Баркер Клайв. Имаджика

   – Где? – спросил у него Миляга.
   Клем кивнул в направлении Целестины, и Миляга немедленно двинулся к ней, разводя руки в стороны, словно для того, чтобы предложить себя в качестве новой цели неведомому духу и отвлечь его внимание от матери.
   – Иди сюда, – сказал он. – Где бы ты ни был, иди ко мне.
   На полпути к Целестине он почувствовал, как на лицо его падают прохладные брызги, настолько мелкие, что их не было видно. Ощущение отнюдь не было неприятным – напротив, даже освежающим, и у него вырвался вздох удовольствия.
   – Да здесь, оказывается, дождь идет, – сказал он.
   – Это Богиня, – ответила Целестина.
   Она оторвала взгляд от своей ладони, по которой, как теперь увидел Миляга, струилась вода, словно в ней открылся родник.
   – Какая Богиня? – спросил у нее Миляга.
   – Ума Умагаммаги, – ответила мать.
   – Почему ты плакала, мама?
   – Я думала, что умираю. Что Она пришла забрать меня с собой.
   – Но ведь этого не случилось?
   – Видишь, дитя мое, я по-прежнему здесь.
   – Так что же ей нужно?
   Целестина протянула Миляге руку.
   – Она хочет, чтобы мы помирились. Подойди ко мне под эти воды, дитя мое.
   Миляга взялся за руку матери, и она притянула его поближе, одновременно запрокинув лицо навстречу струям дождя. Последние следы слез смыты, и выражение экстаза появилось на ее лице. Ощущения ее передались и Миляге. Глазам его хотелось закрыться, тело наполнила блаженная истома, но он воспротивился вкрадчивым ласкам дождя, несмотря на всю их искусительность. Если он принес с собой послание, то Миляга должен узнать его немедленно и положить конец этим отсрочкам, пока они не помешали Примирению.
   – Скажи мне... – проговорил он, встав рядом со своей матерью, – ...ты пришла, для того чтобы остаться здесь?
   Но дождь ничего не отвечал – во всяком случае, Миляга ничего не услышал. Возможно, его мать разбиралась в языке дождя лучше, чем он, потому что лицо ее осветилось блаженной улыбкой, и она крепче взялась за руку Миляги. Простыня, которой она прикрывала свою наготу, упала на пол, и струи дождя потекли по ее груди и животу. Миляга бросил взгляд на ее тело. Раны, нанесенные ей Даудом и Сартори, все еще были заметны, но они лишь подчеркивали совершенство ее красоты. Хотя он знал, что не должен так смотреть на свою мать, удержаться он не мог.
   Свободной рукой она смахнула воду, скопившуюся в мелких лужицах ее глазных впадин, и снова открыла глаза. Она застала Милягу врасплох, и когда взгляды их встретились, он испытал потрясение – не только потому, что она прочла желание в его глазах, но и потому, что то же самое желание он увидел в ее лице.
   Он вырвал руку и попятился назад, бормоча невнятные протесты. Она же вовсе не была смущена. Не отводя взгляда от его лица, она позволила его вернуться под дождь, произнося слова так тихо, что они были больше похожи на вздохи. Он продолжал пятиться, и тогда она перешла к более внятным уговорам.
   – Богиня хочет узнать тебя, – сказала она. – Ей нужно понять твои намерения.
   – Это... поручение... моего Отца, – сказал Миляга.
   Слова эти были не столько ответом, сколько защитой: они должны были оградить его от соблазнения грузом заключенной в них цели.
   Но от Богини было не так-то легко отделаться. Миляга увидел, как тень страдания мелькнула по лицу матери, – это Богиня оставила ее и двинулась за ним в виде облака водяной пыли. Луч солнца пронзил ее, и комната осветилась радужными бликами.
   – Не бойся ее, – услышал Миляга голос Клема у себя за спиной. – Тебе нечего скрывать.
   Может быть, это и было правдой, но он все равно продолжал пятиться – и от Богини, и от своей собственной матери – и остановился только тогда, когда ощутил у себя за спиной благословенное присутствие своих ангелов.
   – Охраняйте меня, – сказал он им дрожащим голосом.
   Клем обхватил Милягу за плечи.
   – Это женщина, Маэстро, – пробормотал он. – С каких это пор ты боишься женщин?
   – С рождения, – ответил Миляга. – Держи меня крепче, ради Бога.
   Потом дождь пролился на их лица, и Клем, охваченный его истомой, испустил вздох удовольствия. Миляга впился пальцами в руки своего защитника, но дождь, даже если у него и был способ оторвать его от Клема, похоже, совершенно к этому не стремился. Не более тридцати секунд он помедлил у них над головами, а потом скрылся через открытую дверь.
   – Нечего скрывать, да? – сказал он. – Не думаю, что Она тебе поверила.
   – С тобой что-то не в порядке?
   – Нет, Она просто залезла мне в голову. Почему это, интересно, всякая тварь стремится забраться мне в мозги?
   – Наверное, вид очень красивый, – заметил Тэй, усмехнувшись губами своего любовника.
   – Она только хотела узнать, чисты ли твои помыслы, дитя мое, – сказала Целестина.
   – Чисты? – переспросил Миляга, наградив мать яростным взглядом. – Какое у Нее вообще право меня судить?
   – То, что ты назвал поручением своего Отца, на самом деле касается каждой населяющей Имаджику души.
   Она еще не подобрала с пола свою скромность, и, когда она приблизилась, он отвел взгляд в сторону.
   – Прикройся, мама, – сказал он. – Ради Бога, прикройся.
   Потом он повернулся и направился в холл, крича вслед непрошенной гостье:
   – Где бы ты ни спряталась, я вышвырну тебя из этого дома! Клем, посмотри внизу, а я пойду наверх.
   Он взлетел вверх по лестнице. При мысли о том, что этот Дух мог вторгнуться в Комнату Медитации, ярость его вспыхнула с новой силой. Дверь комнаты была открыта. Отдохни Немного, съежившись, сидел в уголке.
   – Где Она? – грозно спросил Миляга. – Она здесь?
   – Кто она?
   Миляга ничего не ответил и принялся, словно пленник, расхаживать от стены к стене, ударяя по ним ладонями. Однако за кирпичной кладкой не слышалось журчания воды, а в воздухе не чувствовалось и следа водяной пыли. Убедившись, что посетительнице не удалось осквернить комнату, он направился к двери.
   – Если здесь пойдет дождь, – сказал он Отдохни Немного, – немедленно бей тревогу.
   – Слушаюсь, Освободитель.
   Миляга захлопнул дверь и приступил к обыску остальных комнат. Убедившись, что они пусты, он поднялся еще на один пролет и прошелся по комнатам третьего этажа. Воздух был сухим, как в пустыне. Однако, двинувшись вниз по лестнице, он услышал доносящийся с улицы смех. Это был Понедельник, хотя Миляге никогда не приходилось слышать из его уст такой легкий и нежный смех. Заподозрив неладное, он устремился вниз и, столкнувшись у подножия лестницы с Клемом, который сообщил ему, что все нижние комнаты пусты, ринулся через холл к парадной двери.
   Когда Миляга в последний раз переступал порог, Понедельник был поглощен своими мелками. Весь тротуар вокруг крыльца был покрыт его рисунками. Но на этот раз это были не копии портретов журнальных красоток, а утонченные абстракции. Перелившись через бордюр, они заполняли часть размягченного солнцем асфальта. Однако теперь художник, оставив свою работу, стоял посреди улицы. Миляга мгновенно понял, что означала его поза: голова запрокинута назад, глаза закрыты...
   – Понедельник!
   Но паренек ничего не услышал. Он продолжал купаться в изливающемся на него потоке; вода струилась по его коротко остриженной голове, словно нежные пальцы. Он, возможно, так и стоял бы, пока не захлебнулся, но приближение Миляги прогнало Богиню прочь. В одно мгновение дождь исчез, и Понедельник открыл глаза. Он покосился на небо, и смех его осекся.
   – Куда ушел дождь? – спросил он.
   – Не было никакого дождя.
   – А это ты как назовешь, Босс? – спросил Понедельник, протягивая ему руки, с которых стекали последние струйки воды.
   – Поверь мне, это был не дождь.
   – Как ни назови, мне это нравилось, – сказал Понедельник. Стащив с себя влажную футболку, он вытер ею лицо. – Все в порядке, Босс?
   Миляга оглядывал улицу в поисках какого-нибудь знака присутствия Богини.
   – Все будет хорошо, – сказал он. – А ты снова берись за работу, ладно? Ты еще не разрисовал дверь.
   – Что мне на ней нарисовать?
   – Ты художник, тебе и решать, – рассеянно ответил Миляга, внимание которого привлек вид улицы. Только сейчас он заметил, сколько духов скопилось вокруг. Они уже не только стояли на тротуарах, но и парили среди поникшей листвы, словно повешенные, или бродили по карнизам. Он подумал, что они, должно быть, настроены вполне дружественно, ибо у них есть серьезная причина желать успеха его предприятию. Полгода назад, в ту самую ночь, когда они с Паем отправились в путешествие, мистиф рассказал Миляге о той боли, от которой страдают духи всех пяти Доминионов.
   «Все духи несчастны, – говорил Пай. – Они толпятся у дверей в ожидании освобождения, но идти им некуда».
   Но не зашла ли тогда речь и о надежде на то, что в конце предстоящего им путешествия скорбь мертвецов будет исцелена? Еще тогда Пай знал о том, что это за исцеление; как ему, должно быть, хотелось назвать Милягу Примирителем и сказать ему, что где-то в голове у него скрывается ум, способный распахнуть двери, у которых томятся мертвые души, и впустить их на Небеса.
   – Потерпите, – прошептал он, зная, что призраки слышат его. – Скоро это случится, клянусь. Очень скоро.
   Дождь Богини высыхал у него на лице под лучами солнца, и он решил прогуляться, пока не испарится последняя капля. Понедельник тем временем принялся свистеть на крыльце у него за спиной.
   Господи, что же это стало за место, подумал Миляга. В доме его поселились ангелы, на улицах идут сладострастные дожди, на деревьях висят привидения. А он, Маэстро, бродит среди всего этого, готовясь свершить нечто такое, что изменит мир навсегда. Никогда уже не будет такого дня.
   Однако, когда он дошел до середины улицы, радостное настроение оставило его. За исключением звука его собственных шагов и пронзительного свиста Понедельника, мир был погружен в абсолютную тишину. Тревожные сирены, гам которых еще недавно разносился во всему городу, смолкли. Ни один колокол не звонил, ни один человек не кричал. Создавалось впечатление, что вся жизнь за пределами этой улицы приняла обет молчания. Он ускорил шаг. То ли его возбуждение оказалось заразительным, то ли собравшиеся в конце улицы привидения отличались более нервным характером, но так или иначе они беспрерывно кружили по мостовой, причем число их, а возможно, и их тревога были настолько велики, что движение их поднимало клубы сухой пыли из водосточного желоба. Не предпринимая никаких попыток помешать ему, они расступились перед ним, словно полы холодного занавеса, и он шагнул за невидимую границу Гамут-стрит. Он посмотрел налево и направо. Собаки, собиравшиеся на углах, разбежались; ни на карнизах, ни на телефонных проводах не было видно ни одной птицы. Он задержал дыхание и попытался различить сквозь гул у себя в голове хоть какой-нибудь признак жизни – шум мотора, сирену, крик. Но ничего не было слышно. Тревога его усилилась, и он оглянулся на Гамут-стрит. Ему не хотелось покидать ее пределы, но пока призраки охраняют ее границы, вряд ли ей что-нибудь может угрожать. Конечно, они не обладают плотью, чтобы защитить Гамут-стрит от возможного нападения, но едва ли найдется человек, который решится завернуть сюда, увидев, как они кружат и мечутся на углу. С этой мыслью, не слишком, впрочем, обнадеживающей, он пошел по направлению к Грейз Инн-роуд. Вскоре он перешел на бег. Жара уже не была такой желанной, как раньше. Ноги его налились свинцом, а легкие горели, но он не снижал темпа, пока не оказался на перекрестке. Грейз Инн-роуд и Хай Холборн были одними из основных магистралей города. Окажись он здесь даже в самую холодную декабрьскую полночь, и то ему попалось бы несколько машин, но сейчас не было видно ни одной. Все окрестные улицы, площади и переулки также были погружены в полную тишину; ниоткуда не доносилось ни звука. Те чары, которые охраняли Гамут-стрит от непрошенных гостей в течение двухсот лет, теперь, судя по всему, распространились и за ее пределы, и жители Лондона (если, конечно, вообще кто-нибудь еще остался в городе) сочли за благо держаться подальше от сферы их действия.
   И все же, несмотря на тишину, в воздухе витало нечто такое, что не позволяло Миляге повернуться и отправиться назад на Гамут-стрит. Это был запах, настолько слабый, что вонь кипящего асфальта забивала его почти полностью, и в то же время такой узнаваемый, что он не мог позволить себе проигнорировать даже те призрачные волны, которые докатывались до него в раскаленном воздухе. У этого тошнотворного аромата мог быть только один источник, а в этом городе – или, вернее, в этом Доминионе – был только один человек, имевший к нему доступ. Ин Ово вновь было открыто, и на этот раз вызванные из него твари были далеко не теми бессмысленными сгустками, которые он видел в Башне. Это были существа совсем иного порядка. Он видел подобных тварей и ощущал их запах лишь один раз в жизни, двести лет назад, и в тот раз причиненный ими вред был ужасен. Ветерок был очень вялым, так что запах не мог доноситься с Хайгейта. Сартори и его легионы были значительно ближе. Может быть, в десяти улицах отсюда, может быть, в двух, а может быть, стоит лишь завернуть за угол Грейз Инн-роуд – и столкнешься с ними нос к носу.
   Дальше откладывать нельзя. Какая бы опасность ни открылась Юдит – если это вообще не плод ее воображения, – она пока имеет чисто умозрительный характер. Что же касается этого запаха и тех существ, что его источают, то о них этого никак нельзя сказать. Надо начинать приготовления немедленно. Он оставил свой наблюдательный пост и побежал обратно к дому, словно орды Овиатов уже гнались за ним по пятам. Привидения бросились врассыпную, когда он завернул за угол и понесся по улице. Понедельник разрисовывал дверь, но когда он услышал зов Маэстро, мелки выпали у него из рук.
   – Пора, парень! – закричал Миляга, взлетев на крыльцо одним прыжком. – Тащи камни наверх.
   – Начинаем?
   – Начинаем.
   Понедельник просиял, издал радостный возглас и кинулся в дом, а Миляга на мгновение задержался, чтобы восхититься украшающей дверь картиной. Это был всего лишь набросок, но к большему Понедельник и не стремился. Он нарисовал огромный глаз, из которого во всех направлениях исходили лучи света. Миляга шагнул в дом, весьма довольный тем, что этот огненный взгляд будет встречать каждого, кто придет к ним на порог, – будь он врагом или другом. Потом он закрыл дверь и задвинул засов. Когда я в следующий раз выйду из дома, подумал он, поручение моего Отца будет выполнено.

Глава 57

   Какие бы обсуждения и споры ни велись в храме Умы Умагаммаги, пока Юдит ждала на берегу, их первый результат был очевиден: прибытие новых адептов на остров было приостановлено. Волны уже не приносили с собой ни женщин, ни детей, а через некоторое время успокоились и вовсе исчезли, словно вдохновлявшие их силы были так заняты, что отложили в сторону все остальные дела. Без часов Юдит могла только догадываться о том, сколько времени продлилось ее ожидание, но изредка бросаемые на Комету взгляды наводили на мысль о том, что измерять его надо в часах, а не в минутах. Интересно, понимают ли вообще Богини, насколько срочным и безотлагательным является это дело, или проведенные в заточении века настолько замедлили Их реакцию и притупили чувствительность, что Они могут дискутировать в течение нескольких дней, не отдавая себе отчета в том, сколько времени прошло? Она укорила себя за то, что толком не объяснила Им всю неотложность вопроса. День в Пятом Доминионе скоро подойдет к концу, и даже если ее слова убедили Милягу на некоторое время отложить свои приготовления, то не станет же он ждать вечно, да и вряд ли его можно за это упрекнуть. Он располагал лишь коротким посланием, доставленным не самым надежным в мире вестником, и трудно было ожидать, что оно побудит его отказаться от Примирения. Он не видел тех ужасов, что открылись ей над Бостонской Чашей, и, следовательно, не понимал, что здесь поставлено на карту. По его собственным словам он был занят выполнением поручения своего Отца, и мысль о том, что это поручение может привести к гибели всей Имаджики, разумеется, не приходила ему в голову.
   Дважды ее отвлекали от этих невеселых мыслей. В первый раз к ней на берег спустилась молодая девушка, принесшая ей кое-какой еды и питья, которые она с благодарностью приняла. Во второй раз ей пришлось подчиниться зову природы и отправиться на поиски укромного уголка. Конечно, стесняться отправления своих естественных надобностей на этом острове было абсурдно, и она знала об этом, но несмотря на все увиденные ею чудеса, она все еще оставалась женщиной из Пятого Доминиона. Может быть, в будущем она научиться не придавать таким вещам значения, но на это потребуется время.
   Когда она вернулась из найденного ею среди скал укрытия, песня у дверей храма, давно уже перешедшая в невнятный ропот и затихшая, зазвучала с новой силой. Вместо того, чтобы вернуться на насиженное место у воды, она направилась вокруг храма к двери, обнадеженная тем, что поверхность водоема вновь покрылась волнами. Похоже, Богини приняли свое решение. Разумеется, ей хотелось как можно скорее его услышать, но, направляясь к двери, она не могла избавиться от ощущения, что она – обвиняемая, которая возвращается в зал суда.
   На лицах собравшихся у порога женщин она заметила выражение напряженного ожидания. Некоторые улыбались, другие выглядели мрачно. Похоже, если им и была известна какая-то информация о вынесенном приговоре, истолковывали они ее совершенно по-разному.
   – Должна ли я войти? – спросила Юдит у девушки, которая приносила ей еду.
   Та энергично закивала, хотя Юдит заподозрила, что ей просто-напросто хотелось ускорить процесс, задержавший всю очередь. Юдит шагнула в храм через жидкую дверь. Он изменился. Хотя ощущение того, что ее внешнее и внутреннее зрение слились воедино, не стало слабее, но то, что открывалось ей, было куда менее обнадеживающим. Нигде не было видно ни волшебных световых конфигураций, ни тех тел, что их порождали. Похоже, она была здесь единственным плотским существом, и ее встретило ослепительное сияние, куда менее нежное, чем взгляд Умы Умагаммаги. Она сощурилась, но веки и ресницы не могли спасти ее от света, который пылал скорее у нее в голове, чем на сетчатке. Она почувствовала робость и хотела было вернуться обратно, но мысль о том, что где-то в центре этого сияния скрывается утешительная нежность Умы Умагаммаги, удержала ее.
   – Богиня? – нерешительно позвала она.
   – Мы здесь, – сказала Ума Умагаммаги.
   – Мы? – переспросила Юдит.
   – Джокалайлау, Тишалулле и Я, – раздалось в ответ.
   Теперь Юдит разглядела в сиянии различные очертания. Но это не были те неутомимые иероглифы, которые предстали перед ней в ее прошлое посещение. То, что она увидела теперь, было похоже не на абстракции, а на волнообразные человеческие тела, парившие в воздухе у нее над головой. Это показалось ей странным. Почему, удостоившись вида первичных сущностей Джокалайлау и Умы Умагаммаги, теперь она должна была созерцать их менее совершенные обличья? Это не предвещало ничего хорошего. Неужели Они окружили себя презренной материей, потому что решили, что она недостойна видеть их истинный облик? Она попыталась разглядеть их черты, но то ли взгляд еще не привык к ослепительному свету, то ли Они сопротивлялись ей. Так или иначе ей пришлось удовольствоваться тремя впечатлениями: Они были наги, Их глаза полыхали ярким пламенем, по телам Их струилась вода.
   – Ты видишь нас? – спросил незнакомый ей голос. Должно быть, это была Тишалулле.
   – Да, конечно, – сказала она. – Но... не полностью.
   – Разве я тебе не говорила? – сказала Ума Умагаммаги.
   – Что говорили? – спросила Юдит и в следующее мгновение поняла, что это замечание было адресовано не ей, а одной из других Богинь.
   – Необычайно, – сказала Тишалулле.
   Юдит прислушалась к нежным интонациям Ее голоса, и тогда расплывчатый силуэт Богини предстал ей более ясно.
   Лицо Тишалулле принадлежало к восточному типу. Ее щеки, губы и ресницы были абсолютно бесцветными. И однако, лицо Ее отнюдь не было скучным и невыразительным – напротив, в нем жило невыразимое изящество, подчеркнутое мягким светом, струившимся из Ее глаз. Тело Ее под этим безмятежным ликом выглядело совершенно иначе. Вначале Юдит показалось, что вся его поверхность покрыта татуировками, которые воспроизводили на коже все внутреннее строение Ее организма. Но чем дольше смотрела она на Богиню (никакого смущения она не чувствовала), тем больше убеждалась в том, что татуировки эти движутся: она были не на Ней, а в Ней, и тысячи крошечных клапанов ритмично приоткрывались, пропуская взгляд внутрь Ее тела. Она заметила, что клапаны делятся на несколько независимых областей, каждой из которых был присущ свой ритм движения. Одна волна поднималась вверх от ее паха (именно он и был центром их распространения); другие охватывали ее члены, доходя до кончиков пальцев на руках и ногах. Примерно каждые десять-пятнадцать секунд волны меняли направление, вновь открывая перед изумленным взором Юдит внутренний образ Богини.
   – Думаю, тебе стоит узнать о том, что я встречалась с твоим Милягой, – сказала Тишалулле. – Я обняла его в Колыбели.
   – Он уже больше не мой, – ответила Юдит.
   – Это печалит тебя, Юдит?
   – Ну, какое ей может быть до этого дело, – сказала Джокалайлау. – Его братец нагреет ей постельку – Автарх, изорддеррекский мясник.
   Юдит обратила взгляд к Богине Снежных Вершин. Силуэт Ее был куда более трудноуловимым, чем у Тишалулле, но Юдит упорно не отводила глаз от спирали холодного пламени, сиявшего внутри Ее, и наконец спираль эта брызнула волнами ослепительного света. Мгновение спустя видение исчезло, но в этой краткой вспышке Юдит успела заметить парящую властную негритянку, взор которой пылал из-под полуприкрытых тяжелых век, а руки были сплетены в замок. Не таким уж грозным оказался ее вид, но, почувствовав, что взгляд Юдит пробился к Ее лицу, Она внезапно преобразилась. Глаза Ее ввалились, губы ссохлись и запали внутрь, черви пожрали свесившийся изо рта язык.
   Юдит испустила крик отвращения, и зрачки вновь сверкнули в запавших глазницах Джокалайлау, а кишащий червями рот разверзся в грубом хохоте.
   – Не такая уж она необычайная, сестра, – сказала Джокалайлау. – Ты только погляди: она вся трясется от страха.
   – Оставь ее в покое, – сказала Ума Умагаммаги. – Почему ты вечно устраиваешь людям эти испытания?
   – Мы выстояли, потому что столкнулись с куда более страшным, и сумели остаться в живых, – ответила Джокалайлау. – А эта бы подохла в снегах.
   – Сомневаюсь, – сказала Ума Умагаммаги. – Милая Юдит...
   Все еще охваченная дрожью, Юдит не сразу нашлась, что ответить.
   – Я не боюсь ни смерти, ни дешевых трюков, – сказала она наконец.
   И вновь заговорила Ума Умагаммаги.
   – Юдит, – сказала Она, – посмотри на меня.
   – Я просто хочу, чтобы Она поняла...
   – Милая Юдит...
   – ...меня не запугаешь.
   – ...посмотри на Меня.
   Юдит наконец послушалась, и на этот раз ей не пришлось напрягать взгляд. Облик Богини был прост и ясен, и Юдит была потрясена тем, что ей открылось. Ума Умагаммаги была древней старухой: тело Ее было таким иссохшим, что казалось почти бесполым, лысый череп Ее был слегка удлиненным, Ее крошечные глаза запали в складках кожи и были похожи на бусинки. Но, как это ни парадоксально, красота Ее иероглифа одушевляла эту плоть своими волнами, мерцаниями и непрерывным и неутомимым движением.
   – Теперь ты видишь? – спросила Ума Умагаммаги.
   – Да, я вижу.
   – Мы не забыли о той плоти, которой когда-то обладали, – сказала Она Юдит. – Нам известна слабость и уязвимость твоего состояния. Мы знаем, что значит быть раненой – в сердце, в голову, в утробу.
   – Понимаю, – сказала Юдит.
   – И Мы не доверяли бы тебе знание о Нашей уязвимости, если бы не знали, что однажды ты окажешься среди Нас.
   – Среди Вас?
   – Некоторые божества рождаются из совокупности людских воль, некоторые выплавляются в жаре звезд, некоторые – не более чем абстракции. Но некоторые – и, осмелюсь предположить, самые прекрасные и самые любящие – представляют собой души живших некогда людей. Мы – именно такие божества, сестра, и воспоминания о тех жизнях, которые Мы прожили, и тех смертях, которыми Мы умерли, до сих пор стоят у нас перед глазами. Мы понимаем тебя, милая Юдит, и ни в чем тебя не упрекаем.
   – Даже Джокалайлау? – спросила Юдит.
   Богиня Снежных Вершин явила себя во всей своей полноте, целиком показав Юдит свое темнокожее тело. Однако Юдит заметила, как сквозь кожу Ее проступает бледная белизна, да и глаза Ее, столь ярко сиявшие, теперь потемнели. Устремлены они были на Юдит, и она ощутила их взгляд, как удар ножа.
   – Я хочу, чтобы ты увидела, – сказала Она, – что Отец отца твоего ребенка сделал с Моими служительницами.
   Теперь Юдит поняла, что это за белизна. Это был буран, безжалостно терзавший тело Богини, язвя ее повсюду колючими снежинками. Он намел громадные сугробы, но по приказанию Джокалайлау они расступились, обнажив место преступления. Замерзшие трупы женщин с выколотыми глазами и вырезанными грудями лежали на снегу. Рядом с некоторыми скорчились и тела поменьше – изнасилованные дети, расчлененные младенцы.
   – Это лишь малая часть малой части того, что Он сделал, – сказала Джокалайлау.
   Каким ужасным ни было это зрелище, на этот раз Юдит не отвела глаза, но продолжала смотреть на этот кошмар, пока Джокалайлау вновь не укрыла его снежной пеленой.