Страница:
Ноги ее были босы, и холод постепенно поднимался по ее телу, так что когда она вышла в сырую прохладу сумерек, зубы ее стучали. Она остановилась на несколько секунд, чтобы сориентироваться в лабиринте двориков, которые окружали дворец. И в тот момент, когда ее мысли обратились от конкретного к абстрактному, в голове ее всплыла еще одна мысль, дожидавшаяся в глубинах ее сознания как раз такого поворота событий. Ни на мгновение она не усомнилась в ее источнике. Ангел, которого Сеидукс прогнал сегодня днем из ее комнаты, ждал ее все это время на пороге, зная, что в конце концов она появится и будет нуждаться в руководстве. Слезы навернулись у нее на глаза, когда она поняла, что не покинута. Сын Давида знал о ее муках и послал этого ангела, чтобы он прошептал в ее голове свою весть.
– Ипсе, – сказал ангел. – Ипсе.
Она знала, что означает это слово. Она посещала Ипсе много раз, всегда в маске, как и все дамы высшего света во время посещения сомнительных с моральной точки зрения мест. Она видела там все пьесы Плутеро Квексоса, переложения Флоттера, а иногда даже и грубоватые фарсы Коппокови. Тот факт, что Скорбящий выбрал это место, показалось ей странным, но кто она такая, чтобы судить о его целях?
– Я слышу, – сказала она вслух.
Не успел еще стихнуть голос в ее голове, как она уже отправилась в путь по внутренним дворикам в направлении ворот, из которых можно было быстрее всего добраться до Кеспарата Деликвиум, где Плутеро соорудил свой памятник искусственности, которому вскоре предстояло быть перепосвященным Истине.
Кезуар, разумеется, будет ждать огромное разочарование, когда они встретятся (если, конечно, это случится). Ведь Юдит была вовсе не вестником Бога, которого она жаждала разыскать. Но к тому дню боги небесные и земные уже перестали быть теми искупителями и спасителями, которыми их сделала легенда. Они были разрушителями и убийцами. И доказательство этого было здесь, на тех самых улицах, по которым Юдит собиралась отправиться в путь. И если она бы только могла разделить с Кезуар это зрелище и объяснить ей его значение, то тогда, возможно, встреча с сестрой оказалась бы не таким нежеланным даром, – встреча, о которой Юдит не могла не думать, как о воссоединении.
Глава 35
Первым делом он направился в сторону чианкули, готовый к чему угодно – угрозам, мольбам, лести, – лишь бы вновь оказаться рядом с мистифом. Однако в чианкули и прилегающих к нему зданиях никого не оказалось, и он принялся за систематическое исследование улиц. Но на них также никого не было, и по мере того, как росло его отчаяние, он утрачивал всякую осторожность и в конце концов принялся выкрикивать имя Пая в пустоту улиц, словно полуночный пьяница.
В итоге, однако, эта тактика привела к определенному успеху. Перед ним появился один из членов того квартета, который столь неблагожелательно встретил их во время первого посещения, – молодой человек с усиками. На этот раз складки балахона не были зажаты у него в зубах, и он снизошел до того, чтобы заговорить с Милягой по-английски, но смертельная лента по-прежнему трепетала у него в руках с нескрываемой угрозой.
– Ты вернулся, – спросил он.
– Где Пай?
– Где девочка?
– Мертва. Где Пай?
– Не здесь.
– Где же?
– Мистиф отправился во дворец, – ответил молодой человек.
– Почему?
– Таков был приговор.
– Просто пойти во дворец? – сказал Миляга, подходя ближе на один шаг. За этим должно еще что-то скрываться.
Хотя молодой человек и был под защитой шелкового меча, он ощутил в Миляге присутствие силы, которой невозможно противостоять, и его следующий ответ оказался менее уклончивым.
– По приговору он должен убить Автарха, – сказал он.
– Так значит, его послали туда одного?
– Нет. Он взял с собой несколько наших сородичей, а еще несколько остались охранять Кеспарат.
– Они давно ушли?
– Не очень. Но ты не сможешь попасть во дворец. Как, впрочем, и они. Это самоубийство.
Миляга не стал терять времени на споры и направился обратно к воротам, оставив молодого человека нести свою службу по охране цветущих деревьев и пустынных улиц. Но, приблизившись к воротам, он заметил двух человек, мужчину и женщину, которые только что вошли и смотрели в его сторону. Оба были обнажены выше пояса, а на горле у них были нарисованы те самые три полоски, которые он видел у Голодарей во время карательной операции в гавани. Оба приветствовали его приближение, сложив ладони и склонив головы. Женщина была в полтора раза больше своего спутника. Тело ее представляло великолепное зрелище: голова, полностью обритая, за исключением небольшой косицы сзади, располагалась на шее, которая была шире черепа и обладала (наравне с руками и животом) такой мощной и развитой мускулатурой, что при малейшем движении бугры мышц начинали перекатываться у нее под кожей.
– Я же говорила, что он окажется здесь! – оповестила она окрестности.
– Я не знаю, что вам надо, но я вряд ли смогу вам помочь, – сказал Миляга.
– Ведь вы – Джон Фьюри Захария?
– Да.
– По прозвищу Миляга?
– Да. Но...
– Тогда вы должны пойти с нами. Пожалуйста. Отец Афанасий послал нас за вами. Мы слышали о том, что случилось на Ликериш-стрит, и поняли, что это вы. Меня зовут Никетомаас, – сказала женщина. – А это – Флоккус Дадо. Мы ждем вас с тех самых пор, как появился Эстабрук.
– Эстабрук? – переспросил Миляга. Об этом человеке он ни разу не вспомнил за последние несколько месяцев. – А откуда вы его знаете?
– Мы нашли его на улице. Мы думали, что он и есть тот самый. Но оказалось, что нет. Он не знал ничего.
– А вы думаете, я знаю? – раздраженно отозвался Миляга. – Катитесь вы к чертовой матери со своими знаниями! Я понятия не имею, кем вы меня считаете, но к вам я не имею никакого отношения.
– Именно это и говорил отец Афанасий. Он сказал, что вы пребываете в неведении...
– Что ж, он был прав.
– Но вы женились на мистифе.
– Ну и что с того? – сказал Миляга. – Я люблю его, и пусть хоть весь мир об этом узнает.
– Нам это понятно, – сказала Никетомаас, как о самом обычном деле. – Именно поэтому мы и смогли найти вас.
– Мы знали, что мистиф придет сюда, – сказал Флоккус. – А там, где будет он, будешь и ты.
– Его здесь нет, – сказал Миляга, – он пошел наверх, во дворец...
– Во дворец? – переспросила Никетомаас, подняв взгляд на темные стены. – И вы собираетесь отправиться туда вслед за ним?
– Да.
– Тогда я пойду с вами, – сказала она. – Мистер Дадо, возвращайтесь к Афанасию. Скажите ему, кого мы нашли и куда мы отправились.
– Я не нуждаюсь в чужом обществе, – сказал Миляга. – Я не доверяю даже себе самому.
– А как вы сможете попасть во дворец без проводника? – сказала Никетомаас. – Я знаю расположение ворот. И внутренних двориков тоже.
Миляга взвесил в уме все «за» и «против». С одной стороны, ему хотелось продолжить странствие одинокого бродяги, за спиной у которого тянулся шлейф хаоса Ликериш-стрит. Но из-за незнания внутреннего устройства дворца он может потерять время, а ведь какие-нибудь несколько минут могут решить, найдет ли он мистифа живым или мертвым. Он кивнул в знак согласия, и у ворот они разошлись: Флоккус Дадо отправился обратно к отцу Афанасию, а Миляга и Никетомаас стали подниматься к твердыне Автарха.
– Как он там? – спросил он. – Все такой же чокнутый?
– Когда мы нашли его, он был на волосок от смерти, – сказала Никетомаас. – Его брат бросил его здесь, думая, что он мертв. Но мы отнесли его в наши палатки в Просвете и вылечили. Или, точнее, его вылечило пребывание там.
– Вы сделали все это, думая, что он – это я?
– Нам было известно, что кто-то должен появиться из Пятого Доминиона, чтобы начать Примирение снова. И конечно, мы знали, что это вот-вот должно случиться. Но мы не знали, как должен выглядеть этот человек.
– Ну, мне жаль вас разочаровывать, но вы совершаете уже вторую ошибку подряд. От меня толку вам будет не больше, чем от Эстабрука.
– Зачем же вы тогда пришли сюда? – сказала она.
Этот вопрос заслуживал серьезного ответа, если не ради того, кто его задал, то, по крайней мере, ради него самого.
– Были вопросы, на которые я хотел получить ответы, но не мог этого добиться на Земле, – сказал он. – Умер мой друг, умер очень молодым. Женщину, которую я знал, чуть не убили...
– Юдит.
– Да, Юдит.
– Мы много говорили о ней, – сказала Никетомаас. – Эстабрук был от нее просто без ума.
– А сейчас?
– Я давно с ним не разговаривала. Но знаете, он ведь пытался взять ее с собой в Изорддеррекс, когда вмешался его брат.
– Она попала сюда?
– Похоже, нет, – сказала Никетомаас. – Но Афанасий считает, что в конце концов это произойдет. Он говорит, что она также замешана во всю эту историю с Примирением.
– С чего это он взял?
– Мне кажется, тут дело в одержимости Эстабрука. Он говорил о ней так, словно она святая, а Афанасий любит святых женщин.
– Ну, знаете, мы с Юдит были в довольно близких отношениях, и могу вам поручиться – она не Дева Мария.
– Нашему полу известны и другие виды святости, – слегка обиженно парировала Никетомаас.
– Прошу прощения. Я не хотел никого обидеть. Просто Юдит всю свою жизнь терпеть не могла, когда ее водружали на пьедестал.
– Тогда, может быть, нам стоит обратить внимание не на идола, а на его поклонника. Афанасий говорит, что одержимость – это огонь для нашей крепости.
– Что это значит?
– Что мы должны сжечь стены вокруг нас, но для этого потребуется очень яркое пламя.
– Иными словами, одержимость.
– Да, это один из языков этого пламени.
– Но, собственно говоря, зачем вообще сжигать эти стены? Разве они не защищают нас?
– Потому что, если мы этого не сделаем, мы умрем в плену, целуясь с собственными отражениями, – сказала Никетомаас, и Миляга подумал о том, что фраза слишком отточена, чтобы сойти за импровизацию.
– Снова Афанасий? – спросил он.
– Нет, – сказала Никетомаас. – Так говорила моя тетя. Ее заключили в Бастион много лет назад, но здесь, внутри, – Никетомаас поднесла палец к виску, – она свободна.
– А что вы скажете насчет Автарха? – спросил Миляга, поднимая глаза на крепость.
– Что вы имеете в виду?
– Он там, наверху? Целуется со своим отражением?
– Кто знает? Может быть, он уже много лет как мертв, а государство управляется само по себе.
– Вы серьезно так считаете?
Никетомаас покачала головой.
– Нет. Скорее всего, он все-таки жив и прячется там, за своими стенами.
– Интересно, от кого?
– Кто знает? В любом случае, тот, кого он боится, вряд ли дышит тем же воздухом, что и мы с вами.
Перед тем, как они покинули усеянные обломками улицы Кеспарата Хиттахитте, расположенного между воротами Кеспарата Эвретемеков и широкими, прямыми улицами района правительственных учреждений, Никетомаас принялась рыться в развалинах какой-то мансарды в поисках средств маскировки. Она откопала ворох грязной одежды и заставила Милягу облачиться в нее, а потом отыскала нечто не менее отвратительное и для себя самой. Она объяснила, что их лица и тела должны быть скрыты, чтобы они могли свободно смешаться с толпой бедняг, которая ожидает их у ворот. Потом они снова двинулись вперед, и подъем привел их на улицы, где стояли величественные, классически строгие здания, до сих пор не опаленные факельной эстафетой, охватившей почти весь нижний Кеспарат.
– Но это ненадолго, – предрекла Никетомаас.
Когда мятежный огонь доберется до этих сооружений – Налоговых Судов и Комитетов Правосудия, – ни одна колонна не сохранит своей девственной белизны. Но пока что их окружали дома, безмолвные как мавзолеи.
На другом конце этого района причина, по которой они облачились в вонючую и вшивую одежду, стала очевидной. Никетомаас привела их не к одним из основных ворот, ведущих во дворец, а к небольшому проходу, вокруг которого столпилась группа людей в лохмотьях, по виду ничем не отличавшихся от их собственных одеяний. У некоторых в руках были свечи. При их прерывистом свете Миляга увидел, что среди собравшихся нет ни одного неувечного.
– Они ждут, когда смогут войти? – спросил он у своего проводника.
– Нет. Это ворота святых Криз и Ивендаун. Разве ты не слышал о них в Пятом Доминионе? Я думала, они погибли именно там.
– Вполне возможно.
– В Изорддеррексе они встречаются повсюду. В детских стишках, кукольных представлениях...
– Так что все-таки здесь происходит? Самих-то их можно встретить, этих святых?
– В некотором роде, да.
– И на что надеются все эти люди? – спросил Миляга, окинув взглядом толпу калек. – На исцеление?
Вид этих людей не оставлял никаких сомнений в том, что помочь им может только чудо. В этой больной, покрытой гнойными язвами, изувеченной массе некоторые выглядели такими слабыми, что, казалось, им не протянуть до утра.
– Нет, – ответила Никетомаас. – Они пришли сюда за пропитанием. Надеюсь, революция не настолько отвлекла святых, чтоб это помешало им явиться.
Не успела она произнести эти слова, как с той стороны ворот раздался звук заработавшего двигателя, приведший толпу в неистовство. Превратив костыли в оружие и брызгая зараженной слюной, инвалиды боролись за то, чтобы оказаться поближе к благодати, которая вскоре должна была на них излиться. Никетомаас толкнула Милягу вперед, в гущу битвы, где ему пришлось драться, несмотря на стыд, который он при этом испытывал, а иначе ему поотрывали бы руки и ноги те, у кого конечностей было меньше, чем у него. Пригнув голову и раздавая удары направо и налево, он стал пробиваться вперед, к открывающимся воротам.
То, что появилось на той стороне, исторгло повсеместные восторженные возгласы у присутствующих и один недоверчивый возглас у Миляги. Заполняя собой весь проход, вперед выкатывалось пятнадцатифутовое произведение искусств в стиле кич – скульптурное воплощение святых Криз и Ивендаун, руки которых были протянуты навстречу алчущей толпе, а глаза перекатывались в вырезанных глазницах, как у карнавальных чучел, то опускаясь на паству, то, словно в испуге, поднимаясь к небесам. Но больше всего привлекло внимание Миляги их облачение. Они утопали в своей собственной щедрости: с ног до головы одеждой им служила еда. Мантии из мяса, еще не остывшего после жаровен, покрывали их торсы, дымящиеся гирлянды сосисок были намотаны на их шеи и запястья, в паху у них висели мешки, набитые хлебом, а их многослойные юбки состояли из фруктов и рыбы. Толпа немедленно ринулась раздевать их. Безжалостные в своем голоде калеки лупили друг друга, карабкаясь за своей долей.
Однако святые не были беззащитны: для обжор существовали и наказания. Среди изобильных складок юбок и мантий торчали крюки и шипы, явно предназначенные для того, чтобы ранить нападающих. Но, похоже, приверженцев культа это совершенно не беспокоило, и они ползли вверх по юбкам, пренебрегая фруктами и рыбой и стремясь заполучить висевшие повыше мясо и сосиски. Некоторые падали вниз, раздирая свою плоть о крюки и шипы, другие, карабкаясь по телам жертв, достигали цели с криками ликования и принимались набивать мешки у себя за спиной. Но и тогда, в момент своего триумфа, они не были в безопасности. Те, кто полз вслед за ними, либо стаскивали их с облюбованных насестов, либо вырывали у них мешки и швыряли своим сообщникам в толпе, где те в свою очередь становились жертвами грабежа.
Никетомаас держалась за ремень Миляги, чтобы не потеряться в суматохе, и после долгого маневрирования им все-таки удалось благополучно достигнуть основания статуй. Устройство полностью перегораживало ворота, но Никетомаас присела на корточки у пьедестала (охранникам, наблюдавшим за толпой с крепостного вала над воротами, ее видно не было) и рванула прикрывавшую колеса обшивку. Она была сделана из кованого металла, но под ее натиском поддалась, словно картон. Брызнул дождь заклепок, и Никетомаас нырнула в образовавшуюся дыру. Миляга последовал за ней. Когда они оказались под святыми, шум толпы стал гораздо тише, и лишь глухой стук падающих тел выделялся на фоне общего гула. Темнота была почти полной, но они поползли вперед по-пластунски, под мелким дождем машинного масла и топлива, которым обдавал их сверху огромный, раскаленный двигатель. Когда они добрались до противоположной стороны, и Никетомаас снова принялась за обшивку, звуки криков стали громче. Миляга оглянулся. Калеки обнаружили дыру и, судя по всему, решив, что под их идолами скрываются новые сокровища, устремились следом. И уже не двое-трое, а целая толпа. Миляга принялся помогать Никетомаас, а в это время пространство заполнялось все новыми телами, и новые драки разгорались за право первому пролезть в дыру. При всей своей громоздкости сооружение задрожало: битва велась уже не только наверху, но и внизу, и над святыми нависла угроза низвержения. С каждым мгновением тряска становилась все сильнее, и в это время перед ними открылся путь к бегству. По другую сторону от святых находился довольно большой внутренний двор, изрезанный глубокими колеями от колес платформы, на которой стояли святые, и усыпанный остатками выброшенной пищи.
Неустойчивость сооружения не прошла незамеченной, и два охранника, оставив на тарелках недоеденные первосортные бифштексы, с паническими воплями кинулись поднимать тревогу. Их бегство позволило Никетомаас незамеченной протиснуться сквозь дыру, а потом и обернуться, чтобы вытащить Милягу. Джаггернаут [12]был уже близок к тому, чтобы опрокинуться. С другой стороны раздались выстрелы охранников – тех, что над воротами, – которые пытались отучить толпу от дурной привычки лазать по норам. Вылезая, Миляга почувствовал, как чьи-то руки хватают его за ноги, но с помощью яростных пинков ему удалось высвободиться, и Никетомаас вытащила его наружу. В этот момент раздался внезапный оглушительный треск, возвестивший о том, что святые устали качаться на качелях и вот-вот рухнут. Миляга и Никетомаас ринулись через усыпанный корками и очистками двор под укрытие теней, и в следующую секунду со страшным шумом святые опрокинулись на спину, словно пьяницы из забавной комедии, увлекая за собой своих приверженцев, которые все еще цеплялись за их руки, мантии и юбки. Ударившись о землю, сооружение распалось, разметав во все стороны куски вырезанной из дерева, зажаренной и изувеченной плоти.
Охранники начали спускаться с крепостного вала, чтобы усмирить наплыв толпы с помощью пуль. Миляга и Никетомаас не стали медлить, чтобы стать свидетелями этих новых ужасов, и побежали вверх, подальше от ворот. Мольбы и завывания тех, кто был придавлен упавшими святыми, неслись им вслед сквозь темноту.
– Небольшой инцидент у Ворот Святых, сэр.
– Мы в осаде?
– Нет. Просто несчастный случай.
– Жертвы?
– Незначительные. В настоящий момент ворота закрыты наглухо.
– А Кезуар? Как она?
– Я не говорил с Сеидуксом с начала вечера.
– Тогда выясни и доложи.
– Непременно.
Розенгартен удалился, и Автарх вновь обратил свое внимание на человека, сидевшего, не в силах пошевелиться, на соседнем стуле.
– Эти изорддеррекские ночи... – сказал он пленнику, – ...они такие длинные. Знаешь, в Пятом они короче раза в два, и я часто сетовал на то, что они кончаются слишком быстро. Но теперь... – Он вздохнул. – ...теперь я думаю, не лучше ли вернуться туда и основать там Новый Изорддеррекс. Что ты на это скажешь?
Человек не ответил. Крики его давно уже прекратились, но их эхо, еще более драгоценное, чем сам звук, все еще дрожало в воздухе, поднимаясь до самого потолка этой комнаты, где иногда сгущались облачка, роняя нежные, очищающие дожди.
Автарх пододвинул свой стул поближе к пленнику. Мешок живой влаги размером с его голову прилепился к груди жертвы, а его тонкие, словно нити, щупальца впились в тело и проникли к сердцу, легким, печени. Автарх вызвал эту тварь, представляющую собой останки куда более сказочного зверя, из Ин Ово, выбрав ее, подобно хирургу, который находит на подносе инструмент, необходимый для осуществления деликатной и чрезвычайно специфической операции. Десятилетия подобных ритуалов познакомили его со всеми видами, населяющими Ин Ово, и хотя среди них были и такие, которых он никогда не осмелился бы вызвать в мир живых, большинству из них хватало инстинктов, чтобы узнавать голос хозяина и выполнять его приказы, насколько им позволяли это их скудные умственные способности. Это существо он назвал Эбилавом в честь юриста, которого он некогда знал в Пятом Доминионе и который был столь же похож на пиявку, как и этот ошметок злобы, и почти так же дурно пах.
– Ну и как ты себя чувствуешь? – спросил Автарх, напрягая слух, чтобы уловить даже самый тихий шепот. – Уже не больно, ведь правда? Я же говорил тебе, а ты не верил.
Глаза человека открылись, и он облизал губы, на которых появилось нечто, очень похожее на улыбку.
– Ты вступил в тесный союз с Эбилавом, не правда ли? Он проник в самые удаленные уголки твоего тела. Пожалуйста, отвечай, или я заберу его от тебя. Кровь твоя хлынет изо всех дыр, которые он в тебе пробуравил, но даже эта боль покажется тебе ничтожной по сравнению с той потерей, которую ты ощутишь.
– Не надо... – сказал человек.
– Тогда поговори со мной, – заметил Автарх, весь благоразумие. – Ты знаешь, как трудно отыскать такую вот пиявку? Это вымирающий вид. Но я подарил тебе этот экземпляр, не так ли? И теперь я прошу, чтобы ты рассказал мне, что ты чувствуешь.
– Я чувствую... счастье.
– Это говорит Эбилав или ты?
– Мы с ним – одно, – раздалось в ответ.
– Как секс, верно?
– Нет.
– Тогда как любовь?
– Нет. Как будто я еще не родился.
– И лежишь в утробе?
– И лежу в утробе.
– Боже, как я тебе завидую. У меня таких воспоминаний нет. Мне не пришлось побывать внутри матери.
Автарх поднялся со стула, прикрывая рукой рот. Когда по его венам блуждали остатки криучи, он становился невыносимо чувствительным и мог впадать в скорбь или ярость по совершенно ничтожным поводам.
– Соединиться с другой душой, – сказал он, – неразделимо. Быть пожранным и в то же время составлять с ней одно целое. Какая драгоценная радость! – Он повернулся к пленнику, чьи глаза вновь начинали слипаться. Автарх не обратил на это внимания. – Временами это случается, – сказал он. – Как жаль, что я не поэт. Как жаль, что у меня нет слов, чтобы выразить мое нетерпение, мою тоску. Мне кажется, что если бы я знал, что однажды – неважно, сколько лет еще должно пройти, или даже столетий, мне плевать на это! – так вот, если бы я знал, что однажды я сольюсь, неразделимо сольюсь с другой душой, то я смог бы стать хорошим человеком.
Он вновь присел рядом с пленником, глаза которого окончательно закрылись.
– Но этого не случится, – сказал он, и слезы навернулись ему на глаза. – Мы слишком закупорены внутри самих себя. Мы так крепко держимся за свое я, что теряем все остальное. – Слезы потекли по его щекам. – Ты слушаешь меня? – спросил он. Он встряхнул сидевшего на стуле человека так, что у того приоткрылся рот, и из уголка потекла тонкая струйка слюны. – Слушай! – взъярился Автарх. – Я изливаю перед тобой свою боль!
Не услышав ответа, он встал и так сильно ударил пленника по лицу, что тот упал на пол вместе со стулом, к которому был привязан. Впившееся в его грудь существо скорчилось, отозвавшись на боль своего хозяина.
– Ипсе, – сказал ангел. – Ипсе.
Она знала, что означает это слово. Она посещала Ипсе много раз, всегда в маске, как и все дамы высшего света во время посещения сомнительных с моральной точки зрения мест. Она видела там все пьесы Плутеро Квексоса, переложения Флоттера, а иногда даже и грубоватые фарсы Коппокови. Тот факт, что Скорбящий выбрал это место, показалось ей странным, но кто она такая, чтобы судить о его целях?
– Я слышу, – сказала она вслух.
Не успел еще стихнуть голос в ее голове, как она уже отправилась в путь по внутренним дворикам в направлении ворот, из которых можно было быстрее всего добраться до Кеспарата Деликвиум, где Плутеро соорудил свой памятник искусственности, которому вскоре предстояло быть перепосвященным Истине.
* * *
Юдит отняла руки от окна и открыла глаза. Этот контакт был лишен той ясности и отчетливости, которые она ощущала во сне. По правде говоря, она вообще не была уверена, что он состоялся, но теперь уже было слишком поздно предпринимать повторную попытку. Дауд ожидал ее, и не только Дауд, но и пылающие улицы Изорддеррекса. Из окна она много раз видела, как проливается кровь, видела многочисленные драки и нападения, атаки и наступления войск, видела мирных жителей, бегущих толпами, и тех, кто маршировал в отрядах, вооруженных и дисциплинированных. В этом хаосе воюющих сторон ей трудно разобраться, за что они борются, да, честно говоря, ей и не было до этого дела. Ее задача – это поиски сестры в этом мальстреме и надежда на то, что та в свою очередь будет искать ее.Кезуар, разумеется, будет ждать огромное разочарование, когда они встретятся (если, конечно, это случится). Ведь Юдит была вовсе не вестником Бога, которого она жаждала разыскать. Но к тому дню боги небесные и земные уже перестали быть теми искупителями и спасителями, которыми их сделала легенда. Они были разрушителями и убийцами. И доказательство этого было здесь, на тех самых улицах, по которым Юдит собиралась отправиться в путь. И если она бы только могла разделить с Кезуар это зрелище и объяснить ей его значение, то тогда, возможно, встреча с сестрой оказалась бы не таким нежеланным даром, – встреча, о которой Юдит не могла не думать, как о воссоединении.
Глава 35
1
Справляясь о дороге у людей – как правило, раненых, – Миляга проделал свой путь от триумфа Ликериш-стрит до Кеспарата мистифа за несколько часов, в течение которых процесс превращения города в хаос резко убыстрился, так что по дороге его не оставляла мысль о том, что, когда он достигнет цели, на месте стройных рядов домов и цветущих деревьев окажутся пепел и руины. Но, оказавшись, наконец, в этом городе внутри города, он обнаружил, что ни мародеры, ни разрушители здесь не побывали – то ли потому, что знали, что здесь ничем особым не поживишься, то ли потому – и это было больше похоже на правду, – что давнишние суеверия, связанные с народом, некогда населявшим Доминион Незримого, удержали их от бесчинств.Первым делом он направился в сторону чианкули, готовый к чему угодно – угрозам, мольбам, лести, – лишь бы вновь оказаться рядом с мистифом. Однако в чианкули и прилегающих к нему зданиях никого не оказалось, и он принялся за систематическое исследование улиц. Но на них также никого не было, и по мере того, как росло его отчаяние, он утрачивал всякую осторожность и в конце концов принялся выкрикивать имя Пая в пустоту улиц, словно полуночный пьяница.
В итоге, однако, эта тактика привела к определенному успеху. Перед ним появился один из членов того квартета, который столь неблагожелательно встретил их во время первого посещения, – молодой человек с усиками. На этот раз складки балахона не были зажаты у него в зубах, и он снизошел до того, чтобы заговорить с Милягой по-английски, но смертельная лента по-прежнему трепетала у него в руках с нескрываемой угрозой.
– Ты вернулся, – спросил он.
– Где Пай?
– Где девочка?
– Мертва. Где Пай?
– Не здесь.
– Где же?
– Мистиф отправился во дворец, – ответил молодой человек.
– Почему?
– Таков был приговор.
– Просто пойти во дворец? – сказал Миляга, подходя ближе на один шаг. За этим должно еще что-то скрываться.
Хотя молодой человек и был под защитой шелкового меча, он ощутил в Миляге присутствие силы, которой невозможно противостоять, и его следующий ответ оказался менее уклончивым.
– По приговору он должен убить Автарха, – сказал он.
– Так значит, его послали туда одного?
– Нет. Он взял с собой несколько наших сородичей, а еще несколько остались охранять Кеспарат.
– Они давно ушли?
– Не очень. Но ты не сможешь попасть во дворец. Как, впрочем, и они. Это самоубийство.
Миляга не стал терять времени на споры и направился обратно к воротам, оставив молодого человека нести свою службу по охране цветущих деревьев и пустынных улиц. Но, приблизившись к воротам, он заметил двух человек, мужчину и женщину, которые только что вошли и смотрели в его сторону. Оба были обнажены выше пояса, а на горле у них были нарисованы те самые три полоски, которые он видел у Голодарей во время карательной операции в гавани. Оба приветствовали его приближение, сложив ладони и склонив головы. Женщина была в полтора раза больше своего спутника. Тело ее представляло великолепное зрелище: голова, полностью обритая, за исключением небольшой косицы сзади, располагалась на шее, которая была шире черепа и обладала (наравне с руками и животом) такой мощной и развитой мускулатурой, что при малейшем движении бугры мышц начинали перекатываться у нее под кожей.
– Я же говорила, что он окажется здесь! – оповестила она окрестности.
– Я не знаю, что вам надо, но я вряд ли смогу вам помочь, – сказал Миляга.
– Ведь вы – Джон Фьюри Захария?
– Да.
– По прозвищу Миляга?
– Да. Но...
– Тогда вы должны пойти с нами. Пожалуйста. Отец Афанасий послал нас за вами. Мы слышали о том, что случилось на Ликериш-стрит, и поняли, что это вы. Меня зовут Никетомаас, – сказала женщина. – А это – Флоккус Дадо. Мы ждем вас с тех самых пор, как появился Эстабрук.
– Эстабрук? – переспросил Миляга. Об этом человеке он ни разу не вспомнил за последние несколько месяцев. – А откуда вы его знаете?
– Мы нашли его на улице. Мы думали, что он и есть тот самый. Но оказалось, что нет. Он не знал ничего.
– А вы думаете, я знаю? – раздраженно отозвался Миляга. – Катитесь вы к чертовой матери со своими знаниями! Я понятия не имею, кем вы меня считаете, но к вам я не имею никакого отношения.
– Именно это и говорил отец Афанасий. Он сказал, что вы пребываете в неведении...
– Что ж, он был прав.
– Но вы женились на мистифе.
– Ну и что с того? – сказал Миляга. – Я люблю его, и пусть хоть весь мир об этом узнает.
– Нам это понятно, – сказала Никетомаас, как о самом обычном деле. – Именно поэтому мы и смогли найти вас.
– Мы знали, что мистиф придет сюда, – сказал Флоккус. – А там, где будет он, будешь и ты.
– Его здесь нет, – сказал Миляга, – он пошел наверх, во дворец...
– Во дворец? – переспросила Никетомаас, подняв взгляд на темные стены. – И вы собираетесь отправиться туда вслед за ним?
– Да.
– Тогда я пойду с вами, – сказала она. – Мистер Дадо, возвращайтесь к Афанасию. Скажите ему, кого мы нашли и куда мы отправились.
– Я не нуждаюсь в чужом обществе, – сказал Миляга. – Я не доверяю даже себе самому.
– А как вы сможете попасть во дворец без проводника? – сказала Никетомаас. – Я знаю расположение ворот. И внутренних двориков тоже.
Миляга взвесил в уме все «за» и «против». С одной стороны, ему хотелось продолжить странствие одинокого бродяги, за спиной у которого тянулся шлейф хаоса Ликериш-стрит. Но из-за незнания внутреннего устройства дворца он может потерять время, а ведь какие-нибудь несколько минут могут решить, найдет ли он мистифа живым или мертвым. Он кивнул в знак согласия, и у ворот они разошлись: Флоккус Дадо отправился обратно к отцу Афанасию, а Миляга и Никетомаас стали подниматься к твердыне Автарха.
* * *
Единственная тема, которую поднял по дороге Миляга, была связана с Эстабруком.– Как он там? – спросил он. – Все такой же чокнутый?
– Когда мы нашли его, он был на волосок от смерти, – сказала Никетомаас. – Его брат бросил его здесь, думая, что он мертв. Но мы отнесли его в наши палатки в Просвете и вылечили. Или, точнее, его вылечило пребывание там.
– Вы сделали все это, думая, что он – это я?
– Нам было известно, что кто-то должен появиться из Пятого Доминиона, чтобы начать Примирение снова. И конечно, мы знали, что это вот-вот должно случиться. Но мы не знали, как должен выглядеть этот человек.
– Ну, мне жаль вас разочаровывать, но вы совершаете уже вторую ошибку подряд. От меня толку вам будет не больше, чем от Эстабрука.
– Зачем же вы тогда пришли сюда? – сказала она.
Этот вопрос заслуживал серьезного ответа, если не ради того, кто его задал, то, по крайней мере, ради него самого.
– Были вопросы, на которые я хотел получить ответы, но не мог этого добиться на Земле, – сказал он. – Умер мой друг, умер очень молодым. Женщину, которую я знал, чуть не убили...
– Юдит.
– Да, Юдит.
– Мы много говорили о ней, – сказала Никетомаас. – Эстабрук был от нее просто без ума.
– А сейчас?
– Я давно с ним не разговаривала. Но знаете, он ведь пытался взять ее с собой в Изорддеррекс, когда вмешался его брат.
– Она попала сюда?
– Похоже, нет, – сказала Никетомаас. – Но Афанасий считает, что в конце концов это произойдет. Он говорит, что она также замешана во всю эту историю с Примирением.
– С чего это он взял?
– Мне кажется, тут дело в одержимости Эстабрука. Он говорил о ней так, словно она святая, а Афанасий любит святых женщин.
– Ну, знаете, мы с Юдит были в довольно близких отношениях, и могу вам поручиться – она не Дева Мария.
– Нашему полу известны и другие виды святости, – слегка обиженно парировала Никетомаас.
– Прошу прощения. Я не хотел никого обидеть. Просто Юдит всю свою жизнь терпеть не могла, когда ее водружали на пьедестал.
– Тогда, может быть, нам стоит обратить внимание не на идола, а на его поклонника. Афанасий говорит, что одержимость – это огонь для нашей крепости.
– Что это значит?
– Что мы должны сжечь стены вокруг нас, но для этого потребуется очень яркое пламя.
– Иными словами, одержимость.
– Да, это один из языков этого пламени.
– Но, собственно говоря, зачем вообще сжигать эти стены? Разве они не защищают нас?
– Потому что, если мы этого не сделаем, мы умрем в плену, целуясь с собственными отражениями, – сказала Никетомаас, и Миляга подумал о том, что фраза слишком отточена, чтобы сойти за импровизацию.
– Снова Афанасий? – спросил он.
– Нет, – сказала Никетомаас. – Так говорила моя тетя. Ее заключили в Бастион много лет назад, но здесь, внутри, – Никетомаас поднесла палец к виску, – она свободна.
– А что вы скажете насчет Автарха? – спросил Миляга, поднимая глаза на крепость.
– Что вы имеете в виду?
– Он там, наверху? Целуется со своим отражением?
– Кто знает? Может быть, он уже много лет как мертв, а государство управляется само по себе.
– Вы серьезно так считаете?
Никетомаас покачала головой.
– Нет. Скорее всего, он все-таки жив и прячется там, за своими стенами.
– Интересно, от кого?
– Кто знает? В любом случае, тот, кого он боится, вряд ли дышит тем же воздухом, что и мы с вами.
Перед тем, как они покинули усеянные обломками улицы Кеспарата Хиттахитте, расположенного между воротами Кеспарата Эвретемеков и широкими, прямыми улицами района правительственных учреждений, Никетомаас принялась рыться в развалинах какой-то мансарды в поисках средств маскировки. Она откопала ворох грязной одежды и заставила Милягу облачиться в нее, а потом отыскала нечто не менее отвратительное и для себя самой. Она объяснила, что их лица и тела должны быть скрыты, чтобы они могли свободно смешаться с толпой бедняг, которая ожидает их у ворот. Потом они снова двинулись вперед, и подъем привел их на улицы, где стояли величественные, классически строгие здания, до сих пор не опаленные факельной эстафетой, охватившей почти весь нижний Кеспарат.
– Но это ненадолго, – предрекла Никетомаас.
Когда мятежный огонь доберется до этих сооружений – Налоговых Судов и Комитетов Правосудия, – ни одна колонна не сохранит своей девственной белизны. Но пока что их окружали дома, безмолвные как мавзолеи.
На другом конце этого района причина, по которой они облачились в вонючую и вшивую одежду, стала очевидной. Никетомаас привела их не к одним из основных ворот, ведущих во дворец, а к небольшому проходу, вокруг которого столпилась группа людей в лохмотьях, по виду ничем не отличавшихся от их собственных одеяний. У некоторых в руках были свечи. При их прерывистом свете Миляга увидел, что среди собравшихся нет ни одного неувечного.
– Они ждут, когда смогут войти? – спросил он у своего проводника.
– Нет. Это ворота святых Криз и Ивендаун. Разве ты не слышал о них в Пятом Доминионе? Я думала, они погибли именно там.
– Вполне возможно.
– В Изорддеррексе они встречаются повсюду. В детских стишках, кукольных представлениях...
– Так что все-таки здесь происходит? Самих-то их можно встретить, этих святых?
– В некотором роде, да.
– И на что надеются все эти люди? – спросил Миляга, окинув взглядом толпу калек. – На исцеление?
Вид этих людей не оставлял никаких сомнений в том, что помочь им может только чудо. В этой больной, покрытой гнойными язвами, изувеченной массе некоторые выглядели такими слабыми, что, казалось, им не протянуть до утра.
– Нет, – ответила Никетомаас. – Они пришли сюда за пропитанием. Надеюсь, революция не настолько отвлекла святых, чтоб это помешало им явиться.
Не успела она произнести эти слова, как с той стороны ворот раздался звук заработавшего двигателя, приведший толпу в неистовство. Превратив костыли в оружие и брызгая зараженной слюной, инвалиды боролись за то, чтобы оказаться поближе к благодати, которая вскоре должна была на них излиться. Никетомаас толкнула Милягу вперед, в гущу битвы, где ему пришлось драться, несмотря на стыд, который он при этом испытывал, а иначе ему поотрывали бы руки и ноги те, у кого конечностей было меньше, чем у него. Пригнув голову и раздавая удары направо и налево, он стал пробиваться вперед, к открывающимся воротам.
То, что появилось на той стороне, исторгло повсеместные восторженные возгласы у присутствующих и один недоверчивый возглас у Миляги. Заполняя собой весь проход, вперед выкатывалось пятнадцатифутовое произведение искусств в стиле кич – скульптурное воплощение святых Криз и Ивендаун, руки которых были протянуты навстречу алчущей толпе, а глаза перекатывались в вырезанных глазницах, как у карнавальных чучел, то опускаясь на паству, то, словно в испуге, поднимаясь к небесам. Но больше всего привлекло внимание Миляги их облачение. Они утопали в своей собственной щедрости: с ног до головы одеждой им служила еда. Мантии из мяса, еще не остывшего после жаровен, покрывали их торсы, дымящиеся гирлянды сосисок были намотаны на их шеи и запястья, в паху у них висели мешки, набитые хлебом, а их многослойные юбки состояли из фруктов и рыбы. Толпа немедленно ринулась раздевать их. Безжалостные в своем голоде калеки лупили друг друга, карабкаясь за своей долей.
Однако святые не были беззащитны: для обжор существовали и наказания. Среди изобильных складок юбок и мантий торчали крюки и шипы, явно предназначенные для того, чтобы ранить нападающих. Но, похоже, приверженцев культа это совершенно не беспокоило, и они ползли вверх по юбкам, пренебрегая фруктами и рыбой и стремясь заполучить висевшие повыше мясо и сосиски. Некоторые падали вниз, раздирая свою плоть о крюки и шипы, другие, карабкаясь по телам жертв, достигали цели с криками ликования и принимались набивать мешки у себя за спиной. Но и тогда, в момент своего триумфа, они не были в безопасности. Те, кто полз вслед за ними, либо стаскивали их с облюбованных насестов, либо вырывали у них мешки и швыряли своим сообщникам в толпе, где те в свою очередь становились жертвами грабежа.
Никетомаас держалась за ремень Миляги, чтобы не потеряться в суматохе, и после долгого маневрирования им все-таки удалось благополучно достигнуть основания статуй. Устройство полностью перегораживало ворота, но Никетомаас присела на корточки у пьедестала (охранникам, наблюдавшим за толпой с крепостного вала над воротами, ее видно не было) и рванула прикрывавшую колеса обшивку. Она была сделана из кованого металла, но под ее натиском поддалась, словно картон. Брызнул дождь заклепок, и Никетомаас нырнула в образовавшуюся дыру. Миляга последовал за ней. Когда они оказались под святыми, шум толпы стал гораздо тише, и лишь глухой стук падающих тел выделялся на фоне общего гула. Темнота была почти полной, но они поползли вперед по-пластунски, под мелким дождем машинного масла и топлива, которым обдавал их сверху огромный, раскаленный двигатель. Когда они добрались до противоположной стороны, и Никетомаас снова принялась за обшивку, звуки криков стали громче. Миляга оглянулся. Калеки обнаружили дыру и, судя по всему, решив, что под их идолами скрываются новые сокровища, устремились следом. И уже не двое-трое, а целая толпа. Миляга принялся помогать Никетомаас, а в это время пространство заполнялось все новыми телами, и новые драки разгорались за право первому пролезть в дыру. При всей своей громоздкости сооружение задрожало: битва велась уже не только наверху, но и внизу, и над святыми нависла угроза низвержения. С каждым мгновением тряска становилась все сильнее, и в это время перед ними открылся путь к бегству. По другую сторону от святых находился довольно большой внутренний двор, изрезанный глубокими колеями от колес платформы, на которой стояли святые, и усыпанный остатками выброшенной пищи.
Неустойчивость сооружения не прошла незамеченной, и два охранника, оставив на тарелках недоеденные первосортные бифштексы, с паническими воплями кинулись поднимать тревогу. Их бегство позволило Никетомаас незамеченной протиснуться сквозь дыру, а потом и обернуться, чтобы вытащить Милягу. Джаггернаут [12]был уже близок к тому, чтобы опрокинуться. С другой стороны раздались выстрелы охранников – тех, что над воротами, – которые пытались отучить толпу от дурной привычки лазать по норам. Вылезая, Миляга почувствовал, как чьи-то руки хватают его за ноги, но с помощью яростных пинков ему удалось высвободиться, и Никетомаас вытащила его наружу. В этот момент раздался внезапный оглушительный треск, возвестивший о том, что святые устали качаться на качелях и вот-вот рухнут. Миляга и Никетомаас ринулись через усыпанный корками и очистками двор под укрытие теней, и в следующую секунду со страшным шумом святые опрокинулись на спину, словно пьяницы из забавной комедии, увлекая за собой своих приверженцев, которые все еще цеплялись за их руки, мантии и юбки. Ударившись о землю, сооружение распалось, разметав во все стороны куски вырезанной из дерева, зажаренной и изувеченной плоти.
Охранники начали спускаться с крепостного вала, чтобы усмирить наплыв толпы с помощью пуль. Миляга и Никетомаас не стали медлить, чтобы стать свидетелями этих новых ужасов, и побежали вверх, подальше от ворот. Мольбы и завывания тех, кто был придавлен упавшими святыми, неслись им вслед сквозь темноту.
2
– Что там за шум, Розенгартен?– Небольшой инцидент у Ворот Святых, сэр.
– Мы в осаде?
– Нет. Просто несчастный случай.
– Жертвы?
– Незначительные. В настоящий момент ворота закрыты наглухо.
– А Кезуар? Как она?
– Я не говорил с Сеидуксом с начала вечера.
– Тогда выясни и доложи.
– Непременно.
Розенгартен удалился, и Автарх вновь обратил свое внимание на человека, сидевшего, не в силах пошевелиться, на соседнем стуле.
– Эти изорддеррекские ночи... – сказал он пленнику, – ...они такие длинные. Знаешь, в Пятом они короче раза в два, и я часто сетовал на то, что они кончаются слишком быстро. Но теперь... – Он вздохнул. – ...теперь я думаю, не лучше ли вернуться туда и основать там Новый Изорддеррекс. Что ты на это скажешь?
Человек не ответил. Крики его давно уже прекратились, но их эхо, еще более драгоценное, чем сам звук, все еще дрожало в воздухе, поднимаясь до самого потолка этой комнаты, где иногда сгущались облачка, роняя нежные, очищающие дожди.
Автарх пододвинул свой стул поближе к пленнику. Мешок живой влаги размером с его голову прилепился к груди жертвы, а его тонкие, словно нити, щупальца впились в тело и проникли к сердцу, легким, печени. Автарх вызвал эту тварь, представляющую собой останки куда более сказочного зверя, из Ин Ово, выбрав ее, подобно хирургу, который находит на подносе инструмент, необходимый для осуществления деликатной и чрезвычайно специфической операции. Десятилетия подобных ритуалов познакомили его со всеми видами, населяющими Ин Ово, и хотя среди них были и такие, которых он никогда не осмелился бы вызвать в мир живых, большинству из них хватало инстинктов, чтобы узнавать голос хозяина и выполнять его приказы, насколько им позволяли это их скудные умственные способности. Это существо он назвал Эбилавом в честь юриста, которого он некогда знал в Пятом Доминионе и который был столь же похож на пиявку, как и этот ошметок злобы, и почти так же дурно пах.
– Ну и как ты себя чувствуешь? – спросил Автарх, напрягая слух, чтобы уловить даже самый тихий шепот. – Уже не больно, ведь правда? Я же говорил тебе, а ты не верил.
Глаза человека открылись, и он облизал губы, на которых появилось нечто, очень похожее на улыбку.
– Ты вступил в тесный союз с Эбилавом, не правда ли? Он проник в самые удаленные уголки твоего тела. Пожалуйста, отвечай, или я заберу его от тебя. Кровь твоя хлынет изо всех дыр, которые он в тебе пробуравил, но даже эта боль покажется тебе ничтожной по сравнению с той потерей, которую ты ощутишь.
– Не надо... – сказал человек.
– Тогда поговори со мной, – заметил Автарх, весь благоразумие. – Ты знаешь, как трудно отыскать такую вот пиявку? Это вымирающий вид. Но я подарил тебе этот экземпляр, не так ли? И теперь я прошу, чтобы ты рассказал мне, что ты чувствуешь.
– Я чувствую... счастье.
– Это говорит Эбилав или ты?
– Мы с ним – одно, – раздалось в ответ.
– Как секс, верно?
– Нет.
– Тогда как любовь?
– Нет. Как будто я еще не родился.
– И лежишь в утробе?
– И лежу в утробе.
– Боже, как я тебе завидую. У меня таких воспоминаний нет. Мне не пришлось побывать внутри матери.
Автарх поднялся со стула, прикрывая рукой рот. Когда по его венам блуждали остатки криучи, он становился невыносимо чувствительным и мог впадать в скорбь или ярость по совершенно ничтожным поводам.
– Соединиться с другой душой, – сказал он, – неразделимо. Быть пожранным и в то же время составлять с ней одно целое. Какая драгоценная радость! – Он повернулся к пленнику, чьи глаза вновь начинали слипаться. Автарх не обратил на это внимания. – Временами это случается, – сказал он. – Как жаль, что я не поэт. Как жаль, что у меня нет слов, чтобы выразить мое нетерпение, мою тоску. Мне кажется, что если бы я знал, что однажды – неважно, сколько лет еще должно пройти, или даже столетий, мне плевать на это! – так вот, если бы я знал, что однажды я сольюсь, неразделимо сольюсь с другой душой, то я смог бы стать хорошим человеком.
Он вновь присел рядом с пленником, глаза которого окончательно закрылись.
– Но этого не случится, – сказал он, и слезы навернулись ему на глаза. – Мы слишком закупорены внутри самих себя. Мы так крепко держимся за свое я, что теряем все остальное. – Слезы потекли по его щекам. – Ты слушаешь меня? – спросил он. Он встряхнул сидевшего на стуле человека так, что у того приоткрылся рот, и из уголка потекла тонкая струйка слюны. – Слушай! – взъярился Автарх. – Я изливаю перед тобой свою боль!
Не услышав ответа, он встал и так сильно ударил пленника по лицу, что тот упал на пол вместе со стулом, к которому был привязан. Впившееся в его грудь существо скорчилось, отозвавшись на боль своего хозяина.