Баркер Клайв. Имаджика

   Оторвав лучик фонарика от картины, чтобы осветить лежащий впереди путь, Клем понял, почему монументалисты проявили такую небрежность. Они потрудились над каждой доступной стеной в округе, создав целый парад ослепительных образов, многие из которых были куда более странными, чем пейзаж с зеленым небом. Слева от Клема был человек с двумя сложенными руками вместо головы, между ладонями которого плясали молнии. Справа – семейка чудиков с волосатыми лицами. Дальше виднелся горный пейзаж с фантастическим довеском в виде нескольких обнаженных женщин, парящих над снегами, а пониже – усеянная черепами степь, на горизонте которой паровоз выплевывал дым в ослепительное небо. Еще пониже был остров, окруженный морем, по которому бежала одна-единственная волна, а в пене этой волны проступало чье-то лицо. Все это было изображено в той же страстной спешке, что и первая картина, но от этого живопись только обретала нетерпеливость наброска и становилась более мощной в своем воздействии. Возможно, дело было в его утомлении или просто в необычном местонахождении этой выставки, но на Клема она произвела сильное и странное впечатление. В картинах не было ничего фальшивого и сентиментального. Они были как бы окнами, открытыми в сознания незнакомцев, и он почувствовал радостное возбуждение, обнаружив там такие чудеса.
   Следя взглядом лишь за сменой образов, он полностью утратил ориентировку. Выключив фонарик, чтобы определить свое местоположение по свету уличных фонарей, он увидел лишь небольшой костер впереди и, за неимением другого маяка, направился к нему. Те, кто развел его, обосновались в небольшом садике, разбитом посреди бетона. Возможно, в прежние времена он и мог похвастаться клумбой роз или цветущими кустами, а также скамейками, посвященными памяти какого-нибудь покойного отца города. Но теперь здесь была лишь жалкая лужайка, трава которой чахло зеленела, едва пробиваясь сквозь грязь. На ней и собрались обитатели картонного города или во всяком случае какая-то их часть. Большинство спали, завернувшись в пальто и одеяла, но несколько человек стояли вокруг костра и разговаривали, передавая по кругу сигарету.
   Заметив Клема, негр, сидевший на низкой ограде рядом с воротами садика, поднялся, чтобы защитить вход. Клема это не остановило. В позе негра не было заметно угрозы, да и в садике царило полное спокойствие. Спящие не ворочались и не издавали криков. Судя по всему, им снились приятные сны. Те, кто стоял вокруг костра, разговаривали шепотом, а когда они смеялись, что случалось поминутно, с уст их срывался отнюдь не тот хриплый, отчаянный звук, к которому привык Клем, а легкий, непринужденный смех.
   – Кто ты такой, парень? – спросил его негр.
   – Меня зовут Клем. Я заблудился.
   – Ты не похож на бездомного, парень.
   – Я и не бездомный.
   – Так почему же ты здесь?
   – Я уже сказал: я заблудился.
   Негр пожал плечами.
   – Станция Ватерлоо вон там, – сказал он, махнув приблизительно в том же направлении, откуда появился Клем. – Но тебе придется долго дожидаться первого поезда. – Он перехватил взгляд Клема, устремленный в сад. – Извини, парень, сюда тебе нельзя. Если у тебя есть свой дом, отправляйся туда.
   Однако Клем не двинулся с места. Взгляд его был прикован к одному из людей у костра, который стоял спиной к воротам.
   – Кто этот человек, который сейчас говорит? – спросил он у часового.
   Негр оглянулся.
   – Это Маляр, – ответил он.
   – Маляр? – переспросил Клем. – Ты, конечно, хотел сказать Миляга.
   Клем не повышал голоса, но слоги этого имени, должно быть, далеко разнеслись в тихом воздухе, потому что стоило им сорваться с его губ, как человек у костра запнулся и медленно повернулся к воротам. Он выделялся темным силуэтом на фоне костра, и черты его различить было не так-то просто, но Клем знал, что не ошибся. Человек вновь повернулся к своим собеседникам и сказал какую-то фразу, которую Клем не расслышал. Потом он отошел от костра и направился к воротам.
   – Миляга? Это я, Клем.
   Негр отступил в сторону и открыл ворота, чтобы выпустить из сада человека, которого он назвал Маляром. Человек остановился и пристально изучал незнакомца.
   – Я тебя знаю? – спросил он. В голосе его не слышалось враждебности, но не было в нем и теплоты. – Ведь я знаю тебя, верно?
   – Да, ты знаешь меня, друг, – ответил Клем. – Ты знаешь меня.

* * *

   Вдвоем они пошли вдоль реки, оставив за спиной спящих вокруг костра людей. Вскоре стали очевидны произошедшие в Миляге многочисленные перемены. Во-первых, конечно, он толком не знал, кто он такой, но были и другие изменения, имевшие, как почувствовал Клем, еще более глубокую природу. Речь его была простой, равно как и выражение его лица, которое было попеременно то встревоженным, то безмятежным. Что-то от того Миляги, которого знали он и Тэйлор, исчезло – возможно, навсегда. Но что-то готовилось занять пустующее место, и Клем почувствовал желание быть рядом с этим новым хрупким я, чтобы охранять его от опасностей.
   – Это ты написал картины? – спросил он.
   – Да, вместе с моим другом Понедельником, – сказал Миляга. – Мы работали на равных.
   – Я не помню, чтобы ты когда-нибудь рисовал нечто подобное.
   – Это все места, в которых я побывал, – сказал ему Миляга. – И люди, которых я знал. Они стали возвращаться ко мне, когда у меня появились краски. Но медленно, очень медленно. Еще так много у меня в голове... – Он поднес руку ко лбу, покрытому плохо зажившими ссадинами. – ...и все это сбивает меня с толку, не дает сосредоточиться. Ты зовешь меня Милягой, но у меня есть и другие имена.
   – Джон Захария?
   – Это одно из них. А еще внутри меня есть человек по имени Джозеф Беллами, и человек по имени Майкл Моррисон, и человек по имени Олмот, и человек по имени Сартори. Кажется, что все они – это я, Клем. Но ведь такого не бывает, а? Я спрашивал у Понедельника, и у Кэрол, и у Ирландца, и все они сказали, что у человека может быть два имени... ну, три, но никак не десять.
   – Может быть, ты прожил другие жизни и теперь вспоминаешь их?
   – Если это так, то я не хочу больше вспоминать. Это слишком больно. Я никак не могу сосредоточиться. Я хочу быть одним человеком с одной жизнью. Я хочу знать, где мое начало и где конец, чтобы прекратилась эта чертова карусель.
   – А что в ней такого плохого? – спросил Клем, искренне недоумевая, какой вред может принести обладание множеством жизней, вместо одной.
   – Потому что я боюсь, что этому никогда не наступит конец, – ответил Миляга. Он говорил спокойно и ровно, словно метафизик, достигший крутого обрыва и описывающий открывшуюся перед ним бездну тем людям, которые не смогли – или не захотели – пойти за ним следом. – Боюсь, я привязан ниточками ко всему остальному миру, – сказал он. – А это значит, что мне не выплыть. Я хочу быть этим человеком, или тем человеком, но не всеми людьми сразу. Если я – каждый из людей, то я никто и ничто.
   Он остановился и повернулся к Клему, положив руки ему на плечи.
   – Кто я? – спросил он. – Скажи мне. Если любишь меня, скажи мне. Кто я?
   – Ты – мой друг.
   Конечно, этот ответ не был шедевром красноречия, но других у Клема просто не было. Миляга пристально вгляделся в лицо своего спутника и не сводил с него глаз минуту или даже больше, словно прикидывая, сумеет ли эта аксиома перебороть ужас, таящийся у него в голове. И медленно, очень медленно, в уголках его рта зародилась улыбка, а в глазах заблестели слезы.
   – Так ты видишь меня? – спросил он тихо.
   – Разумеется, я тебя вижу.
   – Я спрашиваю не про глаза, а про твое внутреннее зрение. Существую ли я в твоей голове?
   – Я вижу тебя ясно, как кристалл, – ответил Клем.
   И это действительно было правдой – сейчас больше чем когда бы то ни было. Миляга кивнул, и улыбка его стала уверенней.
   – Кто-то еще пытался научить меня этому, – сказал он. – Но тогда я не понял. – Он задумался, а потом произнес: – Неважно, как меня зовут. Имена – это пустяк. Я есть то, что я есть внутри тебя. – Он медленно обнял Клема. – Я – твой друг.
   Он крепко сжал Клема, а потом отступил в сторону. Слезы его высохли.
   – Кто же это учил меня этому? – удивился он.
   – Может быть, Юдит?
   Он покачал головой.
   – Ее лицо постоянно у меня перед глазами, но это была не она. Это был кто-то, кого потом не стало.
   – Так, может быть, это был Тэйлор? – спросил Клем. – Ты помнишь Тэйлора?
   – Он тоже меня знал?
   – Он любил тебя.
   – Где он сейчас?
   – Ну, это совсем другая история.
   – Вот как? – ответил Миляга. – А может быть, все это едино?

* * *

   Они продолжали свой путь вдоль реки, обмениваясь вопросами и ответами. По просьбе Миляги Клем подробно изложил жизнь Тэйлора, от рождения до смертного ложа и от смертного ложа до солнечного луча, а Миляга в свою очередь изложил все имеющиеся у него догадки по поводу природы того путешествия, из которого он возвратился. Хотя он помнил не так уж много деталей, он знал, что в отличие от Тэйлора оно не привело его к свету. По пути он потерял много друзей, имена которых смешались с именами его прошлых воплощений, и видел смерть и разрушение. Но видел он и те чудеса, которые теперь были запечатлены на бетонных стенах. Бессолнечные небеса, сверкавшие зеленью и золотом; дворец зеркал, похожий на Версаль; огромные, загадочные пустыни; ледяные соборы, наполненные звоном колокольчиков. Слушая эти россказни и созерцая перспективу уходящих во всех направлениях неизвестных миров, Клем ощутил, как та легкость, с которой он раньше принял представление о безгранично свободном «я», катающемся на карусели нескончаемых превращений, понемногу оставляет его. Те самые перегородки, от тоски по которым он искренне пытался отговорить Милягу в самом начале их разговора, теперь выглядели очень соблазнительно. Но они были ловушкой, и он знал об этом. Их удобство стреножит и в конце концов задушит его. Он должен сбросить с себя свой старый, затхлый образ мысли, если хочет отправиться рядом с этим человеком в те края, где мертвые души превращаются в свет, а бытие является порождением мысли.
   – Почему ты вернулся? – спросил он Милягу через какое-то время.
   – Хотел бы я знать, – ответил тот.
   – Мы должны найти Юдит. Мне кажется, она должна знать об этом больше, чем мы с тобой вместе взятые.
   – Я не хочу оставлять этих людей, Клем. Они взяли меня к себе.
   – Я понимаю, – сказал Клем. – Но Миляга, они ведь тебе ничем сейчас не помогут. Они не понимают, что происходит вокруг.
   – Мы тоже не понимаем, – напомнил ему Миляга. – Но они слушали меня, когда я рассказывал свою историю. Они смотрели, как я писал картины, а потом задавали мне вопросы, и когда я рассказывал им о своих видениях, они не насмехались надо мной. – Он остановился и указал жестом на здания Парламента на другом берегу реки. – Скоро там соберутся наши законодатели, – сказал он. – Смог бы ты им доверить то, что я только что тебе рассказал? Если мы скажем им, что мертвые возвращаются на землю в солнечных лучах и где-то существуют миры с зелено-золотыми небесами, как ты думаешь, что они нам ответят?
   – Они скажут, что мы сошли с ума.
   – Да. И выбросят нас в ту же самую сточную канаву, где сейчас живут Понедельник, Кэрол, Ирландец и все остальные.
   – Они живут в сточной канаве не потому, что у них были видения, Миляга. Они попали туда потому, что с ними плохо обошлись, или сами они плохо обошлись с кем-то.
   – Попросту это значит, что они не научились так же хорошо скрывать свое отчаяние, как остальные. Ничто не может отвлечь их от их боли. Тогда они напиваются и буйствуют, а на следующий день чувствуют себя еще более потерянными, чем вчера. Но все же я скорее доверюсь им, чем епископам и министрам. Может быть, им и нечем прикрыть свою наготу, но разве эта нагота не священна?
   – Но она также и уязвима, – возразил Клем. – Ты не можешь втянуть их в эту войну.
   – А кто сказал, что будет какая-то война?
   – Юдит, – ответил Клем. – Но пусть бы она этого и не говорила, это все равно чувствуется в воздухе.
   – А она знает, кто будет нашим врагом?
   – Нет. Но битва будет тяжелой, и если тебе дороги эти люди, ты не поставишь их в первые ряды. Пусть они встанут там, когда война закончится.
   Миляга на некоторое время задумался. Наконец он сказал:
   – Тогда они будут миротворцами. ^[18]
   – Почему бы и нет? Они разнесут повсюду счастливые вести.
   Миляга кивнул.
   – Мне это нравится, – сказал он. – Им это тоже придется по душе.
   – Тогда отправимся на поиски Юдит?
   – По-моему, самое время. Только сначала мне надо пойти попрощаться.

* * *

   В свете занимающегося утра они двинулись обратно, и когда они вновь оказались под мостом, тени из черных уже успели превратиться в серо-синие. Несколько лучей уже пробились сквозь лабиринт бетонных конструкций и подбирались к воротам сада.
   – Куда ты ходил? – спросил Ирландец, поджидавший Маляра у ворот. – Мы уж думали, ты смылся.
   – Я хочу, чтобы вы познакомились с моим другом, – сказал Миляга. – Это Клем. Клем, это Ирландец, а это Кэрол и Бенедикт. Где Понедельник?
   – Спит, – сказал Бенедикт, – тот самый негр, что стоял на часах.
   – А как твое полное имя? – спросила Кэрол.
   – Клемент.
   – Я тебя раньше видела, – сказала она. – Это ты притаскивал бесплатный суп, а? Ну точно, ты. У меня хорошая память на лица.
   Миляга провел Клема в сад. Пламя почти погасло, но жара от углей было вполне достаточно, чтобы отогреть замерзшие пальцы. Он присел на корточки рядом с костром, поворошил угли палкой, пытаясь воскресить угасшее пламя, и поманил Клема поближе. Но наклонившись, чтобы присесть у костра, Клем внезапно замер.
   – В чем дело? – спросил Миляга.
   Клем перевел взгляд с костра на спящие вокруг груды тряпья. Двадцать или даже больше людей до сих пор видели сны, хотя солнечный свет уже подползал к их логову.
   – Прислушайся, – сказал он.
   Один из спящих смеялся тихим, едва слышным смехом.
   – Кто это там? – спросил Миляга. Звук оказался заразительным, и на лице у него тоже появилась улыбка.
   – Это Тэйлор, – сказал Клем.
   – Здесь нет человека по имени Тэйлор, – сказал Бенедикт.
   – И все-таки он здесь, – ответил Клем.
   Миляга поднялся и оглядел спящих. В дальнем углу сада, лежа на спине, спал Понедельник, едва прикрытый одеялом, из-под которого высовывалась его забрызганная краской одежда. Луч утреннего солнца отыскал свой прямой, ослепительный путь между бетонными колоннами и уперся ему в грудь, захватив также подбородок и бледные губы. Понедельник смеялся, словно эта позолота была щекотной.
   – Это и есть тот парень, который писал со мной картины, – сказал Миляга.
   – Понедельник, – вспомнил Клем.
   – Точно.
   Клем прошел между спящими телами и приблизился к мальчику. Миляга последовал за ним, но еще до того, как он приблизился к спящему, смех прекратился. Улыбка, однако, не сходила с лица Понедельника, а солнце тем временем добралось до волосков над его верхней губой. Глаза его были закрыты, но когда он заговорил, можно было подумать, что он видит.
   – Смотрите-ка, Миляга, – сказал он. – Путешественник вернулся. Вот это да, черт возьми, я просто потрясен.
   Это был не совсем голос Тэйлора – все-таки гортань, в которой он зарождался, была на двадцать лет моложе, но модуляции были его, наравне с лукавой доброжелательностью интонации.
   – Я полагаю, Клем уже успел рассказать тебе, что я болтаюсь здесь поблизости.
   – Конечно, – сказал Клем.
   – Странные времена, а? Я всегда говорил, что родился не в тот век. А умер, похоже, как раз в самое время. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
   – Ну и вопросы у тебя, Миляга. Ты ведь Маэстро, а не я – тебе на них и отвечать.
   – Я Маэстро?
   – Он все еще вспоминает, Тэй, – пояснил Клем.
   – Ну, тогда ему надо поторопиться, – сказал Тэйлор. – Каникулы кончились, Миляга. А теперь пора приниматься за работу. Если ты облажаешься, нас всех ждет такая черная дыра... А если она проглотит нас... – Улыбка сползла с лица Понедельника, – ...если она проглотит нас, то больше не будет никаких духов в солнечном свете, потому что света вообще не будет. Кстати сказать, где твой подчиненный дух?
   – Кто?
   – Мистиф, кто же еще.
   Дыхание Миляги убыстрилось.
   – Ты раз потерял его, и я отправился на его поиски. Я тоже его нашел, когда он оплакивал своих детей. Вспоминаешь теперь?
   – Кто это был? – спросил Клем.
   – Ты ни разу с ним не встречался, – сказал Тэйлор. – Увидел бы, запомнил бы на всю жизнь.
   – По-моему, Миляга забыл, – сказал Клем, глядя на встревоженное лицо Маэстро.
   – Ну нет, мистиф по-прежнему у него в голове, – сказал Тэйлор. – Раз увидишь, никогда не забудешь. Ну, давай, Миляга. Назови его имя, сделай это для меня. Оно же вертится у тебя на кончике языка.
   Лицо Миляги исказилось от боли.
   – Ведь это любовь всей твоей жизни, Миляга, – продолжал свои увещевания Тэйлор. – Назови его. Ну, давай же. Назови его. Я заклинаю тебя.
   Миляга напрягся и беззвучно пошевелил губами. Но наконец его горло сдалось и выпустило своего пленника.
   – Пай... – прошептал он.
   Улыбка Тэйлора появилась на губах Понедельника.
   – Да...
   – Пай-о-па.
   – Ну, что я тебе говорил! Раз увидишь, никогда не забудешь.
   Миляга повторил имя раз, и еще один раз, произнося его так, словно это было заклинание. Потом он повернулся к Клему.
   – Тот урок, который я никак не мог выучить, – сказал он. – Это Пай, Пай меня учил.
   – А где сейчас мистиф? – спросил Тэйлор. – У тебя есть какие-нибудь догадки на этот счет?
   Миляга присел на корточки перед приютившим Тэйлора телом.
   – Его больше нет, – сказал он, пытаясь поймать солнечный луч рукой.
   – Не надо этого делать, – мягко сказал Тэйлор. – Так можно поймать только темноту. – Миляга разжал ладонь и подставил ее свету. – Так ты говоришь, его больше нет? – продолжал Тэйлор. – Но как? Как ты мог потерять его во второй раз?
   – Он скрылся в Первом Доминионе, – ответил Миляга. – Умер и исчез там, куда я не мог за ним последовать.
   – Да, грустная новость.
   – Но я увижу его снова, когда выполню свою работу, – сказал Миляга.
   – Ну вот, наконец-то мы до этого добрались, – сказал Тэйлор.
   – Я – Примиритель, – сказал Миляга. – Я пришел, чтобы открыть путь в Доминионы...
   – Все так, Маэстро.
   – ...в ночь накануне летнего солнцестояния.
   – Неплохо сказано, – вставил Клем. – Это значит, завтра.
   – Ничего невозможного в этом нет, – вставая, сказал Миляга. – Теперь я знаю, кто я. Он больше не сможет помешать мне.
   – Кто не сможет? – спросил Клем.
   – Мой враг, – ответил Миляга, подставляя лицо солнечному свету. – Я сам.

2

   Проведя в городе лишь несколько дней, этот самый враг, в недалеком прошлом – Автарх Сартори, стал тосковать по томным рассветам и элегическим закатам покинутого им Доминиона. В этих краях день наступал слишком быстро и заканчивался с той же удручающей стремительностью. Это обязательно надо было изменить. Среди его замыслов по поводу Нового Изорддеррекса непременно найдется место и для дворца из зеркал или стекла, которые с помощью магии смогут удерживать великолепие этих недолгих сумерек и отражать их во всех направлениях. Возможно, тогда он сможет обрести здесь счастье.
   Он знал, что не встретит особого сопротивления на пути завоевания Пятого Доминиона, – судя по той легкости, с которой ему удалось расправиться с членами Tabula Rasa. В настоящий момент все они, кроме одного, были уже мертвы – загнанные в свои норы, словно бешеные хищные зверьки. Ни один из них не отнял у него больше нескольких минут – они расстались со своими жизнями быстро, с несколькими всхлипами и еще меньшим количеством молитв. Он не был удивлен этому. Конечно, их предки были людьми с сильной волей, но даже самая свежая и горячая кровь разбавляется с каждым поколением, превращая потомков в бездарных трусов.
   Единственным сюрпризом, который ожидал его в этом Доминионе, оказалась женщина, в постель которой он вернулся – несравненная и нестареющая Юдит. Впервые он отведал её в покоях Кезуар, когда, приняв ее за свою жену, переспал с ней на ложе с полупрозрачными покрывалами. Лишь спустя некоторое время, когда он готовился покинуть Изорддеррекс, Розенгартен доложил ему об увечье Кезуар и о присутствии ее двойника в коридорах дворца. Этот доклад был последним для Розенгартена в роли верного командующего. Когда, спустя несколько минут, ему было приказано сопровождать Автарха в его путешествии в Пятый Доминион, он проявил скрытое неповиновение, заявив, что Второй Доминион – это его дом, а Изорддеррекс – его гордость, и если уж ему суждено умереть, то пусть последний взгляд его упадет на сияющую в небе Комету. Как ни чесались у него руки наказать Розенгартена за это нарушение долга, Сартори не испытывал никакого желания появиться в своем новом мире забрызганным чужой кровью. Он отпустил старика и отправился в Пятый Доминион, полагая, что женщина, с которой он занимался любовью на постели Кезуар, осталась у него за спиной, где-то в Изорддеррексе. Но не успел он натянуть на себя маску своего брата, как она встретилась ему снова в клейновском саду фальшивых цветов.
   Он всегда обращал внимание на приметы – и на хорошие, и на плохие. Повторное появление Юдит в его жизни было знаком того, что они созданы друг для друга, и ему показалось, что она, сама об этом не подозревая, чувствует то же самое. Это была та женщина, ради любви которой и был начат весь этот скорбный круговорот смерти и разрушения, и в ее обществе он чувствовал себя обновленным, словно вид ее напомнил клеткам его организма о том человеке, которым он был до своего падения. Ему был подарен второй шанс, вторая возможность начать все заново рука об руку с любимым существом и создать империю, которая сотрет все воспоминания о предшествующем провале. Он убедился в их полной совместимости, когда они занимались любовью. Более идеальное совпадение эротических импульсов он едва ли мог себе вообразить. После этого он отправился в город совершать убийства, чувствуя себя так бодро и энергично, как никогда раньше.
   Конечно, потребуется определенное время, чтобы убедить ее в том, что этот брак предопределен самой судьбой. Она принимает его за другого и, безусловно, полезет на стенку от ярости, когда он откроет ей правду. Но со временем он укротит ее нрав. Он просто обязан это сделать. Даже в этом блаженном городе его преследовали невыносимые призраки, уста которых шептали о забвении. Рядом с ними даже самый отвратительный из вызванных им Овиатов мог показаться симпатягой. А она может спасти его от этих кошмаров – слизать его холодный пот и убаюкать его в сон. Он не боялся, что она отвергнет его. Он приковал ее к себе такой цепью, которая заставит ее позабыть обо всех моральных тонкостях – две ночи назад она зачала от него ребенка.
   Это будет его первенец. Хотя они с Кезуар многократно пытались основать династию, каждый раз у нее бывал выкидыш, а позднее она настолько отравила свое тело криучи, что оно отказалось порождать новые яйцеклетки. А Юдит была настоящим чудом. Она не только подарила ему ни с чем не сравнимое блаженство – их соитие оказалось плодотворным. И когда настанет время сказать ей об этом (когда надоедливый Оскар Годольфин наконец распростится с жизнью, и род, для которого она была создана, прекратится), она увидит все совершенство их союза и почувствует, как оно брыкается в ее утробе.

3

   Юдит не спала, ожидая, когда Миляга вернется после еще одной проведенной в блужданиях ночи. Тот зов, который она принесла ему от Целестины, слишком громко звучал у нее в ушах, чтобы можно было заснуть. Ей хотелось как можно скорее передать его по назначению и выбросить эту женщину из своих мыслей. К тому же, ей не улыбалась мысль оказаться спящей, когда он придет. Мысль о том, что он войдет в комнату и будет смотреть на ее погруженное в сон тело – которая еще две ночи назад показалась бы ей приятной – теперь внушала ей беспокойство. Он украл у нее яйцо и вымочил его в своей слюне. Вот когда она вернет свою собственность обратно, а он отправится в Хайгейт, тогда она сможет отдохнуть, но не раньше.
   Когда он наконец вернулся, уже начинало светать, но в комнате было по-прежнему темновато, и она смогла прочесть выражение его лица, только когда он оказался от нее на расстоянии нескольких ярдов, а к тому моменту он уже весь расплылся в улыбке. Он нежно побранил ее за то, что она всю ночь прождала его, вместо того чтобы спать, и сказал ей, что в этом не было никакой нужды, так как ему ничто не угрожает. Однако на этом сладкие речи закончились. Он заметил ее состояние и спросил, что случилось.
   – Я была в Башне Роксборо, – сказала она ему.
   – Я надеюсь, ты не в одиночку туда отправилась? Этим людям нельзя доверять.
   – Я взяла с собою Оскара.
   – И что Оскар?
   – Он мертв, – ответила она кратко.