Страница:
Виктор Михайлович писал жене: «Сегодня обедал у кн. Тенишевой: Она оказалась очень искренной и простой женщиной, не такой, как мне о ней рассказывали. Бываю у Репина… Был и у Куинджи – расплакался почти и очень меня тронул… Максимов был у меня – такой яге кудлатый. Выставка моя среди художников и любителей имеет успех. Говорят, что ученики все в восторге (может, и не все). Публики же маловато – первый день – 95 ч., второй – 99 ч., а сегодня – 140. Что-то завтра будет?»
Но какие бы тысячи ни перебывали на выставке, отсутствие на ней одного человека половину радости забирало. Это была первая выставка без молчаливой фигуры Павла Михайловича Третьякова.
Жизнь шла себе… В канун нового столетия готовилась огромная Всемирная Парижская выставка. Русский павильон для нее строили по эскизам Васнецова.
Потихоньку отдохнув душой от громад Владимирского собора, Виктор Михайлович приступил к новым картинам. Написал «Снегурочку», «Гусляров», вернувшись к мысли о «Баяне», начал собирать для него изобразительный материал и одного героя увидал в своем сыне Владимире. Написал портрет с него. В 99-м году были созданы блистательные канонические иллюстрации к «Песне о вещем Олеге», но вдохновение, все нежное могущество своего таланта он отдал опять-таки образу Богоматери. Теперь это была Богоматерь на фоне звезд, написанная для Дармштадтской церкви.
По пальцам можно пересчитать женские образы Васнецова, созданные им за пятьдесят лет жизни. Но среди них – Аленушка! Богоматерь Владимирского и Дармштадтского соборов – вершины мирового значения.
В 1896 году вслед за портретом Лёли Праховой Виктор Михайлович написал портрет еще одной своей любимицы – Веры Саввишны Мамонтовой, ту самую Верушу, которую обессмертил Серов в «Девочке с персиками». Счастливейшая картина на белом свете.
Новые работы Васнецова особого восторга у публики не вызывали. Это был отдых после великих трудов. Но художник, если он только не ремесленник, не умеет творить, не ставя перед собой определенных художественных задач.
«Гусляры», может быть, самая музыкальная картина Васнецова. В ней он пытался преодолеть естественную ограниченность станковой живописи, саму суть живописи, которая не что иное, как гетевское «Остановись, мгновение!». Не нарисовав ни одного плясуна, Васнецов передал пляску, не имея возможности изобразить звук, он все-таки внушил нам его заразительную стремительность. А «Снегурочка» – это голубая симфония, еще один лирический вздох по красоте мира, по красоте русской сказки.
Художники были в делах, у своих мольбертов, на своих выставках и ведать не ведали, что многим из них, лучшим из них, уже уготована беда.
11 сентября 1899 года в семь часов вечера в московский дом Саввы Ивановича Мамонтова явился следователь для обыска и ареста в случае немедленной неуплаты ста тысяч рублей.
В доме, однако, нашлось всего 53 рубля 50 копеек и кредитный билет на сто марок.
Сам Савва Иванович тоже подвергся обыску. При нем нашли заряженный револьвер, билет Варшавско-Венской дороги, заграничный паспорт, у парадного, кстати, стоял запряженный парой лошадей экипаж, и еще записку: «Тянуть далее незачем: без меня все скорее и проще разрешится. Ухожу с сознанием, что никому зла намеренно не делал, кому делал добро, тот вспомнит меня в своей совести. Фарисеем не был никогда».
На дом, на вещи, на предметы искусства, на все бумаги был наложен арест, а сам Савва Иванович под конвоем, пешком, через всю-то Москву – был отправлен в Таганскую тюрьму.
Произошла интрига и безобразная гадость, где на роль козла отпущения избрали Мамонтова.
Мамонтов финансист был рисковый. Умея мыслить по-государственному, человек из новой плеяды дельцов, он, однако ж, привык действовать по старой купеческой выучке, тихо, по-свойски. Этим-то и воспользовались враги.
То, что сделал для России Савва Мамонтов, – здесь мы оставляем в стороне искусство, – в полной мере поняли только тогда, когда жареный петух клюнул… В 1914 году, во время войны с Германией, дороги, построенные Мамонтовым, Донецкая и Московско-Ярославско-Архангельская, стали стратегически самыми важными. А сколько он некогда перетерпел издевок по поводу Северного пути, по поводу своей мечты превратить русский Север в подобие процветающей Норвегии.
Узел, приведший к финансовым махинациям и к аресту, был завязан еще в 1890 году. Чтобы возродить к жизни русский Север, Мамонтов предложил казне сделку. Казна выкупает у акционерного общества, председателем которого был Савва Иванович, Донецкую железную дорогу, и весь высвобожденный капитал идет на строительство железной дороги на Архангельск. Сделка состоялась, но в нагрузку Мамонтов вынужден был купить Невский судо– и паровозостроительный завод. Позже министр финансов С. Ю. Витте настоял на покупке акционерным обществом восточно-сибирских рельсопрокатных заводов, а Мамонтов, развивая дело, построил еще Мытищинский вагоностроительный завод и добился от правительства концессии на прокладку Петербургско-Вологодско-Вятской железной дороги.
Столь быстро расширившееся дело привело Савву Мамонтова к мысли об объединении всех малых железнодорожных компаний, всех заводов отрасли в один могущественный трест. И, как знать, не была ли трагедия Мамонтова спланирована где-либо за границей? Ведь в самую критическую минуту Мамонтов вынужден был обратиться за финансовой помощью к Ротштейну – директору Общества взаимного кредита, и тот любезно согласился оказать помощь, но в обмен на контрольный пакет акций, то есть на вежливое отстранение Саввы Ивановича от дел.
Какова же все-таки суть мамонтовской аферы? Железнодорожная компания получила Невский завод от прежних владельцев в самом жалком и запущенном состоянии. Мамонтов, недолго думая, решил провести модернизацию производства. Деньги – девять миллионов рублей – он взял из кассы Ярославской железной дороги, и отнюдь не тайно. По крайней мере, он не скрывал этой противозаконной операции от Витте. Завод был модернизирован, но в кассе железной дороги зияла брешь. Покрыть ее Мамонтов собирался из тех денег, которые казна отпускала на строительство Вятской дороги.
Тут-то и выходит на сцену личная неприязнь. Министр юстиции Н. В. Муравьев, узнав о финансовой проделке Мамонтова, решил уничтожить Витте. Слухи о грандиозном взяточничестве в министерстве финансов давно уже не давали покоя законникам. Схватить взяточников за руку никак не удавалось. И вот судьба посылала Муравьеву в его борьбе с Витте верный шанс.
Забегая вперед, скажем, что министр юстиции опять остался с носом. Опередив санкции Муравьева, Витте послал к Мамонтову ревизию, потребовал начать следствие по задолженности Невского завода и добился отмены для железнодорожного общества концессии на строительство Вятской дороги.
Это было откровенное предательство, и это был крах всех мамонтовских дел и предприятий.
Пять месяцев просидел Савва Иванович в тюрьме, в тюрьме же встретил новое столетие. Отпустили его под домашний арест только в феврале 1900 года, сыграло свою роль заступничество Серова, который писал портрет царя.
Хлопотали за Савву Ивановича Поленов, Васнецов. На пасху группа художников направила ему письмо, сочинителями которого были все те же Васнецов и Поленов.
«Дорогой Савва Иванович! Все мы, твои друзья, помня светлые прошлые времена, когда нам жилось так дружно, сплоченно и радостно в художественной атмосфере приветливого, родного круга твоей семьи, близ тебя, – все мы, в эти тяжкие дни твоей невзгоды, хотим хоть чем-нибудь выразить тебе наше участие.
Твоя чуткая художественная душа всегда отзывалась на наши творческие порывы. Мы понимали друг друга без слов и работали дружно, каждый по-своему. Ты был нам другом и товарищем. Семья твоя была нам теплым пристанищем на нашем пути; там мы отдыхали и набирались сил. Эти художественные отдыхи около тебя, в семье твоей, были нашими праздниками.
Сколько намечено и выполнено в нашем кружке художественных задач, и какое разнообразие: поэзия, музыка, живопись, скульптура, архитектура и сценическое искусство чередовались…
В этой сфере искусства у нас твоими усилиями сделано то, что делают призванные реформаторы в других сферах. И роль твоя для нашей русской сцены является неоспоримо общественной и должна быть закреплена за тобою исторически.
Мы, художники, для которых без высокого искусства нет жизни, провозглашаем тебе честь и славу за все хорошее, внесенное тобою в родное искусство, и крепко жмем тебе руку…
Молим бога, чтобы он помог тебе перенести дни скорби и испытаний и вернуться скорее к новой жизни, к новой деятельности добра и блага. Обнимаем тебя крепко.
Твои друзья: В. Васнецов, Поленов, Репин, Антокольский, Неврев, Суриков, Серов, Л. Васнецов, Остроухов, Коровин, Левитан, Кузнецов, Врубель, Киселев, Римский-Корсаков».
Причем подпись Антокольского была получена из Парижа.
Суд присяжных в июле 1900 года оправдал Мамонтова. Однако он был разорен и к делам уже не вернулся. Дом на Спасско-Садовой стоял заброшенным. Корреспондент одной газеты побывал в этом доме зимой и с негодованием писал, что на картинах Васнецова, Серова, Поленова, Репина, Коровина, Врубеля лежит слой изморози.
Кончилось все аукционом, самой шальной распродажей. Картинам Васнецова повезло, большинство их попало в Третьяковскую галерею.
Сам Савва Иванович прожил долгую жизнь, но гнездо его было разорено, словно палкой в муравейнике покопались. Жизнь мало радовала его. В 1907 году от воспаления легких умерла совсем еще молодая Вера Саввишна. На следующий год – Елизавета Григорьевна. Горестную эту весть Васнецов сообщил своей любимице Лёле Праховой: «Потеряли мы все, ее окружавшие, какой-то светлый согревающий центр – около ее мы все сердцем ютились».
Мамонтовы для Васнецова были людьми более, чем родными. В деятельности Саввы Ивановича он видел историческую миссию. Никогда не произносивший речей, Васнецов пришел на сороковины, устроенные в память Мамонтова во МХАТе, и не только публично помянул его добрым словом, но и оценил деятельность друга художников и артистов, как равную самому искусству: «Радостно на душе, что были на Руси… люди, как Савва Иванович, – говорил Васнецов 4 мая 1918 года, – около которых мог ютиться, расти и расцветать нежный цветок искусства и давать плоды зрелые, которые не потеряют своей ценности до тех пор, пока не замрут в душе человека инстинкты и потребности прекрасного… Нужны личности, не только творящие в искусстве, но и творящие ту атмосферу и среду, в которой может жить, процветать, развиваться и совершенствоваться искусство. Таковы были Медичи во Флоренции, папа Юлий II в Риме и все подобные им творцы художественной среды в своем народе. Таков был и наш почивший друг Савва Иванович Мамонтов». Вернемся, однако, в 1900 год. Май. Крым.
Васнецов с дочкой Таней приехал навестить больного Алешу.
В Ялте вокруг Алеши они нашли прекрасных, отзывчивых людей. Это были и врачи Леонид Васильевич Средин, Александр Николаевич Алексин, и семья Григория Федоровича Ярцева. Все это были талантливые, умные, простые в обхождении люди. Недаром среди их друзей оказались А. П. Чехов и А. М. Горький.
Пили чай у Чехова.
– Я в детстве, в Вятке-то нашей, все корабли рисовал, – говорил Виктор Михайлович. Он сидел к морю спиной, смотрел на горы.
– А я ведь тоже обмирал по морю, – признался Алексей Максимович.
– Сейчас вы объявите, что у каждого русского душа – это место, где обитают сирены… Скажу вам сразу, я как вырос, так тотчас ушел от моря и поскорее и подальше…
– Нет, – возразил Васнецов, ему было жалко Чехова, – нет, я не о море хотел сказать. Верно, в детстве мечтал… Но вот здесь, у моря, меня в горы потянуло. Какой вид с Ай-Петри!
– Коли тянет в горы, чего же этой тяге противиться? – вкрадчиво спросил Алексей Максимович.
– Это вы о чем?
– Да о том! В горы так уж в горы! Едемте на Кавказ. И Чехова с собой прихватим.
– А я возьму, да и поеду.
– Как у Жюля Верна! – воскликнул Васнецов и встал от возбуждения.
И Горький встал, и Чехов. И оказалось, что они все трое – ровня друг другу.
– Я всюду каланча, – удивился Виктор Михайлович, – а с вами – человек и человек.
– Васнецов, друг ты наш! – сиял рыжеусой улыбкой Алексей Максимович. – Да как ты не догадаешься. Вот они – три богатыря-то. Вот они, голубчики.
– А не худоваты? – спросил серьезно Чехов, серьезно разглядывая Васнецова и Горького.
Они поехали-таки на Кавказ: Чехов, Горький, Средин, Алексин и Васнецов. Подкачала погода, но путешественники-то были какие!
Документом этой чудесной поры сохранился портрет Алексея Максимовича с дарственной надписью: «От калики перехожего М. Горького богатырю русской живописи Виктору Михайловичу Васнецову на память».
Курортная дружба не прервалась.
Осенний ветер, шастая вокруг Терема, волочил по мокрой земле тяжелые палые листья, по-медвежьи тряс деревья, ветки стучали… Глядеть и то холодно.
Но мастерская натоплена березовыми дровами, и Виктор Михайлович по-детски чувствовал себя счастливцем. Ветер страшен для бездомных стрекоз, а у него, домовитого муравья, – крепкая, правильная жизнь.
Пора было соснуть после обеда, и он лег на лавку, искоса взглядывая на «Баяна». Уж больно власы вьются! Театр… Однако ж это былина. Для былины чрезмерное – норма.
Прикрыл глаза, чтоб думы сон не развеяли, и тут па лестнице, ведущей в мастерскую, застучали торопливые шаги. Дверь отворилась, и сын Борис, сияя глазами, объявил:
– Горький приехал!
Алексей Максимович уже разделся и разглядывал изразцовую печь, лавки, шкаф.
– Вот они где, берендеи-то, живут!
– Берендеи, берендеи! – радостно согласился главный берендей.
– Откуда прелесть такая? Изразцы сказочные, шкаф – царь, лавки богатырские. Где мастерскую сыскали, Виктор Михайлович?
– Да сами все, сами, по-берендейски, по-свойски! Шкафы Аркадий Михайлович мастерит. Брата в искусствах перещеголять стесняется, вот и творит шкафы. Между прочим, он у нас, Аркадий-то Михайлович, теперь большая шишка, заместитель головы!
– Это где же?
– В Вятке, на родине.
Из соседней комнаты выглядывали молодые лица: Горький был знаменит.
– Виктор Михайлович, представьте меня берендеям.
– Татьяна! Борис! Михаил. А это наш зоолог – Володюнчик.
– Не художник, а зоолог?! Эко диво!
– Алексей Михайлович! Художник у нас – Татьяна, а зоология, между прочим, – это тоже вполне наследственное. Брат Александры Владимировны Николай – физиолог, профессор. Ее двоюродный племянник Владимир Афанасьевич Караваев – исследователь фауны Украины, Кавказа. Он и в Африке бывал, и в Азии. Так что наш Володюнчик не из рода, а в род.
Зоолог тотчас и коробку с коллекцией жуков принес.
– Какие красавцы! – восхитился Алексей Максимович. – Особенно этот – с гусарскими усами.
– Хрущ мраморный, – назвал Володя жука.
– А это небесное чудо?
– Жужелица крымская.
– И все-таки я бы выбрал этого. Настоящий изумруд!
– Навозник весенний.
Все рассмеялись, и больше других Алексей Максимович.
– Ай да изумруд! Поднялись в мастерскую.
Горький в дверях вдруг замешкался, застеснялся.
– Проходите, проходите! – пригласил Васнецов.
– Да ведь святая святых.
– Ну, то писатели творят, как рожают. У художника все его потуги и тайны совершаются на виду, на свету, а то и на людях.
Вдвоем иное гляденье.
– Дух захватывает! – сказал Горький. – Мы все носим в себе – святоотеческое: богатыри, тризны, гусляры… Но то одно лишь брожение душевное, а Васнецов потому и Васнецов, что мы отныне и богатырей своих в лицо узнаем, и земли русской святых, а вот и Баян.
– Смотрите, Алексей Максимович, захвалите!
– Да разве у нас в России умеют хвалить? Поносить умеют. А ведь похвала, если она правдива – созидательна. Видите как я, – и улыбнулся во все лицо. – Нельзя ли что-то еще посмотреть?
Виктор Михайлович повернул лицом к гостю «Гусляров».
– По заказу царя с акварели старой написал. У Цветкова пришлось акварель испрашивать. Такая наша доля. Картина за порог – и ты уже ей не хозяин.
– Творец, да не хозяин, – повторил Горький задумчиво. – Славно играют ваши гусляры. Удивительно, как я их раньше-то не знал? Такие они, гусляры! Такие вот. И уж простите великодушно, Виктор Михайлович, чем еще собираетесь порадовать? Какие замыслы одолевают?
– Хе! Замыслы! Церкви расписываю. Отбою от заказов нет…
Таня принесла поднос: фарфоровый чайник, чашки, орехи, сладости. Принесла, поставила на табурет возле дивана и ушла.
Попивая чаек, Виктор Михайлович признался-таки:
– Хочу к ненаглядным сказкам вернуться. Все заняты высоким искусством, все что-то кому-то в своих картинах доказывают, кого-то ниспровергают, уничтожают даже… А я хочу сказки сказывать.
– Сказки сказывать, – повторил Горький. – Дело немалое, Виктор Михайлович. Народ иго с себя, как медведя с горба, скидывал, Петербург строил, одолел француза, кабалу мыкал. Но ведь и сказки сказывал! Нет, Виктор Михайлович, тут вы хитрите. Не малое это дело – сказки сказывать.
– Да ведь, конечно, не малое! – согласился Виктор Михайлович. – Замахиваюсь на целую сказочную симфонию. Семь нот, семь красок – вот и картин семь.
Снова появилась Таня.
– Мама к столу просит.
«Я только что воротился из Москвы, – напишет Горький Чехову в октябре 1900 года, – где бегал целую неделю, наслаждаясь лицезрением всяческих диковинок вроде „Снегурочки“ Васнецова и „Смерти Грозного“. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его Баян – грандиозная вещь. А сколько у него живых, красивых, могучих сюжетов для картин! Желаю ему бессмертия».
1900-й – это еще и год Всемирной выставки в Париже. У Васнецова на выставке были если не самые большие картины, так самые превосходные. «Аленушка», «Витязь на распутье», «Битва русских с печенегами», «Гамаюн, птица вещая», «Пруд» и эскиз запрестольного образа Богоматери во Владимирском соборе. Дело в том еще, что Третьяковская галерея отказалась выдать картины из своего собрания.
Вот что писал Антокольский с выставки Василию Дмитриевичу Поленову: «Очень меня порадовало, что наша молодежь получила награды на Парижской выставке; особенно я был доволен за моих двух любимых художников – за Серова и Костю Коровина. Одно, что меня удивило, это – за что получил награду подражатель Нестеров, а не Виктор Михайлович Васнецов, который создал новое самобытное направление в искусстве; отчего дали (награду) посредственности, как Дубовской, и не дали крупному и оригинальному таланту, как Левитан?»
Да, Васнецов на выставке не прозвучал, говорили, что был плохо, невыгодно повешен, как и Левитан. Не был отмечен наградами и Поленов, и все же выставка стала триумфом русского искусства. По отделу прикладного искусства золотые медали получили: М. А. Врубель, С. И. Мамонтов (за майолики Абрамцевского завода), Е. Г. Мамонтова (за резную мебель), М. Ф. Якунчикова, М. В. Якупчикова-Вебер. Двух медалей, золотой и серебряной, удостоился А. Я. Головин. И. Е. Репин получил высшую награду вне конкурса, В. И. Суриков – серебряную медаль за картину «Взятие снежного городка», серебряной медали удостоился Аполлинарий Васнецов. Золотую медаль получил Малявин, Серов – «Гран-при», Константин Коровин собрал урожай медалей: две золотые, одну серебряную.
В этих наградах уже просматривается определенная тенденция в пересмотре оценок в мировом искусстве. Генеральным комиссаром выставки, кстати, был Альфред Пикар, а генеральным комиссаром русского отдела князь В. Н. Тенишев.
«А наши декаденты все в гору идут – вот-то притча!» – воскликнул в письме к Е. М. Бему Владимир Васильевич Стасов.
Дягилев и сотрудники «Мира искусства» ликовали. Признание па мировой арене тех художников, на которых они и делали свою ставку, развязало им руки, и они уже не церемонились со старыми признанными мастерами. Передвижничество теперь оценивалось как анахронизм, вчерашний день, безвкусица и тому подобное.
Чуть ли не в последнем письме своем Павел Михайлович Третьяков обеспокоился странностью первого номера журнала «Мир искусства».
«Ты, мой милый Сережа, разумеется, получил Дягилевский первый номер, – писал он С. С. Боткину, – а я хотя еще не получил, но видел его. Уж не знаю, кто хуже, Собко или Дягилев? Внешность хороша, но ужасно сумбурно и глупо составлено: зачем помещены снимки с Васнецова, почему с Левитана и для чего с Поленовой? С какой стати вид старого собора и проч.?.. в статьях об них не упоминается ни одним словом…»
Видимо, Дягилев бросил перед Васнецовым пробный шар, с кем будет маститый художник, столько лет считавшийся новатором в русском искусстве?
Васнецов остался с Репиным, который с обычной своей прямотой в глаза высказал «мирискусникам» правду-матку: «В ваших мудрствованиях об искусстве вы игнорируете русское, вы не признаете существования русской школы. Вы не знаете ее, как чужаки России. То ли дело болтать за европейцами: Давид, Делакруа, Болер, Зола, Рёскин, Вистлер; вечно пережевываете вы европейскую лавочку, достаточно устаревшую там и мало кому интересную у нас».
Первый прицельный удар по Васнецову нанесли сразу из пушек.
«Читал ли ты новый выпуск „Истории искусства“ Мутера, где А. Бенуа в статье о русской живописи разделывает В. Васнецова, а попутно и М. Нестерова? – спрашивал Михаил Васильевич своего друга Турыгина. – Хорошо теперь пишут истории искусств, хлестко. Лежишь, как карась на сковородке, а тебя то с того, то с другого бока поджаривают, маслица подбавляют… Для этой статьи стоило издавать и Мутера и писать о Воробьевых и о Шебуевых, и еще черт знает о ком, предвкушая удовольствие „писнуть“ на закуску о Васнецове, первому „облаять“ большую знаменитость всякому лестно. Да, брат, – или я уж стар становлюсь, или эта статья о Васнецове статья свинская».
Что же так возмутило Нестерова, причем в ту пору, когда он уже сторонился Васнецова? «Объективность» Александра Бенуа в отношении Васнецова заключается не в том, что он указал на отсутствие у того хорошей школы: «Васнецов – настоящее дитя самой безотрадной для всей истории „живописного мастерства“ эпохи 70– 80-х годов. Техника Васнецова беспомощна и полна дилетантской робости…» И не в том, что он отказал Васнецову в самой возможности создать школу. Не в грубости критических приемов, наконец: «Общее недомыслие в художественных вопросах, неподходящие для его дарования заказы, успех его самых недостойных вещей, увлечение ложными национальными идеями».
Александр Бенуа в своей статье насильственно столкнул лбами двух великих русских художников Иванова и Васнецова. Бенуа понимал не опасность влияния Иванова, творившего в мировом масштабе, на новое поколение художников. Современник Васнецов с проповедью русских корней, русских лиц, русской красоты был как гвоздь для проповедника красоты вообще. Васнецов был попросту неприятен А. Бенуа, неприятен, как тихая зубная боль. Столкнуть двух атлантов – значит уронить обоих и само состарившееся небо тоже. «В. Васнецов, еще недавно всеобщий кумир, – спокойно рассуждает А. Бенуа, – художник очень крупный и интересный, также безусловно не может считаться за настоящего продолжателя Иванова».
А почему, кстати, Васнецов должен быть продолжателем Иванова? Но не это занимает критика, лоб об лоб, искры сыплются, читатель запоминает, что Васнецов хуже Иванова, значит, это художник не первейший. Но за Васнецовым остается слава народного, стало быть, надо и эту славу отнять.
«Васнецову ставили в заслугу его происхождение из народа, – олимпийски спокойно продолжает Бенуа далеко не олимпийские по духу рассуждения, – но нам кажется, что именно в следах этого происхождения, в очевидной некультурности этого, впрочем, очень умного художника – вся причина недолговечности его искусства. Разумеется, чисто народное искусство вечно, так как это живое слово огромного и значительного общественного организма… Менее драгоценно „полукультурное“ народное искусство. И, наконец, наименее отрадны те произведения, в которых люди, вышедшие из народа, вкусившие несколько общей культуры, стараются это немногое связать с тем, что им удалось впитать во время своего первоначального воспитания. Получается искусство компромиссное, неясное…»
А теперь надо отнять Васнецова у молодежи: «Заслуга Васнецова, как пионера неоидеализма, выступившего со своими опытами тогда еще, когда все его товарищи еще молились на Прудона и Чернышевского, заслуга его очень велика. Но художественно религиозное творчество Васнецова, так кстати явившееся в царствование Александра III в период официального славянофильства, в дни известного всем „возрождения“ русского православия – творчество это далеко не той художественной важности, которой оно еще недавно считалось почти всем нашим обществом. Как-никак, но это лишь удачная пародия на выработанные каноны древнерусской и византийской иконографии, к которым Васнецов без особенного художественного такта примешал довольно легковесный пафос и сказочную эффектность».
И еще один удар напоследок, очень болезненный, но хорошо замаскированный и опять-таки с противопоставлением теперь уже не Иванову, а Левитану: «Мыслями Васнецова не только воспользовался официальный мир, увидавший в нем вожделенного истинно русского национального художника, но и все, что было свежего и молодого в русском искусстве. Елочки „Аленушки“ вместе с „Весной“ Саврасова, с пейзажными фонами Сурикова – привели нас к Левитану». И далее следует панегирик Исааку Ильичу. Противопоставили, значит, разлучили.
Но какие бы тысячи ни перебывали на выставке, отсутствие на ней одного человека половину радости забирало. Это была первая выставка без молчаливой фигуры Павла Михайловича Третьякова.
Жизнь шла себе… В канун нового столетия готовилась огромная Всемирная Парижская выставка. Русский павильон для нее строили по эскизам Васнецова.
Потихоньку отдохнув душой от громад Владимирского собора, Виктор Михайлович приступил к новым картинам. Написал «Снегурочку», «Гусляров», вернувшись к мысли о «Баяне», начал собирать для него изобразительный материал и одного героя увидал в своем сыне Владимире. Написал портрет с него. В 99-м году были созданы блистательные канонические иллюстрации к «Песне о вещем Олеге», но вдохновение, все нежное могущество своего таланта он отдал опять-таки образу Богоматери. Теперь это была Богоматерь на фоне звезд, написанная для Дармштадтской церкви.
По пальцам можно пересчитать женские образы Васнецова, созданные им за пятьдесят лет жизни. Но среди них – Аленушка! Богоматерь Владимирского и Дармштадтского соборов – вершины мирового значения.
В 1896 году вслед за портретом Лёли Праховой Виктор Михайлович написал портрет еще одной своей любимицы – Веры Саввишны Мамонтовой, ту самую Верушу, которую обессмертил Серов в «Девочке с персиками». Счастливейшая картина на белом свете.
Новые работы Васнецова особого восторга у публики не вызывали. Это был отдых после великих трудов. Но художник, если он только не ремесленник, не умеет творить, не ставя перед собой определенных художественных задач.
«Гусляры», может быть, самая музыкальная картина Васнецова. В ней он пытался преодолеть естественную ограниченность станковой живописи, саму суть живописи, которая не что иное, как гетевское «Остановись, мгновение!». Не нарисовав ни одного плясуна, Васнецов передал пляску, не имея возможности изобразить звук, он все-таки внушил нам его заразительную стремительность. А «Снегурочка» – это голубая симфония, еще один лирический вздох по красоте мира, по красоте русской сказки.
Художники были в делах, у своих мольбертов, на своих выставках и ведать не ведали, что многим из них, лучшим из них, уже уготована беда.
11 сентября 1899 года в семь часов вечера в московский дом Саввы Ивановича Мамонтова явился следователь для обыска и ареста в случае немедленной неуплаты ста тысяч рублей.
В доме, однако, нашлось всего 53 рубля 50 копеек и кредитный билет на сто марок.
Сам Савва Иванович тоже подвергся обыску. При нем нашли заряженный револьвер, билет Варшавско-Венской дороги, заграничный паспорт, у парадного, кстати, стоял запряженный парой лошадей экипаж, и еще записку: «Тянуть далее незачем: без меня все скорее и проще разрешится. Ухожу с сознанием, что никому зла намеренно не делал, кому делал добро, тот вспомнит меня в своей совести. Фарисеем не был никогда».
На дом, на вещи, на предметы искусства, на все бумаги был наложен арест, а сам Савва Иванович под конвоем, пешком, через всю-то Москву – был отправлен в Таганскую тюрьму.
Произошла интрига и безобразная гадость, где на роль козла отпущения избрали Мамонтова.
Мамонтов финансист был рисковый. Умея мыслить по-государственному, человек из новой плеяды дельцов, он, однако ж, привык действовать по старой купеческой выучке, тихо, по-свойски. Этим-то и воспользовались враги.
То, что сделал для России Савва Мамонтов, – здесь мы оставляем в стороне искусство, – в полной мере поняли только тогда, когда жареный петух клюнул… В 1914 году, во время войны с Германией, дороги, построенные Мамонтовым, Донецкая и Московско-Ярославско-Архангельская, стали стратегически самыми важными. А сколько он некогда перетерпел издевок по поводу Северного пути, по поводу своей мечты превратить русский Север в подобие процветающей Норвегии.
Узел, приведший к финансовым махинациям и к аресту, был завязан еще в 1890 году. Чтобы возродить к жизни русский Север, Мамонтов предложил казне сделку. Казна выкупает у акционерного общества, председателем которого был Савва Иванович, Донецкую железную дорогу, и весь высвобожденный капитал идет на строительство железной дороги на Архангельск. Сделка состоялась, но в нагрузку Мамонтов вынужден был купить Невский судо– и паровозостроительный завод. Позже министр финансов С. Ю. Витте настоял на покупке акционерным обществом восточно-сибирских рельсопрокатных заводов, а Мамонтов, развивая дело, построил еще Мытищинский вагоностроительный завод и добился от правительства концессии на прокладку Петербургско-Вологодско-Вятской железной дороги.
Столь быстро расширившееся дело привело Савву Мамонтова к мысли об объединении всех малых железнодорожных компаний, всех заводов отрасли в один могущественный трест. И, как знать, не была ли трагедия Мамонтова спланирована где-либо за границей? Ведь в самую критическую минуту Мамонтов вынужден был обратиться за финансовой помощью к Ротштейну – директору Общества взаимного кредита, и тот любезно согласился оказать помощь, но в обмен на контрольный пакет акций, то есть на вежливое отстранение Саввы Ивановича от дел.
Какова же все-таки суть мамонтовской аферы? Железнодорожная компания получила Невский завод от прежних владельцев в самом жалком и запущенном состоянии. Мамонтов, недолго думая, решил провести модернизацию производства. Деньги – девять миллионов рублей – он взял из кассы Ярославской железной дороги, и отнюдь не тайно. По крайней мере, он не скрывал этой противозаконной операции от Витте. Завод был модернизирован, но в кассе железной дороги зияла брешь. Покрыть ее Мамонтов собирался из тех денег, которые казна отпускала на строительство Вятской дороги.
Тут-то и выходит на сцену личная неприязнь. Министр юстиции Н. В. Муравьев, узнав о финансовой проделке Мамонтова, решил уничтожить Витте. Слухи о грандиозном взяточничестве в министерстве финансов давно уже не давали покоя законникам. Схватить взяточников за руку никак не удавалось. И вот судьба посылала Муравьеву в его борьбе с Витте верный шанс.
Забегая вперед, скажем, что министр юстиции опять остался с носом. Опередив санкции Муравьева, Витте послал к Мамонтову ревизию, потребовал начать следствие по задолженности Невского завода и добился отмены для железнодорожного общества концессии на строительство Вятской дороги.
Это было откровенное предательство, и это был крах всех мамонтовских дел и предприятий.
Пять месяцев просидел Савва Иванович в тюрьме, в тюрьме же встретил новое столетие. Отпустили его под домашний арест только в феврале 1900 года, сыграло свою роль заступничество Серова, который писал портрет царя.
Хлопотали за Савву Ивановича Поленов, Васнецов. На пасху группа художников направила ему письмо, сочинителями которого были все те же Васнецов и Поленов.
«Дорогой Савва Иванович! Все мы, твои друзья, помня светлые прошлые времена, когда нам жилось так дружно, сплоченно и радостно в художественной атмосфере приветливого, родного круга твоей семьи, близ тебя, – все мы, в эти тяжкие дни твоей невзгоды, хотим хоть чем-нибудь выразить тебе наше участие.
Твоя чуткая художественная душа всегда отзывалась на наши творческие порывы. Мы понимали друг друга без слов и работали дружно, каждый по-своему. Ты был нам другом и товарищем. Семья твоя была нам теплым пристанищем на нашем пути; там мы отдыхали и набирались сил. Эти художественные отдыхи около тебя, в семье твоей, были нашими праздниками.
Сколько намечено и выполнено в нашем кружке художественных задач, и какое разнообразие: поэзия, музыка, живопись, скульптура, архитектура и сценическое искусство чередовались…
В этой сфере искусства у нас твоими усилиями сделано то, что делают призванные реформаторы в других сферах. И роль твоя для нашей русской сцены является неоспоримо общественной и должна быть закреплена за тобою исторически.
Мы, художники, для которых без высокого искусства нет жизни, провозглашаем тебе честь и славу за все хорошее, внесенное тобою в родное искусство, и крепко жмем тебе руку…
Молим бога, чтобы он помог тебе перенести дни скорби и испытаний и вернуться скорее к новой жизни, к новой деятельности добра и блага. Обнимаем тебя крепко.
Твои друзья: В. Васнецов, Поленов, Репин, Антокольский, Неврев, Суриков, Серов, Л. Васнецов, Остроухов, Коровин, Левитан, Кузнецов, Врубель, Киселев, Римский-Корсаков».
Причем подпись Антокольского была получена из Парижа.
Суд присяжных в июле 1900 года оправдал Мамонтова. Однако он был разорен и к делам уже не вернулся. Дом на Спасско-Садовой стоял заброшенным. Корреспондент одной газеты побывал в этом доме зимой и с негодованием писал, что на картинах Васнецова, Серова, Поленова, Репина, Коровина, Врубеля лежит слой изморози.
Кончилось все аукционом, самой шальной распродажей. Картинам Васнецова повезло, большинство их попало в Третьяковскую галерею.
Сам Савва Иванович прожил долгую жизнь, но гнездо его было разорено, словно палкой в муравейнике покопались. Жизнь мало радовала его. В 1907 году от воспаления легких умерла совсем еще молодая Вера Саввишна. На следующий год – Елизавета Григорьевна. Горестную эту весть Васнецов сообщил своей любимице Лёле Праховой: «Потеряли мы все, ее окружавшие, какой-то светлый согревающий центр – около ее мы все сердцем ютились».
Мамонтовы для Васнецова были людьми более, чем родными. В деятельности Саввы Ивановича он видел историческую миссию. Никогда не произносивший речей, Васнецов пришел на сороковины, устроенные в память Мамонтова во МХАТе, и не только публично помянул его добрым словом, но и оценил деятельность друга художников и артистов, как равную самому искусству: «Радостно на душе, что были на Руси… люди, как Савва Иванович, – говорил Васнецов 4 мая 1918 года, – около которых мог ютиться, расти и расцветать нежный цветок искусства и давать плоды зрелые, которые не потеряют своей ценности до тех пор, пока не замрут в душе человека инстинкты и потребности прекрасного… Нужны личности, не только творящие в искусстве, но и творящие ту атмосферу и среду, в которой может жить, процветать, развиваться и совершенствоваться искусство. Таковы были Медичи во Флоренции, папа Юлий II в Риме и все подобные им творцы художественной среды в своем народе. Таков был и наш почивший друг Савва Иванович Мамонтов». Вернемся, однако, в 1900 год. Май. Крым.
Васнецов с дочкой Таней приехал навестить больного Алешу.
В Ялте вокруг Алеши они нашли прекрасных, отзывчивых людей. Это были и врачи Леонид Васильевич Средин, Александр Николаевич Алексин, и семья Григория Федоровича Ярцева. Все это были талантливые, умные, простые в обхождении люди. Недаром среди их друзей оказались А. П. Чехов и А. М. Горький.
Пили чай у Чехова.
– Я в детстве, в Вятке-то нашей, все корабли рисовал, – говорил Виктор Михайлович. Он сидел к морю спиной, смотрел на горы.
– А я ведь тоже обмирал по морю, – признался Алексей Максимович.
– Сейчас вы объявите, что у каждого русского душа – это место, где обитают сирены… Скажу вам сразу, я как вырос, так тотчас ушел от моря и поскорее и подальше…
– Нет, – возразил Васнецов, ему было жалко Чехова, – нет, я не о море хотел сказать. Верно, в детстве мечтал… Но вот здесь, у моря, меня в горы потянуло. Какой вид с Ай-Петри!
– Коли тянет в горы, чего же этой тяге противиться? – вкрадчиво спросил Алексей Максимович.
– Это вы о чем?
– Да о том! В горы так уж в горы! Едемте на Кавказ. И Чехова с собой прихватим.
– А я возьму, да и поеду.
– Как у Жюля Верна! – воскликнул Васнецов и встал от возбуждения.
И Горький встал, и Чехов. И оказалось, что они все трое – ровня друг другу.
– Я всюду каланча, – удивился Виктор Михайлович, – а с вами – человек и человек.
– Васнецов, друг ты наш! – сиял рыжеусой улыбкой Алексей Максимович. – Да как ты не догадаешься. Вот они – три богатыря-то. Вот они, голубчики.
– А не худоваты? – спросил серьезно Чехов, серьезно разглядывая Васнецова и Горького.
Они поехали-таки на Кавказ: Чехов, Горький, Средин, Алексин и Васнецов. Подкачала погода, но путешественники-то были какие!
Документом этой чудесной поры сохранился портрет Алексея Максимовича с дарственной надписью: «От калики перехожего М. Горького богатырю русской живописи Виктору Михайловичу Васнецову на память».
Курортная дружба не прервалась.
Осенний ветер, шастая вокруг Терема, волочил по мокрой земле тяжелые палые листья, по-медвежьи тряс деревья, ветки стучали… Глядеть и то холодно.
Но мастерская натоплена березовыми дровами, и Виктор Михайлович по-детски чувствовал себя счастливцем. Ветер страшен для бездомных стрекоз, а у него, домовитого муравья, – крепкая, правильная жизнь.
Пора было соснуть после обеда, и он лег на лавку, искоса взглядывая на «Баяна». Уж больно власы вьются! Театр… Однако ж это былина. Для былины чрезмерное – норма.
Прикрыл глаза, чтоб думы сон не развеяли, и тут па лестнице, ведущей в мастерскую, застучали торопливые шаги. Дверь отворилась, и сын Борис, сияя глазами, объявил:
– Горький приехал!
Алексей Максимович уже разделся и разглядывал изразцовую печь, лавки, шкаф.
– Вот они где, берендеи-то, живут!
– Берендеи, берендеи! – радостно согласился главный берендей.
– Откуда прелесть такая? Изразцы сказочные, шкаф – царь, лавки богатырские. Где мастерскую сыскали, Виктор Михайлович?
– Да сами все, сами, по-берендейски, по-свойски! Шкафы Аркадий Михайлович мастерит. Брата в искусствах перещеголять стесняется, вот и творит шкафы. Между прочим, он у нас, Аркадий-то Михайлович, теперь большая шишка, заместитель головы!
– Это где же?
– В Вятке, на родине.
Из соседней комнаты выглядывали молодые лица: Горький был знаменит.
– Виктор Михайлович, представьте меня берендеям.
– Татьяна! Борис! Михаил. А это наш зоолог – Володюнчик.
– Не художник, а зоолог?! Эко диво!
– Алексей Михайлович! Художник у нас – Татьяна, а зоология, между прочим, – это тоже вполне наследственное. Брат Александры Владимировны Николай – физиолог, профессор. Ее двоюродный племянник Владимир Афанасьевич Караваев – исследователь фауны Украины, Кавказа. Он и в Африке бывал, и в Азии. Так что наш Володюнчик не из рода, а в род.
Зоолог тотчас и коробку с коллекцией жуков принес.
– Какие красавцы! – восхитился Алексей Максимович. – Особенно этот – с гусарскими усами.
– Хрущ мраморный, – назвал Володя жука.
– А это небесное чудо?
– Жужелица крымская.
– И все-таки я бы выбрал этого. Настоящий изумруд!
– Навозник весенний.
Все рассмеялись, и больше других Алексей Максимович.
– Ай да изумруд! Поднялись в мастерскую.
Горький в дверях вдруг замешкался, застеснялся.
– Проходите, проходите! – пригласил Васнецов.
– Да ведь святая святых.
– Ну, то писатели творят, как рожают. У художника все его потуги и тайны совершаются на виду, на свету, а то и на людях.
Вдвоем иное гляденье.
– Дух захватывает! – сказал Горький. – Мы все носим в себе – святоотеческое: богатыри, тризны, гусляры… Но то одно лишь брожение душевное, а Васнецов потому и Васнецов, что мы отныне и богатырей своих в лицо узнаем, и земли русской святых, а вот и Баян.
– Смотрите, Алексей Максимович, захвалите!
– Да разве у нас в России умеют хвалить? Поносить умеют. А ведь похвала, если она правдива – созидательна. Видите как я, – и улыбнулся во все лицо. – Нельзя ли что-то еще посмотреть?
Виктор Михайлович повернул лицом к гостю «Гусляров».
– По заказу царя с акварели старой написал. У Цветкова пришлось акварель испрашивать. Такая наша доля. Картина за порог – и ты уже ей не хозяин.
– Творец, да не хозяин, – повторил Горький задумчиво. – Славно играют ваши гусляры. Удивительно, как я их раньше-то не знал? Такие они, гусляры! Такие вот. И уж простите великодушно, Виктор Михайлович, чем еще собираетесь порадовать? Какие замыслы одолевают?
– Хе! Замыслы! Церкви расписываю. Отбою от заказов нет…
Таня принесла поднос: фарфоровый чайник, чашки, орехи, сладости. Принесла, поставила на табурет возле дивана и ушла.
Попивая чаек, Виктор Михайлович признался-таки:
– Хочу к ненаглядным сказкам вернуться. Все заняты высоким искусством, все что-то кому-то в своих картинах доказывают, кого-то ниспровергают, уничтожают даже… А я хочу сказки сказывать.
– Сказки сказывать, – повторил Горький. – Дело немалое, Виктор Михайлович. Народ иго с себя, как медведя с горба, скидывал, Петербург строил, одолел француза, кабалу мыкал. Но ведь и сказки сказывал! Нет, Виктор Михайлович, тут вы хитрите. Не малое это дело – сказки сказывать.
– Да ведь, конечно, не малое! – согласился Виктор Михайлович. – Замахиваюсь на целую сказочную симфонию. Семь нот, семь красок – вот и картин семь.
Снова появилась Таня.
– Мама к столу просит.
«Я только что воротился из Москвы, – напишет Горький Чехову в октябре 1900 года, – где бегал целую неделю, наслаждаясь лицезрением всяческих диковинок вроде „Снегурочки“ Васнецова и „Смерти Грозного“. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его Баян – грандиозная вещь. А сколько у него живых, красивых, могучих сюжетов для картин! Желаю ему бессмертия».
1900-й – это еще и год Всемирной выставки в Париже. У Васнецова на выставке были если не самые большие картины, так самые превосходные. «Аленушка», «Витязь на распутье», «Битва русских с печенегами», «Гамаюн, птица вещая», «Пруд» и эскиз запрестольного образа Богоматери во Владимирском соборе. Дело в том еще, что Третьяковская галерея отказалась выдать картины из своего собрания.
Вот что писал Антокольский с выставки Василию Дмитриевичу Поленову: «Очень меня порадовало, что наша молодежь получила награды на Парижской выставке; особенно я был доволен за моих двух любимых художников – за Серова и Костю Коровина. Одно, что меня удивило, это – за что получил награду подражатель Нестеров, а не Виктор Михайлович Васнецов, который создал новое самобытное направление в искусстве; отчего дали (награду) посредственности, как Дубовской, и не дали крупному и оригинальному таланту, как Левитан?»
Да, Васнецов на выставке не прозвучал, говорили, что был плохо, невыгодно повешен, как и Левитан. Не был отмечен наградами и Поленов, и все же выставка стала триумфом русского искусства. По отделу прикладного искусства золотые медали получили: М. А. Врубель, С. И. Мамонтов (за майолики Абрамцевского завода), Е. Г. Мамонтова (за резную мебель), М. Ф. Якунчикова, М. В. Якупчикова-Вебер. Двух медалей, золотой и серебряной, удостоился А. Я. Головин. И. Е. Репин получил высшую награду вне конкурса, В. И. Суриков – серебряную медаль за картину «Взятие снежного городка», серебряной медали удостоился Аполлинарий Васнецов. Золотую медаль получил Малявин, Серов – «Гран-при», Константин Коровин собрал урожай медалей: две золотые, одну серебряную.
В этих наградах уже просматривается определенная тенденция в пересмотре оценок в мировом искусстве. Генеральным комиссаром выставки, кстати, был Альфред Пикар, а генеральным комиссаром русского отдела князь В. Н. Тенишев.
«А наши декаденты все в гору идут – вот-то притча!» – воскликнул в письме к Е. М. Бему Владимир Васильевич Стасов.
Дягилев и сотрудники «Мира искусства» ликовали. Признание па мировой арене тех художников, на которых они и делали свою ставку, развязало им руки, и они уже не церемонились со старыми признанными мастерами. Передвижничество теперь оценивалось как анахронизм, вчерашний день, безвкусица и тому подобное.
Чуть ли не в последнем письме своем Павел Михайлович Третьяков обеспокоился странностью первого номера журнала «Мир искусства».
«Ты, мой милый Сережа, разумеется, получил Дягилевский первый номер, – писал он С. С. Боткину, – а я хотя еще не получил, но видел его. Уж не знаю, кто хуже, Собко или Дягилев? Внешность хороша, но ужасно сумбурно и глупо составлено: зачем помещены снимки с Васнецова, почему с Левитана и для чего с Поленовой? С какой стати вид старого собора и проч.?.. в статьях об них не упоминается ни одним словом…»
Видимо, Дягилев бросил перед Васнецовым пробный шар, с кем будет маститый художник, столько лет считавшийся новатором в русском искусстве?
Васнецов остался с Репиным, который с обычной своей прямотой в глаза высказал «мирискусникам» правду-матку: «В ваших мудрствованиях об искусстве вы игнорируете русское, вы не признаете существования русской школы. Вы не знаете ее, как чужаки России. То ли дело болтать за европейцами: Давид, Делакруа, Болер, Зола, Рёскин, Вистлер; вечно пережевываете вы европейскую лавочку, достаточно устаревшую там и мало кому интересную у нас».
Первый прицельный удар по Васнецову нанесли сразу из пушек.
«Читал ли ты новый выпуск „Истории искусства“ Мутера, где А. Бенуа в статье о русской живописи разделывает В. Васнецова, а попутно и М. Нестерова? – спрашивал Михаил Васильевич своего друга Турыгина. – Хорошо теперь пишут истории искусств, хлестко. Лежишь, как карась на сковородке, а тебя то с того, то с другого бока поджаривают, маслица подбавляют… Для этой статьи стоило издавать и Мутера и писать о Воробьевых и о Шебуевых, и еще черт знает о ком, предвкушая удовольствие „писнуть“ на закуску о Васнецове, первому „облаять“ большую знаменитость всякому лестно. Да, брат, – или я уж стар становлюсь, или эта статья о Васнецове статья свинская».
Что же так возмутило Нестерова, причем в ту пору, когда он уже сторонился Васнецова? «Объективность» Александра Бенуа в отношении Васнецова заключается не в том, что он указал на отсутствие у того хорошей школы: «Васнецов – настоящее дитя самой безотрадной для всей истории „живописного мастерства“ эпохи 70– 80-х годов. Техника Васнецова беспомощна и полна дилетантской робости…» И не в том, что он отказал Васнецову в самой возможности создать школу. Не в грубости критических приемов, наконец: «Общее недомыслие в художественных вопросах, неподходящие для его дарования заказы, успех его самых недостойных вещей, увлечение ложными национальными идеями».
Александр Бенуа в своей статье насильственно столкнул лбами двух великих русских художников Иванова и Васнецова. Бенуа понимал не опасность влияния Иванова, творившего в мировом масштабе, на новое поколение художников. Современник Васнецов с проповедью русских корней, русских лиц, русской красоты был как гвоздь для проповедника красоты вообще. Васнецов был попросту неприятен А. Бенуа, неприятен, как тихая зубная боль. Столкнуть двух атлантов – значит уронить обоих и само состарившееся небо тоже. «В. Васнецов, еще недавно всеобщий кумир, – спокойно рассуждает А. Бенуа, – художник очень крупный и интересный, также безусловно не может считаться за настоящего продолжателя Иванова».
А почему, кстати, Васнецов должен быть продолжателем Иванова? Но не это занимает критика, лоб об лоб, искры сыплются, читатель запоминает, что Васнецов хуже Иванова, значит, это художник не первейший. Но за Васнецовым остается слава народного, стало быть, надо и эту славу отнять.
«Васнецову ставили в заслугу его происхождение из народа, – олимпийски спокойно продолжает Бенуа далеко не олимпийские по духу рассуждения, – но нам кажется, что именно в следах этого происхождения, в очевидной некультурности этого, впрочем, очень умного художника – вся причина недолговечности его искусства. Разумеется, чисто народное искусство вечно, так как это живое слово огромного и значительного общественного организма… Менее драгоценно „полукультурное“ народное искусство. И, наконец, наименее отрадны те произведения, в которых люди, вышедшие из народа, вкусившие несколько общей культуры, стараются это немногое связать с тем, что им удалось впитать во время своего первоначального воспитания. Получается искусство компромиссное, неясное…»
А теперь надо отнять Васнецова у молодежи: «Заслуга Васнецова, как пионера неоидеализма, выступившего со своими опытами тогда еще, когда все его товарищи еще молились на Прудона и Чернышевского, заслуга его очень велика. Но художественно религиозное творчество Васнецова, так кстати явившееся в царствование Александра III в период официального славянофильства, в дни известного всем „возрождения“ русского православия – творчество это далеко не той художественной важности, которой оно еще недавно считалось почти всем нашим обществом. Как-никак, но это лишь удачная пародия на выработанные каноны древнерусской и византийской иконографии, к которым Васнецов без особенного художественного такта примешал довольно легковесный пафос и сказочную эффектность».
И еще один удар напоследок, очень болезненный, но хорошо замаскированный и опять-таки с противопоставлением теперь уже не Иванову, а Левитану: «Мыслями Васнецова не только воспользовался официальный мир, увидавший в нем вожделенного истинно русского национального художника, но и все, что было свежего и молодого в русском искусстве. Елочки „Аленушки“ вместе с „Весной“ Саврасова, с пейзажными фонами Сурикова – привели нас к Левитану». И далее следует панегирик Исааку Ильичу. Противопоставили, значит, разлучили.