Баркер Клайв. Имаджика

   – Плохие новости.
   – Почему? Если мне суждено пролить кровь, то пусть и Он прольет ее хотя бы немного.
   – Хапексамендиос не может пролить кровь.
   – Все проливают кровь, Пай. Даже Бог. Может быть, Бог в особенности. А иначе чего бы ему прятаться?
   Пока он говорил, колокольчики зазвучали снова, на этот раз ближе, чем когда бы то ни было, и, взглянув через плечо Миляги, Пай сказал:
   – Наверное, она дожидалась, пока ты не произнесешь эту маленькую ересь.
   Миляга повернулся и увидел, что женщина, которая манила их, стоит, наполовину скрытая тенью, в самом конце святилища. Лед, до сих пор облеплявший ее тело, не растаял, что наводило на мысль о том, что ее плоть, как и стены, имеет температуру ниже нуля. На волосы ее намерзли куски льда, и, когда она слегка двигала головой, как она сделала это только что, они ударялись друг о друга, звеня, как крошечные колокольчики.
   – Я освободил вас из льда, – сказал Миляга, шагнув мимо Пая ей навстречу. Женщина ничего не ответила. – Вы понимаете меня? – продолжал Миляга. – Вы выведете нас отсюда? Нам нужно найти путь через горы.
   Женщина сделала шаг назад, укрывшись в темноте.
   – Не бойтесь меня, – сказал Миляга. – Пай! Да помоги же ты мне.
   – Как?
   – Может быть, она не понимает по-английски.
   – Она понимает тебя прекрасно.
   – Ну поговори с ней, пожалуйста, – сказал Миляга.
   Пай послушно заговорил на языке, который Миляга никогда не слышал раньше. Его музыкальность действовала успокаивающе и ободряюще, хотя слова и не были понятны. Но, похоже, ни смысл, ни музыка не произвели на женщину никакого впечатления. Она продолжала удаляться в темноту. Миляга осторожно следовал за ней, опасаясь испугать ее, но еще больше опасаясь совсем потерять ее из вида. Его вклад в убеждения Пая свелся к примитивнейшему вымогательству:
   – Услуга за услугу, – сказал он.
   Пай был прав, она действительно все понимала. Несмотря на то, что тень скрывала ее, он увидел, как на ее сомкнутых губах играет едва заметная улыбка. Разрази ее гром, – подумал он, – почему она не отвечает ему? Колокольчики, однако, по-прежнему звенели в ее волосах, и он продолжал идти за ними, даже когда тени сгустились настолько, что она фактически затерялась среди них. Он оглянулся на мистифа, который к настоящему моменту отказался от каких бы то ни было попыток вступить с этой женщиной в диалог и вместо нее обратился к Миляге:
   – Не ходи дальше, – сказал он.
   Хотя от него до мистифа было не более пятидесяти ярдов, голос Пая звучал неестественно далеко, словно пространство между ними подчинялось своим, особым законам.
   – Я здесь. Ты видишь меня? – крикнул он в ответ и, обрадовавшись ответу мистифа, что тот по-прежнему его видит, вновь вперил свой взгляд в темноту. Женщина исчезла. Проклиная все на свете, он бросился к тому месту, где она стояла, когда он видел ее в последний раз, и чувство, что перед ним какое-то особое место, усилилось. Темнота словно занервничала, как неудачливый лжец, пытающийся отвязаться от него пожатием плеч. Но он не отставал. Чем большая дрожь сотрясала темноту, тем больше ему не терпелось узнать, что она скрывает. Хотя он и полностью лишился зрения, он не был слеп к тому риску, которому он себя подвергал. Несколько минут назад он говорил Паю, что все на свете уязвимо. Но никто, даже Незримый, не может отворить кровь темноте. Если она сомкнется вокруг него, он может веками впиваться в нее когтями и не оставить ни одной отметины на ее бесплотной спине. Он услышал, как сзади его позвал Пай:
   – Где ты там, черт возьми?
   Он увидел, как мистиф движется за ним во мраке.
   – Не ходи дальше, – сказал он ему.
   – Почему?
   – Мне может потребоваться маяк, когда я буду искать дорогу назад.
   – Возвращайся, и все.
   – Только после того, как я найду ее, – сказал Миляга и двинулся вперед с вытянутыми руками.
   Пол под ним был очень скользким, и он был вынужден идти с крайней осторожностью. Но без женщины, которая проведет их через горы, этот лабиринт может оказаться таким же фатальным, как и снега, от которых им удалось спастись. Он должен найти ее.
   – Ты еще слышишь меня? – крикнул он назад Паю.
   Голос, ответивший ему, был таким же призрачным, как если бы он разговаривал с человеком из другой страны по плохо работающей телефонной линии.
   – Продолжай говорить, – крикнул он.
   – Что ты хочешь, чтобы я сказал?
   – Что угодно. Спой песню.
   – Мне медведь на ухо наступил.
   – Тогда расскажи что-нибудь о еде.
   – Хорошо, – сказал Пай. – Я уже рассказывал тебе об угичи и ее животе, полном икры...
   – Это самое отвратительное из того, что мне приходилось слышать за всю свою жизнь, – ответил Миляга.
   – Тебе понравится, когда ты попробуешь.
   – ...как говорила актриса епископу.
   До него донесся приглушенный смех Пая. Потом мистиф сказал:
   – Ты ведь ненавидел меня почти так же, как рыбу. Но я сумел обратить тебя.
   – Я тебя никогда не ненавидел.
   – В Нью-Йорке ненавидел, да еще как.
   – Даже тогда. Просто я был в недоумении. Мне раньше никогда не приходилось спать с мистифом.
   – Ну и как, тебе понравилось?
   – Лучше, чем рыба, но не сравнить с шоколадом.
   – Что ты сказал?
   – Я говорю...
   – Миляга? Я тебя почти не слышу.
   – Я здесь, – заорал он в ответ во весь голос. – Когда-нибудь я хочу еще раз попробовать, Пай.
   – Попробовать что?
   – Переспать с тобой.
   – Я должен подумать об этом.
   – А чего ты хочешь? Предложения выйти замуж?
   – Что ж, возможно, это поможет.
   – Отлично! – крикнул Миляга. – Так выходи за меня замуж!
   Позади него воцарилось молчание. Он остановился и обернулся. Силуэт Пая был расплывчатой тенью на фоне далекого света святилища.
   – Ты слышишь меня? – завопил Миляга.
   – Я думаю.
   Миляга рассмеялся, несмотря на ту тревогу, которую будила в нем темнота.
   – Ты не можешь раздумывать вечно, Пай, – крикнул он. – Мне нужен ответ через... – Он остановился, как только его вытянутые вперед пальцы прикоснулись к чему-то твердому и обледенелому. – О, дерьмо!
   – В чем дело?
   – Здесь трахнутый тупик! – сказал он, вплотную приблизившись к встреченной поверхности и ощущая ладонями лед. – Самая настоящая стена.
   Но это было не все. Подозрение о том, что с этим местом не все так просто, стало сильнее, чем когда бы то ни было. Что-то скрывалось по другую сторону этой стены – если бы он только мог проникнуть туда.
   – Возвращайся... – донеслась до него мольба Пая.
   – Не сейчас, – сказал он самому себе, зная, что слова его не достигнут ушей мистифа. Он поднес руку ко рту и зажал в кулаке дыхание.
   – Ты слышишь меня, Миляга? – звал его Пай.
   Не отвечая, он ударил пневмой о стену – в этом у него был уже большой опыт. Звук удара был поглощен мраком, но освобожденная им сила вызвала ледяной град с потолка. Еще не смолкло эхо, а он уже нанес второй удар, потом третий, и с каждым разом все новые раны открывались у него на руке, добавляя кровь и ярости его ударов. Возможно, это усиливало их. Если уж его дыхание и слюна были способны на такое, то какими же силами должна была обладать его кровь или сперма?
   Остановившись, чтобы вновь набрать воздуха в легкие, он услышал крики мистифа и, обернувшись, увидел, как тот приближается к нему через бушующее море теней. Не только стена и потолок над ней сотрясались от его ударов: сам воздух был в смятении, и силуэт Пая раскалывался на фрагменты. Когда он попытался сфокусировать взгляд на Пае, чтобы остановить это дрожание, большое ледяное копье упало в пространстве между ними и разлетелось на куски. Он успел закрыть лицо руками, защищаясь от осколков, но их удар отбросил его к стене.
   – Ты здесь все обрушишь! – услышал он вопль Пая сквозь грохот новых падающих копий.
   – Слишком поздно останавливаться на полпути! – крикнул Миляга в ответ. – Сюда, Пай!
   Не потеряв своей проворности даже в этой смертельно опасной ситуации, увертываясь от льда, мистиф двинулся на голос Миляги. Не дожидаясь, пока он окажется рядом с ним он снова принялся за штурм стены, прекрасно понимая, что если она не капитулирует достаточно скоро, то они будут похоронены на этом самом месте. Схватив еще одно дыхание, он ударил его о стену, и на этот раз тени не сумели поглотить звук. Он расколол воздух, словно удар громового колокола. Ударная волна опрокинула бы его на пол, если бы руки мистифа не поддержали его.
   – Это перевалочный пункт! – крикнул он.
   – Что это значит?
   – Теперь нужно два дыхания, – раздалось в ответ. – Мое и твое, в одной руке. Понимаешь?
   – Да.
   Он не видел мистифа, но почувствовал, как тот поднимает его руку к своему рту.
   – На счет три, – сказал Пай. – Раз.
   Миляга вдохнул полную грудь взбесившегося воздуха.
   – Два.
   Еще один вдох, даже более глубокий.
   – Три!
   Он выдохнул в руку, смешав свое дыхание с дыханием Пая. Человеческая плоть не была создана для того, чтобы управлять такой силой. Не окажись рядом Пая, который поддерживал его плечо и запястье, сила вырвалась бы из ладони и унесла с собой его руку. Но они синхронно двинулись вперед, и он успел разжать руку за мгновение до того, как она ударилась о стену.
   Сверху раздался еще более чудовищный грохот, чем в предыдущий раз, но спустя несколько мгновений он потонул в шуме разрушений, которые они вызвали впереди себя. Если бы им было куда отступать, они, без сомнения, сделали бы это, но с крыши обрушивалась целая канонада из сталактитов, и все, что они могли сделать, – это попытаться защитить головы и стоять на месте, пока стена бомбардировала их камнями в наказание за совершенное преступление. Когда стена рухнула, лавина камней сбила их на колени. Казалось, хаос продолжался уже несколько минут. Земля дрожала так неистово, что они были сброшены еще ниже, на этот раз – на лица. Потом постепенно конвульсии прекратились. Град камней и осколков льда превратился в мелкий дождик, а потом прекратился совсем, и волшебный порыв окутал теплым ветром их лица.
   Они подняли головы. Вокруг царил мрак, но на ледяных кинжалах играли яркие блики, и источник этого света располагался где-то впереди. Мистиф первым поднялся на ноги и помог встать Миляге.
   – Перевалочный пункт, – сказал он снова.
   Он обнял Милягу за плечи, и вместе они направились навстречу манящей их темноте. Несмотря на то, что мрак еще не рассеялся, они смутно различали стену. Несмотря на масштабы катастрофы, трещина, которую они проделали, едва ли превышала высотой человеческий рост. С другой стороны стены видимость также была затруднена, но с каждым шагом они становились ближе к свету. Идя по мягкому песку, который был того же цвета, что и туман вокруг них, они вновь услышали ледяные колокольчики и обернулись, ожидая увидеть идущую за ними женщину. Но туман уже окутал трещину и расположенное за ней святилище, и когда колокольчики стихли спустя несколько мгновений, они утратили всякое ощущение направления.
   – Мы в Третьем Доминионе, – сказал Пай.
   – Не будет больше гор? И снега?
   – Нет, если только, конечно, ты не пожелаешь вернуться и попрощаться с ними.
   Миляга всматривался в туман.
   – Это единственный выход из Четвертого Доминиона?
   – Господи, конечно, нет, – сказал Пай. – Если бы мы продолжали идти своим живописным маршрутом, у нас был бы выбор из сотен мест перехода. Здесь, наверное, был их секретный путь, до того как он не был замурован льдом.
   Стало светлее, и Миляга смог разглядеть лицо мистифа. Оно было растянуто в широкой улыбке.
   – Ты неплохо поработал, – сказал Пай. – А я было подумал, что ты совсем сдвинулся.
   – Наверное, так оно отчасти и было, – ответил Миляга. – Во мне проснулся зуд разрушения. Хапексамендиос бы мной гордился. – Он остановился, чтобы немного передохнуть. – Я надеюсь, в Третьем Доминионе не один туман?
   – Поверь мне, здесь их масса. По этому Доминиону я тосковал больше всего, когда жил в Пятом. Он полон света и плодородия. Мы отдохнем, подкормимся и снова обретем силы. Может быть, отправимся в Л'Имби, повидать моего друга Скопика. Мы заслужили право отдохнуть несколько дней, прежде чем отправиться во Второй Доминион и ступить на Постный Путь.
   – Он приведет нас в Изорддеррекс?
   – Ну разумеется, – сказал Пай, понуждая Милягу снова отправиться в путь. – Постный Путь – это самая длинная дорога в Имаджике. Она, наверное, длиной в две Америки или даже больше.
   – Карта! – воскликнул Миляга. – Я должен начать составлять карту.
   Туман начал редеть, и из сумрака показались растения – первая зелень, которую они видели после предгорий Джокалайлау. Растительность становилась все более пышной и пахучей, обещая скорое появление солнца, и они ускорили шаги.
   – Знаешь, Миляга, – сказал Пай спустя некоторое время. – Я согласен.
   – Согласен на что? – спросил Миляга.
   Сквозь клочья тумана они уже различали теплый новый мир, ожидавший их.
   – Ты ведь сделал мне предложение, друг мой, разве ты не помнишь?
   – Но я не слышал твоего согласия.
   – Ну так я соглашаюсь, – ответил мистиф, окидывая взором открывшийся перед ними зеленеющий пейзаж. – Раз уж у нас нет важных дел в этом Доминионе, то по крайней мере нужно пожениться!

Глава 24

1

   В тот год весна пришла в Англию рано. К концу февраля уже начались ясные деньки, а к середине марта было уже так тепло, что распустились апрельские и майские цветы. Ученые светила высказывали мнение, что, если вновь не наступят холода, которые убьют цветы и заморозят птенчиков в их гнездах, к маю природу захлестнет волна новой жизни, когда родители отправят своих птенцов в самостоятельный полет и примутся высиживать новое потомство, которое появится уже к июню. Более пессимистичные души предрекали засуху, но их репутация предсказателей была слегка подмочена, когда в начале марта хляби небесные разверзлись над островом.
   Когда – в первый день дождей – Юдит оглянулась на недели, прошедшие с тех пор, как она оставила Поместье Годольфинов в обществе Оскара и Дауда, они показались ей очень насыщенными, но подробности событий, которые заполняли это время, в лучшем случае были отрывочными. Ее с самого начала пригласили жить в доме и позволили ей выходить и возвращаться, когда ей захочется, а хотелось ей этого не так уж часто. Ощущение того, что она наконец нашла свое место, охватившее в тот момент, когда она впервые увидела Оскара, с тех пор не потускнело, но она еще не открыла его подлинный источник. Разумеется, он был щедрым хозяином, но ей угождали многие мужчины, однако ни к одному из них она не чувствовала такой привязанности. Чувство это не было взаимным, во всяком случае такое впечатление сложилось у нее, а это также было для нее новым переживанием. В манере поведения Оскара была некоторая сдержанность, приводившая к тому, что разговоры их носили официальный характер, и это только усиливало ее чувства к нему. Когда они оставались наедине, она чувствовала себя его давно утраченной возлюбленной, которая волшебным образом вновь оказалась с ним, так что оба они достаточно хорошо знают друг друга, чтобы сделать излишним открытое выражение любви и нежности. Когда же она была вместе с ним на людях – в театре, на обеде или с друзьями, – она почти все время молчала и была довольна таким положением дел. Что также было для нее внове. Она привыкла быть разговорчивой, высказывать свои мнения по любому предмету, независимо от того, хотели окружающие их выслушивать или нет. Но теперь она не чувствовала в себе желания говорить. Она прислушивалась к чужим разговорам (политика, финансы, светские сплетни), как к диалогу в пьесе. Это ее совсем не угнетало. Ее вообще ничего не угнетало, она ощущала лишь удовольствие от того, что была там, где хотела быть. А раз уж простое пребывание вместе с ним доставляло ей такую радость, то не было никакого смысла гнаться за чем-то большим.
   Годольфин часто бывал занят, и хотя каждый день они проводили какое-то время вместе, все же чаще она оказывалась одна. Когда это происходило, ее охватывала вялость, резко контрастировавшая с тем смятением, которое владело ею до того, как она оказалась с ним. Собственно говоря, она вообще пыталась изгнать мысли о том времени из своей памяти, и лишь когда она возвращалась в свою квартиру, чтобы забрать кое-какие вещи или счета (по распоряжению Оскара Дауд оплатил их), она вспоминала о друзьях, с которыми она в настоящий момент была не склонна поддерживать отношения. На автоответчике было для нее несколько посланий – от Клейна, конечно, и от полудюжины других. Позже появились даже письма (в некоторых из них содержались обеспокоенные вопросы о ее здоровье) и засунутые под дверь записки, в которых ее просили о том, чтобы она как-то объявилась. На просьбу Клема она откликнулась, чувствуя свою вину за то, что ни разу не говорила с ним после похорон. Они пообедали рядом с его конторами в Мерилебоуне, и она сообщила ему, что встретила одного человека и временно поселилась у него. Ну, конечно же, Клем проявил любопытство. Кто этот счастливчик? Он его знает? Как сексуальные отношения – восхитительны или только прекрасны? И любовь ли это? Больше всего его интересовал именно последний вопрос. Она постаралась как можно лучше ответить на все вопросы: назвала имя, описала его, объяснила, что они не спят друг с другом, хотя мысль об этом и посещала ее несколько раз, а что касается любви, то еще слишком рано о чем-нибудь говорить. Она прекрасно знала Клема и могла быть уверена в том, что этот отчет станет публичным достоянием в следующие двадцать четыре часа, но она против этого ничего не имела. Во всяком случае, этими рассказами она успокоит страхи своих друзей за свое здоровье.
   – И когда же у нас появится возможность встретиться с этим образцом добродетели? – спросил у нее Клем перед расставанием.
   – Со временем... – сказала она.
   – Он, безусловно, оказал на тебя сильное влияние, не так ли?
   – Что ты имеешь в виду?
   – Ты стала такой – не могу подобрать точное слово – спокойной, что ли? Никогда тебя такой не видел раньше.
   – Просто я раньше никогда ничего подобного не чувствовала.
   – Ну ладно, только позаботься о том, чтобы мы не потеряли ту Джуди, которую мы все знаем и любим, хорошо? – сказал Клем. – Чрезмерная безмятежность вредит кровообращению. Каждому нужна время от времени приличная встряска.
   Значимость этой реплики открылась ей только на следующий вечер, когда, сидя внизу в окружении покоя и тишины и ожидая возвращения Оскара, она поняла, насколько пассивную жизнь она ведет. Это выглядело почти так, как если бы та женщина, которой она была, Юдит – палец в рот не клади, была сброшена, как мертвая кожа, а теперь хрупкая и новая Юдит вступила во время ожидания. Она предположила, что инструкции не заставят себя долго ждать, не может же она прожить всю оставшуюся часть жизни в такой безмятежности. И она знала, от кого ей ожидать этих инструкций, – от человека, чей голос в прихожей заставлял ее сердце биться быстрее и кружил ей голову. От Оскара Годольфина.
   Если Оскар был той радостью, которую ей принесли эти недели, то Каттнер Дауд был ее несчастьем. Он обладал достаточной проницательностью, чтобы за очень короткое время убедиться в том, что ее познания относительно Доминионов и их тайн были значительно меньше, нежели предполагал их разговор в Убежище. Так и не став для нее источником желанной информации, он повел себя скрытно, недоверчиво и иногда грубо, хотя последнее никогда не случалось в присутствии Оскара. Напротив, когда они собирались все втроем, он всячески выказывал ей свое нижайшее почтение, ирония которого пропадала даром для Оскара, который настолько привык к подобострастному присутствию Дауда, что едва ли замечал его.
   Юдит отвечала недоверчивостью на недоверчивость и несколько раз собиралась поговорить о Дауде с Оскаром. И если она этого не сделала, то причиной тому было то, что она увидела рядом с Убежищем. Дауд расправился с проблемой трупов чуть ли не походя, уничтожив их с мастерством человека, который уже не раз оказывал своему хозяину подобную услугу, и не потребовал никаких похвал за свой труд, во всяком случае в ее присутствии. Если отношения между хозяином и слугой столь тесны, что даже преступное действие – уничтожение убитых существ – рассматривается как незначительная обязанность, то, пожалуй, не стоит пытаться встать между ними. В конце концов именно она вторглась сюда – наивная девчонка, которой почудилось, что она создана для своего хозяина. Она не могла надеяться на то, что Оскар станет прислушиваться к ней так же, как к Дауду, а любая попытка посеять между ними недоверие может с легкостью обернуться против нее. Она хранила молчание, и все шло своим чередом до первого дня дождей.

2

   Поход в оперу был запланирован на второе марта, и она провела всю вторую половину дня в неторопливых приготовлениях к вечеру, медля при выборе платья и туфель, купаясь в своей нерешительности. Дауд ушел около двенадцати по поручению Оскара, связанному с каким-то неотложным делом, о котором она сочла благоразумным не осведомляться. В день ее прибытия в дом ей было сказано, что любые вопросы относительно дел Оскара нежелательны, и она никогда не нарушала это правило: содержанки не обладают таким правом. Но сегодня, заметив необычную суетливость Дауда, принимая ванну и одеваясь, она задумалась о том, что же за дело могло быть у Годольфина. Отправился ли он в Изорддеррекс, город, по которому, как она предполагала, разгуливал сейчас Миляга со своим дружком-убийцей? Всего лишь два месяца назад, когда колокола лондонских церквей возвестили наступление Нового года, она поклялась отправиться в Изорддеррекс за ним. Но ее отвлек от этого замысла тот самый человек, чьего общества она искала, чтобы он помог ей привести его в исполнение. Хотя ее мысли снова обратились к этому загадочному городу, она уже не чувствовала прежнего нетерпения. Конечно, она с радостью бы узнала о том, как живется Миляге на его солнечных улицах, и, возможно, с интересом бы выслушала описание его злачных кварталов, но то обстоятельство, что она когда-то дала клятву попасть туда, представлялось ей сейчас едва ли не полным абсурдом. У нее было все, что ей необходимо.
   Не только ее любопытство к Доминионам было притуплено ее теперешним довольством – ее интерес к событиям на своей собственной планете также был не слишком горяч. Хотя телевизор постоянно что-то бормотал в углу ее спальни, где она держала его из-за его снотворного действия, она едва ли вообще следила за экраном и пропустила бы дневной выпуск новостей, если бы сообщение, которое она мельком уловила, проходя мимо, не напомнило ей о Чарли.
   Сообщалось, что на Хэмстедской Пустоши в неглубокой могиле были найдены три трупа, причем состояние искалеченных тел давало повод предположить, что они стали жертвой какого-то ритуального убийства. Предварительное расследование установило, что покойные были связаны с обществом приверженцев тайного культа и практикующих магов, некоторые из членов которого, в свете других смертей и исчезновений в их рядах, считали, что против них ведется вендетта. В завершение этого сообщения были показаны кадры, как полиция прочесывала кусты и подлесок на Хэмстедской Пустоши под проливным дождем.
   Сообщение расстроило ее по двум причинам, каждая из которых была связана с одним из братьев. Первая заключалась в том, что оно напомнило ей о Чарли, как он сидел в своей маленькой душной палате, созерцая Пустошь и размышляя о самоубийстве. Вторая причина была связана с тем, что вендетта может угрожать Оскару, который, как никто другой, был вовлечен в оккультную практику.
   Она беспокоилась об этом всю оставшуюся часть дня, и тревога ее усилилась, когда Оскар не вернулся к шести часам. Она переоделась, сняв приготовленную для оперы одежду, и стала ожидать его внизу, распахнув настежь парадную дверь и наблюдая за тем, как дождь хлещет по растущим вокруг крыльца кустам. Он вернулся в шесть сорок в сопровождении Дауда, который, не успев еще переступить порог, объявил, что сегодня визит в оперу отменяется. К его неудовольствию, Годольфин тут же опроверг эту информацию и сказал Юдит, чтобы она готовилась выходить через двадцать минут.
   Послушно направившись вверх по лестнице, она услышала, как Дауд сказал:
   – Вы помните о том, что Макганн хочет вас увидеть?
   – Мы убьем двух зайцев, – ответил Оскар. – Ты достал черный костюм? Нет? Чем же ты занимался целый день? Нет, не рассказывай. Только не на пустой желудок.
   Оскару очень шло черное, и она сообщила ему об этом, когда двадцать пять минут спустя он спустился вниз. В ответ на ее комплимент он улыбнулся и слегка поклонился.
   – А ты никогда еще не была прекраснее, – сказал он. – Знаешь, у меня нет твоей фотографии. Я хотел бы иметь одну, для бумажника. Мы скажем Дауду, чтобы он все это устроил.
   Теперь Дауд сделался заметным благодаря своему отсутствию. Обычно по вечерам он исполнял роль шофера, но сегодня у него, очевидно, были другие дела.
   – Мы пропустим первый акт, – сказал Оскар по дороге, – у меня есть одно маленькое дельце в Хайгейте, если ты не будешь против.
   – Я не возражаю, – сказала она.
   Он похлопал ее по руке.
   – Это ненадолго, – сказал он.
   Он редко сам садился за руль, и, может быть, поэтому сейчас он вел машину очень сосредоточенно, и, хотя сообщение из выпуска новостей по-прежнему занимало ее мысли, ей не хотелось отвлекать его беседой. Они ехали быстро, виляя по задворкам, стараясь избегать центральных улиц, на которых из-за дождя скопились большие пробки. Когда они остановились, на улице хлестал настоящий ливень.