Баркер Клайв. Имаджика

   – Ты думаешь, он когда-нибудь посещал Доминионы?
   – Сомневаюсь.
   – Так значит, ты сам этому научился?
   – Я нашел в подвале несколько книг и тайком вынес их. Не так уж и трудно было заставить круг заработать снова. Магия не подвержена распаду. Наверное, это единственная вещь... – Он выдержал паузу, крякнул и изо всех сил надавил на ключ. – ...о которой так можно сказать. – Ключ повернулся, но не до конца. – Думаю, папе понравилась бы Паташока, – продолжал он. – Но для него это было только название, бедный старый хрен.
   – После Примирения все будет иначе, – сказала Юдит. – Конечно, для него уже слишком поздно...
   – Напротив, – сказал Оскар, скорчив гримасу в очередной попытке переупрямить ключ. – Насколько мне известно, мертвые просто заперты – так же, как и мы. Греховодник утверждает, что духи бродят повсюду.
   – Даже здесь?
   – Здесь в особенности, – ответил он.
   В этот момент замок сдался, и ключ повернулся до конца.
   – Ну вот, – сказал он, – почти как магия.
   – Замечательно. – Она похлопала его по спине. – Ты просто гений.
   Он усмехнулся в ответ. Мрачный, сломленный человек, которого она застала час назад потеющим от страха на церковной скамье, воспрял духом, стоило найтись занятию, которое отвлекло его от размышлений о своем смертном приговоре. Он вынул ключ из замка и повернул ручку. Дверь была массивной и тяжелой, но открылась без особого труда. Он первым двинулся в темноту.
   – Если память мне не изменяет, – сказал он, – здесь был свет. Нет? – Он ощупал рукой стену. – Ага! Подожди!
   Выключатель щелкнул, и ряд голых лампочек, подвешенных к кабелю, осветил комнату. Она была просторной и отличалась аскетическим убранством. Стены были обиты дубовыми панелями.
   – Это единственная сохранившаяся часть старого дома Роксборо, кроме подвала. – В центре комнаты стоял простой дубовый стол, вокруг которого было восемь стульев. – Очевидно, здесь они и встречались – первый состав Tabula Rasa. И они продолжали встречаться здесь из года в год, до тех пор, пока дом не был разрушен.
   – А когда это случилось?
   – В конце двадцатых.
   – Стало быть, в течение ста пятидесяти лет задницы Годольфинов сидели на одном из этих стульев?
   – Точно.
   – В том числе и Джошуа.
   – Вероятно.
   – Интересно, скольких из них я знала?
   – А ты не помнишь?
   – Хотела бы я помнить. Я все жду, когда воспоминания вернутся ко мне. Но честно говоря, у меня появились сомнения, что это вообще когда-нибудь произойдет.
   – Может быть, ты подавляешь их по какой-то причине?
   – Но по какой? Потому что они так ужасны, и я не смогу их выдержать? Потому что я была шлюхой и позволяла передавать себя по кругу, наравне с бутылкой портвейна? Нет, не думаю, что дело только в этом. Я не могу вспомнить, потому что все это время я не жила по-настоящему. Я ходила по миру, как лунатик, и не нашлось человека, который разбудил бы меня.
   Она подняла на него взгляд, чуть ли не вызывая его встать на защиту права собственности своего рода. Разумеется, он не произнес ни слова и двинулся к огромному камину, выбирая по дороге третий ключ. Он нырнул под каминную доску, и она услышала, как ключ повернулся в замке, от этого пришли в движение шестеренки и противовесы и наконец раздался скрипучий стон петель. Потайная дверь открылась. Он оглянулся на нее.
   – Ну, ты идешь? – спросил он. – Будь осторожна, здесь крутые ступеньки.
   Лестница оказалась не только крутой, но и длинной. Слабый свет, проникавший из комнаты наверху, через полдюжины ступенек уступил место кромешной тьме, и ей пришлось миновать еще дюжину, прежде чем Оскар нашарил внизу выключатель, и лабиринт осветился. Ее охватило торжество. С тех пор как синий глаз привел ее в темницу Целестины, она много раз откладывала свое желание проникнуть в этот подземный мир, но оно никогда не умирало в ней. И теперь, наконец-то, она пройдет там, где побывал ее мысленный взор, – через книжную шахту с полками до потолка к тому месту, где лежит Богиня.
   – Это самое обширное собрание священных текстов со времен Александрийской библиотеки, – сказал Оскар тоном музейного экскурсовода, в попытке, как она заподозрила, защитить себя от тех чувств, которые он невольно разделял вместе с ней. – Здесь есть такие книги, о существовании которых не подозревает даже Ватикан. – Он понизил голос, словно вокруг были читатели, которых он мог побеспокоить. – В ночь своей смерти папа сказал мне, что нашел здесь Книгу, написанную Четвертым Волхвом.
   – Что нашел?
   – В Вифлееме было три Волхва, помнишь? Так говорят Евангелия. Но Евангелия лгут. На самом деле их было четверо. Они искали Примирителя.
   – Христос был Примирителем?
   – Так сказал папа.
   – И ты ему поверил?
   – У папы не было причин лгать.
   – Но книга, Оскар, ведь книга могла солгать.
   – Так и Библия тоже могла солгать. Папа сказал, что Волхв написал свою Книгу, потому что знал, что о нем умолчали в Евангелиях. Именно он и дал название Имаджике. Написал это слово в своей Книге. Именно там оно и упоминается впервые в истории. Папа сказал, что он разрыдался.
   Юдит обозрела простиравшийся от подножия лестницы лабиринт с чувством нового уважения.
   – А ты пытался найти эту Книгу?
   – В этом не было необходимости. Когда Папа умер, я отправился на поиски того, о чем в ней говорилось. Я путешествовал между Доминионами с такой легкостью, словно Христос выполнил свою задачу, и Пятый Доминион был примирен с остальными. И они открылись передо мной – обители Незримого.
   А вот еще одна загадка: самый таинственный участник этой вселенской драмы – Хапексамендиос. Если Христос был Примирителем, то означало ли это, что Незримый – Его Отец? Была ли сила, таящаяся за туманами Первого Доминиона, Царем Царей, а если так, то почему Он сокрушил всех Богинь Имаджики, как о том свидетельствовала легенда? Один вопрос тянул за собой другой, и все они возникли из одного источника – краткого рассказа Годольфина о человеке, который преклонил колени пред Рождеством. Да, неудивительно, что Роксборо похоронил эти книги заживо.
   – А ты знаешь, где скрывается твоя таинственная женщина? – спросил Оскар.
   – Не уверена.
   – Тогда нас ожидают чертовски долгие поиски.
   – Я помню, как рядом с ее темницей занималась любовью одна пара. Мужчина был Блоксхэм.
   – Вонючий мудозвон. Стало быть, будем искать пятна на полу? Я предлагаю разделиться, а то мы здесь проведем все лето.
   Они расстались у подножия лестницы, и каждый пошел своим путем. Юдит вскоре заметила, как странно звуки разносятся по коридорам. Иногда она слышала шаги Годольфина настолько отчетливо, словно он шел за ней по пятам. Потом она заворачивала за угол (или он заворачивал), и звук не просто становился слабее, а совершенно исчезал, оставляя ее наедине со звуком собственных подошв, ступающих по холодному полу. Они были слишком глубоко под землей, чтобы до их ушей мог донестись малейший отзвук уличного шума. Не было никаких намеков и на звуки в самой земле: не слышалось ни гудение кабелей, ни журчание канализационных труб.
   Ею несколько раз овладевало искушение достать с полки одну из книг, в надежде, что интуиция поможет ей обнаружить дневник Четвертого Волхва. Но она всякий раз воздерживалась, зная, что даже если бы у нее было время на изучение этих книг (а времени у нее не было), они все равно были написаны на великих языках теологии и философии – на латыни, древнегреческом, древнееврейском, санскрите, – ни один из которых не был ей знаком. И в этом путешествии, как и во всех остальных, ей приходилось прокладывать путь к истине самой, лишь с помощью своего инстинкта и ума. Ничто не освещало ей дорогу, кроме синего глаза, да и тот отобрал у нее Миляга. Она возьмет его назад, как только встретится с ним; подарит ему какой-нибудь другой талисман – например, волосы с лобка, если ему этого надо. Но только не яйцо, ее прохладное синее яйцо.
   Возможно, именно эти мысли и привели ее к тому месту, где стояли любовники, а возможно, в этом была повинна все та же интуиция, с помощью которой она надеялась найти Книгу Волхва. Если верно было второе, то ее интуиция справилась с не менее сложной задачей. Вот перед ней та стена, у которой совокуплялись Блоксхэм и его любовница – она узнала ее сразу же, без малейшей тени сомнения. А вот те полки, за которые женщина цеплялась, пока ее нелепый возлюбленный трудился над тем, чтобы ее удовлетворить. За книгами этих полок на растворе между кирпичами проступали едва заметные пятна синего. Не став звать Оскара, она сняла с полок несколько стопок книг и приложила пальцы к пятнам. Стоило ей прикоснуться к пронизывающе холодной стене, раствор стал крошиться, словно ее пот вызвал какие-то необратимые изменения в составляющих его элементах. Она была потрясена тем, что вызвало ее прикосновение и в радостном волнении отступила от стены, в то время как волна разрушения распространялась по ней с необычайной скоростью. Раствор высыпался из промежутков между кирпичами, словно тончайший песок, и через несколько секунд его струйка превратилась в поток.
   – Я здесь, – сказала она пленнице за стеной. – Бог знает, сколько я медлила. Но я здесь.

* * *

   Оскар не слышал слов Юдит; даже их самое отдаленное эхо не донеслось до его ушей. За две-три минуты до этого его внимание привлек шум где-то наверху, и теперь он полз вверх по лестнице на поиски его источника. За последние несколько дней он и так уже достаточно низко уронил свое мужское достоинство, прячась у себя дома, словно испуганная вдовушка, и мысль о том, что, оказав сопротивление непрошенному гостю, он сможет отчасти восстановить утраченное в глазах Юдит уважение, вела его вперед. Он вооружился палкой, найденной у подножия лестницы, и, поднимаясь, почти надеялся на то, что слух его не сыграл с ним злую шутку и там наверху действительно объявился враг. Его уже тошнило от страха, который вызывали в нем слухи и туманные картины, составленные из летающих камней. Если наверху есть нечто, что можно увидеть, то он хочет посмотреть на него – независимо от того, что его ожидает: проклятие или исцеление от страха.
   Наверху лестницы он заколебался. Свет, льющийся из открытой двери кабинета Роксборо, едва заметно двигался из стороны в сторону. Он обхватил свою дубинку обеими руками и шагнул внутрь. Комната раскачивалась вместе с люстрой: массивные стол и стулья испытывали легкое головокружение. Он внимательно огляделся. Обнаружив, что ни в одном из темных углов никто не скрывается, он двинулся к двери, которая вела в вестибюль – настолько осторожно, насколько ему позволяла его солидная комплекция. Когда он оказался у двери, люстра уже перестала раскачиваться. Шагнув в вестибюль, он ощутил нежный аромат духов и резкую, внезапную боль в боку. Он попытался обернуться, но нападающий нанес еще один удар. Палка выпала у него из рук, а из горла вырвался крик...

* * *

   – Оскар?
   Ей не хотелось отходить от стены темницы Целестины в тот момент, когда она саморазрушалась с таким нескрываемым удовольствием: кирпичи падали один за другим, лишившись скрепляющего раствора, а полки трещали, готовые рухнуть, – но крик Оскара вынуждал ее проверить, что там произошло. Она двинулась в обратный путь по лабиринту. Грохот распадающейся стены эхом разносился по коридорам, временами сбивая ее с толку, но в конце концов она все-таки добралась до лестницы, по дороге выкрикивая имя Оскара. В библиотеке ей никто не отвечал, так что она решила подняться в бывший зал заседаний. В нем было пусто и тихо; то же самое – и в вестибюле. Единственным знаком того, что Оскар прошел здесь, была валявшаяся неподалеку от двери палка. Куда это его черти понесли? Она подошла к выходу, чтобы посмотреть, не вернулся ли он по какой-нибудь причине к машине, но на улице его не было. Оставалась только одна возможность: он отправился наверх.
   Ощущая раздражение, к которому теперь примешивалось и легкое беспокойство, она посмотрела в сторону открытой двери, через которую шел путь в подвал, разрываясь между желанием вернуться к Целестине и необходимостью следовать за Оскаром наверх. По ее мнению, человек таких размеров прекрасно может защитить себя сам, но в то же время она не могла не чувствовать некоторую ответственность за Оскара – ведь в конце концов именно она затащила его сюда.
   Одна из дверей, судя по всему, вела в лифт, но подойдя поближе, она услышала гул работающего мотора и, не желая терять ни минуты, решила подняться пешком по лестнице. Хотя свет на лестнице не горел, это ее не остановило, и она ринулась наверх, перескакивая через две, а то и через три ступеньки. Добежав до двери, ведущей на верхний этаж, она стала нашаривать в темноте ручку, и в этот момент с той стороны до нее донесся чей-то голос. Слов она разобрать не смогла, но голос звучал утонченно, едва ли не чопорно. Может быть, кто-то из Tabula Rasa все-таки остался в живых? Блоксхэм, например – Казанова подвала?
   Она распахнула дверь. С другой стороны было светлее, хотя и не намного. Комнаты по обе стороны коридора были погруженными во мрак зрительными залами с опущенными занавесями, но голос вел ее сквозь серый сумрак к парной двери, одна из створок которой была приоткрыта. За дверью горел свет. Она стала осторожно подкрадываться. Толстый ковер заглушал ее поступь, так что даже когда говоривший прерывал свой монолог на несколько секунд, она продолжала двигаться вперед и дошла до дверей без единого шороха. Оказавшись на пороге, она решила, что медлить не имеет смысла и распахнула двери настежь.
   В комнате стоял стол, а на нем лежал Оскар в луже крови. Она не вскрикнула и даже не почувствовала тошноты, хотя он и был вскрыт, словно пациент во время операции. Собственная чувствительность волновала ее куда меньше, чем муки человека, лежащего на столе. Он был еще жив. Она видела, как сердце его бьется, словно пойманная рыба в кровавой луже.
   Рядом на столе лежал нож хирурга. Его обладатель, скрытый в густой тени, произнес:
   – А вот и ты. Входи, что стоять на пороге? Входи же. – Он оперся на стол руками, на которых не было и пятнышка крови. – Ведь это же я, дорогуша.
   – Дауд...
   – Ах! Как это приятно, когда тебя помнят. Кажется, такой пустяк... Ан нет, не пустяк. Совсем не пустяк.
   Он говорил с прежней театральностью, но медоточивые нотки исчезли из его голоса. Речь его, да и внешний вид были пародией на прежнего Дауда; лицо напоминало грубо вырубленную маску.
   – Присоединяйся же к нам, дорогуша, – сказал он. – В конце концов это наше общее дело.
   Как ни поражена она была увидеть его здесь (но в конце концов разве Оскар не предупреждал ее, что таких, как он, трудно лишить жизни?), робости перед ним она не чувствовала. Она видела его проделки, его обманы и его кривляния, а еще она видела, как он висел над бездной, умоляя о пощаде. Это было нелепое существо.
   – Кстати сказать, на твоем месте я бы не стал прикасаться к Годольфину, – сказал он.
   Она проигнорировала его совет и подошла к столу.
   – Его жизнь держится на тонкой ниточке, – продолжал Дауд. – Если его пошевелить, клянусь, его внутренности рассыплются по столу. Мой совет тебе – пусть лежит. Насладись моментом.
   – Насладись? – сказала она, чувствуя, что не в силах больше сдерживать свое отвращение, хотя и сознавала, что именно этого ублюдок и добивался.
   – Не надо так громко, моя сладенькая, – сказал Дауд, словно ее повышенный тон причинил ему боль. – Разбудишь ребеночка. – Он хохотнул. – А он ведь действительно ребенок, по сравнению с нами. Такая недолгая жизнь...
   – Зачем ты это сделал?
   – С чего начать? С мелочных причин? Нет. С самой главной причины. Я сделал это для того, чтобы стать свободным.
   Он наклонился вперед, и зигзагообразная граница света и тени рассекла его лицо.
   – Когда он сделает свой последний вдох, дорогуша – что произойдет очень скоро, – роду Годольфинов настанет конец. Когда его не будет, наше рабство кончится.
   – В Изорддеррексе ты был свободен.
   – Нет. Может быть, на длинном поводке, но свободой это назвать нельзя. Какая-то часть меня знала, что я должен быть вместе с ним дома, заваривать ему чай и вытирать ему после мытья кожу между пальцами на ногах. В глубине души я по-прежнему оставался его рабом! – Он снова посмотрел на распростертое тело. – Просто какое-то чудо, что он еще живет.
   Он потянулся к ножу.
   – Не тронь его! – резко сказала она, и он отпрянул с неожиданной живостью.
   Она осторожно наклонилась над Оскаром, стараясь не прикасаться к нему из опасения, что это может ввергнуть его едва живой организм в еще больший шок и привести к гибели. Его лицевые мускулы подергивались; белые, как мел, губы были объяты мелкой дрожью.
   – Оскар? – прошептала она. – Ты слышишь меня?
   – О, если б ты только могла сама себя видеть, дорогуша, – заворковал Дауд. – Когда ты смотришь на него, у тебя глаза – как у раненой оленихи. И это после того, как он использовал тебя. Как он угнетал тебя.
   Она наклонилась к Оскару еще ближе и вновь произнесла его имя.
   – Он никогда не любил ни меня, ни тебя, – продолжал Дауд. – Мы были его имуществом, его рабами. Частью его...
   Глаза Оскара открылись.
   – ...наследства, – договорил Дауд, но последнее слово он произнес едва слышно. Стоило Оскару открыть глаза, как Дауд тут же отступил в тень.
   Белые губы Оскара сложились в форме ее имени, но движение это было совершенно беззвучным.
   – О, Боже, – прошептала она. – Ты слышишь меня? Я хочу, чтобы ты знал, что все это не напрасно. Я нашла ее. Понимаешь? Я нашла ее.
   Оскар едва заметно кивнул. Потом, с предсмертной осторожностью, он облизал губы и набрал в легкие немного воздуха.
   – ...это неправда...
   Она расслышала слова, но не поняла их смысла.
   – Что неправда? – спросила она.
   Он вновь облизал губы. Речь требовала от него непомерных усилий, и его лицо стянула напряженная гримаса. На этот раз он произнес только одно слово.
   – ...наследство...
   – Я была не наследством? – сказала она. – Да, я знаю это.
   Призрак улыбки тронул его губы. Его взгляд блуждал по ее лицу – со лба на щеку, со щеки на губы, потом вновь возвращался к глазам, чтобы встретиться с ее твердым взглядом.
   – Я любил... тебя, – сказал он.
   – Это я тоже знаю, – прошептала она.
   Потом его взгляд утратил ясность. Сердце в кровавой луже затихло, а лицо его разгладилось. Он умер. Труп последнего из рода Годольфинов лежал на столе Tabula Rasa.
   Она выпрямилась, не отрывая взгляд от мертвого тела, хотя это и причиняло ей боль. Если ей когда-нибудь придет в голову заигрывать с темнотой, то пусть это зрелище прогонит искушение. Сцена эта не была ни поэтичной, ни благородной; на столе лежала груда отбросов, вот и все.
   – Свершилось, – сказал Дауд. – Странно. Я не чувствую никакой разницы. Конечно, на это может потребоваться время. Я думаю, свободе надо учиться, как и всему остальному. – За этим бормотанием она с легкостью могла расслышать едва скрываемое отчаяние. Дауд страдал. – Ты должна кое-что узнать... – сказал он.
   – Я не хочу тебя слушать.
   – Нет, послушай, дорогуша, я хочу, чтобы ты узнала... он сделал со мной то же самое однажды, вот на этом самом столе. Он выпотрошил меня перед всеми членами Общества. Может, это и неплохо – жажда мести и все такое... но ведь я из актерской братии... что я понимаю в этом?
   – Ты из-за этого их всех убил?
   – Кого?
   – Общество.
   – Нет, пока нет. Но я доберусь до них. Ради нас двоих.
   – Ты опоздал. Все они уже мертвы.
   Эта новость повергла его в молчание на целых пятнадцать секунд. Потом он начал снова, и снова это была болтовня, такая же пустая, как и то молчание, которое он пытался заполнить.
   – Знаешь, это из-за этой проклятой Чистки, они нажили себе слишком много врагов. Через несколько дней изо всех щелей повылезает тьма-тьмущая разных мелких Маэстро. Годовщина-то какая наступает, а? Лично я напьюсь до положения риз. А ты? Как ты будешь праздновать? Одна или с друзьями? Вот эта женщина, которую ты нашла. Она как, сгодится для компании?
   Юдит мысленно прокляла свою неосторожность.
   – Кто она? – продолжал Дауд. – Только не уверяй меня, что у Клары оказалась сестра. – Он засмеялся. – Извини, я не должен был смеяться, но она была сумасшедшей, как церковная мышь, то есть тьфу... ну да ладно, ты должна и сама теперь это понимать. Они не понимали тебя. Никто не может понять тебя, дорогуша, кроме меня, а я понимаю тебя...
   – ...потому что мы с тобой – два сапога пара.
   – Вот именно. Мы с тобой больше никому не принадлежим. Мы теперь сами себе господа. Мы будем делать что мы хотим и когда мы хотим, плюя на последствия.
   – По-твоему, это свобода? – бесстрастно спросила она, наконец отрывая взгляд от Оскара и переводя его на странно искаженный силуэт Дауда.
   – Только не пытайся убедить меня в том, что ты не хочешь ее, – сказал Дауд. – Я не прошу тебя полюбить меня за это – я не так глуп, но по крайней мере признай, что это было справедливо.
   – Почему ты не убил его в постели много лет назад?
   – Я не был достаточно силен. Конечно, я не утверждаю, что излучаю силу и здоровье в настоящий момент, но я сильно изменился со времени нашей последней встречи. Я побывал внизу, среди мертвых. Это имело большое... воспитательное значение. И пока я был там, внизу, пошел дождь. Такой сильный дождь, дорогуша. Знаешь, я такого никогда раньше не видел. Хочешь посмотреть, что на меня падало?
   Он закатал рукав и протянул руку под свет лампы. Теперь она поняла, почему его силуэт выглядел таким бесформенным и распухшим. Его рука и, судя по всему, все его тело представляли собой гибрид живого и неживого: плоть уже частично затянулась над осколками камня, которые он запихнул в свои раны. Она мгновенно узнала пульсирующее в осколках радужное сияние, частично передавшееся и искалеченной плоти, которая служила им оправой. Дауду пришлось побывать под дождем из осколков Оси.
   – Ты ведь знаешь, что это такое, не правда ли?
   Юдит ненавидела в Дауде ту легкость, с которой он умел читать по лицу ее мысли, но изображать неведение не имело смысла.
   – Да, – ответила она. – Я была в Башне, когда она начала рушиться.
   – Настоящий Божий дар, а? Конечно, я уже не могу так быстро двигаться с этим грузом, но ведь после сегодняшнего дня мне уже не придется слышать: принеси то, подай это, – так что кому какое дело, что из одного конца комнаты в другой я прохожу за полчаса? Во мне есть сила, дорогуша, и я не возражаю против того, чтобы поделиться...
   Он запнулся и убрал руку из-под света.
   – Что это было?
   Теперь и она услышала: отдаленное грохотание где-то внизу.
   – А чем вы вообще занимались там внизу? Надеюсь, не уничтожением библиотеки. Это удовольствие я приберегал для себя. Дорогая моя, еще представится много возможностей порезвиться в роли варваров. Это витает в воздухе, тебе так не кажется?
   Мысли Юдит вернулись к Целестине. Дауд вполне мог оказаться опасным для нее. Ей необходимо спуститься вниз и предупредить Богиню; возможно, подыскать какие-нибудь средства защиты. А пока она будет продолжать играть свою роль.
   – Куда ты поедешь отсюда? – спросила она Дауда, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно непринужденнее.
   – Скорее всего, назад на Риджентс Парк-роуд. Мы можем провести ночь в постели нашего хозяина. Ой, что это я такое говорю? Пожалуйста, не подумай, что мне нужно твое тело. Я знаю, что весь остальной мир полагает, что рай находится у тебя между ног, но я был девственником в течение последних двухсот лет и совершенно утратил интерес к этому делу. Мы ведь можем жить как брат с сестрой, не правда ли? Звучит не так плохо, как тебе кажется?
   – Пожалуй, – сказала она, подавляя желание выплюнуть свое отвращение ему в лицо. – Действительно, звучит не так плохо.
   – Ну хорошо, тогда почему бы тебе не подождать меня внизу? У меня еще есть здесь кое-какие дела. Должны быть соблюдены определенные ритуалы.
   – Как скажешь, – ответила она.
   Она предоставила ему возможность прощаться с Годольфином в одиночку (интересно, в чем заключались эти ритуалы?) и направилась обратно к лестнице. Грохотание, которое привлекло внимание Дауда, теперь прекратилось, но она летела вниз по бетонным ступенькам с надеждой в сердце. Темница разрушилась – она была в этом уверена. Через какие-нибудь секунды она устремит свой взгляд на Богиню, и, возможно, – это не менее важно – Целестина устремит свой взгляд на нее. В одном, по крайней мере, Дауд был прав. Со смертью Оскара она действительно освобождалась от проклятья своего рождения. Наступило время познать себя и быть познанной другими.
   Проходя через комнату Роксборо и спускаясь по лестнице в подвал, она ощутила перемену, которую претерпел лабиринт библиотеки. Ей уже не надо было искать темницу; разлитая в воздухе энергия подхватила ее, словно прилив, и понесла к своему источнику. И вот она уже была перед камерой: стена превратилась в груду кирпичей и деревянных обломков, а дыра, образовавшаяся в результате ее разрушения, шла до самого потолка. Распад, вызванный ее прикосновением, до сих пор продолжался. Пока она подходила, новые кирпичи выпадали из кладки, поднимая вокруг себя облака превратившегося в пыль раствора. Рискуя оказаться под кирпичным дождем, она вскарабкалась на груду руин, чтобы заглянуть в темницу. Внутри было темно, но глаза ее вскоре различили лежащую в пыли мумию пленницы.