Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 3

сказал Штудлер, - австрийские войска займут Белград!
Рюмель дернулся, словно его укололи булавкой.
- Но, сударь, я полагаю, что и в данном случае вы плохо осведомлены!
Несмотря на видимость военных демонстраций, ничто не доказывает, что между
Австрией и Сербией происходит что-либо более серьезное, чем простые
маневры... Не знаю, придаете ли вы цену капитальнейшему факту: до настоящего
времени ни одному европейскому правительству не было передано
дипломатическим путем официальное объявление войны! Более того: сегодня в
полдень сербский посол в Австрии все еще находился в Вене! Почему? Потому
что он служит посредником в активном обмене мнениями между обоими
правительствами. Это очень хороший признак. Раз переговоры продолжаются!..
Впрочем, даже если бы действительно последовал разрыв дипломатических
отношений и даже если бы Австрия решилась объявить войну, я имею основания
считать, что Сербия, уступая разумным влияниям, отказалась бы от неравной
борьбы трехсот тысяч человек против миллиона пятисот тысяч и что ее армия
начала бы отступать, не принимая боя... Не забывайте, - добавил он с
улыбкой, - пока не заговорили пушки, слово принадлежит дипломатам...
Взгляды Антуана и Жака встретились, и Антуан заметил в глазах брата
весьма непочтительный огонек: очевидно было, что Жак не слишком высокого
мнения о Рюмеле.
- Вам, наверное, было бы труднее, - вставил с улыбкой Финацци, - найти
основания для оптимизма в поведении Германии?
- Почему же? - возразил Рюмель, окинув окулиста быстрым, пронизывающим
взглядом. - В Германии влияние воинственно настроенных элементов, которое
отрицать не приходится, уравновешивается другими влияниями, имеющими большое
значение. Поспешное возвращение кайзера, - он сегодня ночью будет в Киле, -
по-видимому, изменит политическую ориентацию последних дней. Известно, что
кайзер будет до конца возражать против риска, связанного с европейской
войной. Все его личные советники - убежденные сторонники мира. А одним из
тех его друзей, к мнению которых он особенно охотно прислушивается, является
князь Лихновский, германский посол в Лондоне, я имел в свое время честь
познакомиться с ним в Берлине: это человек рассудительный, осторожный и
пользующийся в настоящее время большим влиянием при германском дворе...
Имейте в виду: вступая в войну, Германия рискует очень многим! Если границы
ее окажутся блокированными, империя в буквальном смысле слова подохнет с
голоду. Раз Германия не сможет получать из России зерно и скот, то не сталью
же, не углем, не машинами прокормит она свои четыре миллиона мобилизованных
и шестьдесят три миллиона прочего населения!
- А что им помешает покупать в другом месте? - возразил Штудлер.
- То, что им придется платить золотом, ибо немецкие бумажные деньги
очень скоро перестали бы приниматься за границей. Ну так вот, расчет сделать
очень легко: германский золотой запас всем хорошо известен. Уже через
несколько недель Германия не сможет продолжать вывоз золота, который
придется производить ежедневно; и тогда наступит голод!
Доктор Филип засмеялся коротким гнусавым смехом.
- Вы с этим не согласны, господин профессор? - спросил Рюмель тоном
вежливого удивления.
- Согласен... Согласен... - пробормотал Филип добродушным тоном. - Но я
боюсь, не есть ли это... чисто умозрительная выкладка?
Антуан не мог удержаться от улыбки. Он давно уже знал это выражение
патрона: "Чисто умозрительная выкладка" в его устах означало: "идиотство".
- Все, что я здесь высказал, - уверенным тоном продолжал Рюмель, -
подтверждается всеми экспертами. Даже немецкие экономисты признают, что
сырьевая проблема в военное время для их страны неразрешима.
Руа с живостью вмешался в разговор:
- Поэтому германский генеральный штаб и полагает, что единственный шанс
Германии - это молниеносная и полная победа: если победа запоздает хоть на
несколько недель, Германия - это всем известно - вынуждена будет
капитулировать.
- Если бы еще она была уверена в своих союзниках! - прокартавил, лукаво
усмехаясь в бороду, доктор Теривье. - Но Италия!..
- По-видимому, Италия действительно приняла твердое решение сохранять
нейтралитет, - подтвердил Рюмель.
- А что касается австрийской армии... - добавил Руа с презрительной
гримасой, сделав иронический жест рукой, словно перебрасывая что-то через
плечо.
- Нет, нет, господа, - продолжал Рюмель, довольный, что нашел
поддержку. - Повторяю вам: не следует преувеличивать опасность...
Послушайте: не раскрывая государственной тайны, я могу вам сообщить
следующее. Как раз в настоящий момент в Петербурге происходит свидание
министра иностранных дел его высокопревосходительства господина Сазонова с
австрийским послом, и от этого свидания ожидают многого. Так вот, разве один
тот факт, что на такой разговор без всяких посредников согласились обе
стороны, не указывает на обоюдное желание избежать каких бы то ни было
военных демонстраций?.. С другой стороны, нам известно, что предстоят новые
попытки посредничества... Со стороны Соединенных Штатов... Со стороны
папы...
- Папы? - переспросил Филип с самым серьезным видом.
- Ну да, папы, - подтвердил юный Руа; сидя верхом на стуле и скрестив
руки под подбородком, он Старался не упустить ни единого слова из того, что
говорил Рюмель.
Филип не решался улыбнуться, но его зоркие глазки так и светились
насмешкой.
- Вмешательство папы? - повторил он. И затем с кротким видом добавил: -
Боюсь, что это тоже умозрительная выкладка.
- Вы ошибаетесь, господин профессор. Вопрос этот стоит в порядке дня.
Категорического вето святого отца было бы достаточно, чтобы решительным
образом остановить старого императора Франца-Иосифа и вернуть австрийские
войска в пределы Австрии. Все министерства иностранных дел это отлично
знают. И в настоящее время в Ватикане происходит отчаяннейшая борьба
различных влияний. Кто одолеет? Добьются ли немногие сторонники войны, чтобы
папа воздержался от каких бы то ни было увещеваний? Сумеют ли многочисленные
друзья мира побудить его к вмешательству?
Штудлер саркастически хихикнул:
- Жаль, что у нас нет посла в Ватикане! Он бы посоветовал его
святейшеству раскрыть Евангелие...
На этот раз Филип улыбнулся.
- Господин профессор скептически относится к папскому влиянию, -
констатировал Рюмель с оттенком неудовольствия и иронии.
- Патрон всегда скептик, - пошутил Антуан, бросив своему учителю взгляд
сообщника, полный уважения и симпатии.
Филип обернулся к нему и лукаво сощурил глаза.
- Друг мой, - сказал он, - признаюсь и это, наверное, тяжелый симптом
старческого слабоумия, - что мне становится все труднее и труднее составить
себе какое-то определенное мнение... Кажется, еще никто никогда не доказывал
мне чего-либо так, чтобы кто-нибудь другой не мог доказать совершенно
обратного с тою же силой и очевидностью. Вероятно, это вы и называете моим
скептицизмом? Впрочем, в данном случае вы совершенно ошибаетесь. Я склоняюсь
перед компетентностью господина Рюмеля и так же, как любой другой, чувствую
всю силу его аргументации...
- Однако... - со смехом начал Антуан.
Филип улыбнулся.
- Однако, - подхватил он, с силою потирая руки, - в моем возрасте
трудно рассчитывать на торжество разума... Если мир не зависит больше от
здравого смысла людей, значит, он очень болен!.. Впрочем, - тотчас же
добавил он, - это вовсе не основание для того, чтобы сидеть сложа руки. Я
целиком одобряю усилия дипломатов, которые из кожи вон лезут. Всегда нужно
из кожи вон лезть, как будто действительно можно что-то сделать. Таков наш
принцип в медицине, не правда ли, Тибо?
Манюэль Руа с досадой разглаживал пальцами свои усики. Ничто так не
раздражало его, как обветшалые парадоксы старого учителя.
Рюмель, которому тоже не нравился этот академический скептицизм, упорно
глядел в сторону Антуана; и как только их взгляды встретились, сделал ему
знак, напоминая об истинной цели своего визита: о впрыскивании.
Но в этот момент Манюэль Руа, обратившись к Рюмелю, заявил без всяких
обиняков:
- Плохо то, что, если дело обернется худо, Франция окажется
неподготовленной. Ах, если бы мы располагали сейчас могучей военной силой...
подавляющей...
- Неподготовленной? А кто вам это сказал? - возразил дипломат,
выпрямляясь с решительным видом.
- Ну, мне кажется, что разоблачения Юмбера{18} в сенате недели три тому
назад довольно четко обрисовали положение.
- Ах, оставьте! - воскликнул Рюмель, чуть-чуть пожав плечами. - Факты,
которые "разоблачил", как вы выразились, сенатор Юмбер, ни для кого не были
тайной и вовсе не имеют того значения, которое пыталась им придать
известного рода пресса... Наивно было бы думать, что французский пиупиу{18}
обречен идти на войну босоногим, как солдат Второго года Республики...{18}
- Но я имею в виду не только сапоги... Тяжелая артиллерия, например...
- А знаете ли вы, что многие специалисты, притом из наиболее
авторитетных, совершенно отрицают полезность этих дальнобойных орудий,
которыми увлекаются в германской армии? Так же обстоит и с пулеметами,
которыми у них отягощена пехота...
- А как они устроены, пулеметы? - прервал Антуан.
Рюмель рассмеялся.
- Это нечто среднее между ружьем и адской машиной, которую устроил
Фиески{18}, помните, тот самый, что совершил неудачное покушение на
Луи-Филиппа... В теории, когда речь идет об учениях на полигоне, - это
ужасные орудия. Но на практике! Говорят, они портятся от малейшей
песчинки...
Затем он продолжал более серьезным тоном, обернувшись к Руа:
- По мнению специалистов, самое важное - это полевая артиллерия. Так
вот, наша значительно превосходит немецкую. У нас больше
семидесятипятимиллиметровых орудий, чем у немцев
семидесятисемимиллиметровых, и к тому же их семьдесят семь миллиметров не
выдерживают сравнения с нашими семьюдесятью пятью... Не тревожьтесь, молодой
человек... Факт тот, что за последние три года Франция сделала значительные
успехи. Все проблемы концентрации войск, использования железных дорог,
снабжения армии сейчас разрешены. Если бы пришлось воевать, поверьте,
Франция была бы в отличном положении. И нашим союзникам это хорошо известно!
- Вот это и опасно! - пробормотал Штудлер.
Рюмель надменно поднял брови, словно мысль Халифа представлялась ему
совершенно непонятной. Но Жак поддержал Штудлера:
- Это правда. Для нас, может быть, было бы лучше, если бы Россия в
данный момент не могла слишком уж рассчитывать на французскую армию!
Верный принятому решению, он до сего времени слушал молча, но буквально
грыз удила. Вопрос, с его точки зрения, самый важный - сопротивление масс, -
не был даже затронут. Он мысленно проверил себя, убедился, что достаточно
владеет собой для того чтобы, в свою очередь, взять тот небрежный и чисто
отвлеченный тон, который здесь, видимо, был принят, и затем обратился к
дипломату.
- Вы перечислили сейчас все основания для того, чтобы верить в мирный
исход конфликта, - начал он размеренным голосом. - Не кажется ли вам, что
среди главных шансов на мир надо учитывать сопротивление пацифистски
настроенных партий? - Взгляд его скользнул по лицу Антуана, заметил на нем
легкое выражение беспокойства и снова остановился на Рюмеле. - Все-таки
сейчас в Европе имеется десять или двенадцать миллионов убежденных
интернационалистов, твердо решивших в случае усиления военной угрозы
воспрепятствовать своим правительствам ввязаться в войну...
Рюмель выслушал, не сделав ни единого жеста. Он внимательно смотрел на
Жака.
- Я, может быть, придаю этим манифестациям черни не меньшее значение,
чем вы, - произнес он наконец со спокойствием, которое лишь наполовину
скрывало иронию. - Впрочем, заметьте, что проявления патриотического
энтузиазма во всех европейских столицах гораздо многочисленнее и
внушительней, чем протесты немногих смутьянов... Вчера вечером в Берлине
миллионная манифестация прошла по городу, демонстрировала перед русским
посольством, пела "Стражу на Рейне"{20} под окнами королевского дворца и
осыпала цветами статую Бисмарка... Я, конечно, не отрицаю, что имеются и
оппозиционные проявления, но их действие - чисто негативное.
- Негативное? - вскричал Штудлер. - Никогда еще идея войны не была
столь непопулярной в массах!
- Что вы подразумеваете под словом "негативное"? - спокойно спросил
Жак.
- Бог ты мой, - ответил Рюмель, делая вид, что ищет подходящее
выражение, - я подразумеваю, что эти партии, о которых вы говорите,
враждебные всяким помышлениям о войне, ни достаточно многочисленны, ни
достаточно дисциплинированны, ни достаточно объединены в международном
плане, чтобы представлять в Европе силу, с которой пришлось бы считаться...
- Двенадцать миллионов! - повторил Жак.
- Возможно, что их двенадцать миллионов, но ведь большинство - только
сочувствующие, люди просто "платящие членские взносы". Не обманывайтесь на
этот счет! Сколько имеется подлинных, активных борцов? Да к тому же многие
из этих борцов подвержены патриотическим настроениям... В некоторых странах
эти революционные партии, может быть, и способны оказать кое-какое
противодействие власти своих правительств, но противодействие чисто
теоретическое и, во всяком случае, временное: ибо подобная оппозиция может
существовать лишь до тех пор, пока власти ее терпят. Если бы обстоятельства
ухудшились, каждому правительству пришлось бы только немножко туже завинтить
гайку либерализма, даже не прибегая к объявлению осадного положения, и оно
сразу же избавилось бы от смутьянов... Нет... Нигде еще Интернационал не
представляет собой силы, способной эффективно противостоять действиям
правительства. И не могут же крайние элементы во время серьезного кризиса
образовать партию, способную оказать решительное сопротивление... - Он
улыбнулся: - Слишком поздно... На сей раз...
- Если только, - возразил Жак, - эти силы сопротивления, дремлющие в
спокойное время, не поднимутся ввиду надвигающейся опасности и не окажутся
внезапно неодолимыми!.. Разве, по-вашему, могучее забастовочное движение в
России не парализует сейчас царское правительство?
- Вы ошибаетесь, - холодно сказал Рюмель. - Позвольте мне заявить вам,
что вы запаздываете по меньшей мере на сутки... Последние сообщения, к
счастью, совершенно недвусмысленны: революционные волнения в Петербурге
подавлены. Жестоко, но о-кон-чатель-но.
Он еще раз улыбнулся, словно извиняясь за то, что правда, бесспорно, на
его стороне. Затем, переведя взгляд на Антуана, выразительно посмотрел на
ручные часы:
- Друг мой... К сожалению, мне некогда...
- Я к вашим услугам, - сказал Антуан, поднимаясь. Он опасался реакции
Жака и рад был поскорее прервать этот спор.

Пока Рюмель с безукоризненной любезностью прощался с присутствующими,
Антуан вынул из кармана конверт и подошел к брату:
- Вот письмо к нотариусу. Спрячь его... Ну, как ты находишь Рюмеля? -
рассеянно добавил он.
Жак только улыбнулся и заметил:
- До какой степени наружность у него соответствует внутреннему
содержанию!..
Антуан, казалось, думал о чем-то другом, чего не решался высказать. Он
быстро огляделся по сторонам, удостоверился, что никто его не слышит, и,
понизив голос, произнес вдруг деланно безразличным тоном:
- Кстати... А как ты, случись война?.. Тебе ведь дали отсрочку, правда?
Но... если будет мобилизация?
Жак, прежде чем ответить, мгновение смотрел ему прямо в лицо. ("Женни
наверняка задаст мне тот же вопрос", - подумал он.)
- Я не допущу, чтобы меня мобилизовали, - решительно заявил он.
Антуан, чтобы не выдать себя, глядел в сторону Рюмеля и не показал даже
вида, что расслышал.
Братья разошлись в разные стороны, не добавив ни слова.

XLI

- Уколы ваши действуют замечательно, - заявил Рюмель, как только они
оказались вдвоем. - Я чувствую себя уже значительно лучше. Встаю без особых
усилий, аппетит улучшился...
- По вечерам не лихорадит? Головокружений нет?
- Нет.
- Можно будет увеличить дозу.
Комната рядом с врачебным кабинетом, в которую они зашли, была
облицована белым фаянсом. Посредине стоят операционный стол. Рюмель разделся
и покорно растянулся на нем.
Антуан, повернувшись к нему спиной и стоя перед автоклавом, приготовлял
раствор.
- То, что вы сказали, утешительно, - задумчиво проговорил он.
Рюмель взглянул на него, недоумевая, - говорит ли он о его здоровье или
о политике.
- Но тогда, - продолжал Антуан, - почему же допускают, чтобы пресса так
тенденциозно подчеркивала двуличие Германии и ее провокационные замыслы?
- Не "допускают", а даже поощряют! Надо же подготовить общественное
мнение к любой случайности...
Он говорил очень серьезным тоном. Антуан резко повернулся. Лицо Рюмеля
утратило выражение хвастливой уверенности. Он покачивал головой, вперив в
пространство неподвижный задумчивый взгляд.
- Подготовить общественное мнение? - переспросил Антуан. - Оно никогда
не допустит, чтобы из-за интересов Сербии мы были втянуты в серьезные
осложнения!
- Общественное мнение? - сказал Рюмель с гримасой человека, всему
знающего цену. - Друг мой, проявив некоторую твердость и хорошо
профильтровав информацию, мы в три дня повернем общественное мнение в любую
сторону!.. К тому же большинству французов всегда льстил франко-русский
союз. Нетрудно будет лишний раз сыграть на этой струнке.
- Ну, это как сказать! - возразил Антуан, подходя ближе. Пропитанной
эфиром ваткой он протер место укола и быстрым движением запустил иглу
глубоко в мышцу. Молча наблюдал он за шприцем, где быстро понижался уровень
жидкости, затем вынул иглу.
- Французы, - продолжал он, - восторженно приняли франко-русский союз.
Но сейчас им впервые приходится подумать, к чему он их обязывает... Полежите
минутку... О чем, собственно, гласит наш договор с Россией? Никому это не
известно.
Он не задал прямого вопроса, но Рюмель охотно дал ответ.
- В тайны богов я не посвящен, - сказал он, приподнимаясь на локте. - Я
знаю... то, что знают за министерскими кулисами. Заключено было два
предварительных соглашения, в тысяча восемьсот девяносто первом и в тысяча
восемьсот девяносто втором году, затем настоящий союзный договор,
подписанный Казимир-Перье{23} в тысяча восемьсот девяносто четвертом году.
Весь текст мне не известен, но - это ведь не государственная тайна - Франция
и Россия обязались оказать друг другу военную помощь в случае, если одной из
них станет угрожать Германия... С тех пор был у нас господин Делькассе. Был
господин Пуанкаре, ездивший в Россию. Все это, ясное дело, уточнило и
углубило наши обязательства.
- Значит, - заметил Антуан, - если сейчас Россия вмешается,
противодействуя германской политике, то это она станет угрожать Германии! И
тогда, по условиям договора, мы не обязаны будем...
На губах у Рюмеля появилась и быстро исчезла полуулыбка-полугримаса.
- Все это, друг мой, гораздо сложнее... Предположим, что Россия,
неизменная покровительница южных славян, порвет завтра с Австрией и объявит
мобилизацию, чтобы защитить Сербию. Германия, согласно договору с Австрией
от тысяча восемьсот семьдесят девятого года, должна будет мобилизоваться
против России... Ну, а эта мобилизация вынудила бы Францию выполнить
обязательства, данные России, и немедленно мобилизоваться против Германии,
угрожающей нашему союзнику... Это произошло бы автоматически...
Антуан не смог подавить раздражения:
- Значит, эта дорогостоящая франко-русская дружба, которая, как
хвастались наши дипломаты, нас якобы обезопасила теперь, оказывается,
приводит к прямо противоположным результатам! Она не гарантия мира, а угроза
войны!
- Дипломаты найдут, что вам ответить... Подумайте, каково было
положение Франции в Европе в тысяча восемьсот девяностом году. Разве нашим
дипломатам можно поставить в вину, что они предпочли снабдить родину
обоюдоострым оружием, чем оставить ее вовсе безоружной?
Аргумент этот показался Антуану сомнительным, но он не нашелся, что
возразить. Он плохо знал современную историю. Впрочем, все это
непосредственного значения не имело.
- Как бы там ни было, - продолжал он, - но, если я вас правильно
понимаю, сейчас наша судьба зависит только от России? Или, точнее, - добавил
он, секунду подумав, - все зависит от нашей верности франко-русскому
договору?
Рюмель опять криво усмехнулся.
- Нет, дорогой мой, не рассчитывайте на то, что мы сможем отказаться от
своих обязательств. В настоящий момент нашей внешней политикой руководит
господин Бертело. Пока он остается на этом посту и пока за ним стоит
господин Пуанкаре, не сомневайтесь, что верность наша союзному договору не
будет поставлена под вопрос. - Он поколебался. - Говорят, это было ясно
видно на заседании совета министров, которое последовало за неслыханным
предложением Шена...
- Тогда, - вскричал с раздражением Антуан, - раз нет никакой
возможности избавиться от русской опеки, надо заставить Россию соблюдать
нейтралитет!
- А как это сделать? - Рюмель смотрел на Антуана в упор своими голубыми
глазками. - Может быть, теперь уже и поздно... - прошептал он.
Затем, после минутного молчания, заговорил снова:
- Военная партия в России очень сильна. Поражение в русско-японской
войне оставило у русского генерального штаба горький осадок и стремление
взять реванш; к тому же они до сих пор не примирились с камуфлетом, который
им устроила Австрия, аннексировав Боснию и Герцеговину. Такие люди, как
господин Извольский, - между прочим, он сегодня должен прибыть в Париж, - и
не скрывают, что хотят европейской войны, чтобы расширить границы России до
Константинополя. Они предпочли бы отсрочить войну до кончины Франца-Иосифа,
а если возможно, то до тысяча девятьсот семнадцатого года, но что же делать,
если случай представился раньше... - Он говорил быстро, задыхаясь, даже вид
у него стал вдруг подавленный. Морщинка озабоченности пролегла между
бровями. Казалось, с лица его спала маска. - Да, дорогой мой, по совести
говоря, я начинаю отчаиваться... Сейчас перед вашими друзьями, мне, конечно,
пришлось хорохориться. Но на самом-то деле все идет из рук вон плохо. Так
плохо, что министр иностранных дел не стал сопровождать президента в Данию и
уговорил его вернуться во Францию кратчайшим путем... В полдень вести были
дурные. Германия, вместо того чтобы с готовностью согласиться на предложение
сэра Эдуарда Грея, виляет, придирается ко всяким мелочам и, видимо,
старается сделать все, чтобы провалить совещание по арбитражу. Но
действительно ли она стремится обострить положение? Или же отвергает мысль о
совещании четырех, ибо заранее знает, принимая во внимание натянутость
австро-итальянских отношений, что на этом судилище Австрия будет неизбежно
осуждена тремя голосами против одного?.. Это еще наиболее выгодное для нее
предположение... и, пожалуй, наиболее вероятное. Но тем временем события
развиваются... Повсюду принимаются меры военного характера...
- Военного?
- Ничего не поделаешь: все государства, естественно, думают о возможной
мобилизации и на всякий случай готовятся к этому... В Бельгии уже сегодня
состоялось под председательством де Броквиля{26} чрезвычайное совещание,
очень похожее на превентивный военный совет: предполагается перевести из
запаса на действительную службу резервистов трех возрастов, чтобы иметь под
ружьем на сто тысяч человек больше... У нас то же самое: сегодня утром на
Кэ-д'Орсе было заседание кабинета министров, где пришлось из осторожности
обсудить вопрос о подготовке к войне. В Тулоне, в Бресте корабли
сосредоточиваются в портах. В Марокко послано телеграфное распоряжение
незамедлительно погрузить на суда пятьдесят батальонов чернокожих войск для
отправки во Францию. И так далее... Все правительства одновременно вступают
на этот путь, и, таким образом, мало-помалу положение ухудшается само собой.
Ибо в генеральном штабе нет ни одного специалиста, который не знал бы, что
раз уж приведен в действие дьявольский механизм, именующийся всеобщей
мобилизацией, то просто физически невозможно замедлить подготовку и
выжидать. И вот даже самое миролюбивое правительство оказывается перед этой
дилеммой: развязывать войну только потому, что к ней готовишься. Или же...
- Или же отменить прежние приказы, дать задний ход, остановить
подготовку!
- Вот именно. Но тогда надо иметь полную уверенность в том, что в
течение долгих месяцев мобилизация не понадобится...
- Почему?
- Потому что - и это тоже аксиома, бесспорная для специалистов,
внезапная остановка разрушает все составные части этого сложного механизма и
на долгое время выводит его из строя. Ну, а какое же правительство в
настоящий момент может быть уверенным в том, что ему не придется в ближайшее
же время снова объявить мобилизацию?
Антуан молчал. Он с волнением смотрел на Рюмеля. Наконец он прошептал:
- Это чудовищно...
- Самое чудовищное, друг мой, то, что за всем этим, может быть, нет
ничего, кроме игры! Все происходящее сейчас в Европе есть, может быть,
всего-навсего гигантская партия в покер, в которой каждый стремится
выиграть, взяв противника на испуг... Пока Австрия втихую душит коварную
Сербию, ее партнер Германия строит угрожающую мину, может быть, лишь с целью