнику…
– И все же?
– Ну хотя бы вот это явление дружбы-вражды. Меня интересовал разрыв дружественных, родственных, одним словом, близких человеческих отношений…
– Разрыв во имя великой цели,- подсказал Копыткин.
– Это не всегда было так…
– А это? – и Копыткин протянул мне новые листочки.
Это были странички из книги ответственного работника НКВД Закавказья С. Газаряна, которого в 1937 году подвергли нечеловеческим испытаниям. И самое страшное-то, пытали его бывшие сослуживцы, друзья. Следователь Айвазов сказал Газаряну:
– Протокол на столе. Надумаешь – подпишешь. Бригада свою работу знает.
И ушел.
«…«Бригада» пришла. Их было пять человек. Первым вошел Яков Копецкий. Он – старый работник НКВД, мы хорошо знали друг друга. Высокого роста, здоровый. Он был очень нервный человек, его называли «Яша-псих». Он знал об этом, но не обижался. За ним вошел Иван Айвазов, младший брат Гургена Айвазова. Он тоже несколько лет работал в органах и хорошо знал меня. Третьим был один из младших работников особого отдела, в прошлом курсант межкраевой школы. Верзила с большими черными глазами, длинными усами. У него почти не было лба, чуть ли не сразу над бровями начиналась густая черная шевелюра. Фамилию его я забыл. Последние двое были практикантами межкраевой школы. Один из них держал ведро с «инструментами», как они говорили.
Да, ничего не скажешь, все на подбор, сильные, крепкие.
– Ого! Вот кого мы будет обрабатывать сегодня,- сказал Копецкий.- Это мы с большим удовольствием.
Я остался сидеть. Они окружили меня. Копецкий сзади взялся за ворот рубашки, поднял и сильным движением толкнул меня в середину комнаты. Кто-то сильным ударом ноги сшиб меня. Я упал… Третий стаскивал с меня брюки… Я вспомнил Багратиони, которого привели в камеру без брюк, в одних трусах.
Пытка началась.
Пять человек ожесточенно били. Били кулаками, ногами, розгами, шомполами, туго скрученными в жгут полотенцами, били чем попало, куда попало: в голову, в лицо, в спину, в живот… Больше всего по ногам. Кто-то заметил, что у меня больные ноги, и тогда стали бить по ногам…
– Мы сейчас поправим тебе ноги!
И били, били. Чем больше били, тем больше зверели. Больше всего злило их то, что я не кричал.
– Будешь кричать? Будешь орать? Будешь просить пощады?! – ругал Копецкий и бил, бил…
Сколько били, я не знаю.
– Ну, ребята, перекур,- скомандовал Копецкий.
Свежая сорочка превратилась в окровавленные клочья. На полу лужа крови, лежу в мокром. Глаза заплыли. С трудом приоткрываю веки и как в тумане вижу моих палачей.
Курят, отдыхают.
Ругаются отборной площадной руганью, оскорбляют, издеваются, хохочут…
Кто-то приближается ко мне, и тут же что-то очень больно обжигает тело. Вздрагиваю от боли и, чтобы не закричать, стискиваю зубы. А они хохочут… Потом еще ожог, еще… Понял. Тушили папиросы о мое тело…
Перекур кончился, и избиение продолжалось с новой силой.
Странное ощущение. Удары становятся ожесточеннее, а боль ослабевает. Когда прихожу в себя, чувствую запах медикаментов, что-то белое маячит перед глазами.
Так. Значит, я потерял сознание и меня приводили в чувство.
– Я пошла, все в порядке,- говорит сестра. «Все в порядке»! Значит, можно начать все сначала. Но «бригада» курит. С ужасом думаю, что снова будут тушить папиросы о мое тело. Ожог папиросой очень болезнен, все тело горит от первых ожогов, неужели еще? Да. Кончающий курить подходит, обязательно оскорбляет, тушит папиросу, ругается, плюет и отходит, чтобы уступить место другому.
Все чередовалось в определенной последовательности. Избиение, перекур, тушение папирос, снова избиение, обморок, приведение в чувство, снова избиение, тушение папирос…
Уже светает, но «бригада» все «трудится» и «трудится».
Явился Айвазов.
– Ну, ребята, идите спать,- сказал он, поздоровавшись.- Что ж, работа налицо.
«Идите спать». Значит, «бригада» работала ночами, а днем отдыхала.
«Бригада» ушла.
– Так будет каждый день до тех пор, пока не подпишешь. Понял?
Айвазов позвонил в комендатуру.
– Пришлите выводных, два человека.
Точно так, как вчера было с Багратиони, два вахтера приволокли меня в камеру…»
Копыткин спросил у меня, когда я прочла текст: – Так вам знакомо это?
– Знакомо,- ответила я.- Но где я это взяла, не помню.
– Я так и думал,- сказал Копыткин.- Я вам напомню, кто вам дал этот материал.- Я молчала.- Степнов из Москвы. Знаете такого?
– Знаю, конечно,- ответила я.- Читаю и слушаю его лекции. Это один из выдающихся умов России.
Вы меня, должно быть, будете ругать,- писала Люба,- но я так и сказала. Больше я ничего и никого не называла. А он стал говорить о наркотиках, которые мне никогда не принадлежали, а потом снова стал спрашивать о родителях и намекал, что у них из-за меня могут быть серьезные неприятности. А потом неожиданно спросил:
– А кто вам давал читать книгу Роя Медведева «Перед судом истории»?
Я сказала, что такой книги не видела в глаза. А он вытащил из стола огромную книгу, завернутую в газету, открыл на нужной странице и показал мне текст, где описан допрос подследственного Газаряна.
– Ну и что?- спросила я.- Везде читают, ксерокопируют, переписывают и собирают такого рода исторические факты. Почем я знаю, откуда у меня взялся этот материал? Что в нем неправда? В чем вы меня хотите обвинить?
– Пока мы хотим предостеречь вас от неверных шагов,- сказал мне Копыткин и отпустил.
Я шла и думала: как же я счастлива, что у меня есть вы, что есть в моей душе такая истина и такая правда, за которую я готова пойти на любые пытки и любые притеснения. Только бы с вами ничего не случилось. И когда я подумала о вас, мне так легко стало, так хорошо, что я готова была простить даже тех, кто донес на меня».
Когда я закончил читать письмо Любы, в дверь постучали. Вошел взволнованный Шкловский.
– Есть Рой Медведев. Только на два дня. Могу дать почитать.
– Нет уж,- отвечал я.- Сильно голова болит. Не могу. Шкловский посмотрел на меня сочувственно. О чем он подумал, не знаю.
А еще через два дня я сидел у Шкловского и читал его новенькие материалы, которые он бог весть откуда достал.
А потом были новые материалы, и я лихорадочно работал. И вскоре была завершена первая глава книги, посвященной рождению и развитию и нового социального типа, и новой социальной психологии.
11
– Какие?
– Думаю, что в этом пакете все написано.
– Ну а вы как думаете, в чем суть этих неприятностей?
– В ее поведении. Она девочка хорошая, но многое себе стала позволять.
– В чем?
– Она, знаете, ведет со старшеклассниками психологический клуб и сильно ударилась в историю. Представьте себе, занялась психологией сталинизма. Уже двоих старшеклассников из ее клуба исключили из школы. Остальные члены клуба вступились за товарищей, написали листовки, издали газету под названием «Баррикада» и из номера в номер рассказывают о том, как идет борьба за восстановление ребят в школе.
– И что же вам не нравится в ее действиях?
– Разве мне? Она испортит себе жизнь. Ее уже вызывали в Комитет социальной защиты.
Я распрощался с девицей и побежал домой, чтобы быстрее прочесть то, что было в пакете.
«Впервые в жизни,- сообщала Люба,- я подверглась унизительным допросам и даже обыску… Тип, который меня допрашивал, служит в органах социальной защиты, такой противный, а с виду представительный, огромный, голубоглазый, как вы говорите, совершенно новый социальный персонаж, этакий гомо голубоглазус. Так вот, этот голубоглазус, зовут его Копыткин Ким Августович, поначалу стал мне говорить пошлости:
– С вашей красотой, да с вашими способностями… Как же это вас угораздило стать на путь антисоветчины, вы дочь хороших родителей…
А я помню ваши советы: «Надо держаться уверенно и неколебимо. Только такое поведение может их поставить на место». Я ему и сказала:
– Мой путь совершенно советский, а вот ваш…
Эх, как он взвился! Мне даже не хочется передавать те оскорбления, которыми наделил меня этот негодяй. А потом вдруг он выкинул такое, что у меня в глазах потемнело. Он раскрыл мою сумочку и вытащил оттуда пакетик, представьте себе, как он мне заявил, с наркотическим средством – порошок какой-то.
– Значит, и этим промышляете? Где брали наркотики? Кому перепродавали?
– А вы знаете, что за такой подлог вы можете полететь с работы!- ответила я.
Так я прямо ему и сказала. Он подошел ко мне вплотную.
Взял меня за плечо так больно, что я вскрикнула, а он еще сильнее сдавил мое плечо и говорит ласково:
– Пересядьте, будьте так добры, на другой стул,- и показывает на соседний стул.
Не успела я оправиться от боли, как он меня сильно толкнул, и я ударилась больно. Села, закрыла лицо руками и заплакала. А потом снова вас вспомнила: «Они не должны видеть наши слезы, нашу растерянность, нашу униженность». Как только я вспомнила ваши слова, так во мне все закипело, и я сказала:
– Даже ценою своей смерти я постараюсь, чтобы вам так просто не сошло это издевательство и этот ваш шантаж с наркотиками.
– Где вы брали самиздатовскую литературу? Откуда у вас документы Якубовича? Кто вам дал материалы допросов Газаряна? Какую цель вы преследовали, когда вели среди старших школьников антисоветскую пропаганду?
– Никакой антисоветской пропаганды я среди школьников не вела.
– Вам нужны доказательства? Вот, почитайте.
Он протянул мне исписанный листок бумаги. Я стала читать. Ровным ученическим почерком писалось о том, что я на каждом занятии психологического кружка даю анализ появлению и развитию авторитарных форм общения и получается так, что вся наша социалистическая система авторитарная и никому не гарантируется защищенность личности. «Вся эта авторитарность, страх и бесправие были заложены сталинским режимом, это Колесова постоянно подчеркивала, с чем я, как комсомолец с двухлетним стажем и сын коммунистов с двадцатилетним стажем, никак не могу согласиться. Сама Колесова считает свою семью, деда и бабку пострадавшими от Сталина и потому на занятиях психологического кружка клевещет на весь советский строй. Колесова, как мне известно, имеет постоянную связь с бывшими реабилитированными и питается от них нужной ей информацией. Как комсомолец и член комитета 42-й средней школы и как делегат районной комсомольской конференции, я прошу положить конец антисоветчине, которая открытым текстом идет в нашем клубе и проводится студенткой третьего курса психологического факультета университета Колесовой Любовью».
Меня, конечно же, этот донос ошеломил. По почерку я сразу догадалась, чье это письмо. Подпись была срезана, я на это обратила внимание и сказала Копыткину:
– Что же вы, Ким Августович, работаете так непрофессионально? Зачем же вы рассекретили вашего осведомителя?
– Вы знаете, кто это написал?
– Конечно, знаю. Ребята часто выполняли различные письменные задания: интервью, обсчеты и так далее. Я раньше много занималась определением почерка и характера. Такие завитушки на буквах «р», «т» и «у» редко встречаются. Они свидетельствуют о потребности казаться лучше, чем есть человек на самом деле. Саша Еловин писал этот донос…
– Я прошу вас выражаться как положено!- накричал на меня- Копыткин. И приступил к допросу:- Кто такой Якубович? Когда вы с ним встречались? Откуда у вас его обращение в Прокуратуру СССР?
Я ему говорю:
– Михаил Петрович Якубович стал революционером, будучи гимназистом. Это был на редкость честный и смелый юноша. Настоящий ленинец. За революционную деятельность его исключили из гимназии. Он вступил в ряды большевистской партии, был знаком с Лениным, Каменевым, Бухариным и другими руководителями нашей партии. В 1917 году стал председателем Смоленского Совета депутатов трудящихся.
Опять как заорет на меня Копыткин:
– Я прошу не ставить в один ряд Ленина и врагов народа!
– Вы не чувствуете времени,- говорю я ему.- Скоро врагами народа будут считать тех, кто позволяет себе нехорошо отзываться о бывших членах ленинского Политбюро.
– Какое отношения Якубович имел к вашей семье?
– Мой дед, Григорий Матвеевич Колесов, сидел в одной камере с Якубовичем. Мой дедушка много рассказывал о Михаиле Петровиче. Я даже записывала его рассказы…
– Вот сейчас вы говорите правду,- похвалил меня Копыткин, и я удивилась.- Расскажите все, что вы знаете о своем дедушке.
Я стала рассказывать о том, как деда едва не расстрелял Каганович, когда приезжал на Кубань по вопросу о выполнении плана хлебозаготовок. Я кое-что смягчила в рассказе, а кое-что опустила, и Копыткин мне ехидно заметил:
– Вы не так старшеклассникам рассказывали эти историйки.
– А как? – спросила я удивленно.
– Хотите послушать?
– Хочу.
И он включил магнитофон. Зазвучал мой голос: «Моего деда едва не казнили в 1932 году, когда на Северный Кавказ для проведения хлебозаготовок приехал один из сталинских дьяволов – Лазарь Каганович. Ему были предоставлены неограниченные права, и он принимал меры молниеносно: казаков били шомполами, топили в речках, сдирали шкуры. Все оформлялось документально: акты, протоколы, заключения следственных органов.
В ноябре 1932 года бюро Северокавказского крайкома партии приняло решение, которое затем было опубликовано в газете «Молот» от 5 ноября 1932 года:
«Ввиду особо позорного провала хлебозаготовок и озимого сева на Кубани поставить боевую задачу – сломить саботаж хлебозаготовок и сева, организованного кулацкими, контрреволюционными элементами, уничтожить сопротивление части сельских коммунистов, ставших фактически проводниками саботажа, и ликвидировать несовместимые со званием члена партии пассивность и примиренчество с саботажниками». На основании этого решения были выселены, в северные районы страны шестнадцать станиц Северного Кавказа, в том числе и станицы Полтавская, Медведовская, Селезневская и другие.
Мой дед родом из Селезневской. У него в станице было немало родственников, и он сказал на бюро:
– Оставим в покое Селезневскую. Я сам поеду туда и обеспечу полную хлебосдачу…
– Это правильное намерение,- сказал Каганович.- Но почему оно возникло у товарища Колесова теперь, а не раньше? Сидящие на заседании бюро крайкома улыбнулись.
– Колесов родом из Селезневской,- сказал один из сидящих.
– Я так и подумал,- нахмурился Каганович.- Вот где корень зла, товарищи! Пока мы будем ставить свои личные интересы выше общественных, никакого социализма мы не построим. Если бы у товарища Сталина спросили, что для него главное – родственные отношения или партийные, он бы не задумываясь ответил: «Партийные». Мы должны учиться у нашего вождя принципиальности, боевитости и гражданскому мужеству. Какие будут предложения, товарищи?- спросил Каганович.
– А не послать ли нам товарища Колесова в станицу Селезневскую с поручением организовать в самый короткий срок выселение из станицы Селезневской всех ее жителей?
– Думаю, это правильное решение,- сказал Каганович.- А вы сами как считаете, товарищ Колесов?-спросил Каганович.
– Не смогу, товарищ Каганович. Не смогу. Хоть убейте, а не смогу,- едва ли не закричал Колесов.
– Что ж, бывает и такое,- сказал Каганович.- Вы свободны, товарищ Колесов.
Колесов встал. Помялся. Направился к выходу.
В коридоре Колесова остановил один из членов комиссии:
– Пройдемте в эту комнату.
Колесов вошел в комнату, где стояли четверо незнакомых лиц.
Колесову предложили сесть. Взять ручку с пером. Лист бумаги лежал перед ним.
– Пиши,- сказали Колесову.- Я являюсь организатором контрреволюционных сил по срыву хлебозаготовок и озимого сева…
– Братцы, что вы,- попытался было оправдаться Колесов.
Но тут же был сбит со стула ударом в лицо. Его били долго, он уже не мог держать ручку. Палачам казалось, что он нарочно роняет перо, а Колесов даже вскрикнуть не мог. Он едва не лишился разума. Он ничего не видел и ничего не понимал. И его снова били. Обливали водой и били.
Ночью к Колесову пришли новые люди. Одного из них, следователя Поладского, Колесов знал. Поладский сказал:
– Напиши покаянную. Попробую передать твою бумагу Лазарю Моисеевичу.- Поладский продиктовал Колесову текст, смысл которого состоял в признании Колесовым своих ошибок, своего участия в контрреволюционном заговоре, в своем непонимании задач партии. Колесов молил о пощаде и просил, чтобы ему дали любое задание, которое он теперь выполнит с честью. И еще он винил секретарей крайкома, работников НКВД Кубани.
В три часа ночи его ввели в комнату, где снова заседало бюро крайкома.
– Что у вас?- спросил Каганович.
Колесов протянул прошение. Каганович читал молча. Затем он поднялся и сказал:
– Вот где скрываются причины. Вот где собака зарыта. Вот где истинная правда.- Каганович обратился к сидящим рядом двум работникам из столичного НКВД.
В тот же вечер секретарей крайкома постигла та же участь, что и Колесова.
Четыре года просидел Колесов в северной башне Бутырской тюрьмы. Там он и познакомился с Михаилом Якубовичем, с которым вновь повстречался уже после реабилитации в середине шестидесятых годов. Очевидно, тогда-то и дал Якубович моему деду копию своего письма в Прокуратуру. Вот отрывки из этого письма: «Тогда началось извлечение «признаний»,- писал М. П. Якубович.- Некоторые, подобно Громану и Петунину, поддались на обещание будущих благ. Других, пытавшихся сопротивляться, «вразумляли» физическими методами воздействия: избивали (били по голове, по половым органам, валили на пол и топтали ногами, лежащих на полу душили за горло, пока лицо не наливалось кровью, и т. п.), держали без сна на «конвейере», сажали в карцер (полураздетыми и босиком на мороз или в нестерпимо жаркий и душный, без окон) и т. д. Для некоторых было достаточно одной угрозы подобного воздействия – с соответствующей демонстрацией. Для других оно применялось в разной степени – строго индивидуально – в зависимости от сопротивления каждого. Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я. Мы ничего не знали друг о друге и сидели в разных тюрьмах: я – в северной башне Бутырской тюрьмы, Гинзбург – во Внутренней тюрьме ОГПУ. Но мы пришли к одинаковому выводу: мы не в силах выдержать применяемого воздействия, и нам лучше умереть. Мы вскрыли себе вены. Но нам не удалось умереть. После покушения на самоубийство меня уже больше не били, но зато в течение долгого времени не давали спать. Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно: какой угодно позор, какая угодно клевета на себя и на других – лишь бы заснуть. В таком психическом состоянии я дал согласие на любые показания».
Потом Копыткин выключил магнитофон и спросил у меня:
– Надеюсь, вы не станете отрицать, что это ваш голос и что вы с этим текстом выступали среди школьников.
– Не отрицаю,- ответила я.
– Кто вам дал тексты? Вы говорили, что дедушка.
– Да, покойный дедушка.
– А в какой книжке они были опубликованы?
– Не знаю. Разве они были опубликованы?
– Представьте себе, были. И я могу вам сказать, где они были опубликованы.
– Где же?
– В «Архипелаге ГУЛАГ». Вам известна такая книжка?
– Известна, только я не читала ее. Не смогла достать.
Здесь я ему соврала, потому что эту книжку читала и точно знаю, что в этой книжке действительно рассказывается о Якубовиче, но ни слова о письме в Прокуратуру, поскольку письмо было написано, мне кажется, после выхода в свет «Архипелага».
– Итак, вы целенаправленно вели сбор материала?- снова спрашивал меня Копыткин.
– Какого материала?
– Материала, который компрометирует работу органов…
– Вот уж я об этом не думала. Если хотите моего честного, признания, то меня волновала чисто психологическая сторона подобного рода явлений…
– И какая это сторона?
– Ну что я буду разъяснять столь квалифицированному работнику…
– И все же?
– Ну хотя бы вот это явление дружбы-вражды. Меня интересовал разрыв дружественных, родственных, одним словом, близких человеческих отношений…
– Разрыв во имя великой цели,- подсказал Копыткин.
– Это не всегда было так…
– А это? – и Копыткин протянул мне новые листочки.
Это были странички из книги ответственного работника НКВД Закавказья С. Газаряна, которого в 1937 году подвергли нечеловеческим испытаниям. И самое страшное-то, пытали его бывшие сослуживцы, друзья. Следователь Айвазов сказал Газаряну:
– Протокол на столе. Надумаешь – подпишешь. Бригада свою работу знает.
И ушел.
«…«Бригада» пришла. Их было пять человек. Первым вошел Яков Копецкий. Он – старый работник НКВД, мы хорошо знали друг друга. Высокого роста, здоровый. Он был очень нервный человек, его называли «Яша-псих». Он знал об этом, но не обижался. За ним вошел Иван Айвазов, младший брат Гургена Айвазова. Он тоже несколько лет работал в органах и хорошо знал меня. Третьим был один из младших работников особого отдела, в прошлом курсант межкраевой школы. Верзила с большими черными глазами, длинными усами. У него почти не было лба, чуть ли не сразу над бровями начиналась густая черная шевелюра. Фамилию его я забыл. Последние двое были практикантами межкраевой школы. Один из них держал ведро с «инструментами», как они говорили.
Да, ничего не скажешь, все на подбор, сильные, крепкие.
– Ого! Вот кого мы будет обрабатывать сегодня,- сказал Копецкий.- Это мы с большим удовольствием.
Я остался сидеть. Они окружили меня. Копецкий сзади взялся за ворот рубашки, поднял и сильным движением толкнул меня в середину комнаты. Кто-то сильным ударом ноги сшиб меня. Я упал… Третий стаскивал с меня брюки… Я вспомнил Багратиони, которого привели в камеру без брюк, в одних трусах.
Пытка началась.
Пять человек ожесточенно били. Били кулаками, ногами, розгами, шомполами, туго скрученными в жгут полотенцами, били чем попало, куда попало: в голову, в лицо, в спину, в живот… Больше всего по ногам. Кто-то заметил, что у меня больные ноги, и тогда стали бить по ногам…
– Мы сейчас поправим тебе ноги!
И били, били. Чем больше били, тем больше зверели. Больше всего злило их то, что я не кричал.
– Будешь кричать? Будешь орать? Будешь просить пощады?! – ругал Копецкий и бил, бил…
Сколько били, я не знаю.
– Ну, ребята, перекур,- скомандовал Копецкий.
Свежая сорочка превратилась в окровавленные клочья. На полу лужа крови, лежу в мокром. Глаза заплыли. С трудом приоткрываю веки и как в тумане вижу моих палачей.
Курят, отдыхают.
Ругаются отборной площадной руганью, оскорбляют, издеваются, хохочут…
Кто-то приближается ко мне, и тут же что-то очень больно обжигает тело. Вздрагиваю от боли и, чтобы не закричать, стискиваю зубы. А они хохочут… Потом еще ожог, еще… Понял. Тушили папиросы о мое тело…
Перекур кончился, и избиение продолжалось с новой силой.
Странное ощущение. Удары становятся ожесточеннее, а боль ослабевает. Когда прихожу в себя, чувствую запах медикаментов, что-то белое маячит перед глазами.
Так. Значит, я потерял сознание и меня приводили в чувство.
– Я пошла, все в порядке,- говорит сестра. «Все в порядке»! Значит, можно начать все сначала. Но «бригада» курит. С ужасом думаю, что снова будут тушить папиросы о мое тело. Ожог папиросой очень болезнен, все тело горит от первых ожогов, неужели еще? Да. Кончающий курить подходит, обязательно оскорбляет, тушит папиросу, ругается, плюет и отходит, чтобы уступить место другому.
Все чередовалось в определенной последовательности. Избиение, перекур, тушение папирос, снова избиение, обморок, приведение в чувство, снова избиение, тушение папирос…
Уже светает, но «бригада» все «трудится» и «трудится».
Явился Айвазов.
– Ну, ребята, идите спать,- сказал он, поздоровавшись.- Что ж, работа налицо.
«Идите спать». Значит, «бригада» работала ночами, а днем отдыхала.
«Бригада» ушла.
– Так будет каждый день до тех пор, пока не подпишешь. Понял?
Айвазов позвонил в комендатуру.
– Пришлите выводных, два человека.
Точно так, как вчера было с Багратиони, два вахтера приволокли меня в камеру…»
Копыткин спросил у меня, когда я прочла текст: – Так вам знакомо это?
– Знакомо,- ответила я.- Но где я это взяла, не помню.
– Я так и думал,- сказал Копыткин.- Я вам напомню, кто вам дал этот материал.- Я молчала.- Степнов из Москвы. Знаете такого?
– Знаю, конечно,- ответила я.- Читаю и слушаю его лекции. Это один из выдающихся умов России.
Вы меня, должно быть, будете ругать,- писала Люба,- но я так и сказала. Больше я ничего и никого не называла. А он стал говорить о наркотиках, которые мне никогда не принадлежали, а потом снова стал спрашивать о родителях и намекал, что у них из-за меня могут быть серьезные неприятности. А потом неожиданно спросил:
– А кто вам давал читать книгу Роя Медведева «Перед судом истории»?
Я сказала, что такой книги не видела в глаза. А он вытащил из стола огромную книгу, завернутую в газету, открыл на нужной странице и показал мне текст, где описан допрос подследственного Газаряна.
– Ну и что?- спросила я.- Везде читают, ксерокопируют, переписывают и собирают такого рода исторические факты. Почем я знаю, откуда у меня взялся этот материал? Что в нем неправда? В чем вы меня хотите обвинить?
– Пока мы хотим предостеречь вас от неверных шагов,- сказал мне Копыткин и отпустил.
Я шла и думала: как же я счастлива, что у меня есть вы, что есть в моей душе такая истина и такая правда, за которую я готова пойти на любые пытки и любые притеснения. Только бы с вами ничего не случилось. И когда я подумала о вас, мне так легко стало, так хорошо, что я готова была простить даже тех, кто донес на меня».
Когда я закончил читать письмо Любы, в дверь постучали. Вошел взволнованный Шкловский.
– Есть Рой Медведев. Только на два дня. Могу дать почитать.
– Нет уж,- отвечал я.- Сильно голова болит. Не могу. Шкловский посмотрел на меня сочувственно. О чем он подумал, не знаю.
А еще через два дня я сидел у Шкловского и читал его новенькие материалы, которые он бог весть откуда достал.
А потом были новые материалы, и я лихорадочно работал. И вскоре была завершена первая глава книги, посвященной рождению и развитию и нового социального типа, и новой социальной психологии.
11
Заруба претендовал на души заключенных. И на мою тоже. Он сразу впился в меня:
– Я добиваюсь того, чтобы каждый здесь ощущал себя не постояльцем, а первопроходцем. Да, мы хотим быть творцами и новых обстоятельств, и новых личностей, и новой духовности…
Я ушам и глазам своим не верил. Заруба говорил тихо, подбирая слова, и глаза его светились. Он говорил о смысле жизни: ну какой резон заниматься прожигательством или всякий раз вываливаться в грязи,- он имел в виду пьянство, обжорство, разврат. Да, он расстался со своей женой исключительно по идейным соображениям. Она ему говорила: «Давай построим домик. В комнатах настелем паркет и повесим ковры. Как прекрасно по прохладному полу шлепать босиком, а затем забраться на тахту и упереться ногами в мягкий ковер, так, чтобы между пальцами был нежный ковровый ворс, ласкающий, теплый…» Заруба мотнул головой. Нет, такое счастье не по нутру ему. Он первооткрыватель по складу души. Он верит в судьбу. Она ему подарила все, чтобы осуществить великий замысел. Он не утопист, хотя и почитает мечтателей-стариков. Особенно Оуэна. Оуэновский эскиз модели новой гармонии органически сочетал все преимущества большого города, но без многочисленных зол последнего, со всеми преимуществами деревни, но без ее недостатков. И именно здесь, в колонии, так удачно все эти достоинства соединились. Лес, река, чистый воздух, асфальтовые дорожки, тепличное хозяйство, промышленные мастерские, библиотека, театр, два оркестра, спортивный зал, совместный коллективный труд и совместное потребление, полная самодеятельность и индивидуальное творчество – где, когда было нечто подобное?!
Он дал мне возможность подумать, а сам направился в дальний угол комнаты, где стоял огромный шкаф. Скрипнула дверца шкафа, и мне послышалось отчетливое бульканье наливаемой в стакан жидкости. Через несколько минут Заруба снова сел на свое место. Его губы сыто лоснились из-под черных усов. Глаза сверкали. Он стал говорить со мной так, будто перед ним сидел не один несчастный заключенный, а стояла по крайней мере добрая сотня его подчиненных.
– Поймите, мир обезумел, развратился. Мир экологически и культурологически грязен. Он превращается в огромную помойку, где люди, подобно червям, кишат в отравленной зловонной среде.- Заруба ходил по комнате, жестикулируя, доставая то одну, то другую книжку, чтобы прочитать мне о том, что катастрофа близка, что безумствующий мир уже не способен остановиться, чтобы залечить свои раны или хотя бы стать на капитальный ремонт.- Вы думаете, этот самый СПИД – случайное явление? Это детище сексуальной революции. Это сгустки негативной сексуальной энергии породили болезнь, которая уничтожит мир. Столкнет его в бездну. Вы со мною не согласны? Неужели вы не задумывались над теми проблемами, которые неизбежно приведут к полному духовному распаду все наше общество? Посудите сами, каждый третий, если уж не второй – преступник. Приведу лишь некоторые данные, опубликованные МВД в печати. Убийства с покушением, изнасилования с покушениями, умышленные тяжкие телесные повреждения, хищения оружия и боеприпасов, вымогательства, шантаж и даже людоедство и торговля человеческим мясом. Что прикажете делать? Как выйти из этого положения?
– Вы знаете выход?
– Конечно же,- оживился Заруба.- Наша колония – это образец построения принципиально новых, здоровых, если хотите, социалистических отношений. Простите, у вас никогда не было длительного временного сексуального воздержания? Знаете, утрачивается и эта потребность. Во всяком случае, в значительной мере приглушается. Вы не знакомились с жизнью мужских монастырей? А зря! Вот где образец подлинно гуманистических отношений! Нам у церкви учиться и учиться! Вы обратили внимание на цвет лица наших колонистов? Вы видели где-нибудь нечто подобное? Мужик в сорок лет выглядит как двадцатилетний! Это наше реальное достижение, а не болтовня! Кстати, это я процитировал ленинские слова, сказанные им в адрес воспитательного учреждения, которым руководил Шацкий. Большинство наших потребностей – это разврат. И излечиться от вредных потребностей может помочь только заведение нашего типа. Вы не находите, что мы как раз на пути создания превосходных образцов общества будущего?
– Но ведь это же заключение? Колючая проволока. Несвобода…
– А вот это типичное интеллигентничанье. Колючая проволока – это остаточное явление. Некий символ прошлого. Придет время, и мы ее уберем. Я верю, что именно наш край даст первый пример беспроволочного режима. Я вам прочту слова старика Оуэна. Он в самый корень глядел. Старикан писал когда-то: «Пример, который мы подаем, скоро получит широкое признание. Подобные общества будут процветать, несмотря на все беспорядки и бедствия, которые могут твориться вокруг. В недалеком будущем они помогут вывести страну из ее тяжелого состояния… а если общественность будет облегчать их распространение, они смогут устранить нависшую угрозу гражданской войны». Я хотел эти слова Оуэна повесить в актовом зале. Не дали.
Заруба нагнулся ко мне и шепотом сказал:
– Вы думаете, мне легко? Мы держимся пока что за счет своих педагогических достижений. План даем! Образцовое хозяйство. А наша система кооперации? У нас нет того, что происходит на воле: у государства миллионы тянут кооперативы, а государству кукиш с маслом! Нет, мы сполна отстегиваем. Но я не согласен с этим. Нужен полный хозрасчет. Добиваемся. Посмотрим. Рассчитываю на вашу профессиональную помощь,- это ко мне обратился Заруба.
– Я добиваюсь того, чтобы каждый здесь ощущал себя не постояльцем, а первопроходцем. Да, мы хотим быть творцами и новых обстоятельств, и новых личностей, и новой духовности…
Я ушам и глазам своим не верил. Заруба говорил тихо, подбирая слова, и глаза его светились. Он говорил о смысле жизни: ну какой резон заниматься прожигательством или всякий раз вываливаться в грязи,- он имел в виду пьянство, обжорство, разврат. Да, он расстался со своей женой исключительно по идейным соображениям. Она ему говорила: «Давай построим домик. В комнатах настелем паркет и повесим ковры. Как прекрасно по прохладному полу шлепать босиком, а затем забраться на тахту и упереться ногами в мягкий ковер, так, чтобы между пальцами был нежный ковровый ворс, ласкающий, теплый…» Заруба мотнул головой. Нет, такое счастье не по нутру ему. Он первооткрыватель по складу души. Он верит в судьбу. Она ему подарила все, чтобы осуществить великий замысел. Он не утопист, хотя и почитает мечтателей-стариков. Особенно Оуэна. Оуэновский эскиз модели новой гармонии органически сочетал все преимущества большого города, но без многочисленных зол последнего, со всеми преимуществами деревни, но без ее недостатков. И именно здесь, в колонии, так удачно все эти достоинства соединились. Лес, река, чистый воздух, асфальтовые дорожки, тепличное хозяйство, промышленные мастерские, библиотека, театр, два оркестра, спортивный зал, совместный коллективный труд и совместное потребление, полная самодеятельность и индивидуальное творчество – где, когда было нечто подобное?!
Он дал мне возможность подумать, а сам направился в дальний угол комнаты, где стоял огромный шкаф. Скрипнула дверца шкафа, и мне послышалось отчетливое бульканье наливаемой в стакан жидкости. Через несколько минут Заруба снова сел на свое место. Его губы сыто лоснились из-под черных усов. Глаза сверкали. Он стал говорить со мной так, будто перед ним сидел не один несчастный заключенный, а стояла по крайней мере добрая сотня его подчиненных.
– Поймите, мир обезумел, развратился. Мир экологически и культурологически грязен. Он превращается в огромную помойку, где люди, подобно червям, кишат в отравленной зловонной среде.- Заруба ходил по комнате, жестикулируя, доставая то одну, то другую книжку, чтобы прочитать мне о том, что катастрофа близка, что безумствующий мир уже не способен остановиться, чтобы залечить свои раны или хотя бы стать на капитальный ремонт.- Вы думаете, этот самый СПИД – случайное явление? Это детище сексуальной революции. Это сгустки негативной сексуальной энергии породили болезнь, которая уничтожит мир. Столкнет его в бездну. Вы со мною не согласны? Неужели вы не задумывались над теми проблемами, которые неизбежно приведут к полному духовному распаду все наше общество? Посудите сами, каждый третий, если уж не второй – преступник. Приведу лишь некоторые данные, опубликованные МВД в печати. Убийства с покушением, изнасилования с покушениями, умышленные тяжкие телесные повреждения, хищения оружия и боеприпасов, вымогательства, шантаж и даже людоедство и торговля человеческим мясом. Что прикажете делать? Как выйти из этого положения?
– Вы знаете выход?
– Конечно же,- оживился Заруба.- Наша колония – это образец построения принципиально новых, здоровых, если хотите, социалистических отношений. Простите, у вас никогда не было длительного временного сексуального воздержания? Знаете, утрачивается и эта потребность. Во всяком случае, в значительной мере приглушается. Вы не знакомились с жизнью мужских монастырей? А зря! Вот где образец подлинно гуманистических отношений! Нам у церкви учиться и учиться! Вы обратили внимание на цвет лица наших колонистов? Вы видели где-нибудь нечто подобное? Мужик в сорок лет выглядит как двадцатилетний! Это наше реальное достижение, а не болтовня! Кстати, это я процитировал ленинские слова, сказанные им в адрес воспитательного учреждения, которым руководил Шацкий. Большинство наших потребностей – это разврат. И излечиться от вредных потребностей может помочь только заведение нашего типа. Вы не находите, что мы как раз на пути создания превосходных образцов общества будущего?
– Но ведь это же заключение? Колючая проволока. Несвобода…
– А вот это типичное интеллигентничанье. Колючая проволока – это остаточное явление. Некий символ прошлого. Придет время, и мы ее уберем. Я верю, что именно наш край даст первый пример беспроволочного режима. Я вам прочту слова старика Оуэна. Он в самый корень глядел. Старикан писал когда-то: «Пример, который мы подаем, скоро получит широкое признание. Подобные общества будут процветать, несмотря на все беспорядки и бедствия, которые могут твориться вокруг. В недалеком будущем они помогут вывести страну из ее тяжелого состояния… а если общественность будет облегчать их распространение, они смогут устранить нависшую угрозу гражданской войны». Я хотел эти слова Оуэна повесить в актовом зале. Не дали.
Заруба нагнулся ко мне и шепотом сказал:
– Вы думаете, мне легко? Мы держимся пока что за счет своих педагогических достижений. План даем! Образцовое хозяйство. А наша система кооперации? У нас нет того, что происходит на воле: у государства миллионы тянут кооперативы, а государству кукиш с маслом! Нет, мы сполна отстегиваем. Но я не согласен с этим. Нужен полный хозрасчет. Добиваемся. Посмотрим. Рассчитываю на вашу профессиональную помощь,- это ко мне обратился Заруба.